Текст книги "Земля Тома Тиддлера"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Чарльз Диккенс
ЗЕМЛЯ ТОМА ТИДДЛЕРА

Глава первая,
в которой мы находим сажу и пепел

– Но почему это место называют «Земля Тома Тиддлера»? – спросил Путник.

– Да потому, что он кидает медяки бродягам и попрошайкам, – пояснил Хозяин. – Ну, те, понятно, их подбирают. А уж если это делается на его земле – земля-то и впрямь принадлежит ему, еще предки его владели ею, – да он еще небось свои медяки не ниже золота да серебра ценит и всем тычет в глаза, что это, мол, моя земля, – вот и получается совсем как в детской игре про Тома Тиддлера[1]1
  …в детской игре про Тома Тиддлера. – Смысл этой игры в том, что одни из игроков, Том Тиддлер (или Том Айдлер – то есть лентяй) очерчивает вокруг себя на земле свои владения; другие игроки вбегают в круг, крича: «(Мы на земле Тома Тиддлера, собираем золото и серебро!» Том Тиддлер преследует их до черты, и тот, кто пойман, становится на его место.


[Закрыть]. Так что название вполне подходящее, – заключил Хозяин, по излюбленной своей привычке слегка пригибаясь, дабы вперить взор через окно в пустоту под полуспущенной шторой. – Так по крайней мере считали все джентльмены, которые подкреплялись отбивными и пили чай в этом скромном заведении.

Путник как раз подкреплялся отбивными и пил чай в этом скромном заведении, и, стало быть, Хозяин норовил угодить рикошетом и в него.

– И вы называете его Отшельником? – спросил Путник.

– Так его все в округе называют, – ответил Хозяин, предпочитая не брать на себя ответственность.

– Отшельник… А что это такое? – спросил Путник.

– Что это такое? – повторил Хозяин, потерев подбородок.

– Вот именно, что это такое?

Хозяин вновь пригнулся, дабы обстоятельнее рассмотреть пустоту под оконной занавеской, и, как человек, не привыкший утруждать свой мозг четкими умозаключениями, молчал с таким видом, словно вот-вот умрет от удушья.

– Ну так я скажу вам, что это такое. По моему разумению, – это чудовищно грязное существо…

– М-да, мистер Сплин грязноват, это верно, – согласился Хозяин.

– …невыносимо самовлюбленное…

– М-да, мистер Сплин, как все говорят, жизнью своей гордится, – пошел на вторую уступку Хозяин.

– …порожденная ленью уродливая аномалия человеческого естества, – продолжал Путник. – Для блага трудолюбивого господнего мира и его духовной, равно как и физической, чистоты, я бы, будь на то моя воля, немедля приговорил этакое создание к каторжным работам, все равно – где: на земле Тома Тиддлера, или самого папы римского, или хоть факира индийского, словом, на любой земле.

– Навряд ли мистера Сплина пошлешь на каторжные работы, – глубокомысленно изрек Хозяин, качая головой. – Ведь он законный владелец земельной собственности.

– А далеко ли до этой самой «Земли Тома Тиддлера»? – осведомился Путник.

– Миль пять будет, – ответил Хозяин.

– Ну что ж. Позавтракаю и направлюсь туда. Я нарочно прибыл пораньше, чтобы разузнать об этом месте и посетить его.

– Не вы первый, – заметил Хозяин.

Разговор этот происходил однажды, в разгаре лета в году господнем, не столь уж давнем, среди живописных долин и богатых форелью речек в некоем зеленом графстве Англии. Не важно, в каком именно графстве. Довольно будет сказать, что там вы можете охотиться, удить рыбу, бродить по заросшим высокими травами дорогам проложенным еще римлянами, заниматься раскопками древних могильников или затеять идиллическую беседу с бойким на язык крестьянином – красой и гордостью страны, который поведает вам – если вы того пожелаете, – как вести пасторальное хозяйство на девять шиллингов в неделю.

Путник сидел за завтраком в «Колокольном звоне» – маленьком деревенском трактире, земляной пол которого был посыпан песком. Башмаки его носили следы росы и пыли после ранней утренней прогулки, ранней прогулки по дорогам, лугам и рощам, щедро наградившим его одежду травинками, клочками душистого сена, сочными и увядшими листьями и другими благоуханными дарами свежего и обильного лета.

