Текст книги "Голливуд"

Автор книги: Чарльз Буковски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Чарлз Буковски
Голливуд

Посвящается Барбету Шредеру

От переводчика

Этот роман посвящен Барбету Шредеру. В посвящении могло бы еще стоять: «без которого не было бы этой книги». Без него не было бы и сценария к фильму «Пьянь» («Алкаш», «Barfly»), о котором идет речь в «Голливуде»: семь лет Барбет Шредер убеждал Чарлза Буковски его написать. (За это время Марко Феррери успел экранизировать «Эрекции, эякуляции, эксгибиционизмы и другие истории обыкновенного безумия», а Шредер – записать на пленку монологи Бука, которые известны теперь как «Ленты Чарлза Буковски».) Литературное наследие Бука составило четыре с половиной десятка томов стихов и прозы, но «киношная» доля в нем невелика. («В кино мне кажется, что меня надувают. Выходя из зала, я чувствую, будто у меня что-то отняли, будто кто-то изжевал мою ауру и выплюнул», – говорил он, объясняя, почему не любит ходить в кино.) Но все же он привычно ёрничал, говоря, что ходит в кино лишь ради попкорна и баночки «доктора Пеппера». Есть фильмы, которые запомнились ему навсегда: «На западном фронте без перемен», «Полет над гнездом кукушки», «Человек-слон», «Кто боится Вирджинии Вульф?», «Китайский квартал». Он рассказывал, как, подключившись к кабельному телеканалу, в тот же вечер увидел дэвидлинчевскую «Голову-ластик». («Кабельное телевидение открыло нам новый мир. Теперь я готов был сидеть перед ящиком до конца дней. Что еще он нам преподнесет? И вот сижу, сижу – а больше ничего и нет».)

Буковски согласился писать сценарий именно для Шредера, в котором почувствовал родственную душу (Барбет родился в Тегеране, его родители – немцы, судьба закручивала любопытный сюжет), и при условии, что ни одно слово не будет изменено без его ведома. И конечно, выбор актера на главную роль он тоже должен был санкционировать. Ведь речь шла об alter ego автора, о молодых годах самого Бука, современного Диогена, не желающего вылезать из своей бочки, циника, трагически одинокого в мире, где презирают жизнь по естественным велениям. Встретившись с Микки Рурком, он не стал сомневаться: он увидел в глазах этого парня с многодневной щетиной подкупающую детскость. Правда, Микки не испытал восторга от своего персонажа – Генри Чинаски; ему не хотелось идеализировать человека, насквозь пропитавшегося джином, не удавалось забыть, что пьянство разрушило его собственную семью и рано свело на тот свет отца.

Остается удивляться, как самому Буку, сжигавшему, как писали в старых романах, свою жизнь с обоих концов, удалось, ни в чем себе не изменяя, дожить до семидесяти четырех лет. Его не стало зимой нынешнего года. Он умер в тех краях, куда его привезли трехлетним малышом из Андернаха (Германия), – в Калифорнии, в Сан-Педро – одном из районов Лос-Анджелеса. Правда, отец его был американцем, уроженцем Пасадены. Он попал в Германию в составе оккупационных войск, женился там и вернулся на родину вместе с семьей. Так что Бук – коренной европеец и коренной калифорниец. (На этом последнем он настаивает, ибо, как говорит в романе Генри Чинаски, калифорнийские ребята – совсем не то, что нью-йоркские.)

Подобно Хемингуэю или Генри Миллеру, Буковски был человеком двух миров, и в Европе его знали и ценили больше, чем дома, где помешанные на здоровом образе жизни американцы видели в нем, любителе эпатажа, неопрятного старика с повадками вечного бродяги и горького пьяницы. Хотя в последние годы, когда к славе добавились деньги, сохранять этот имидж (имидж ли?) становилось трудновато. Но ему удалось.

Буку долго пришлось ждать своего часа. В 1970-м, когда ему исполнилось пятьдесят, он все еще служил почтовым чиновником, а писал в свободное от работы время. Наверное, отсюда его убийственная ирония по отношению к профессиональным писателям, погрязшим в дрязгах и взаимных разборках.

В конце семидесятых, во Франции, он превратился в культовую фигуру, когда выступил на телевидении в престижном talk-show, попасть в которое мечтают все знаменитости. Впервые в истории передачи на экране появился пьяный в стельку писатель, хлопавший по ляжке сидевшую рядом даму-писательницу. На следующее утро все его книги были распроданы, а его самого узнавали и радостно приветствовали на каждом углу.

