Текст книги "Хлеб с ветчиной"

Автор книги: Чарльз Буковски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

5

Я начинал испытывать отвращение к своему отцу. Его все и всегда злило. Где бы мы ни появлялись, он непременно находил причину, чтобы вступить с кем-нибудь в спор. Но в большинстве случаев люди не обращали на эти выпады никакого внимания; они просто стояли и таращились на него, как на идиота, – это еще пуще раздражало его. Изредка, когда мы заходили куда-нибудь перекусить, он обязательно бранил каждое блюдо и иногда отказывался платить.

– Да ваши взбитые сливки уже мухи засрали! Что это за поганое заведение?

– Прошу прощения, сэр, вы можете не платить, но вам лучше уйти.

– Хорошо, я уйду! Но я вернусь! Я вернусь и сожгу вашу помойку! Однажды мы были в магазине. Я с матерью стоял в стороне, пока отец орал на служащего. К нам подошел кассир и спросил:

– Кто этот ужасный мужчина? Каждый раз, когда он появляется здесь, разгорается скандал.

– Это мой муж, – ответила мать.

Еще я помню другой случай. Отец работал молочником. Рано поутру он развозил молоко. Однажды он разбудил меня еще до рассвета:

– Вставай, я хочу тебе кое-что показать.

Я вышел за ним из дома – в пижаме и домашних тапочках. На улице было еще совсем темно, светила луна. Мы подошли к его повозке. Лошадь стояла очень тихо, будто спала.

– Смотри, – сказал отец и вынул из кармана кусочек сахара.

Он положил его себе на ладонь и протянул лошади. Она лениво подхватила лакомство большущими губами и съела.

– Теперь ты попробуй, – сказал отец и вложил следующий кусочек мне в руку.

Лошадь была огромная.

– Подойди поближе! Протяни ей руку!

Я боялся, что лошадь вместе с сахаром проглотит и мою руку. Ее морда потянулась ко мне. Я увидел большущие ноздри, здоровенные губы, которые раздвинулись, обнажив гигантские зубы, высунулся огромный язык, и в то же мгновение кусок сахара исчез.

– Молодец. Попробуй еще…

Я попробовал снова. Лошадь слизнула сахар и замотала головой.

– А сейчас ступай в дом, пока она не нагадила на тебя. Мне не разрешали играть с другими детьми.

– Они плохие, – говорил мне отец. – Их родители голодранцы.

– Да, – соглашалась мать.

Мои родители очень хотели разбогатеть, и они воображали себя богатыми.

Впервые со своими сверстниками я познакомился в детском саду. Мне они казались очень странными – много смеялись, разговаривали и выглядели вполне счастливыми. Они не нравились мне. Я всегда чувствовал себя так, будто меня вот-вот начнет тошнить, рвать, и воздух вокруг казался подозрительно тихим и белым. Мы рисовали акварелью, засаживали грядки семенами редиски и спустя несколько недель ели салат со свежими плодами. Мне нравилась женщина, которая занималась с нами, нравилась больше, чем собственные родители.

И еще меня мучила одна проблема – я не мог ходить в туалет. Я хотел писать, хотел какать, но стыдился, что другие узнают об этом, и из последних сил сдерживал все в себе. Это было ужасно. Воздух становился белее, меня тошнило, к горлу подступала рвота, говно рвалось наружу, мучительно хотелось писать, но я ничего не говорил. И когда кто-нибудь из детей возвращался из туалета, я думал: «Грязная свинья, я знаю, чем ты там занимался…»

Маленькие девочки в коротеньких платьицах с длинными волосами и пушистыми ресницами были прекрасны, но я знал, что и они вытворяют в туалете эти мерзкие вещи, хотя и претворяются, будто ходят мыть руки.

Детский сад был залит белым воздухом…

В начальной школе все пошло по-другому. Разновозрастные дети – с первого по шестой класс – старшим по двенадцать лет. Но все мы – выходцы из бедных районов. Я начал ходить в туалет, но только по-маленькому. Как-то выходя из туалета, я увидел, как маленький мальчик пьет из фонтанчика. Сзади к нему подошел парень постарше и ткнул лицом в фонтан. Когда малыш поднял голову, передние зубы были у него сломаны, изо рта вытекала кровь. Кровью был залит весь фонтан.

– Кому-нибудь скажешь, – пригрозил верзила, – и я тебя совсем прибью.

