Текст книги "Дата Туташхиа. Книга 2"

Автор книги: Чабуа Амирэджиби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

НИКАНДРО КИЛИА

Что там говорить, Мушни Зарандиа был большим хитрецом. Что правда, то правда. Хитрецы, не спорю, бывают разные. Он же был добрым хитрецом, а не злым. Это я вам сейчас докажу, если вы не будете меня прерывать. От чего зависит судьба маленького человека – кто может угадать? Сильный виноват, а у слабого – голова с плеч, вы же видели, как это бывает... Да и сам человек может в такую западню попасть, никакой мудрец не поможет ему вылезти. Маленький человек должен ведь исполнять то, что приказывает сильный, хозяин? С этим никто не будет спорить. А если хозяин хочет, чтобы он совершал нечестивые дела? И он потеряет службу и пустит семью по миру, если осмелится отказаться. Как тогда быть маленькому человеку? Я вам и это сейчас растолкую. Он должен, поверьте мне, спотыкаться, но не падать. А если и упал, то встать ему должен помочь тот, из-за которого он упал. Так надо изловчиться маленькому человеку, как это сделал я, когда меня изгнали с должности начальника таможни. Целый год я жил без жалованья, а потом те самые люди, которые лишили меня службы, дали мне должность полицмейстера. Как я добился этого? Только почтением и уважением начальства. Начальник должен понимать твою благодарность, считать, что ты человек добропорядочный, покорный и благовоспитанный, а вместе с тем он должен чуть-чуть, но побаиваться тебя... Надо что-то держать за пазухой, секретишко какой-нибудь, чтобы тот боялся его огласки. Дело – деликатное, без опыта и знаний ничего у тебя не выйдет. Не думайте, что я заболтался, забыл, о чем повел речь. Помню, что о Мушни Зарандиа. О нем и будет разговор.

В один прекрасный день получил я из Тифлиса депешу, а в ней предписание – выведать и сообщить, встречается ли Мушни Зарандиа с Датой Туташхиа и в каких они состоят отношениях. А узнавать-то не о чем, раз они двоюродные братцы! Велено мне было еще выяснить, как вел себя Мушни Зарандиа в нашем акцизе все пять лет, пока служил, и не числится ли за ним каких-либо противозаконных дел. Чиновник без опыта и понимания рассудил бы, конечно, так: провел бы расследование, написал донесение и – конец, как говорят, всему делу венец! А для меня конец – не венец, а начало. Разве можно козырную карту упустить, раз она сама тебе в руки попалась? Только дурак круглый не догадается, что с козырями делать надо. Что я знал преотлично? Что Мушни Зарандиа ради казенных дел хоть на виселицу бы полез, честный был до болезненности, а с братцем своим двоюродным не виделся никогда. Какой же я полицмейстер Никандро Килиа, чтобы этого не знать! Но были у меня и свои суждения. Вы слышали, говорят, что по теленку можно будущего быка распознать, вот и я доподлинно был уверен – быть Мушни Зарандиа большим человеком, а большому кораблю – большое и плавание. И разве плохо, согласитесь сами, чтобы такой человек страх перед тобой затаил, когда-нибудь страх этот еще как сгодиться может.

И была тут такая история. Мушни однажды выловил у нас всех контрабандистов и засадил их в тюрьму, а с ними вместе и тех их дружков, кто предлагал ему сто тысяч рублей за их вызволение. После этого пришли к нему два еврея – брат их тоже сидел в тюрьме – и посулили огромные деньги за то, чтобы он выручил их брата. Мушни денег не взял и евреев пристыдил, сказав: «Брату вашему дадут год, самое большее два, не выбрасывайте на ветер денег и не предлагайте мне нарушить закон...» Ну, с тем и ушли те евреи. Но не смирились. В Сухуми тогда один ювелир жил – Доментием Руруа звали, так они у него бриллиантовые серьги за пять тысяч купили и без ведома Мушни жене его поднесли, чтобы она мужу о том ничего не говорила, но за брата ихнего ненароком бы заступилась, хотя бы два слова замолвила, и на том спасибо. Я, конечно, про это узнал, на ус намотал и замолчал до поры до времени.