В двадцать четыре года Буковски написал свой первый рассказ, а в тридцать пять, когда поэтов тянет к суровой прозе, стал писать стихи. Он всегда жил против правил, и один его стихотворный сборник называется «Гореть в воде, тонуть в огне». Он истинный maverick, бродяга-одиночка. Он пережил все волны протеста, но ему равно чужды и битник Джек Керуак, и хиппи-гуру Норман Мейлер. Бук всегда гулял сам по себе. Он довел почти до пародийности хемингуэевскую робинзонаду и лаконизм стиля, но не стал эпигоном, потому что был начисто лишен пафоса своей персоны, зато преисполнен самоиронии. И кажется, не так панически боялся старости и смерти. Что-то в нем слышится родное; может быть, он американский Веничка Ерофеев и сценарий «Пьяница грустный с душою нежной», который пишет его Генри Чинаски в «Голливуде», – путешествие из Малибу в Венис? Или в Сан-Педро…

Чарлз Буковски не стремился до неузнаваемости зашифровать всех действующих лиц своего документального романа. В некоторых фамилиях он изменил всего лишь одну букву, чтобы непроявленный персонаж все же был опознан. Как не догадаться, кто такой режиссер и продюсер Фрэнсис Форд Лопалла, особенно если вспомнить, что в титрах «Пьяни» упоминается компания «Зоэтроп»! А «известный немецкий режиссер» Веннер Зергог и француз с густыми бровями, заводящий беседу о субтитрах к своему фильму, Джон-Люк Модар – тоже совсем не загадка (но оцените анаграммность в кодировке интеллектуально-изощренного Вернера Херцога и перевод французского Жан в американское Джон – намек на слабость Годара к американскому кино).

Под именем же самого любимого автором персонажа Джона Пинчота скрывается Барбет Шредер. Это его документальный фильм об угандийском диктаторе Ади Амине Дада описывает Генри Чинаски.

Наконец, главному герою Буковски подарил имя, которым называли его друзья, – Хэнк, а дражайшая Сара – это, конечно, его жена Линда, бывшая актриса, потом державшая ресторанчик и делившая с мужем склонность к калифорнийскому «красненькому». А под именем Франсуа Расина угадывается Гарри Дин Стэнтон, ставший в романе французом, потому что снялся у Вима Вендер-са в фильме «Париж, Техас».

Прочие персонажи и ситуации в этой части романа открыты для идентификации; иногда сходство с реальными лицами может оказаться чистой случайностью, иногда же оно – след жизни, стригущей под одну гребенку…

Нина Цыркун

1

Через пару дней позвонил Пинчот и сказал, что ему нужен сценарий. Не заедем ли мы повидаться?

Он объяснил, как его найти – жил он в незнакомом месте на какой-то Марина дель Рей, – и мы сели в наш «фолькс».

Спустившись к гавани, мы поехали вдоль дебаркадера. По палубам шныряли рыбаки, которых можно было узнать по их робам. Впрочем, большинство из них не обременяли себя трудами ради хлеба насущного. Ибо таковы они были – избранники божьи на земле вольных людей. А на мой взгляд – дурачье порядочное. Но им на мое мнение, конечно, наплевать.

Мы свернули направо, миновали док и поехали по улицам, обозначенным фантастическими названиями в алфавитном порядке. Нашли нужную нам, свернули налево и въехали во двор, расположившийся прямо на берегу. Отсюда открывался вид на океан, которым можно было любоваться в уверенности, что тебя не накроет волна. Прибрежный песок казался тут невиданно чистым, вода – голубей голубого, а бриз – ласкающим.

– А знаешь, – сказал я Саре, – ведь мы с тобой угодили прямо в рай. Но что-то меня с души воротит.

– Поменьше обращай внимания на свою душу.

Наш «фолъкс» не нуждается в том, чтобы его запирали. Никто в мире, кроме меня, не способен его завести.

Я постучал в дверь.

Дверь отворили изящным жестом, и в нос сразу шибануло артистизмом, пропитавшим каждую черточку человека, который стоял на пороге. Сразу было видно, что этот парень рожден, чтобы Творить (с большой буквы), Творить великое, и в его мире нет места мелочам жизни вроде зубной боли, неуверенности в себе и какой-нибудь вшивой удачи. Словом, он выглядел как самый настоящий гений. А я похож на подавальщика из занюханной пивнушки, и потому от таких типов всегда завожусь.

