Текст книги "Очерки Лондона"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

V. СЕМЬ УГЛОВЪ

Мы всегда такого мнѣнія, что если бы никто изъ поэтовъ не обезсмертилъ Семи Угловъ, то Семь Угловъ сами непремѣнно пріобрѣтутъ себѣ безсмертіе. Семь Угловъ! Это – страна музыки и поэзіи, страна первыхъ изліяній пламеннаго сердца и замѣчательныхъ предсмертныхъ изрѣченій, страна, освѣщенная именами Катнака и Питтовъ, тѣсно связанными съ яблочниками и шарманками, въ ту пору, когда дешевые литературные журналы наполнялись аршинными балладами, и когда, къ смягченію наказаній за уголовныя преступленія, не предпринималось въ Парламентѣ никакихъ рѣшительныхъ мѣръ.

Взгляните на устройство этого мѣста. Вы на каждомъ шагу встрѣчаете здѣсь гордіевъ узелъ, встрѣчаете лабиринтъ Гамптонъ-Корта, лабиринтъ Бюла-Спа;[1]1
  Гамптонъ-Кортъ и Бюла-Спа – загородныя увеселительныя мѣста, съ прекрасными садами.


[Закрыть] встрѣчаете узлы бѣлаго шейнаго платка, трудность завязать которые можно сравнить только съ очевидною невозможностью развязать. Вообще говоря, какая путаница можетъ сравниться съ путаницей Семи Угловъ? гдѣ вы найдете другой подобный лабиринтъ улицъ, дворовъ, переулковъ и аллей? гдѣ вы найдете такое скопище англичанъ и ирландцевъ, какое встрѣчается въ этой запутанной части Лондона.

Чужеземецъ, очутившись въ первый разъ у Семи Угловъ и остановившись у семи мрачныхъ переулковъ, съ видимою нерѣшимостью, который изъ нихъ избрать для своего дальнѣйшаго шествія, невольнымъ образомъ посвятитъ значительное время для удовлетворенія своего любопытства и внименія. Отъ весьма неправильнаго сквера, на который случайно забрелъ путешественникъ, тянутся улицы и переулки по всѣмъ возможнымъ направленіямъ, до тѣхъ поръ, пока не скроются въ вредныхъ испареніяхъ, которыя нависли надъ вершинами домовъ, и отъ которыхъ мрачная и грязная перспектива дѣлается еще неопредѣленнѣе и сжатѣе. На каждомъ углу вы увидите толпы празднаго народа, которыя собрались сюда какъ будто затѣмъ, чтобъ подышать чистымъ воздухомъ, непроникающимъ въ мутныя улицы и аллеи. Наружность этихъ людей и ихъ жилищъ внушаютъ невольное удивленіе во всѣхъ, кому придется взглянуть на нихъ; быть можетъ, на одного только коренного жителя Лондона не произведутъ они никакого впечатлѣнія.

Вонъ тамъ, на томъ углу, собралась небольшая толпа вокругъ двухъ женщинъ, которыя, опорожнивъ въ теченіе утра три различные сосуда джину и горькой, поссорились изъ за какого-то домашняго распоряженія и наконецъ готовы даже покончить свою ссору кулаками, къ величайшему удовольствію и участію другихъ женщинъ, которыя жили въ томъ же домѣ и которыя весьма охотно являлись партизанками той или другой стороны.

– Почему ты, Сара, не вцѣпишься въ нее? восклицаетъ полуодѣтая баба. – Чего ты думаешь? Да еслибъ только она сдѣлала со мной подобную штуку, я не стала бы долго думать: и въ ту же минуту выцарапала бы ей глаза…. Этакая дрянь!

– О чемъ мы шумите? въ чемъ дѣло? спрашиваетъ другая женщина, только что явившаяся на мѣсто брани.

– Въ чемъ дѣло?! воскликнула первая ораторша съ бѣшенымъ негодованіемъ указывая на обвиняемую преступницу: – въ чемъ дѣло?! Бѣдная мистриссъ Сулливинъ! Пятеро дѣтей на рукахъ – да не смѣй еще выйти со двора достать для нихъ кусокъ хлѣба!.. Гдѣ это видано, чтобы стали приходить безъ нея всякія шлюхи да таскать мужа на прогулки по аллеямъ!.. Вѣдь вотъ ужь въ Ѳоминъ Понедѣльникъ двѣнадцать лѣтъ, какъ они женаты….. я своими глазами видѣла свидѣтельство, когда пила вмѣстѣ съ ними чай въ Страстную Пятницу…. Этакія шлюхи!..