Так и шло время. А когда получил я предписание, то, как вам про то рассказал, все как есть проверил, но ничего из того, что навредить Мушни могло, обнаружить не смог. А отписав о том, донесения отсылать не стал, а начал копаться в истории с бриллиантами. Но копался нарочно так, чтобы до Мушни Зарандиа в Кутаиси о том доползло. Доползти-то доползло, а он не откликается, будто воды в рот набрал, будто к нему это касательства не имеет. Но недолго так длилось. Захотел все-таки со мной повидаться. Поехал я к нему, а он и говорит: «Запомни, что ничего незаконного я не совершал. Смотри не ошибись». А мне только это и нужно было. Намекнул ему, что молчать буду, но что ювелир Доментий Руруа при этом жив-живехонек, те два еврея тоже рядом живут, а твоя глупая жена у тебя дома сидит, и серьги те у нее в сундуке лежат. Конечно, прямо так не сказал, о таких вещах вслух кто говорить будет, дал ему понять, что про себя таю.

А потом в Тифлис поехал и свое донесение по начальству вручил, но устно про бриллианты присовокупил, объяснив, как положено, что писать об этом не писал, разговоры шли, а доказательств пока нет... чтобы потом не упрекнули: дескать, знал, а не сказал? Неизвестно еще, как все обернется; если делу этому суждено будет двинуться дальше, я всегда право имею сказать: ведь говорил я вам, а вы ко мне не прислушались.

Но не поверили мне тогда: аджарцы, говорят, Мушни Зарандиа взятку в сто тысяч совали, а он не взял, стал бы он потом из-за каких-то серег руки марать! Я спорить не стал, что верно, то верно. Но был доволен весьма, ведь какого человека в сети свои подловил. Ну, споткнусь я теперь где-нибудь, он непременно мне руку протянет, выхода у него не будет другого! Но, скажу вам наперед, все по-другому вышло. Мушни Зарандиа по всем статьям перехитрил меня, таким оказался человеком...

Пришло время, и затребовал он меня к себе, теперь уже в Тифлис. Едва я вошел, велел положить на стол список людей, что сидели у меня в тюрьме. Список при мне, пожалуйста, труда никакого в том нет. В тюрьме в тот момент было шесть человек. Стал он про каждого расспрашивать, кто за что сидит и на что способен. Особенно приглянулся ему мелкий воришка Матариа, который вместе с Хазава, таким же, как он, шакалом, в Цаленджихе козу украл. Я их обоих в полиции держал. Почему он этого тупого мужичка выбрал, об этом я только в самом конце узнал. А пока он вроде о другом заговорил и совсем меня из колеи вышиб. Прямо быка за рога взял.

– Ты,– сказал он,– должен захватить Дату Туташхиа. Но так, чтобы арест его хоть на два дня тайной оставался. Втихую надо все сделать!

Хорошенькое дело!

Конечно, со своим человеком, если даже он высоко сидит, надо уметь так разговор вести, чтобы он помнил всегда, что он для тебя свой человек, иначе никакой пользы тебе от него не будет. После этих серег я с Мушни этакий грубоватый панибратский тон избрал; впрочем, откровенно вам скажу, и он на этот тон шел и охотно его поддерживал.

– Ничего себе, Мушни-батоно!—воскликнул я. – Кто же подложил тебе такую свинью?

Сидит он, не отвечает.