– Мы из прачечной, за грязным бельем, – сказал я.

– Не обращайте на него внимания, – вмешалась Сара. – Нас пригласил Пинчот.

– А-а, – протянул хозяин. – Прошу.

Мы было последовали за ним, но он вдруг остановился, обернувшись к нам, демонстрируя свой лучший ракурс, и гаркнул так, словно его должен был услышать весь свет:

– Мне пора выпить ВОДКИ! И шмыгнул в кухню.

– Джон вчера о нем говорил, – сказала Сара. – Его зовут Поль Ренуар. Он пишет оперы и музыку к фильмам-операм. Ужасно авангардистскую.

– Мне не легче, если моя барабанная перепонка пострадает от глотки гения.

– Какие нежности при нашей бедности! Не все такие деликатные, как ты.

– Вот именно. Но это их проблемы.

– Ты боишься жизни – у тебя это на лбу написано.

– Жаль, я сам до этого не допер.

Появился Поль с выпивкой. Выглядело это шикарно: в стакане светился ломтик лайма, и Поль теребил его стеклянной палочкой для коктейлей. Классно.

– Поль, – поинтересовался я, – а нет ли в доме еще чего-нибудь выпить?

– А, извините, – сказал он. – Угощайтесь, пожалуйста. Сара сориентировалась первой. Я вошел в кухню следом за ней. Кухня была сплошь заставлена бутылками. Пока Сара присматривалась, я открыл банку пива.

– Начать лучше с чего-нибудь полегче, – предложила моя добрая женушка. – Знаешь ведь, как бывает, когда ты чересчур наберешься.

– Умница. Давай дернем винца.

Я нашел штопор и выбрал бутылку красного.

Мы прилично угостились, потом снова налили по стаканчику и вышли к хозяину. У нас была семейная шутка: мы с Сарой разыгрывали из себя Зельду и Скотта1, но потом бросили, потому что Саре не нравилось, как Зельда кончила, а мне – как Скотт писал. В общем, этот юмор не пошел.

Поль Ренуар стоял у зеркального окна и высматривал что-то в Тихом океане.

– Джон задерживается, – объявил он, обращаясь к оконному стеклу и океанской волне, – но он велел передать, что непременно будет и чтобы вы его дождались.

– Отлично, крошка.

Мы с Сарой сели, держа в руках стаканы. Смотрели на его кроличьи щеки. Он смотрел на океан. И кажется, что-то мурлыкал.

– Чинаски, – начал он. – Я прочел многое из того, что вы написали. Все это дерьмо собачье. Вам хорошо удается…

– Благодарю. Мы-то знаем, кто хорош без всяких оговорок. Это вы.

– А-а, – протянул он, не отрывая глаз от океана, – очень мило с вашей стороны отдать должное…

Дверь без стука распахнулась, вошла молодая девушка с длинными черными волосами и тут же как кошка растянулась на тахте.

– Меня зовут Поппппи, – сказала она. – Через четыре «п».

– А мы Скотт и Зельда.[1]1
  Буковски имеет в виду Скотта Фицджеральда и его жену. – Прим. Переводчика


[Закрыть]

Меня шарахнуло в ностальгию.

– Заткнись, – буркнула Сара.

Я назвал наши настоящие имена. Поль оторвал взор от океана.

– Поппппи – одна из тех, кто раскручивает ваш сценарий.

– Я еще ни слова не написал, – сказал я.

– Так напишите.

– Вы хотите сказать: «не напишете ли?!»

Я взглянул на Сару и поиграл своим пустым стаканом.

Сара, умница, взяла его и удалилась на кухню. Она понимала, что если бы пустила туда меня, я не ушел бы, не продегустировав все имеющиеся там напитки, и тогда уж точно пошел бы вразнос.

Вскоре выяснилось, что Поппппи именовалась еще «принцессой из Бразилии». Как новичку, она отстегивала мне десять тысяч. Негусто. Но эти деньги покрыли бы часть арендной платы за дом и еще кое-что осталось бы на выпивку. Принцесса, по-кошачьи изогнувшись на тахте, послала мне взгляд.