– Кого ты называешь шлюхами? прерываетъ защитница другой стороны, обнаруживая сильное желаніе принять на свою долю часть предстоящей схватки.

– Ай да, Мэри! вотъ такъ! хорошенько ее, хорошенько! восклицаетъ сосѣдній лавочникъ.

– Кого ты называешь шлюхами? снова повторяетъ освирѣпѣвшая Мэри.

– Не твое дѣло, отвѣчаетъ противница, весьма выразительно: – не въ свое дѣло не суйся…. убирайся домой да проспись сначала, а потомъ принимайся штопать чулки.

Этотъ нескромный намекъ не только на нетрезвое поведеніе, но и на ветхое состояніе гардероба доводитъ раздраженіе буйной соперницы до высочайшей степени, и вслѣдствіе того она съ жаромъ убѣждаетъ окружающихъ вступиться за нее, и мужественно вступаетъ въ бой. Схватка начинается всеобщая и оканчивается прибытіемъ полицейскихъ чиновниковъ

Въ дополненіе къ многочисленнымъ группамъ, которыя или толпятся около питейныхъ лавокъ, или ссорятся посреди дороги, каждый фонарный столбъ на открытомъ мѣстѣ имѣетъ своего обладателя, который, прислонившись къ этому столбу, безмолвно проводитъ цѣлые часы. Странно довольно, но мы замѣтили, что одинъ классъ лондонскаго народонаселенія считаетъ за величайшее наслажденіе простоять нѣсколько часовъ прислонившись къ стѣнѣ или къ столбу. Мы никогда не видѣли, чтобы лондонскій каменьщикъ принималъ участіе въ какихъ нибудь другихъ удовольствіяхъ, за исключеніемъ драки, въ которую онъ готовъ вступить во всякое время. Пройдите вечеркомъ по улицѣ Ст. – Джойлзъ въ какой угодно день недѣли, и вы непремѣнно увидите ихъ у фонарныхъ столбовъ, въ ихъ бумазейныхъ костюмахъ, забрызганныхъ известью и покрытыхъ грязноватою пылью. Прогуляйтесь въ воскресенье мимо Семи Угловъ, и вы снова увидите ихъ у столбовъ въ чистыхъ полосатыхъ панталонахъ, въ свѣтлыхъ сапогахъ, въ синихъ курткахъ и огромныхъ желтыхъ камзолахъ. Они какъ будто нарочно затѣмъ и надѣваютъ свои лучшія платья, чтобъ простоять цѣлый день прислонившись къ фонарному столбу!

Особенный характеръ этихъ улицъ и необыкновенное сходство ихъ между собою нисколько не уменьшаютъ того замѣшательства, въ которое бываетъ поставленъ неопытный пѣшеходъ при посѣщеніи Семи Угловъ. Онъ проходитъ улицы грязи и разбросанныхъ зданій, встрѣчается съ обширными дворами, наполненными какъ безобразными и непропорціональныхъ размѣровъ домами, такъ и полу-нагими ребятишками, которые валяются въ собачьихъ конурахъ. Мѣстами показываются мрачныя мелочныя лавки съ разбитымъ колокольчикомъ, который привѣшенъ позади дверей и который или возвѣщаетъ о приходp3; покупателя, или измѣннически предаетъ таинственное появленіе молодого джентльмена, у котораго страсть къ чужой собственности и въ особенности къ лавочнымъ выручкамъ развита превосходно еще съ самой юности. Иногда какъ будто напоказъ встрѣчается высокое, прекрасное зданіе, которое прикрываетъ собой вязкій и грязный сосѣдній трактиръ. Въ длинныхъ рядахъ полу-разбитыхъ и мѣстами заклеенныхъ бумагой окнахъ выставлены въ горшкахъ, грязныхъ какъ и сами Семь Угловъ, цвѣты, которые существуютъ, можетъ быть, съ самого основанія Семи Угловъ. Лавка для покупки тряпокъ, костей, стараго желѣза, кухонной посуды не уступаютъ въ чистотѣ птичникамъ и клѣткамъ для кроликовъ…. Лавки подержанныхъ и заложенныхъ вещей, учрежденныя, по видимому, самыми гуманными существами (потому что онѣ служатъ прибѣжищемъ цѣлымъ легіонамъ моли) и усѣянныя безчисленнымъ множествомъ объявленій о пансіонахъ, о грошовыхъ театрахъ, о ходатаяхъ по чужимъ дѣламъ, о мебели, о музыкѣ для баловъ и раутовъ дополняютъ мѣстную картину, а грязные мужчины, оборванныя женщины, полу-нагіе ребятишки; шумные воланы, дымящіяся трубки, гнилые фрукты, болѣе чѣмъ сомнительныя устрицы, тощія кошки, печальныя собаки и сухія какъ скелеты курицы оживляютъ эту картину и придаютъ ей невыразимую прелесть.