– Ведь это ты добился, чтоб его помиловали! Зачем же теперь нам его хватать! Да еще так, чтобы все было шито-крыто и никто об этом не узнал. Могли бы, так поймали прежде, пускай бы с шумом и стрельбой! А теперь, когда он сидит у себя дома, кому же это под силу, да так, чтобы он и выстрелить не успел! Ну, а если выстрелит раз, то выстрелит еще раз, а потом еще. И кончится так, как кончалось всегда с ним в таких историях.

Зарандиа поднял руку, прерывая меня.

– Давай все-таки говорить о деле,– сказал он спокойно.– Так вот этого Матариа ты должен выпустить из тюрьмы. И с одним условием: чтобы он выкрал у Даты Туташхиа черного теленка и принес к тебе в полицию. Снабди его большим мешком, пусть запихнет его в мешок и так к тебе тащит. Обещай, что освободишь его. И если он исполнит все как надо, то и вправду отпусти его на все четыре стороны, а дело его закрой. Такой Матариа далеко от тебя не уйдет, утащит какую-нибудь индюшку и опять к вам возвратится, тогда и козу ему можешь припомнить. Имей в виду, что из Петербурга приехал полковник Сахнов. Мы с ним вместе в Поти в гостинице будем ждать, а ты дай нам знать, когда теленок в полиции будет. За тем пошли человека по деревням, пускай рассказывает, что вора поймали, теленка у него отобрали, пусть хозяин, мол, в полицию придет! Дата Туташхиа, думаю я, за своим теленком обязательно придет! Ты впусти его на конюшню, где теленок будет стоять, дверь снаружи запри и тотчас посылай гонца в Поти с этим известием. Продержи его в конюшне, пока не стемнеет, а потом переведи в свой кабинет. Пусть сидит там, пока полковник Сахнов из Поти приедет. Что дальше – уже полковника дело. Только смотри, если перепутаешь, не сомневайся, быть тебе тогда городовым. Вот и все, что тебе надлежит выполнить.

Долго мы с ним в тот день проговорили. Он отпускать меня не хотел, все поучал, как вести себя при разных поворотах дела. А потом заставил, как попугая, повторить, что он говорил, назубок все вызубрить. И пока не убедился, что добился своего, не разрешал уйти.

После этого сел я в поезд и отправился домой. И тотчас – к себе в полицию. Приказал, чтоб привели поскорей того Матариа. Можете мне поверить, такого кретина я еще в жизни не встречал, чуть с ума меня не свел, пока удалось ему вдолбить, что от него нужно. С грехом пополам, кажется, наконец, удалось. Из какого стада надо было стащить теленка, он знал, конечно, но кому принадлежит тот теленок, понятия не имел.

Через двое суток ночью приволок он в конце концов теленка. А у меня, понятно, в той деревне свой человек был, и от него я уже знал, что у Туташхиа теленка украли.

Дал я нашему вору пять рублей. «Ступай,– говорю,– отсюда подальше». А он топчется на одном месте, будто хочет что-то сказать, но смелости не хватает. «Уходи,– говорю я,– подальше от греха, а то снова в подвал засажу, будешь там сидеть».

Матариа, видно, перепугался, затарабанил что-то во весь голос, хоть уши затыкай. Я разобрать не мог, чего он хочет. Но потом догадался. У меня, говорит, на примете еще один черный теленок есть, тоже с белым пятном на боку. Украду я его для вас, а вы за это моего дружка Хазава тоже отпустите.

Прогнал дурака прочь. А затем послал полицейского в Поти сообщить Сахнову и Зарандиа, что теленок в полиции. А на другой день как снег на голову пожаловал к нам сам полковник Сахнов. Вроде мы так не договаривались, вроде приехать было положено только тогда, когда Дата Туташхиа будет сидеть у меня на конюшне. Осмелился я ему об этом сказать, а он в ответ:

– Не рассуждать!

И прав, конечно, что ни говори. Не дело маленькому человеку вмешиваться в планы петербургских чинов. Я замолчал и послал человека наверх – по деревням...