– Я вас читала. Вы забавный.

– Спасибо.

Я посмотрел на Поля.

– Слышь, сынок, я забавный!

– Вы достигли определенного уровня… – ответил он и шмыгнул на кухню, откуда как раз вышла Сара с нашими стаканами. Она села рядом со мной и ткнула меня в бок.

И тут меня осенило: можно сделать вид, будто я засел за сценарий, и наведываться на Марина дель Рей посасывать халявное виски. Но не успел я как следует отвязаться от этой сладостной грезы, как снова распахнулась дверь и на этот раз вошел Джон Пинчот.

– А, вы тут!

– Ага, – сказал я.

– Ну, вроде все на мази. Тебе остается только написать сценарий.

– Но на это уйдут месяцы.

– Это конечно.

Тут вернулся из кухни Поль с какой-то подозрительной смесью для принцессы, Пинчот пошел за своей порцией.

Так началась первая из наших многочисленных встреч, которая, как и последующие, вылилась в пьянку по-черному. Мне это было необходимо, чтобы поверить в свои силы, потому что вообще-то я пишу стихи да рассказы. Писать сценарии всегда казалось мне дурацким занятием. Но в эту идиотскую ловушку попадались люди и поумней меня.

Джон Пинчот со стаканчиком в руке подсел ко мне.

Это был бесконечный вечер. Все говорили и говорили, не знаю даже, о чем. Мы с Сарой так набрались, что ни один из нас не мог сесть за руль. Нам любезно предложили остаться на ночь.

В спальне, не зажигая света, Сара разлила по стаканам остатки красненького и спросила:

– Ты в самом деле собираешься писать сценарий?

– Черта с два, – ответил я.

Дня через три-четыре Джон Пинчот позвонил снова. Он был знаком с Дэнни Сервером, молодым режиссером и продюсером, у которого имелась своя студия в Венисе. Дэнни разрешил нам посмотреть у себя в проекционной документашку Пинчота «Зверь смеющийся» – об одном черном диктаторе, который залил свою страну кровью. Мы договорились, что встретимся у Пинчота, выпьем для разгону и отправимся на студию.

Джон открыл дверь, мы с Сарой вошли. Джон был не один. В комнате оказался какой-то парень. У него были необычные волосы – белокурые с сединой. А лицо розовое, даже красноватое. Глаза круглые и голубые, совсем круглые и очень голубые. У него был вид школьника, который собирается отколоть какой-то дьявольский номер. Как потом я убедился, у него всегда был такой вид. Чистый джокер.

– Франсуа Расин, – представил его Джон. – Он снимался у меня и у других режиссеров.

– Причем другие мне платили, – с поклоном отозвался Франсуа. Джон пошел за выпивкой.

– Извините, – сказал Франсуа, – я сейчас освобожусь.

На столе рядом с ним красовалась электрическая рулетка, колесо которой приводилось в движение нажатием кнопки. Рядом лежали стопки фишек и длинный лист бумаги, заполненный цифрами. Еще была доска для записи ставок. Франсуа сделал ставку, нажал кнопку и сказал: «Вот моя леди Вертушка, в которую я влюблен».

Вошел Джон с выпивкой.

– Если Франсуа не играет, он либо тренируется, либо думает об игре. Колесо остановилось, Франсуа сгреб выигрыш.

– Я изучил закономерности вращения колеса, – сказал он, – и куда бы ни упал выигрыш, я всегда угадываю.

– Система замечательная, – вставил Джон. – Жаль, что она не срабатывает в казино.

– Меня переигрывает Смертельное Желание, – объяснил Франсуа.

– Хэнк играет на тотализаторе, – сказала Сара. – Ставит на лошадей. Приезжает на все скачки. Франсуа взглянул на меня с интересом.

– На лошадей, значит! И выигрываете?

– Хочется думать…

– Надо как-нибудь и нам попробовать.

– Обязательно.

Франсуа опять занялся рулеткой, а мы сели рядышком со стаканами в руках.

– Он выигрывает и просаживает сотни тысяч, – сказал Джон. – И вспоминает о том, что он актер, только когда проигрывается в пух.

– Резонно, – заметил я.

– Кстати, – продолжил Джон, – я разговаривал с продюсером Гарольдом Фезантом, и он очень заинтересовался твоим сценарием. Готов войти в дело.