Если наружность домовъ или взглядъ на обитателей этихъ домовъ представляютъ мало привлекательнаго, то мы не полагаемъ, чтобы болѣе близкое знакомство съ ними измѣнило первое впечатлѣніе. Каждая комната имѣетъ отдѣльнаго жильца, и каждый жилецъ обыкновенно бываетъ главою многочисленнѣйшаго семейства.

Для примѣра заглянемъ хоть въ одинъ домъ. Вотъ этотъ лавочникъ, занимающійся продажею по части печенья, или по части горючихъ матеріяловъ, или по другой какой нибудь части, которая требуетъ для ежедневнаго оборота отъ полутора до двухъ шиллинговъ, проживаетъ со всѣмъ своимъ семействомъ въ самой лавкѣ и въ задней маленькой комнаткѣ. Въ задней половинѣ кухни живетъ ирландскій поденщикъ съ семействомъ, а въ передней – какой нибудь разнощикъ, также съ семействомъ. Въ передней половинѣ перваго яруса живетъ другой мужчина съ женой и семействомъ, а въ задней подовинѣ, – "молодая женщина, которая занимается тамбурной работой и одѣвается весьма джентильно, которая часто говоритъ о своей подругѣ изъ знатной фамиліи и терпѣть не можетъ вульгарностей." Второй этажъ и его обитателей можно назвать вторымъ изданіемъ перваго, развѣ только на исключеніемъ джентльмена оборванца, занимающаго чердачекъ. Этотъ джентльменъ каждое утро получаетъ полъ-кружки кофе изъ ближайшей кофейной, которая помѣщается въ крошечной конуркѣ, и надъ каминомъ которой, въ деревянной рамочкѣ, красуется надпись, учтиво предлагающая посѣтителямъ, "для избѣжанія недоразумѣній, деньги за требуемые предметы платить предварительно". Джентльменъ-оборванецъ служитъ для здѣшняго квартала весьма загадочнымъ предметомъ. Но такъ какъ онъ ведетъ затворническую жизнь и на исключеніемъ полъ-кружки кофе и пенсовой булки покупаетъ иногда перья и чернила, то немудрено, что онъ прослылъ за сочинителя. У Семи Угловъ распространились даже слухи, что онъ пишетъ поэмы для мистера Варрена.

Если кому нибудь придется проходить мимо Семи Угловъ въ лѣтній знойный вечеръ и видѣть, какъ дружелюбно разговариваютъ женщины, то невольнымъ образомъ подумаетъ, что это согласіе между ними никогда не нарушается, и что обитатели Семи Угловъ могли бы служить прекраснымъ примѣромъ для другихъ. Но, увы! мы по опыту знаемъ навѣрное, что лавочникъ какъ нельзя хуже обходится со своимъ семействомъ, что разнощикъ – онъ же большой мастеръ выколачивать пыль изъ ковровъ – часто обращаетъ свое искусство на жену. Переднія жильцы перваго этажа находятся въ непримиримой враждѣ съ передними жильцами второго этажа, за то, что послѣдніе имѣютъ обыкновеніе заводить танцы въ то время, когда первые ложатся спать. Жильцы второго этажа ссорятся изъ за дѣтей съ обитателями кухни. Ирландскій поденьщикъ каждый вечеръ возвращается домой въ нетрезвомъ видѣ и нападаетъ рѣшительно на всѣхъ. Короче сказать, между всѣми этажами существуетъ непрерывная вражда; даже самые подвалы принимаютъ въ ней живѣйшее участіе. Мистриссъ А. колотитъ ребенка мистриссъ Б. за то, что онъ дѣлаетъ гримасы. Мистриссъ Б. обливаетъ холодной водой ребенка мистриссъ А. зато, что онъ употребляетъ неприличныя выраженія. Мужья вступаются: дѣлается общая ссора, слѣдствіемъ которой бываетъ драка, а результатомъ – полицейскій чиновникъ.