Окно, через которое Хозяин вперял взор в пустоту, было завешено от яркого утреннего солнца, заливавшего деревенскую улицу. Деревенскую улицу, которая ничем не отличалась от прочих деревенских улиц: она была чересчур широка для ее низких домишек, чересчур тиха при ее длине и объята непробудной скукой.

Тихие маленькие домики с большущими ставнями – дабы крепко запирать Нищету, словно это Монетный двор или Английский банк, – до того необдуманно пригласили в свою компанию дом Доктора, что медная дощечка на его дверях и все три этажа выделялись среди них так же заметно и резко, как сам Доктор в черной суконной паре – среди своих пациентов, облаченных в холстину.

Казалось, с такой же опрометчивостью деревенские строения завели судебную тяжбу: десятка два жалких дощатых лачуг беспорядочной гурьбой обступили особняк Стряпчего, угрожавший им блестящими каменными ступенями крыльца, устрашающего вида скобой для очистки грязи с подошв и явным намерением вот-вот вчинить иск о выселении. Эти домишки обликом своим напоминали сельских мастеровых: коренастые, кособокие, одноглазые, лупоглазые, подслеповатые, кривоногие, косолапые, скрюченные ревматизмом, несуразные. В иных домиках, например в посудной лавке и лавке скобяных товаров, под самой крышей, не более чем в двух вершках от конька, имелось окошко, подобное глазу Циклопа, которое давало основание предположить, что какой-нибудь несчастный деревенский мастеровой вынужден на ночь забираться в свою каморку ползком, на манер червя. Вся окрестность вокруг деревни являла такое буйное изобилие, а сама деревенька была такой опустевшей и нищей, что невольно на ум приходила мысль, будто она посеяла и посадила в землю все свое достояние, дабы превратить его в злаки, стебли и травы. Вот почему, должно быть, пустовали лавчонки, вот почему на углу пустовали базарные навесы и прилавки и вот почему пустовала ветхая гостиница и постоялый двор, на воротах которого еще не выцвела зловещая надпись «Акцизное управление», как бы указывающая на то, от чего никак не может отделаться нищета. Вот почему и единственный бродячий пес с заранее обдуманным намерением покинул деревню и удалился в направлении белых столбов и пруда, и поступок его можно было объяснить, только предположив, что он собирался – путем самоубийства – превратиться в удобрение, чтобы получить право на часть урожая репы и кормовой свеклы.

Окончив завтрак и уплатив по скромному счету, Путник вышел на порог «Колокольного звона» и, направляемый указующим перстом Хозяина, побрел к пустоши мистера Сплина-Отшельника.

Ухитрившись довести до полного разорения все свое хозяйство, завернувшись в одеяло и скрепив его спицей, а также вымазавшись сажей, грязью и прочей пакостью, вышеупомянутый мистер Сплин снискал себе в округе великую славу – славу значительно большую, чем мог бы заслужить, будь он заурядным христианином или добропорядочным готтентотом[2]2
  …добропорядочным готтентотом. – Готтентоты – племя в южной Африке. До появления голландских колонизаторов готтентоты жили патриархальными семьями. По свидетельству ряда путешественников XVIII века, они отличались своеобразным бытом, в основном кочевым, но крайне первобытным и грубым.


[Закрыть]. Своим одеялом он даже сумел окрутить лондонские газеты, поймать их на острие своей спицы и перемазать их сажей и грязью. И Путник, останавливаясь у какого-нибудь жилья или фермы, чтобы расспросить о дороге, всякий раз не без удивления убеждался, с каким точным расчетом мрачный мистер Сплин сумел сыграть на слабостях своих соседей, чтобы те постарались создать ему эту славу.

Романтическая дымка, ореол некоего доморощенного чуда окружали мистера Сплина, а в этой дымке – как и во всяком тумане – истинные размеры предмета представали в непомерно увеличенном виде. Он в припадке ревности убил красавицу возлюбленную и теперь искупает вину; он дал обет под влиянием глубокой скорби; дать обет его побудило роковое несчастье; дать обет его побудила религия; дать обет его побудило пьянство; дать обет его побудило разочарование; он никогда не давал обета, – страшная роковая тайна толкнула его на этот шаг! Он баснословно богат; он безрассудно щедр; он чрезвычайно учен; он видит духов; он может творить всевозможные чудеса. Некоторые утверждали, что каждую ночь он выходит на волю и подстерегает на темных дорогах одиноких прохожих. Другие говорили, что он никогда не выходит на волю; одни уверяли, что срок его затворничества уже истекает, другие достоверно знали, что он обрек себя на затворничество вовсе не в наказание и что оно прекратится лишь с кончиной самого Отшельника. Даже по таким, казалось бы, несложным вопросам, как вопрос о его возрасте и о том, как давно он пребывает в своем омерзительном одеяле, сколотом спицей, нельзя было получить точных сведений от лиц, которые, имей они возможность, уж наверняка бы разузнали все до мелочи. Возраст ему приписывали самый различный, от двадцати пяти до шестидесяти лет, и Отшельником он пребывал уже семь, двенадцать, двадцать, тридцать лет, – двадцать лет, однако, были излюбленным сроком.