– Гарольд Фезант! – воскликнула Сара. – Я о нем слышала. Он ведь один из тузов в этом бизнесе.

– Правильно, – подтвердил Джон.

– Но ведь никакого сценария еще нет, – напомнил я.

– Чепуха. Он тебя знает. И готов с нами работать.

– Что-то не верится.

– У него нюх, он зря денежки не вложит. Джон опять отправился за новой бутылкой.

– Может, тебе все-таки написать этот сценарий? – шепнула Сара.

– Ты что, забыла, до чего это довело Скотта Фицджеральда?

– Ты же не Фицджеральд.

– Слава Богу, нет. Но тебе известно, что он из-за этих сценариев бросил пить? И это его доконало.

Франсуа по-прежнему торчал у рулетки. Вошел Джон с очередной бутылкой.

– Разопьем еще одну и вперед.

– Лады, – сказал я.

– Эй, Франсуа, ты с нами? – спросил Джон.

– Ах, нет, простите Бога ради, мне тут кое в чем надо разобраться…

Проекционная была очень славненькая. Перед входом разместился бар с длинной стойкой, за которой стоял бармен. Механик уже сидел в будке. Дэнни Сервер отсутствовал.

К стойке приклеились человек семь-восемь. Черт знает кто такие. Я взял водки, а Сара пила что-то то ли малиновое, то ли серое, то ли серо-буро-малиновое. Джон помогал механику заправить фильм. Я заметил, что один парень на табурете с краю нахально на меня пялится. Причем упорно.

– А вы кто такой? – спросил я.

Он помолчал, отхлебнул своего пойла и ответил:

– Я прямо сгораю со стыда, произнося это слово, но… я, видите ли, режиссер.

Так я познакомился со знаменитым немецким режиссером Веннером Зергогом. Он был слегка шизанутый, как говорится, сдвинутый по фазе, и обожал вытворять черт-те что со своей жизнью, да и с чужими тоже.

– Могли бы найти занятие получше, – сказал я. Тут появился Джон.

– Пошли, начинаем.

Мы с Сарой вошли в проекционную. Кое-кто из бара потянулся за нами, в том числе Веннер и его подружка. Мы уселись, и Джон сказал:

– Там в баре сидел Веннер Зергог. На прошлой неделе они с женой устроили перестрелку, целили друг в друга, пока пушки не разрядили, но не попали.

– Надеюсь, в кино он удачливее.

– О да.

Свет погас, и экран заполнил «Зверь смеющийся».

Лидо Мамин был масштабным человеком и в физическом плане, и в плане амбиций, а его страна – маленькой и бедной. Зато с большими странами он играл на обе руки, продавая и перепродавая любой товар – от валюты до оружия. В глубине души ему хотелось ни много ни мало, как править миром. Этот чертов ублюдок обладал потрясающим чувством юмора. Он допер до того, что жизнь гроша ломаного не стоит – если, конечно, речь идет не о его собственной. В его владениях всякого, кому случалось вызвать хоть малейшее подозрение в нелояльности, тут же топили в речке. И в ней плавало столько трупов, что крокодилы обожрались и глядеть в их сторону не хотели.

Лидо Мамин обожал сниматься. Пинчот заснял на пленку, как Мамин перед камерой инструктирует своих людей. Его прихвостни сидели и дрожали, а он задавал вопросы и скалился, обнажая желтые зубы. В редкие минуты, когда Мамин никого не убивал или не приказывал убрать, он трахался. У него было больше дюжины жен, а всех детей он и запомнить не мог.

Пока шел инструктаж, улыбка время от времени слетала с его губ и лицо превращалось в маску бога, который мог все. Он чувствовал страх своих центурионов, наслаждался этим страхом и пользовался им.

На этот раз инструктаж обошелся без смертельных исходов.

Потом он созвал со всей страны врачей. Он собрал их в центральной больнице, в просторной операционной. Они расселись вокруг него, и он начал речь. «Хоть вы и доктора, – вещал он, – но без меня вы дерьмо. Вы думаете, будто чего-то знаете, но это пшик. Натаскали вас кое в чем, вот и все. Так направьте ваши ничтожные знания на благо нашей страны, а не на пользу самим себе. Мы живем в мире, где прав тот, кто выжил. Я научу вас, как пользоваться хирургическим инструментом и как распорядиться жизнью. Будьте благоразумны и не перечьте моей воле. Я не желаю, чтобы ваше образование и навыки пошли прахом. Вы знаете только то, чему вас обучали. А я знаю больше того, чему меня учили. Поэтому вы будете делать то, что я прикажу. Надеюсь, вы хорошо уяснили мои слова. Не так ли?»