Малыш достал свой носовой платок и приложил ко рту. Я вернулся в класс. Учительница рассказывала нам о Джордже Вашингтоне и страданиях американской армии в Вэлли Фордж. Она носила великолепный парик и частенько шлепала нас своей указкой по рукам, когда ей казалось, что мы проявляем непослушание. Я уже не думал, ходит ли она в туалет, и что она там делает, я просто ненавидел ее.

Каждый день после занятий старшие ребята устраивали поединки. Происходили они на заднем дворе, где никто из учителей не мог их увидеть. Драки никогда не были равными: один боец всегда был больше и сильнее другого. Он отоваривал противника здоровенными кулаками, загнав его в угол двора. Меньший пытался сопротивляться, но это было бесполезно. Вскоре лицо его покрывалось кровью, капли которой скатывались на рубашку. Он сносил побои бессловесно, не моля о пощаде и не выпрашивая про1цения. В конце концов верзила отступался, и это означало, что поединок окончен. Зрители шли домой с победителем. Я тоже спешил домой, в одиночестве, из последних сил сдерживая говно, которое пронес с собой через все занятия и поединок. Но когда я добирался до дома, нужда в опорожнении отступала. Меня это очень беспокоило.

6

В школе у меня не было друзей, а я и не искал их. Одному мне было лучше. Я садился на скамейку и наблюдал, как другие играют. Все дети и их затеи казались мне глупыми. Но однажды, во время обеда, ко мне подошел незнакомый парень – косоглазый, косолапый и в бриджах. Он мне не понравился – слишком дурацкий вид. Но тот подошел и сел рядом.

– Привет. Я – Дэвид.

Я промолчал.

Он открыл свою сумку.

– У меня есть бутерброд с арахисовым маслом, – сказал Дэвид. – А у тебя что?

– Бутерброд с арахисовым маслом.

– А у меня еще есть банан и картофельные чипсы. Хочешь чипсы?

Что ж, я взял щепотку. У него их было много – соленые, хрустящие, солнечный свет проходил сквозь хрупкие картофельные лепестки. Объедение.

– Можно еще немного?

– Конечно.

Я захватил щепоть побольше. На его бутерброде поверх масла был еще слой желе. Желе стекало с бутерброда и капало ему на руки, но Дэвид, казалось, не замечал этого.

– А ты где живешь?

– Вирджиния Роуд.

– А я на Пикфорд. Мы можем вместе ходить домой. Бери еще чипсы. Как зовут твою учительницу?

– Миссис Колумбина.

– А мою миссис Рид. Я подожду тебя после занятий, и мы пойдем домой вместе.

Зачем он надевал эти дурацкие бриджи? Чего ему от меня было нужно? Он, правда, не нравился мне. Вот только… его чипсы. И я взял еще щепотку.

В тот день, после занятий, он нашел меня и увязался за мной.

– Ты не сказал мне своего имени, – начал он.

– Генри, – ответил я и замолчал.

Так мы шли, пока я не заметил, что нас преследует шайка старшеклассников.

Сначала они держались за полквартала позади нас, затем сократили разрыв до нескольких ярдов.

– Что им надо? – спросил я Дэвида.

Он не отвечал и продолжал идти.

– Эй, ты, бриджист-говночист! – заорали сзади. – Твоя мамаша снимает с тебя бриджи, когда ты идешь срать?

– Косолапый! Ху-ху, косолапый!

– Косоглазый! Тебе конец!

Они догнали и окружили нас.

– Это твой друг? Он целует тебя в жопу?

Один из налетчиков схватил Дэвида за воротник и швырнул на газон. Дэвид поднялся. Тогда другой подкрался сзади и присел, первый толкнул Дэвида в грудь, и тот полетел кувырком. Не успел мой новый знакомый подняться, как его оседлал третий и ткнул лицом в траву. Дэвид снова поднялся. С момента нападения странный парень не произнес ни звука, но слезы катились из его глаз. Самый крупный подошел к нему и сказал:

– Мы не хотим, чтобы ты учился в нашей школе, говнюк. Проваливай, урод!

И резко ударил под дых. Дэвид согнулся пополам. Следующим был удар коленом в лицо. Дэвид упал. Из носа потекла кровь.

Теперь они стали окружать меня.

– Очередь за тобой!

Они окружали, а я пытался увернуться. Некоторым почти удавалось оказаться позади меня, но я выкручивался. Я был переполнен говном, и мне предстояла битва. Ужасно, но я был спокоен. Я не понимал мотива их агрессии. Они окружали, я ускользал. Окружали, ускользал и т. д. Они орали что-то мне, но я ничего не слышал – я ускользал. В конце концов они отстали от меня и удалились. Дэвид поджидал меня. Мы пошли дальше.