VI. РАЗМЫШЛЕНІЯ НА УЛИЦѢ МОНМАУТЪ

Мы всегда питали въ душѣ особенную привязанность къ улицѣ Монмаутъ, какъ къ самому вѣрному и самому главному складочному мѣсту поношеннаго платья. Улица Монмаутъ почтенна по своей древности и вполнѣ заслуживаетъ уваженіе на пользу, которую она приноситъ. Улицы Голивелъ мы не жалуемъ; а рыжихъ евреевъ, которые насильно тащатъ васъ въ свои грязныя жилища и противъ всякаго съ вашей стороны желанія навязываютъ вамъ платье, мы просто презираемъ.

Обитатели улицы Монмаутъ весьма много отличаются отъ прочихъ классовъ лондонскаго народонаселенія. Это – мирное и отшельническое племя, которое заключаетъ себя по бо льшей части въ глубокихъ подвалахъ или въ темныхъ заднихъ комнаткахъ, и которое очень рѣдко показывается на Божій свѣтъ, – развѣ только подъ сумерки прохладнаго лѣтняго вечера. Тогда они выходятъ на улицу, выносятъ съ собой стулья, располагаются на тротуарѣ, курятъ трубки, любуются дѣтскими играми. Выраженіе ихъ лицъ носитъ задумчивый, угрюмый отпечатокъ – вѣрный признакъ приверженности къ торговымъ предпріятіямъ. Жилища ихъ отличаются той небрежностью къ украшенію и комфорту, которое такъ обыкновенно между людьми, постоянно преданными глубокимъ размышленіямъ и кабинетнымъ занятіямъ.

Мы не безъ основанія намекнули на древность вашего любимаго мѣста. "Позументный кафтанъ съ улицы Монмаутъ" – служило поговоркой лѣтъ сто тому назадъ; но мы находимъ, что улица Монмаутъ и въ настоящее время все та же самая. Правда, хотя великолѣпные, съ длинными полами, позументные кафтаны уступили свое мѣсто лоцманскимъ пальто съ деревянными пуговицами; хота шитые узорами камзолы съ огромными фалдами и замѣнились двухъ бортными жилетами съ откидными воротниками; хотя треугольная форма шляпъ перемѣнилась на круглую, но вѣдь эта перемѣни касается одного только времени. На улицу Монмаутъ она не сдѣлала никакого вліянія; улица Монмаутъ осталась та же самая. При всѣхъ возможныхъ переворотахъ и измѣненіяхъ, улица Монмаутъ постоянно оставалась кладбищемъ переходчивой моды, и этимъ кладбищемъ, судя по всѣмъ признакамъ, она останется до тѣхъ поръ, пока мода не будетъ болѣе нуждаться въ подобномъ мѣстѣ.

Гулять по этому обширному и въ своемъ родѣ замѣчательному кладбищу и предаваться размышленіямъ, которыя невольно рождаются въ душѣ во время прогулки, принадлежитъ къ числу нашихъ любимыхъ удовольствій. Здѣсь мы, время отъ времени, примѣряемъ или фракъ, уснувшій для моды сномъ непробуднымъ, или бренныя останки пестраго жилета, украшавшаго кого нибудь изъ подобныхъ намъ созданій, и стараемся, по виду и фасону одежды, представить себѣ бывшаго владѣтеля. Мы углубляемся въ подобныя размышленія до такой степени, что казалось, какъ будто цѣлые ряды разнокалиберныхъ фраковъ опрометью спрыгивали съ своихъ гвоздиковъ и застегивались вокругъ стана воображаемыхъ нами лицъ; разноцвѣтные панталоны, въ такомъ же количествѣ, бросались на встрѣчу своимъ собратамъ; жилеты рвались отъ нетерпѣнія присоединиться къ своимъ неизмѣннымъ товарищамъ; и наконецъ полъ-акра башмаковъ быстро находили себѣ ноги и выступали на безмолвную улицу съ такимъ стукомъ и шумомъ, что мы невольно пробуждались отъ нашихъ сладкихъ мечтаній и съ видомъ замѣшательства уходили домой, представляя изъ себя предметъ изумленія для добрыхъ обитателей улицы Монмаутъ и предметъ сильнаго подозрѣнія для полицейскихъ надзирателей, на противоположномъ углу улицы.