Повисло молчание.

– Может быть, – продолжил Мамин, – кто-нибудь желает мне возразить?

Опять молчание.

Мамин был марионеткой, марионеткой-чудовищем, в своем роде даже замечательной, если забыть о том, что его дерганье приводило в действие адскую машину пыток и убийств.

Однажды Лидо Мамин решил продемонстрировать перед камерой свои военно-воздушные силы. Вообще-то никаких военно-воздушных сил в его распоряжении нет. Пока нет. Но летчиками и обмундированием он уже обзавелся.

– Вот, – провозгласил Лидо Мамин, – наш воздушный флот.

Первый авиатор ринулся бегом по длинной дорожке, составленной из деревянных досок. Скорость у него была очень приличная. Добежав до конца дорожки, он распростер руки и прыгнул. Приземлился.

За ним побежал второй авиатор.

Третий.

Четвертый.

И так их летало четырнадцать или пятнадцать. Взмывая в воздух, каждый из них издавал крик энтузиазма и радостно улыбался. Это создавало странное впечатление – казалось, что участники этого дурацкого действа смеялись над самими собой, но в то же время верили в его грандиозность.

После того как взлетел и приземлился последний авиатор, в кадре появился Мамин.

– Может быть, это выглядит глупо, но для нас это очень важно. Мы еще не имеем соответствующей материальной базы, но наш разум дозрел до того, чтобы у нас была своя авиация. И она у нас будет. А пока мы не желаем тонуть в болоте безверия. Благодарю за внимание.

Потом показали камеры пыток. Пустые. Но пол был выпачкан калом и на нем валялись цепи. А на стенах кровь.

– Здесь, – прокомментировал Лидо Мамин, – предатели и обманщики выкладывают всю подноготную.

В последнем эпизоде Мамин красовался в огромном саду в окружении телохранителей, жен и детей. Дети не смеялись и не резвились. Они, как и охранники, молча смотрели в объектив кинокамеры. Жены, наоборот, улыбались, некоторые держали на руках малышей. Лидо Мамин скалил свои крупные желтые зубы. Он казался довольно симпатичным, в него можно было даже влюбиться.

Финальный кадр г– река, кишащая откормленными крокодилами. Они покоились на воде с раздутыми брюхами и ворочали выпуклыми глазами, провожая трупы, которые проплывали мимо. Конец фильма.

Это было захватывающее зрелище, и я от всей души поздравил Пинчота с удачей.

– Да, – отозвался он, – меня притягивают неординарные личности. Поэтому я набрел на вас.

– Весьма польщен, – ответил я, – оказаться в компании Лидо Мамина.

– Вот и хорошо, – заключил он, и мы отправились к нему домой.

Франсуа Расин по-прежнему суетился у своей рулетки. Он уже порядочно нагрузился. Лицо его горело. Перед ним громоздилась целая гора фишек. Длинный столбик пепла на его сигаре держался чудом. Потом упал прямо на стол.

– Я выиграл один миллион четыреста пятьдесят тысяч долларов.

Шарик остановился на каком-то номере. Франсуа сгреб очередную порцию фишек.

– Хватит. Нельзя жадничать.

Мы прошли в переднюю, сели. Джон пошел за бутылкой и посудой.

– А что вы собираетесь делать с выигрышем? – спросила Сара.

– Раздам. Суета это все. Жизнь – штука никчемная. Деньги тоже.

– Деньги – как секс, – констатировал я. – Они кажутся необходимыми, когда их нет.

– Литературщина, – сказал Франсуа.

Явился Джон. Открыл первую бутылку и разлил вино по стаканам.

– Вам надо ехать в Париж, – сказал он мне. – Там вас очень высоко ценят. А здесь вы чужой.

– А бега там есть?

– Еще бы! – сказал Франсуа.

– Он терпеть не может разъездов, – вставила Сара. – А бега и здесь есть.

– Не такие, как в Париже, – парировал Франсуа. – Поезжайте в Париж. Вместе пойдем на ипподром.

– Но мне же нужно писать этот чертов сценарий.

– Поиграем на лошадках, потом попишем сценарий.