БЕГЛАР ГВАЛИА

Теленка того прозвали Бочолия, сам Дата мне про это не раз рассказывал, а я другим без конца повторял, так и засело в памяти. Дата говорил, бывало:

– Жизнь абрага, дорогой мой Беглар, если ты не круглый дурак, хочешь не хочешь, а научит тебя хитрости. За мной гонялись, скажу тебе правду, глупые люди и не могли меня поймать именно потому, что были глупы. Они не способны придумать путного, и все их уловки я давно разгадал, еще до того как ушел на Кубань. Как орешки, разгрыз их ухищрения, так как на них лежала печать тупости. Им не за абрагами, а за индюшками бегать. Но как только в дело вмешивался один умный человек, я тотчас попадался впросак, как мальчишка. И так случалось несколько раз. И сейчас, поверь мне среди них никто гроша ломаного не стоит, кроме одного. Этот один, чувствую я, и сумеет меня одолеть.

Да, я начал про Бочолию... О стаде Туташхиа когда-то вся Мегрелия знала. Да что там Мегрелия – от Новороссийска до Батуми слава о них гремела. Бедный наш отец продавал скот где только мог, пускай, говорил, добрая порода по всему свету разбредется. Потому и знаменита была. Скот как на подбор, все быки черные с белыми отметинами, нигде таких не найдешь. Идет пятилетний бык, а силы больше, чем у двух быков Кварацхелиа, рога – с локоть, один от другого отстоит на два локтя. Есть такие люди, они считают, что у вола шея должна быть короткой и толстой, ноги тоже толстые и короткие, чтобы крепче в землю упирались, а голова вниз опущена. Ничего они в этом не смыслят. У хорошего вола шея должна быть, конечно толстой, не спорю, но если шея короткая, то ярмо ее быстро изранит. Нет, шея длинной должна быть и ноги – тоже длинные, тогда шаг большой. А голова, как у оленя, гордо вверх закинута. Хороший бык и осанку красивую иметь должен. И если он, как царь, величественно и спокойно движется по земле, знай, это замечательный бык. И еще одно, о том только старые люди знают: если у него глаза голубые, жить ему дольше других и работать тоже на шесть-семь лет больше. Бедный мой отец любил говорить: мы, грузины,– потомки Ноя. Помните, Ной посадил в ковчег и быка, и бык этот сорок дней и сорок ночей, кроме неба и воды, ничего не видел. Потому и глаза у него стали голубыми. От того быка и пошло наше стадо...

Когда Дата доходил до этого места, он всегда замолкал, молча набивал свою трубку и только потом продолжал:

– Когда нашего отца в горах растерзали медведи, в гурте было шестьсот сорок голов. Пока мы узнали, какая беда стряслась, и пока мой дядя Магали Зарандиа поднялся наверх в горы, немало времени прошло. Скот, что не разорвали и уцелел, разбрелся кто куда. А дядя – ты же знаешь! – не от мира сего, всех одинаково жалеет – честного и вора, доброго и проныру, громкого слова сказать не может. Он, ей-богу, за всю жизнь гроша ломаного от паствы не принял. Что мог в горах сделать такой человек? Собрал он голов триста, триста пятьдесят и отдал наш гурт Шавдиа с условием, что одна четверть приплода будет нашей, а три четверти – его. Я мальчишкой тогда был, матери давно в живых не было, нас с сестрой Эле дядя Магали Зарандиа и тетя моя Тамар к себе, в дом забрали, не меньше, чем своих детей, нас любили. Я конечно, ничего тогда поделать не мог, но как исполнилось мне шестнадцать лет, пошел я в горы за своим гуртом. И что же? Шавдиа как будто возвратил мне стадо – сколько от дяди принял, столько и мне отдал. Но вместо быков и коров одних только телят. Ничего не попишешь, взялся я за дело, и через несколько лет у нас прекрасное стадо было. Но тут сложилась моя жизнь так, что пришлось мне уйти в абраги, и снова остался наш гурт без хозяина. Эле, сестра моя, еще девочкой была, справиться, конечно, не могла, и опять пришлось отдать стадо чужим людям, и опять под четвертую часть. Но не Шавдиа, а Хацациа. Пока я в Грузии был, наш договор выполнялся честно – скотину выхаживали как надо, а четвертую часть доводов исправно отдавали Эле. Но покинул я Грузию, и четыре года нога моя не ступала на родную землю. Решили тогда Хацациа, что я сгинул навсегда, пропал, а может, и погиб. Знаешь, что такое душа человеческая, какие мы жадные да ненасытные? Вот и попутал их дьявол так, что растащили они мое стадо. Когда я вернулся, от него ничего не оставалось. У Эле в хлеву стоял только один, огромный, как слон, бык да корова дойная. Одним словом, рожки да ножки. Едва я вернулся, Хацациа ко мне своих друзей подослали, плакали и божились, что скот погиб во время мора, а как теперь быть, они и ума приложить не могут. А потом сказали мне люди – никакого мора и не было в помине, а стадо мое они продали ахалкалакским молоканам. Что я мог поделать? Всучили они мне тогда десять тысяч рублей. Я взял и оставил их в покое. Вот как все было на самом деле.