Однажды, занимаясь этимъ пріятнымъ развлеченіемъ, мы старались подобрать пару полу-сапожекъ для составленнаго въ вашемъ воображеніи идеала, но, какъ будто нарочно, ни одна изъ паръ не приходилась по мѣркѣ. Мы уже хотѣли оставить свое намѣреніе, какъ вдругъ взоры ваши остановились на нѣсколькихъ парахъ платья, выставленныхъ напоказъ изъ окна. Эта неожиданность поразила насъ. Хотя платья были сдѣланы для различныхъ періодовъ человѣческаго возраста, но видно было, что всѣ они принадлежали одной и той же особѣ, что они носились этой особой, и теперь, по одному изъ тѣхъ странныхъ стеченій обстоятельствъ, которыя случаются довольно рѣдко, явились для продажи въ одну и ту же лавку. Идея показалась намъ весьма прихотливою, и мы еще разъ взглянули на платья, съ твердою рѣшимостью не отрываться отъ нихъ скоро. Чѣмъ болѣе мы смотрѣли на нихъ, тѣмъ сильнѣе убѣждались въ безошибочности перваго впечатлѣнія. На этихъ тлѣнныхъ нарядахъ была написана цѣлая человѣческая жизнь, и написана такъ ясно, какъ будто передъ нами лежалъ пергаментъ съ автобіографіей какого нибудь человѣка.

Первый изъ выставленныхъ нарядовъ похожъ былъ на изношенный и перепачканный остовъ пары платья. Это былъ одинъ изъ тѣхъ прямыхъ синихъ суконныхъ чехловъ, которыми обыкновенно покрывались дѣти до употребленія туникъ и перевязей – этихъ изобрѣтательныхъ выдумокъ для обнаруженія полной симметріи дѣтскихъ формъ, особливо, когда послѣднія зашнуруются въ чрезвычайно узкіе корсажи, украшенные на обоихъ плечахъ двумя рядами пуговицъ, и когда надъ этими корсажами надѣнутся панталоны такъ высоко, что ноги принимаютъ самый неестественный видъ: какъ будто онѣ начинаются прямо отъ верхней части груди. Мы съ перваго раза рѣшили, что эта одежда дѣтская, и что она принадлежала лондонскому мальчику, судя по коротенькимъ размѣрамъ рукъ и ногъ, которые такъ свойственны юному возрасту, встрѣчаемому на улицахъ Лондона, и по мѣшковатости или выпуклости на панталонахъ около колѣнъ. Очевидно было, что мальчикъ принадлежалъ къ числу вольноприходящихъ какого нибудь пансіона. Еслибъ онъ былъ постоянный пансіонеръ, то, вѣроятно, ему не позволили бы такъ много возиться на поду и до такой степени обшмыгать панталоны. Безчисленное множество пятенъ около кармановъ, отъ какой-то липкой матеріи, – пятенъ, которыхъ не могло вывести искусство опытнаго лавочника, ясно обнаруживали, что у мальчика была добрая мать и часто баловала его деньгами на лакомства. Родители его были люди порядочные, но необремененные богатствомъ, иначе онъ не таскалъ бы такъ долго этой пары платья, и другой, состоящей изъ полосатыхъ панталонъ и курточки, въ которыхъ ходилъ въ ближайшую школу учиться писать, и притомъ весьма черными чернилами, если судитъ по мѣсту, объ которое онъ постоянно вытиралъ свое перо.

Этотъ нарядъ замѣненъ былъ впослѣдствіи миніатюрнымъ фракомъ. Послѣ кончины отца, мать помѣстила мальчика въ какую-то контору. Долго носилась эта пара платья: время обнаружило на ней бѣлыя полосы около швовъ и самую ткань; но, несмотря на то, она сохранила ту чистоту, съ которой вышла изъ подъ руки портного. Бѣдная женщина! Мы воображаемъ ея принужденную радость и веселье за скудной трапезой и ея сбереженія лакомыхъ блюдъ для своего любимаго дѣтища. Ея постоянное безпокойство за будущее благополучіе сына, ея гордость за его прекрасное поведеніе отравлялось иногда самою горькою, ядовитою мыслію. Ну что, если съ достиженіемъ возмужалаго возраста охладѣетъ въ немъ прежняя любовь, если изгладится изъ его души сыновняя привязанность, если забудутся всѣ его прежнія обѣщанія? О! это было бы убійственно для матери! Одно безпечное слово, одинъ холодный взглядъ навсегда разрушили бы ея. обворожительныя надежды!… Воображеніе такъ живо рисовало намъ всѣ эти сцены, какъ будто онѣ совершались, передъ нашими глазами.