И вот мы перед его домом на Пикфорд-стрит.

– Мне надо идти. До свидания.

– До свидания, Дэвид.

Он зашел в дом, и я услышал голос его матери:

– Дэвид! Посмотри на свои бриджи и рубашку! Они все изодраны и замазаны травой! И так почти каждый день! Скажи мне, зачем ты это делаешь?

Давид не отвечал.

– Я кого спрашиваю? Почему ты так поступаешь со своей одеждой!

– Я не виноват, мам…

– Ах, ты не виноват? Придурок!

И я услышал удары. Она била его. Дэвид закричал, она стала бить сильнее. Я стоял и слушал. Потом удары прекратились, крик оборвался, и я слушал, как Дэвид всхлипывает. Наконец, он совсем затих.

И снова раздался женский голос:

– А теперь иди и повтори свой урок на скрипке.

Я присел на лужайку и стал ждать. И вот я услышал скрипку. Это была очень печальная скрипка. Мне не понравилась игра Давида, но я сидел и слушал. Музыка не становилась лучше. Говно затвердело во мне, и я больше не хотел срать. Полуденный свет резал глаза. Мне хотелось сблевать. Я поднялся и пошел домой.

7

Драки проходили почти каждый день. Учителя не знали или делали вид, что ничего не знают об этом. Особенно часто дрались после дождя. Все дело в том, что когда шел дождь, некоторые ребята приходили в школу с зонтами или в дождевиках. Их-то и примечали для мордобоя. Большинство наших родителей были слишком бедны, чтобы покупать своим детям такие вещи. Поэтому тех, кто их все же имел, считали маменькиными сынками и нещадно избивали. Были и такие, которые прятали свои зонты и дождевики по кустам. Мать Дэвида вручала ему в руки зонт, как только на небе появлялось небольшое облачко.

Между уроками было два перерыва. Первые классы собирались на бейсбольной площадке и, рассчитавшись на первый-второй, разбивались на команды. Мы всегда стояли с Давидом рядом и поэтому каждый раз попадали в разные команды. Дэвид играл хуже меня. С его косоглазием он просто не мог видеть мяч. А мне нужна была практика. Я никогда до этого не играл в бейсбол. Я не знал, как ловить мяч, как бить по нему. Но я очень хотел научиться, мне нравилась эта игра. Дэвид боялся мяча, я – нет. Бил я отлично, лучше, чем кто-либо, но всегда мимо. Всегда мяч уходил в аут. Один раз я попал. Великолепное ощущение. Другой раз питчер промазал три подачи подряд, и я выиграл свободный проход на первую базу. Когда я перешел, их бейсмэн сказал мне:

– По-другому тебе никогда не выиграть.

Я стоял и смотрел на него. Он чавкал жвачкой, из ноздрей торчали длинные черные волосинки, голова набриолинена, и на лице вечная ухмылка.

– Ну, чего вылупился? – спросил он.

Я не знал, что ответить. Тогда я был не силен в разговорах.

– Ребята говорили, что ты ебанутый, – продолжал он. – Но я не боюсь тебя. Когда-нибудь схлестнемся после занятий.

Я продолжал таращиться на него. Он скорчил свирепую рожу. В это время питчер бросил мяч. На секунду я замешкался и рванул с места. Я мчался, как безумный, ворвался на вторую базу, упал, но коснулся тега (теш?) раньше, чем второй бейсмэн поймал мяч. Я выиграл.

– Ты вылетел! – заорал парень, который судил матч. Я встал, не веря своим ушам.

– Я сказал, ТЫ ВЫЛЕТЕЛ! – повторил судья.

Просто они не принимали меня в свои ряды. Ни меня, ни Дэвида. Они знали, что я вожусь с этим косоглазым маменькиным сынком. Все это было из-за Дэвида и его зонта. Когда я покидал игровое поле, то увидел Дэвида. Он стоял на третьей базе в своих бриджах. Его желто-зеленые чулки сползли с икр и обвисли на щиколотках. Почему он выбрал именно меня? Наверное, потому что я был слишком заметным. В тот день, после занятий, я быстро собрался и пошел домой один, не дожидаясь Дэвида. Я больше не хотел видеть, как его бьют ребята из нашей школы, а потом добивает мать. Я не хотел слышать его печальную скрипку. Но уже на следующий день во время обеда, когда он сел рядом со мной, я снова ел его чипсы.