– Ну что ж, – промолвил Путник, – хоть посмотрю, что такое настоящий живой отшельник.

И Путник шагал все дальше и дальше, пока не добрался до Земли Тома Тиддлера.

Это был глухой уголок у старой проселочной дороги, опустошенный гением мистера Сплина до такой степени, точно этот мистер Сплин родился императором и завоевателем. В центре его стоял довольно большой дом, все стекла в котором были давно уничтожены вышеупомянутым сокрушительным гением Сплина, а все окна забиты и заколочены толстыми бревнами.

На заваленном хламом дворе, густо заросшем сорными травами, стояли постройки, с крыш которых свободно слетала солома от всех ветров во все времена года, а стропила и балки обваливались и гнили. Зимние оттепели, морозы и летний зной погнули и покоробили все, что еще кое-как уцелело, и теперь ни один столб, ни одна доска не держались на своих местах, – все, подобно их хозяину было изломано, исковеркано, выворочено, осквернено.

В этом хозяйстве бездельника за обвалившейся изгородью, утопая в высохшей траве и крапиве, еще торчали остатки стогов, заплесневевших и осевших и напоминающих гнилые соты или кучи грязной губки. Земля Тома Тиддлера могла предложить для обозрения свои загрязненные воды, ибо в усадьбе имелся илистый пруд, в который повалились деревья – разбухший ствол и ветви одного из них занимали всю его поверхность, – пруд, который при всем зловонии густых водорослей, при всей своей черной гнусности, гнили и грязи все же невольно вселял чувство удовлетворения, ибо лишь такая вода могла отражать всю постыдную мерзость запустения этого места, не будучи оскверненной столь недостойным занятием.

Когда Путник обозревал Землю Тома Тиддлера, взгляд его привлек загорелый Жестянщик, растянувшийся среди бурьяна в тени дома. Рядом с ним лежала суковатая палка, а под головой – небольшая котомка.

Жестянщик встретил взгляд Путника не поднимая, головы, а чтобы лучше разглядеть пришельца, просто пригнул к груди подбородок, так как лежал на спине.

– Добрый день! – приветствовал его Путник.

– И вам того же, коли он вам по душе, – ответил Жестянщик.

– А вам не по душе? Денек отличный.

– Мне дела нет до погоды, – зевнул Жестянщик, Путник подошел к нему и стал его разглядывать.

– Место любопытное, – заметил он.

– Что и говорить, – подтвердил Жестянщик. – Зовется Земля Тома Тиддлера.

– Вам оно хорошо знакомо?

– В первый раз вижу, – снова зевнул Жестянщик, – и не стану плакать, если не увижу во второй. Только что был тут один и сказал, как оно зовется. Если вам охота, взглянуть на самого Тома, так ступайте вон через те ворота, – и он слегка повернул голову туда, где виднелись остатки деревянных ворот.

– А вы уже видели Тома?

– А на что он мне сдался? Не видал я грязи!

– Разве он не живет в этом доме? – спросил Путник, еще раз оглядев дом.

– Тот, что только что ушел, сказал… – довольно сердито пояснил Жестянщик, – ты, говорит, приятель, развалился на Земле Тома Тиддлера. А если, говорит, желаешь поглядеть на самого Тома, ступай вон в те ворота. Раз он сам из них вышел, стало быть, знает.

– Несомненно, – согласился Путник.

– А может… – заметил Жестянщик, до того потрясенный своей догадкой, гениальность которой произвела на него поистине гальваническое воздействие и даже заставила приподнять голову чуть ли не на целый вершок, – а может, он все наврал! И наплел же он с три короба про это место! Ну, тот, стало быть, что сюда приходил. Перед тем как Том заперся и все пошло прахом, он наказал все кровати в спальнях застелить, будто в них спать будут. И если, говорит, теперь пройтись по комнатам, то увидишь, как одеяла на кроватях так и ходят волнами, так и ходят. А знаешь, спрашивает, отчего? От крыс!