На этих словах снова замолкал обычно Дата. Только улыбался... Знаешь, как улыбался? Как улыбается смущенный человек, вспоминая о том, о чем ему не так уж приятно вспоминать. Так умел улыбаться только Дата. А потом он продолжал:

– Когда брат мой двоюродный, Мушни Зарандиа, выхлопотал мне помилование, бросил я абражничать и вернулся домой. И как раз через месяц после этого отелилась наша корова. Теленка красивее не было на свете. Эле места не находила от радости. Для нее этот теленок, вернее, телка была даром даром божьим, предвестником благополучия и добра. «От нее пойдет снова наше стадо,– восхищалась она,– и в нашем доме, как наших дедов и отцов, снова воцарится покой и достаток». Эле пошла в Мартвили и отслужила там благодарственный молебен, сто рублей пожертвовала монастырю.

До самой весны возилась она с любимым своим теленочком, держала в тепле, осыпала ласками, ухаживала как за ребенком. И назвала Бочолией. Бог не дал ей детей, так она на теленка всю нежность свою изливала.

Без мужчины, сам понимаешь, какое хозяйство. Пришлось мне засучить рукава. То пашня, то сад, то виноградник, то забор, то ворота... Дел хватало, что там говорить. И хотя я один был на все руки, но труд есть труд, и скоро все у нас на лад пошло. К осени богатый урожай мог быть, на три семьи хватило бы. Из дому я не выходил, не тянуло меня к людям. Именины, свадьбы, крестины – все проходило без меня.

Так и было, что правда, то правда. Не хотелось ему на людях бывать. Если откровенно говорить, на то своя причина была. Вы знаете ведь, Дата Туташхиа таким уж уродился на свет, чтобы от истины своей не отступать ни на шаг, жизнь свою за нее отдать. За то и любили его люди. Но он в один прекрасный день спиной ко всем повернулся, в неистовство пришел: почему все не такие, как я, почему все хуже, а не лучше меня?! А если бы все такими были, как Дата или Магали Зарандиа, что его воспитал, о чем еще мог бы мечтать бог на небесах и люди на земле? Но не получается так.