– Надо подумать.

Джон зажег сигару. Закурил и Франсуа. Сигары были длинные, круглые и, когда их поджигали, издавали шипение.

– Помоги мне Бог, – сказала Сара.

– А мы с Франсуа вчера были в Лас-Вегасе.

– Ну и как? – поинтересовалась Сара.

Франсуа сделал большой глоток из стакана, затянулся, выпустил огромное кудрявое облако дыма.

– Слушайте. Слушайте внимательно. Мне поперла удача. Выигрываю пять штук, весь мир у меня в кармане, поймал Бога за бороду. Я все превзошел. Я есмь все. Мне нет преград. Материки трепещут. И тут Джон хлопает меня по плечу и говорит: «Пошли глянем на Тэба Джонса». – «Кто такой Тэб Джонс?» – спрашиваю. – «Да какая тебе разница, – отвечает, – пошли, да и все».

Франсуа осушил стакан. Джон подлил ему еще.

– Ну вот, идем куда-то там. Тэб Джонс. Поет. Рубаха на груди расстегнута до пупа. Грудь волосатая. Лоснится от пота. На голом теле болтается огромный серебряный крест. Рот разевает. Штаны в обтяжку. Поглаживает яйца и поет о том, как нужно ублажать женщину. Поет отвратительно и сам мерзкий до жути. Поет про женщин, но это все липа, по нему сразу видать, что ему-то мужик нужен. Меня прямо затошнило от него. И мы еще за это бабки платили. Ну, поделом нам, дуракам. Кто такой этот Тэб Джонс? Ему платят большие тыщи за то, что он чешет яйца и на груди у него блестит крест. Люди добрые голодают, а этот идиот – кумир публики! Бабы визжат! Они думают, что он настоящий! Этот-то картонный шут, который во сне мочит постель… Я говорю:

«Джон, Бога ради, давай слиняем, у меня крыша поехала и вообще я сейчас концы отдам!» – «Погоди, – отвечает, – может, дальше будет лучше». Но получается не лучше, а хуже, этот парень орет все громче, еще больше вылезает из рубашки, пупком сверкает. Смотрю, женщина, которая рядом со мной, лезет себе в трусы. «Мадам, – спрашиваю, – вы что-нибудь потеряли?» Пупок у него похож на закрытый глаз, и грязный. На него даже птичка побрезговала бы капнуть. И тут этот Тэб Джонс поворачивается и высовывает из штанов свой зад. А мы за свои бабки должны любоваться этой жирной, дряблой, отвратительной задницей! Я немало перевидал за свою жизнь. Однажды, например, меня ни за что ни про что поколотил один фараон. Ну, почти ни за что. Но глядя на эти мерзкие ягодицы, я чувствовал себя пакостней, чем когда меня отделывал тот парень с дубинкой. «Джон, – взмолился я, – смываемся, или мне крышка!»

Джон улыбнулся:

– И мы ушли. И мне, правда, хотелось поглядеть на Тэба Джонса. Франсуа дошел до белого каления. На губах у него выступила пена. Он брызгал слюной, кончик сигары намок и потемнел.

– Тэб Джонс! Кто такой этот Тэб Джонс? На кой черт он мне сдался? Тэб Джонс – дурак! Мне светило пять тыщ, и что мы делаем – идем смотреть Тэба Джонса! Что он мне, брат или сват? Дурак!

– Итак, – прервал его Джон, – мы вернулись к рулетке.

– Да, – согласился Франсуа. – Вместо того чтобы загрести пять штук, мне пошли глазеть на этого мудака. Сбил мне всю игру. Что за Тэб Джонс такой? Что я, попсы не видал? Где я? Рулетка крутится, а я стою вышибленный из игры. Какие ставки? Какие цвета? Мне уже ничего не светит. Я потерял ориентировку. Голова идет крутом. Концентрация нарушена, я проигрываю, и этого не поправишь. Поняв, что шансов у меня нет, я с отчаяния поставил на кон все, что у меня было. Я разом совершил все ошибки, какие только можно было сделать. Как будто мной овладела какая-то вражья сила. Я был раздавлен. И все почему? Потому что пошел смотреть Тэба Джонса. Кто же такой этот долбаный Тэб Джонс, я вас спрашиваю?