– Жаль, что мне не пришлось повидаться с этим человеком, – заметил Путник.

– Оно бы и лучше, если б вы его видели, а не я, – проворчал Жестянщик. – Больно у него язык длинный.

Вспомнив об этом не без досады, Жестянщик с мрачным видом закрыл глаза, а Путник, сочтя, что у Жестянщика язык, по-видимому, короткий и что больше из этого человека ни слова не выжмешь, направился к воротам.

Проскрипев ржавыми петлями, ворота впустили Путника во двор, где он увидел пристройку с зарешеченным окном, примыкавшую к обветшалому зданию.

Под низким окном виднелось уже множество следов, само окно было без стекол, и потому Путник решился в него заглянуть. И тут взору его предстал настоящий живой отшельник, по которому можно было судить о настоящих, давно усопших отшельниках.

Он возлежал на груде золы подле покрытого ржавчиной очага. В темной кухоньке или чулане – бог знает, чем раньше служила эта конура, – не было ничего кроме стола, уставленного старыми бутылками.

Если бы не крыса, которая, со звоном опрокидывая бутылки, спрыгнула со стола и на пути в свою нору пробежала по настоящему живому отшельнику, то человека в его норе было бы не так легко разглядеть. Хвост крысы защекотал лицо Отшельника, и владелец Земли Тома Тиддлера открыл глаза, увидел Путника, вздрогнул и подскочил к окну. Путник на шаг-другой отступил от окна. «Фу! Это же помесь обитателя Ньюгета, Бедлама, Долговой тюрьмы в ее худшие времена, трубочиста, золоторотца и Благородного дикаря[3]3
  Благородный дикарь. – Диккенс иронизирует над распространенным в то время в литературе образом дикаря, воплощающего безыскусственную добродетель. По этому поводу в журнале Диккенса «Домашнее чтение» была опубликована специальная статья «Благородный дикарь» (в июне 1853 года).


[Закрыть]! Ха-ха! Недурная семейка этот род отшельников!» – вот о чем думал Путник, молча разглядывая закопченное черное существо в одеяле, сколотом спицей, – кстати сказать, другого платья на нем и не было, – лохматое существо, пялившее на него глаза. Заметив, что в глазах этих сверкает явный интерес к тому, какое они производят впечатление, Путник подумал: «О, суета сует и всяческая суета!»

– Как ваше имя, сэр, и откуда вы прибыли? – спросил мистер Сплин-Отшельник весьма величественно, хотя и на обыкновенном языке образованного человека.

Путник ответил на эти вопросы.

– Вы прибыли, чтобы посмотреть на меня?

– Да, будучи наслышан, решил на вас посмотреть. Вам же нравится, когда на вас смотрят. – Последнюю фразу Путник произнес как бы между прочим, как нечто само собой разумеющееся, дабы предупредить притворное недовольство, уже пробивавшееся сквозь слой грязи и копоти на физиономии Отшельника. И слова эти произвели должный эффект.

– Вот как! – сказал Отшельник после небольшой заминки. Выпустив из рук прутья решетки, он примостился на подоконнике, поджав под себя голые ноги. – Значит, вам известно, будто мне нравится, чтобы на меня смотрели?

Путник поискал глазами, на что бы присесть, и, заметив поблизости чурбан, подкатил его к окну. Неторопливо усевшись, он ответил:

– Совершенно верно.

С минуту они молча смотрели друг на друга, и казалось, обоим нелегко было друг друга раскусить.

– Итак, вы пришли узнать, почему я веду такой образ жизни? – грозно нахмурившись, спросил Отшельник. – Я этого не рассказываю ни одному живому существу. И не разрешаю об этом спрашивать.

– Будьте спокойны, уж я-то наверняка спрашивать не стану, – отвечал Путник. – Меня это нисколько не интересует.

– Вы невежа! – изрек мистер Сплин-Отшельник.

– От невежи слышу, – ответил Путник.

Привыкнув вселять в своих посетителей священный трепет, поражая их своей грязью, одеялом и спицей, Отшельник взирал на гостя несколько растерянно и удивленно, словно выстрелил в него из надежного ружья, которое дало осечку.

– В таком случае зачем вы сюда явились? – спросил он после некоторого раздумья.