Но мой день настал. Я был высок, силен и чувствовал себя на площадке уверенно. Я не верил, что был так уж плох, каким меня считали окружающие. Лупил я теперь не только с бешеной силой, но и с расчетом. Я знал, что во мне есть много энергии и, со слов окружающих, ебанутости. Действительно, что-то такое я чувствовал внутри себя. Возможно, это было всего лишь окаменевшее говно, но все же это было больше, чем имели мои недруги. Я стоял с битой наизготовку.

– Эй, смотрите – КОРОЛЬ МАЗИЛА! МИСТЕР МЕЛЬНИЦА!

Бросок. И я ударил. Я чувствовал, что бита пошла так, как я того хотел. Очень давно хотел. Мяч взмыл вверх и еще ВЫШЕ, в сторону левого поля, высоко над головой левого защитника. Его имя было Дон Брубакер, и он стоял и просто смотрел, как мяч пролетает над его головой. Казалось, что он уже никогда не вернется на Землю. Брубакер очнулся и побежал за мячом. Он очень хотел, чтобы я вылетел. Но теперь он был бессилен, он не догнал его. Мяч приземлился и откатился на площадку, где играли пятиклассники. Легко и непринужденно я побежал на первую базу, наступил на тег, окинул взглядом бейсмэна и потрусил на вторую. Отметившись на второй, я направился к третьей. На третьей стоял Дэвид, я проигнорировал его, наступил на тег и вернулся в дом. Такого еще не было, чтобы первоклашка с одной подачи взял все три базы! Я стоял, помахивая битой, и слышал, как один из игроков – Ирвин Боун – сказал капитану – Стэнли Гринбергу:

– Давай возьмем его в сборную.

(Сборная сражалась с командами из других школ).

– Нет, – ответил Стэнли.

И он был прав. Никогда больше я не повторил такого удара, в основном я гонял ветер. Но они всегда помнили мой удар и ненавидели меня. Это была ненависть высшего порядка, потому что они до конца не понимали – ЗА ЧТО.

С футболом было и того хуже. Я не мог ловить мяч и, тем более, пасовать или делать броски, но я вклинивался в каждую игру. Однажды игрок с мячом пробегал мимо меня, я схватил его за ворот рубашки и швырнул на землю. Когда он попытался подняться, я снова сшиб его. Не нравился он мне. Это был тот хмырь с набриолиненной башкой и волосней в ноздрях. Подошел Стэнли Гринберг – самый крупный из нас. Если бы он захотел, он убил бы меня одним ударом. Наш вожак. Его слово было закон.

– Ты не врубаешься в правила. Больше не играешь.

Меня отправили играть в волейбол. Пришлось присоединиться к Давиду и еще нескольким доходягам и тупицам. Это была скверная компания. Они верещали, орали и нервничали. Но выбора не было. Нормальные парни играли в футбол. И я хотел играть в футбол. Немножко тренировки – вот все, что мне требовалось. Волейбол был моим позором. Игра девчонок. И я вовсе перестал участвовать в играх. Теперь я просто стоял в центре стадиона, где никто ни во что не играл. Я был единственный отщепенец и простоял так обе спортивные сессии.

Однажды, когда я торчал в центре стадиона, мне в голову угодил мяч. Удар был мощный, и я рухнул на землю. Сразу подняться не удалось – голова гудела и кружилась. Они обступили меня, шушукаясь и хихикая.

– Ой, смотрите. Генри упал в обморок. Прямо как баба! Эй, посмотрите на Генри!

Я поднялся, несмотря на то что все кружилось у меня перед глазами – земля, небо, солнце. Они не расходились. Небо продолжало раскачиваться. Я чувствовал себя посаженным в клетку для всеобщего обозрения. Со всех сторон на меня пялились глаза, мелькали рожи, носы и хохочущие рты. Все было подстроено, они сговорились оглушить меня футбольным мячом. И это было несправедливо.

– Кто бросил мяч? – спросил я.

– Ты хочешь знать, кто тебя свалил?

– Да.

– И что ты сделаешь?

Я не ответил.

– Билли Шеррил, – выкрикнул кто-то.

Билли – жирный здоровяк – в общем-то неплохой парень, лучше многих, но все равно – он был одним из них. Я направился к обидчику. Билли стоял и ждал. Когда я подошел, он ударил. Я почти ничего не почувствовал и ответил ударом в левое ухо, а когда он схватился за него, то нанес удар в живот. Билли упал и не поднимался.