Что поделаешь, нельзя же из-за этого так бушевать, сердиться на людей и отворачиваться от мира? А ведь всю жизнь-то прежде как одержимый какой лез в чужие дела. И врагов сколько от этого нажил. Враги-то, конечно, люди плохие, а от этого ему не легче, а горше: от вражды хорошего человека беды особой не будет, а плохой-то тебя непременно со света сживет. А Дата на всех – и плохих и хороших – рукой махнул, и на несчастья их тоже. И на полном ходу с дороги своей свернул, да так круто, будто держал свой путь ну хотя бы в Сухуми, а потом вдруг на потийскую дорогу вышел. Знал бы ты, каким он был тогда, перед тем как Мушни Зарандиа с властью его примирил. Конечно, вреда от него не было никому, но если бы при нем самого святого Георгия кинжалом проткнули, он и тогда пальцем бы не пошевелил. Я только про те годы говорю. А мир знаешь как устроен – если я тебе не нужен, так уж ты мне и подавно ни к чему. Увидел народ, что Дата Туташхиа от всех бед человеческих и несправедливостей всех голову воротит, и сам отвернулся от него. Так и не осталось у него в несчастье верных друзей, всех растерял по дороге. А от этого еще пуще ожесточился и рассвирепел наш Дата, но не мог с собой ничего поделать, не понимал, что сам виноват во всем. А Паташидзе эти, Килиа и их подручные, уж на что безмозглые, других таких не сыскать, а все же догадались, где как абрага съесть можно, и начали через своих людей тысячи всяких небылиц о нем распускать, дурные сплетни и слухи. Народ всему верил. И не только верил, но и сам присочинять стал, и такие истории про Дату пошли гулять по свету, что волосы на голове дыбом вставали. Потому-то и не тянуло его к людям, потому и работал не покладая рук... На чем я остановился?

Да, Дата рассказывал так:

– Был конец сентября. Почти восемь месяцев прошло с тех пор, как примирился я с властью. И вот однажды вечером стадо возвращается в деревню, а нашей телочки с ним нет. Эле побежала искать, может, у забора где-нибудь травку щиплет. Нет, не нашла. Тогда на поиски отправился я. Разыскал пастухов, говорят, утром, когда стадо на водопой гнали, вашей телки там не было, мы решили, что она домой убежала. Что делать – ума не приложу. Знаю, сидит сейчас моя Эле на кухне с распущенными волосами, плачет и причитает, бедняжка. По матери родной плакать не пришлось, ее тогда только от груди отняли, по отцу тоже не плакала, семь лет ей было, когда он погиб. А теперь плачет, заливается... Что поделаешь, женщина без слез не может прожить! Не могу же я к ней с пустыми руками вернуться? Обшарил я все овраги вокруг деревни, все кустарники и полянки, на пять-шесть верст все кругом обошел. Ничего нет! Темнеть начало, но ночь была лунной, и я продолжал искать. Как сквозь землю провалилась наша Бочолия. Ничего не сделаешь, надо идти домой. Все как я думал – корова не доена, чурек из печи не вынут. Эле волосы на себе рвет, щеки в кровь исцарапала.

– Как тебе не стыдно! – рассердился я. – Столько у нас потерь было, все стадо теряли – не раз и не два. А тут – теленок. И не пропал он, уверен я. Вот увидишь, завтра я найду его, выйду пораньше и найду.

Слова мои на нее не произвели впечатления. Заперлась в своей комнате, до утра простояла на коленях перед иконой Святого Георгия, плакала и молилась. Ее горе и мне не дало сомкнуть глаз до утра.

– Святой Георгий Илорский! – доносился ко мне ее голос. – Прости, что произношу имя твое, великий бог Туташха! Молю тебя, обрати свой взор к моему Дате, помоги ему в беде!

Чуть свет я был на ногах, собрал себе на дорогу еды, пытаясь успокоить Эле, уговорить, что не вернусь без Бочолии, что раз святой Георгий Илорский послал ее нам как добрую примету, то не может же она пропасть. Я был уверен, что управлюсь очень быстро, но снова начало темнеть, а я не напал даже на след нашей телочки.