Каждому изъ насъ извѣстно, что подобныя вещи случаются ежечасно. Но, несмотря на то, когда мы увидѣли, или, лучше сказать, вообразили, что, впрочемъ, одно и тоже, перемѣну въ молодомъ человѣкѣ, намъ сдѣлалось до такой степени грустно, какъ будто возможность подобной перемѣны представлялась намъ въ первый разъ. Слѣдующая пара платья была прекрасна, но неопрятна; она обнаруживала большія притязанія на щегольство, но въ чистотѣ далеко уступала своей изношенной предмѣстницѣ. Признаки праздности и общества разгульныхъ товарищей говорили, намъ, что спокойствіе матери въ этотъ періодъ быстро исчезало. Намъ нетрудно было представить себѣ этотъ нарядъ… представить?… мы легко могли видѣть его! мы даже видѣли его сотни разъ, когда онъ, въ обществѣ трехъ или четырехъ другихъ костюмовъ точно такого же покроя, шатался ночью около буйныхъ скопищь.

Для испытанія, мы выбрали въ той же лавкѣ подъ-дюжины такихъ костюмовъ нарядили въ нихъ мальчиковъ отъ пятнадцати до двадцати-лѣтняго возраста, дали имъ сигары въ зубы, засунули имъ руки въ карманы и стали слѣдить за ними. Оставивъ улицу Монмаутъ, они съ наглыми шутками и безпрерывно повторяемыми криками завернули за уголъ. Мы ни на минуту не теряли ихъ изъ виду: видѣли, какъ они нахлобучили на бокъ своя шляпы, приняли надменную осанку и наконецъ вошли въ трактиръ. Пользуясь этимъ случаемъ, мы отправляемся въ одинокій; отдаленный домъ, гдѣ бѣдная мать одна-одинешенька просиживаетъ далеко за полночь. Мы наблюдаемъ за ней въ то время, какъ она, подъ вліяніемъ лихорадочнаго безпокойства, то сдѣлаетъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ, то отворитъ дверь, пристально посмотритъ въ мрачную и опустѣлую улицу, и снова возвратится въ унылую комнату, и снова предается т 123;мъ же грустнымъ и тщетнымъ ожиданіямъ. Мы видимъ взглядъ, въ которомъ выражается все ея терпѣніе и съ которымъ переноситъ она брань и угрозу; мало того: мы видимъ удары, которые наноситъ ей пьяный, но все еще любимый сынъ…. мы слышимъ тихія рыданія, которыя вылетаютъ изъ скорбной души матери, въ то время, какъ она, удалившись въ свою жалкую комнату, падаетъ на колѣни и въ пламенной молитвѣ ищетъ утѣшенія.

Прошелъ длинный промежутокъ времени, и въ костюмѣ сдѣлалась значительная перемѣна. Молодой человѣкъ обратился въ виднаго, широкоплечаго, здороваго мужчину. Взглянувъ на широкополый зеленый сюртукъ, съ огромными металлическими пуговицами, мы сразу догадались, что владѣтель этого костюма рѣдко выходитъ изъ дому безъ собаки и безъ пріятеля, такого же безпечнаго гуляки, какъ и онъ самъ. Пороки юности вполнѣ укоренились и въ зрѣломъ его возрастѣ. Мы представили въ своемъ воображеніи его семейный домъ, если только можно допустить, что домъ его заслуживалъ названіе семейнаго.

И вотъ передъ нами комната, лишенная необходимой мебели и наполненная женой и дѣтьми, блѣдными, голодными, изнуренными. Мужчина удаляется въ винный погребъ, изъ котораго только что воротился, и посылаетъ брань на жену и больнаго младенца, которые приступили къ нему и просятъ кусокъ хлѣба; мы слышимъ борьбу, брань и наконецъ удары, нанесенные несчастной матери несчастнаго семейства…. Вслѣдъ за тѣмъ воображеніе уводитъ насъ въ одинъ изъ рабочихъ домовъ столицы, расположенный среди многолюдныхъ улицъ и аллей, наполненныхъ вредными испареніями и оглушаемый шумными криками. Мы видимъ тамъ старую, больную женщину. На смертномъ одрѣ она молитъ о прощеніи сыну. Подлѣ нея нѣ;тъ никого изъ близкихъ сердцу, чтобы въ послѣдній разъ пожать ея изсохшую, холодную руку: нѣтъ никого, чтобы навѣять прохладу на ея тяжелыя вены. Чужой человѣкъ закрываетъ ей глаза и принимаетъ предсмертныя слова изъ блѣдныхъ и полузакрытыхъ устъ.