– Давай, Билли, вставай и врежь ему, – приказал Стэнли Гринберг, поднял толстяка с земли и толкнул на меня.

Я встретил его ударом в зубы. Билли закрыл лицо обеими руками и отвалил.

– Ну ладно, – сказал Стэнли, – тогда я за него!

Толпа возликовала. Я решил, что нужно бежать. Умирать не хотелось. Но тут появился учитель.

– Что здесь происходит? – спросил мистер Халл.

– Генри избил Билли, – сказал Стэнли Гринберг.

– Это правда, ребята? – обратился к толпе мистер Халл.

– Да, да, – подтвердили все.

Мистер Халл схватил меня за ухо и поволок к директору Он усадил меня на стул перед пустующим столом, постучался в дверь директорского кабинета и вошел. Через некоторое время он вышел и, даже не взглянув на меня, удалился. Прошло минут пять или десять перед тем, как появился директор и сел напротив меня. Это был солидный мужчина с копной белых волос, вместо галстука у него была голубая бабочка. Он выглядел как настоящий джентльмен. Звали его мистер Кнокс. Мистер Кнокс скрестил руки на груди и стал молча смотреть на меня. После такой выходки у меня появилось сомнение в том, что он джентльмен. Похоже, директору тоже хотелось унизить меня, поиздеваться, как и всем остальным.

– Ну, – разродился он наконец, – расскажи мне, что произошло.

– Ничего не произошло.

– Ты избил Билли Шеррила. Его родители захотят узнать, за что.

Я не ответил.

– Ты думаешь, что можешь распускать руки, как только тебе что-нибудь не понравится?

– Нет.

– Тогда почему ты делаешь это?

Я промолчал.

– Ты считаешь себя лучше других ребят?

– Нет.

Мистер Кнокс держал в руках большой нож для вскрытия писем и водил им взад-вперед но зеленому войлочному покрытию стола. Перед ним стояла огромная чернильница и пенал с четырьмя ручками. Я гадал, будет ли он бить меня.

– Тогда почему ты так поступаешь?

Молчание. Нож проследовал вперед-назад. Зазвонил телефон. Он снял трубку.

– Алло? О, миссис Курби? Что он? Что-что? Не можете навести порядок? Послушайте, я сейчас занят. Хорошо. Я перезвоню, как освобожусь…

Директор повесил трубку, одной рукой отбросил белую прядь волос, упавшую на глаза, и снова посмотрел на меня.

– Почему ты причиняешь мне столько хлопот?

Вопрос остался без ответа.

– Ты думаешь, что ты крутой, да?

Я упорно молчал.

– Крутой пацан, так?

Над столом мистера Кнокса закружила муха. На мгновение она зависла над зеленой чернильницей, потом села на ее черную крышку и принялась потирать свои крылья.

– Отлично, малыш. Ты крутой, и я крутой. Давай пожмем друг другу руки.

Я не считал себя крутым и руки ему не подал.

– Ну, дай мне руку.

Я протянул, он взял и слегка потряс. Затем посмотрел на меня. Глаза у него были светло-голубые, светлее, чем его голубая бабочка. Они были почти прекрасны. Он продолжал смотреть на меня, удерживая мою руку. И тут я почувствовал, что рукопожатие становится крепче.

– Я хочу поздравить тебя, как крутой крутого.

Рукопожатие стало еще крепче.

– Как ты считаешь, я – крутой парень?

Я крепился и молчал.

Он сдавливал мои пальцы все крепче и крепче. Я чувствовал, как кость одного пальца, словно лезвие бритвы, впивается в плоть другого. Перед глазами поплыли красные звезды.

– Ну, что скажешь? Крутой я парень?

– Я убью тебя, – выдавил я.

– Что ты сделаешь? – слегка удивился мистер Кнокс и усилил давление. Рука у него была как тиски.

Я отчетливо видел каждую пору на его лице.

– Крутые пацаны не ноют, правда?

Я больше не мог видеть его солидной физиономии и уронил голову на стол.

– Я крутой? – задал свой вопрос мистер Кнокс и подкрутил тиски.

Мне хотелось заорать, но я сдерживал себя изо всех сил, чтобы никто в школе не мог услышать моих воплей.

– Крутой?

Я тянул до последнего. Мне было противно, ненавистно выговорить это, но я сказал:

– Да.

Мистер Кнокс отпустил мою руку. Я боялся даже взглянуть на нее. Рука повисла, как мертвая. И тут я заметил, что муха улетела, и подумал: «А не так уж плохо быть мухой». В это время мистер Кнокс что-то писал.