– Право же, несколько минут назад меня вынудили задать себе тот же вопрос. А знаете кто? Жестянщик. – И Путник бросил взгляд па ворота. Отшельник тоже посмотрел в ту сторону. – Вот именно. Он там полеживает на солнышке, – продолжал Путник, словно Отшельник спросил у него об этом человеке. – Он не желает сюда заходить и вполне резонно заявляет: «А на что он мне! Не видал я грязи!»

– Вы наглец! – гневно воскликнул Отшельник. – Прочь из моих владений! Прочь!

– Ну полно, полно, – нимало не смущаясь, урезонивал его Путник. – Это уж слишком. Не станете же вы утверждать, будто блистаете чистотой! Взгляните на ваши ноги! А ваши владения! Да они в столь жалком состоянии, что не могут даже претендовать на какого-нибудь хозяина.

Отшельник спрыгнул с подоконника и бросился на свое ложе.

– Я не уйду, – сказал Путник, заглядывая в окно, – вам не удастся таким путем от меня избавиться. Лучше подойдите сюда, и мы поговорим.

– Я не буду с вами разговаривать, – заявил Отшельник и повернулся спиной к окну.

– А я буду, – продолжал Путник. – Вот вы обижены тем, что я не интересуюсь, что именно побудило вас вести столь нелепый и столь непристойный образ жизни. Но ведь если я вижу больного, я вовсе не обязан интересоваться, что послужило причиной его болезни.

После короткой паузы Отшельник снова вскочил на ноги и подошел к окну.

– Как, вы еще не ушли? – воскликнул он, словно и впрямь полагал, что посетитель уже ушел.

– И не уйду, – ответил Путник. – Я намерен провести этот летний день здесь.

– Как вы смеете, сэр, вторгаться в мои владения… – начал было Отшельник, но Путник прервал его:

– Ну, знаете, насчет ваших владений вам бы лучше помолчать. Я просто не могу допустить, чтобы эту дыру удостаивали такого названия.

– Как вы смеете! – вопил Отшельник, сотрясая прутья решетки. – Как вы смеете являться ко мне и оскорбительным образом называть меня больным!

– О боже милостивый! – весьма хладнокровно возразил Путник. – Неужели у вас хватит совести утверждать, будто вы здоровы? Тогда извольте вновь обратить внимание на свои ноги. Поскребите себя где угодно и чем угодно, а потом попробуйте сказать, что вы здоровы. Суть в том, мистер Сплин, что вы не только Скверна…

– Я – Скверна?! – в ярости переспросил Отшельник.

– А как же еще назвать эту усадьбу, доведенную до столь непотребного состояния? Это – Скверна! Как иначе назвать человека, дошедшего до столь непотребного состояния. Это – Скверна! И кроме того, вы отлично знаете, что не можете обойтись без публики, и почитатели ваши – тоже Скверна… Вы привлекаете все отребье, всех проходимцев на десять миль в округе и выставляетесь перед ними напоказ в этом гнусном одеяле, швыряете им медяки и угощаете их спиртным вон из тех грязных кружек и бутылок – поистине тут требуются луженые желудки! Короче говоря, – заключил Путник спокойным и ровным голосом, – сами вы – Скверна, и эта собачья конура – Скверна, и публика, без которой вы не можете обойтись, – Скверна, и, пожалуй, самое скверное то, что Скверна этой округи, уже одним тем, что она существует в цивилизованном мире, хотя, казалось бы, давно отжила свой век, становится Скверной всеобщей!

– Да уйдете вы или нет! У меня есть ружье! – пригрозил Отшельник.

– Ба!

– Есть, говорю вам!

– Ну, посудите сами, разве я утверждал, что у вас его нет? А что касается моего ухода, то ведь я уже сказал, что не уйду. Ну вот, из-за вас я потерял нить… Ах да, я говорил о вашем поведении. Все это не только Скверна, более того, это предельное сумасбродство и безволие.

– Безволие? – словно эхо, отозвался Отшельник.

– Безволие, – все с тем же спокойным и невозмутимым видом подтвердил Путник.

– Это я безволен? О, глупец! – возопил Отшельник. – Я, верный своему подвижничеству, своей скудной пище и вот этому ложу все эти долгие годы?!

– Чем больше лет, тем больше ваше безволие, – заметил Путник. – Хотя не так уж много прошло этих лет, как гласит молва, которую вы охотно поддерживаете. Мистер Сплин, корка грязи на вашем лице толста и черна, но и сквозь нее я могу разглядеть, что вы еще молоды.

– А предельное сумасбродство выходит не что иное, как безумие? – спросил Отшельник.