Грубый фракъ съ изношеннымъ, бумажнымъ шейнымъ платкомъ и другими принадлежностями самаго обыкновеннаго наряда заключаютъ всю исторію. Финалъ ея весьма неутѣшительный: мы видимъ тюрьму, слышимъ судебный приговоръ, въ которомъ слова: "ссылка изъ отечества или галеры", печально поражаютъ нашъ слухъ. О! чего бы не отдалъ этотъ человѣкъ въ ту пору, чтобъ только еще разъ сдѣлаться довольнымъ, смиреннымъ прикащикомъ купеческой конторы, чтобъ только на недѣлю, на день, на часъ, на минуту, – словомъ сказать, на такое время возвратиться къ прежней жизни, которое дало бы ему возможность высказать нѣсколько словъ чистосердечнаго раскаянія и выслушать хотя бы одинъ только звукъ прощенія отъ холоднаго и бездушнаго трупа матери, который давно уже преданъ землѣ на кладбищѣ нищихъ! Его дѣти бродятъ по улицамъ Лондона, его жена остается безпріютной вдовой! Какъ дѣти, такъ и жена носятъ на себѣ неизгладимое пятно позора отца и мужа и подъ гнетомъ прямой необходимости стремятся къ пропасти, которая увлекла несчастнаго къ медленной смерти, продолжавшейся, быть можетъ, многіе годы, за нѣсколько тысячь миль отъ отечества. Мы не имѣемъ намѣренія слѣдить далѣе за этимъ грустнымъ разсказомъ, конецъ котораго каждый изъ нашихъ читателей самъ легко можетъ представить себѣ.

Чтобы настроить наши мысли на болѣе веселый тонъ, мы отходимъ отъ прежняго мѣста, дѣлаемъ нѣсколько шаговъ впередъ, устремляемъ нашъ взоръ на обширный ящикъ, наполненный безчисленнымъ множествомъ сапоговъ и башмаковъ, и начинаемъ примѣрять ихъ на воображаемыя нами ноги съ такой быстротой, которая изумила бы любого артиста по части сапожной. Вотъ, напримѣръ, эта пара сапоговъ въ особенности обращаетъ на себя ваше вниманіе. Сшиты эти сапоги довольно аккуратно, имѣютъ средніе размѣры и какой-то особенно пріятный, привлекательный видъ, такъ что, спустя полъ-минуты послѣ нашего знакомства, мы уже выбрали для нихъ владѣльца, прекраснаго, румянаго и веселаго рыночнаго садовника. Они какъ разъ пришлись ему впору, какъ будто нарочно были шиты для него. Посмотрите, какъ живописно свисли надъ отворотами его полныя икры и обнаружились его синіе чулки и пестрыя подвязки; взгляните на его синій передникъ, заткнутый за поясъ, на его пунцовый шейный платокъ, синюю куртку и бѣлую шляпу, немного натянутую набокъ. Посмотрите, какая пріятная улыбка озаряетъ его разумное лицо, когда онъ стоитъ передъ своимъ цв 23; тникомъ и насвистываетъ пѣсенку, какъ будто ему кромѣ того, чтобъ только быть счастливымъ и спокойнымъ, другой идеи никогда не приходило на умъ.

Вотъ этотъ человѣкъ пришелся намъ, какъ говорится, по душѣ. Мы знаемъ о немъ всю подноготную. Мы полъ-тысячи разъ видѣли, какъ онъ въ своей зеленой телѣжкѣ, на небольшой крутенькой лошадкѣ, пріѣзжалъ на Ковентъ-Гарденскій рынокъ. Въ то время, какъ мы съ удовольствіемъ продолжали любоваться его сапогами, передъ нами внезапно явился образъ кокетливой служанки въ датскихъ атласныхъ башмакахъ, стоявшихъ подлѣ сапоговъ садовника. Мы сразу узнали эту баловницу, потому что видѣли ее въ прошедшій вторникъ, возвращаясь изъ Ричмонда. Это та самая дѣвушка, которую садовникъ встрѣтилъ по ту сторону Гаммерсмитскаго подъемнаго моста и сдѣлалъ ей предложеніе вмѣстѣ доѣхать до города.