Франсуа изошел яростью и сник. Сигара вывалилась у него изо рта. Сара подняла ее и положила в пепельницу. Франсуа тут же достал из кармана новую, обрезал, размял в пальцах, сунул в рот и, в секунду собравшись, ловко зажег. Потом протянул руку за бутылкой, разлил по стаканам и улыбнулся:

– Черт, я бы, наверное, все равно проигрался. Но игрок, который не может найти извинительного предлога для своего проигрыша, – человек конченый.

– Литературщина, – сказал я.

– Жаль, я не умею писать, а то накорябал бы сценарий вместо тебя.

– Благодарю.

– Сколько он вам платит?

Я сделал неопределенный жест рукой.

– Я напишу сценарий, а гонорар разделим пополам, идет?

– Идет.

– Нет, – вмешался Джон, – вы что, за дурака меня держите? Я уж как-нибудь сумею узнать руку автора.

– Черт с тобой, – сказал Франсуа. – Пускай тебе пишет Тэб Джонс своим хреном.

На том мы и сошлись, за что и подняли стаканы. Начиналась замечательная ночь.

Я сидел на табурете, привалившись к стойке в баре Муссо. Сара пошла в туалет. Здесь у стойки было хорошо, стойка как стойка, а зал мне не нравился. Он назывался «новый зал». «Старый зал» был с другой стороны, я ходил туда поесть. Там было сумрачно и тихо. В былое времечко я брал меню, пробегал его глазами, бросал официанту «ну ладно, это потом» и заказывал выпивку. Иногда я приводил с собой дам не слишком безупречной репутации, мы понемножку набирались, начиналась перебранка, их голоса звучали все громче, содержимое стаканов лилось мимо глоток, и они требовали еще и еще выпивки. Тут я выдавал дамам деньги на такси, просил удалиться и дальше напивался уже один. Вряд ли эти денежки шли по назначению. Когда бы я ни закатился в бар Муссо, погуляв на стороне, меня неизменно встречали ласковыми улыбками. Как ни странно.

И вот я сидел, привалившись к стойке, в новом зале яблоку негде было упасть, набились по большей части туристы, они галдели и выворачивали шеи от любопытства, а глаза их горели адским огнем. Я попросил бармена налить мне еще, и тут кто-то хлопнул меня по плечу.

– Как дела, Чинаски?

Я обернулся. У меня никуда не годная зрительная память. Я могу проболтать с вами целый вечер, а наутро не вспомню, кто вы такой. Если бы мою мамашу выкопали из могилы, я бы и ее не признал.

– В порядке. Взять вам что-нибудь выпить?

– Нет, спасибо. Мы не знакомы. Я Гарольд Фезант.

– А, да. Джон говорил, вы собираетесь…

– Вот именно. Хочу финансировать постановку вашего сценария. Я читал ваши книги. У вас отличное чувство диалога. Читал, читал. Это очень кинематографично.

– Вы вправду не желаете выпить?

– Нет. У меня дела в конторе.

– Ну, как знаете. А чем вы в последнее время занимаетесь, Фезант?

– Только что закончили фильм о жизни Мака Деруака.

– Неужто? И как называется?

– «Сердечная песня».

Я сделал большой глоток из стакана.

– Вы, должно быть, шутите. Вы что, всерьез назовете фильм «Сердечной песней»?

– Да, он будет называться именно так. Он осклабился.

– Не дурите меня, Фезант. Нет, ну вы и хохмач! Надо же, Деруак – и «Сердечная песня»! С ума сойти!

– Нет, – сказал он, – я не шучу.

Он повернулся и ушел.

Тут вернулась Сара. Она взглянула на меня с подозрением.

– Чего это ты дыбишься?

– Позволь мне тебя угостить, и я отвечу. Заодно я долил и себе.

– Угадай, кого я сейчас встретила в старом зале? – сказала Сара.

– Кого же?

– Джонатана Уинтерса.

– А-а. А теперь сама угадай, с кем я болтал в твое отсутствие.

– Да с какой-нибудь старой шлюшкой.

– Нет. Хуже.

– Хуже не бывает.

– Я разговаривал с Гарольдом Фезантом.

– Продюсером?

– Да. Вон он сидит за столиком в углу.

– Ой, правда!

– Не оглядывайся. И не маши. Пей лучше. И я с тобой.

– Да в чем дело-то?

– Он, видишь ли, собирался дать деньги под сценарий, которого я не написал.