– Весьма на то похоже.

– Но разве я говорю как безумный?

– Как бы там ни было, но у одного из нас имеются веские основания считать другого таковым. Кто же безумен – чистоплотный человек в пристойном костюме или человек, заросший грязью и в совершенно непристойном виде? Я умолчу, кто именно.

– Так знайте же вы, самодовольный грубиян, – воскликнул Отшельник, – не проходит и дня, чтобы беседы, которые я здесь веду, не утверждали меня в правоте моего подвижничества, не проходит и дня, чтобы все, что я здесь вижу и слышу, не доказывало, как я прав и стоек в моем подвижничестве!

Путник, поудобнее устроившись на своем чурбане, достал из кармана трубку и принялся ее набивать.

– Одно предположение, – начал он, устремив взор в синеву небес, – одно лишь предположение, что человек, пусть даже за решеткой, в одеяле, сколотом спицей, отважится уверять меня, что он изо дня в день видит множество всякого рода людей, мужчин, женщин и детей, которые каким бы то ни было образом доказывают ему, будто поступать вопреки законам общественной природы человека, не говоря уже о законах обычной человеческой благопристойности, есть не что иное, как самая жалкая распущенность; или что кто-то доказывает ему, будто, обособляясь от ближних своих и их обычаев, он не являет собою зрелище отвратительного убожества, предназначенное для увеселения самого сатаны (да еще, пожалуй, обезьян), – одно лишь это предположение вопиюще. Я повторяю, – продолжал Путник, раскурив трубку, – подобная безрассудная дерзость вопиюща, даже если она исходит от существа, покрытого коростой грязи в вершок толщиной, сидящего за решеткой и облаченного в одеяло, сколотое спицей.

Отшельник как-то нерешительно поглядел на него, отошел к своей куче золы и пепла, лег, снова поднялся, подошел к окну, снова нерешительно взглянул на гостя и, наконец, сердито буркнул:

– Я не выношу табака.

– А я не выношу грязи. Табак отличное дезинфицирующее средство. Моя трубка нам обоим лишь на пользу. Я намерен просидеть здесь весь этот летний день, пока благословенное летнее солнце не склонится к закату, и доказать вам устами любого, кому случится проходить мимо ворот, какое вы никчемное, жалкое создание.

– Что это значит? – гневно воскликнул Отшельник.

– Это значит, что вон там – ворота, тут – вы, а здесь – я. Это значит также, что я твердо убежден в том, что любой случайный прохожий, который войдет к вам во двор через эти ворота, из каких бы краев он ни явился, каков бы ни был запас его житейской мудрости, приобретенной им самим или позаимствованной у других, – любой сочтет необходимым встать на мою сторону, а не на вашу.

– Вы наглый и хвастливый субъект, – сказал Отшельник. – Вы считаете себя бог весть каким мудрецом.

– Чепуха, – ответил Путник, спокойно покуривая трубку. – Много ли мудрости требуется, чтобы понять, что каждый смертный должен делать дело и что все люди тесно связаны между собою.

– Уж не станете ли вы утверждать, будто у вас нет сообщников?

– Болезненная подозрительность естественна при вашем состоянии, – сочувственно подняв брови, произнес Путник. – Тут уж ничего не поделаешь.

– Вы хотите сказать, что у вас нет сообщников?

– Я не хочу сказать ничего, кроме того, что уже сказал. А сказал я, что будет просто противоестественно, если хоть один сын или дочь Адама, вот на этой самой земле, на которую ступила моя нога, или на любой другой земле, куда ступает нога человека, вздумает хулить здоровую почву, на которой зиждется наше существование.

– Стало быть, – со злобной усмешкой перебил его Отшельник, – вы считаете, что…

– Стало быть, я считаю, – подхватил Путник, – что провидение повелело нам по утрам вставать, умываться, трудиться для общего блага и оказывать воздействие друг на друга, предоставив лишь слабоумным да параличным сидеть в углу и хлопать глазами. Итак, – тут Путник повернулся к воротам, – Сезам, откройся! Пусть глаза его прозрят, а сердце омрачится скорбью. Мне все равно, кто войдет, ибо я знаю, чем это кончится.

С этими словами Путник повернулся к воротам, а мистер Сплин-Отшельник, совершив несколько нелепых прыжков с ложа к окну и обратно, подчинился неизбежному, свернулся клубком на подоконнике, ухватившись за прутья решетки и с явным любопытством выглядывая из своего логова.