Между тѣмъ является бойкая женщина, въ прекрасной модной шляпкѣ, вступаетъ въ сp3; рыя прюнелевыя ботинки, обшитыя сверху черной шолковой тесьмой, а снизу – лакированной кожей. Она тщательно выставляетъ носочки своихъ ботинокъ, по другую сторону сапоговъ садовника, и, по видимому, всѣми силами старается обратить на себя вниманіе. Но мы не замѣчаемъ, чтобы подобныя прелести поражали нашего пріятеля-садовника: онъ, понимая вполнѣ прямую цѣль ихъ и намѣреніе, бросаетъ на нихъ только одни косвенные, но выразительные взгляды, и затѣмъ какъ будто вовсе не замѣчаетъ ихъ. Впрочемъ, его равнодушіе щедро вознаграждается чрезвычайною любезностью престарѣлаго джентльмена, въ рукахъ котораго находится трость съ огромнымъ серебрянымъ набалдашникомъ, который примѣряетъ самые просторные башмаки, поставленные въ отдаленномъ углу садика, и вмѣстѣ съ тѣмъ дѣлаетъ самые разнообразные жесты, выражающіе его восторгъ при видѣ лэди въ прюнелевыхъ ботинкахъ. Все это совершается къ безпредѣльному удовольствію молодого человѣка, которому надѣли мы пару лакированныхъ сапоговъ, и у котораго отъ смѣха едва не лопается фракъ, бросившійся на него съ ближайшей вѣшалки.

Мы уже нѣсколько времени и съ величайшимъ удовольствіемъ любовались этой пантомимой, какъ вдругъ, къ нашему безпредѣльному изумленію, замѣтили, что всѣ дѣйствующія лица, включая въ то число весь corps de ballets сапоговъ и башмаковъ, которыми обули мы такое множество ногъ, какимъ могло располагать наше воображеніе, приготовились къ танцамъ. Раздалась музыка и балетъ начался. Мы съ особеннымъ восторгомъ любовались ловкостью и гибкостью садовника. Его сапоги граціозно выступали то въ одну сторону, то въ другую, то балансировали, то шаркали, то пристукивали передъ датскими атласными башмачками, то приступали къ нимъ, то отступали, то дѣлали кругъ и потомъ снова повторяли прежнія движенія, не обнаруживая при этомъ случаѣ ни малѣйшей усталости.

Въ свою очередь и атласные башмачки не уступали въ ловкости сапогамъ садовника. Они также припрыгивали, пристукивали и шаркали во всѣхъ возможныхъ направленіяхъ. Правда, хотя они не такъ вѣрно соблюдали тактъ музыки, какъ прюнелевыя ботинки, но мы ясно видѣли, что всѣ ихъ движенія совершались отъ души, и потому, по всей справедливости, должны были отдать имъ предпочтеніе. Самымъ интереснымъ предметомъ изъ всего собранія былъ старый джентльменъ въ просторныхъ башмакахъ, потому что, кромѣ смѣшныхъ его усилій казаться юнымъ и влюбленнымъ, что уже само по себѣ было довольно забавно, молодой человѣкъ, котораго мы обули въ лакированные сапоги, располагалъ своими движеніями такъ ловко, что съ каждымъ приближеніемъ стараго джентльмена къ лэди въ прюнелевыхъ ботинкахъ онъ наступалъ всею своей тяжестью на кончики пальцевъ старика, заставлялъ его кричать отъ страшной боли и, разумѣется, производилъ во всемъ собраніи чистосердечный и продолжительный смѣхъ.

Среди полнаго восторга отъ этой очаровательной сцены, мы вдругъ услышали пронзительный и ни подъ какимъ видомъ не музыкальный возгласъ:

– Надѣюсь, что вы узнали меня, любезнѣйшій!

Мы пристально взглянули въ ту сторону, откуда прилетѣли эти звуки, и узнали, что они происходили вовсе не отъ лэди въ прюнелевыхъ ботинкахъ, какъ показалось вамъ съ перваго раза, но отъ тучной женщины пожилой наружности, которая сидѣла на стулѣ при самомъ входѣ въ лавку, по видимому, съ тою цѣлью, чтобы присматрввать за распродажею подержаныхъ вещей.

Шарманка, оглушительно игравшая позади васъ, замолкла. Люди, которыхъ мы обули въ сапоги и башмаки, всѣ разбѣжались, при первомъ прерваніи звуковъ шарманки. Углубленные въ наши размышленія, мы вовсе не замѣчали, что простояли цѣлыхъ полчаса, всматриваясь въ лицо почтенной лэди. Это было съ нашей стороны весьма невѣжливо, и потому мы немедленно свернули въ сторону и вскорѣ погрузились въ непроницаемый мракъ окрестностей Семи Угловъ.