– Так, Генри, я пишу твоим родителям небольшое послание и хочу, чтобы ты сам передал его. Ты ведь передашь его, не так ли?

– Да.

Он вложил записку в конверт и протянул послание мне. Конверт был запечатан, и вскрывать его мне совершенно не хотелось.

8

Я принес конверт домой, вручил его матери и поднялся в свою комнату. Лучшей вещью в моей комнате была кровать. Я любил свою кровать и мог оставаться в ней часами, даже днем, натянув покрывало до самого подбородка. Здесь было покойно, никаких происшествий, никаких людей, ничего. Мать частенько находила меня среди бела дня в кровати.

– Генри, а ну, вставай! Это нехорошо, когда мальчик целый день лежит в кровати! Сейчас же подымайся! Займись чем-нибудь!

Но заняться было нечем.

В тот день я не стал ложиться. Внизу мать читала записку. И скоро я услышал плач. Потом причитания:

– О, Господи! Этот ребенок позорит своих родителей! Это срам! Что если соседи узнают об этом? Что они будут думать о нас? Родители никогда даже не разговаривали с нашими соседями.

Потом дверь отворилась, и мать вбежала в комнату:

– Как мог ты так поступить со своей матерью?

Слезы заливали ее лицо. Я чувствовал себя виновным.

– Вот подожди, вернется отец!

Хлопнув дверью, она удалилась. Я сел на стул и стал ждать. Чувство вины не отступало…

Я услышал, как вошел отец. Он всегда хлопал дверью, тяжело ступал и громогласно разговаривал. Он был дома. Через некоторое время дверь в мою комнату отворилась. В проеме стоял огромный мужик – более шести футов. Все померкло вокруг меня – стул, на котором я сидел, обои, стены, все мои вещи. Даже солнце скрылось за его тушей. Своей мощью и неистовством он подавлял все вокруг. Я видел только его уши, нос и рот – красная от гнева физиономия. В глаза я смотреть не мог.

– Ну, что, Генри, марш в ванную.

Я зашел, и он закрыл за нами дверь. Белые стены, зеркало, маленькое окошко, черная рваная занавеска, ванна и унитаз. Отец снял с крючка ремень для правки бритв. Приближалась моя первая порка. Потом это будет повторяться все чаще и чаще, и всегда, как мне казалось, без настоящей причины.

– Спусти штаны.

Я спустил.

– Трусы.

Я спустил.

Он примерил ремень к моей заднице и замахнулся. Первый удар поверг меня в шок, боли я не чувствовал. Второй был болезненный. С каждым последующим ударом боль нарастала. В начале порки я мог различать стены, унитаз, ванну. В конце я уже ничего не видел. Он лупил меня, бранил и наставлял, но я не понимал ни единого слова. Я думал о розах, которые отец выращивал в саду, об автомобиле в гараже. Я пытался отвлечься, чтобы не закричать. Я знал, что если заору, он, скорее всего, остановится. Я чувствовал, что он хочет, чтобы я заорал, и поэтому молчал. Слезы заливали мое лицо, пока я безмолвствовал. Потом все поплыло у меня перед глазами в сплошном сумбуре, я уже решил, что это никогда не кончится. В конце концов во мне что-то лопнуло, и я стал всхлипывать, давясь и задыхаясь от соленой слизи, которая скопилась в глотке. Отец остановился.

Когда я очнулся, его рядом не было. Постепенно я стал различать предметы вокруг себя – маленькое окошко, зеркало… Ремень для правки бритв снова висел на крюке – длинный, коричневый, змеевидный. У меня не было сил нагнуться, чтобы подтянуть трусы со штанами, и я побрел к двери, путаясь в одежде. Я открыл дверь и увидел мать. Она стояла в прихожей и ждала.

– Это неправильно, – сказал я. – Почему ты меня не защитила?

– Отец всегда прав, – ответила мать и удалилась.

Я доплелся до своей комнаты, спутанный штанами, и присел на край кровати. Соприкосновение с матрацем причинило мне страшную боль. За окном цвели отцовские розы. Красные, белые, желтые. Высокие и пышные. Солнце уже почти закатилось, и последние его лучи проникали в комнату. Я чувствовал, что даже солнце принадлежит моему отцу. Я не имею на него никаких прав, потому что оно светит над домом моего отца. Я был как его розы – частью собственности, принадлежащей только ему.