Теперь и я понимал, что ее украли. Если б растерзал ее зверь какой, не мог же он утащить ее на спине, ведь телка уже шестимесячная. Даже здоровенный волк, и тот оттащит чуть-чуть в сторону, чтобы место было поукромней, чтобы мог он насытиться, а потом или бросит ее, или зароет в землю. Но как я ни искал, нигде следов задранной телки обнаружить не мог. Значит, украли – и все. Но кто, интересно, все-таки мог решиться на то, чтобы украсть у меня? Именно у меня... Ведь про меня столько всего наврали, что люди бояться должны со мной связываться. Я и сам пугался этих рассказов...

Когда я вернулся домой, Эле была в своей комнате. А я пытался все обдумать. Если украли для приплода, чтобы вывести туташхиевскую породу, то для этого еще и бык нужен, не потащит же вор корову на случку к нашему же быку, а больше тащить ее некуда. Для чего же тогда воровать? А может, угнал мелкий воришка, который и не знал, что телка эта моя? Но как же он гнал ее, сукин сын, в таком случае, не оставив никаких следов на дороге!

Прошло дня два. И отправились мы с Эле в поле, где лежала наша земля, где посеяли мы гоми и теперь думали, когда снимать урожай. Видим, идут из леса женщины с вязанками хвороста.

– С добрым утром, Дата-батоно!

– С добрым утром!

– Вы знаете,– говорит одна,– из полиции человек приходил, вы слышали, конечно, что он говорил?

– Что?–опередила меня Эле.

– Говорил, что вора они задержали и какую-то телку у него отняли. Если, мол, кто-то из вашего ущелья пострадал, пусть в полицию придет, приметы телки назовет и получит ее назад.

– А какой масти та телка, он не говорил? Возраст ее не назвал? – спросила Эле.

Чего только женщине не придет в голову!

– Нет, не говорил, Эле,– ответила соседка.

И долго еще кудахтали они о том, мог ли человек из полиции сказать, как выглядела тетка или не мог.

Женщины с хворостом ушли, а Эле теперь твердила только одно:

– Это наша Бочолия! Чует моя душа!

Когда вернулись домой, стал я прикидывать, могла или не могла попасть наша телка в полицию и что ей там, собственно, нужно. Но никаких хитросплетений обнаружить не мог. Не украли же ее для того, чтобы меня заманить? Если б захотели, они и так могли меня арестовать, что у них, полицейских не хватает или казаков? Документ о помиловании всегда со мной. Не может же наместник вдруг отменить свое решение? Да и мой двоюродный брат Мушни не допустит этого. Тысячу раз я все взвесил, отмерил и ничего подозрительного не нашел. И все-таки решил – моя ли телка, чужая ли, все равно в полицию я не ходок! И никакая сила не сдвинет меня с этого места. Ни за что! Но знаете, что бывает, когда женщина пристанет к тебе как репей, да еще если к тому она – твоя сестра, что всю жизнь провела в молитвах за тебя, а слезы, пролитые ею из-за тебя, ни в каком кувшине не уместятся. Разве можно устоять и не дрогнуть. А Эле не унималась, покоя мне не давала: иди, говорила, иди! Если мы потеряем Бочолию, снова рухнет наш дом, наша семья, у нас никогда не будет больше нашего стада... Чего только я ей не сулил, как не уговаривал! Придумал даже, что порода стада нашего вырождается, что мне она перестала нравиться, вот куплю десять телок другой породы... Эле слова мои приняла в штыки. Тогда я пошел на попятную и предложил, что поеду в Ахалкалаки и привезу телок из нашего старого стада, проданного Хацациа молоканам. Но в ответ только – нет да нет. Никто не заменит ей ее Бочолии – и все тут! В конце концов поссорились мы с ней. За весь вечер и словом не обмолвилась. Встал я на другое утро, а Эле и след простыл. Разузнал у соседей: говорят, пошла пешком в полицию за теленком. А дорога – сорок верст туда и сорок обратно. Сначала разозлился – пусть идет, научится уму-разуму. Но жалко ее стало. Оседлал я коня и поскакал. Догнал ее уже далеко от деревни. Молил, просил, еле уговорил вернуться, сам – что поделаешь? – поскакал в уездный наш городок. Все же был доволен, что бедняжке Эле не придется по полиции ходить, унижаться перед ними. Ни о каком обмане я по дороге и мысли не допускал. Конь у меня добрый, и было еще далеко до вечера, когда я подъехал к полицейскому участку. Соскочил на землю, привязал лошадь к дереву и вошел во двор. Двор – просторный, со всех четырех сторон высоким забором и службами обнесен. Полицмейстер, я знал, на втором этаже восседал. Подошел я ближе к его балкону и крикнул во весь голос:

– Никандро Килиа, выглянь на минутку, дело есть!

Вышел он на балкон, перегнулся через перила:

– Здравствуй, Дата Туташхиа! – Еще улыбается, мерзкая рожа. – Что это ты в такую даль проведать нас пришел? Стряслось у тебя что-нибудь? Или обидел кто ненароком?

– Украденный теленок у вас, говорят, есть. Не мой ли, проверить хочу.

Чуть от хохота не задохнулся, подлец. Выдавил только:

– У тебя... украли?

– Украли... у меня,– и самому смешно стало.

А Килиа посмеялся и спрашивает:

– Когда это случилось?

Отвечаю:

– Три дня назад.

– Габисониа,– закричал он,– поди сюда!

Вылез на балкон Габисониа, вытянулся в струнку перед своим начальником.

– Когда мы телку у вора отобрали?

– Два дня назад.

– А какой масти твоя телка? – спросил меня Килиа.

– Эй, не хитри, Никандро Килиа, ты же видел эту телку! Разве не так? А если видел, то знаешь, моя она или не моя. Или забыл, что у Туташхиа скотина черная с белой отметиной... Глаза голубые...

– Вот чудак,– ответил Килиа. – Конечно, видел. Потому и спрашиваю. – И, повернувшись к Габисониа, добавил: – Я думаю, это его телка. А ты что скажешь?

– Его, его! В точности такая, как Дата сказал.

– Ну, хорошо, Дата,– сказал Килиа. – Пойди на конюшню, там стоит та телка. Если твоя – забирай, и дело с концом. Ее тут не обижали – кормили, поили, а если бока у нее побиты, так это вор виноват. Как он ее тащил, ума не приложу. Ну, прощай, будь умницей!

Осмотрелся я. Нет, ничего подозрительного, поверь мне, заметить было нельзя. По двору слонялся конюх, у забора дремал полицейский. Открыл я дверь конюшни, смотрю, и вправду – наша телка. К столбу привязана конской уздечкой. Узнала меня, бедняга, замычала. Подошел к ней, погладил и – что ты думаешь? Клянусь честью, ее голубые глаза налились слезами. Ну развязал я ее, снял с нее уздечку, а что делать дальше – не знаю. Веревки я с собой не прихватил, разве думал, что найду ее, а кроме того, так разволновался утром, что совсем не до веревки было. Но догадался снять с себя ремень и обвязать им шею телки. И так двинулись мы из конюшни: я впереди, а Бочолия за мной, подпрыгивает и играет. Подошел к двери, толкнул ее, она не идет. Приналег посильнее – ничего не выходит. Вижу, закрыли с той стороны. Вышел я из себя, развернулся и саданул плечом. Но дверь не сдвинулась с места, толстенная была, крепкая, да, видно, колом подперли ее с другой стороны.

– Что с тобой, Дата Туташхиа? – услышал я со двора чей-то поганый голос. – Не можешь дверь открыть? Ничего, потерпи, потерпи!

– Открой сейчас же, сопляк! – закричал я. – Я пришел сюда не шутки с тобой шутить.

– А никто с тобой не шутит, Дата Туташхиа,– в форточке наверху появилась опухшая морда Килиа. – Так и знай! Ты арестован и перестань кричать.

– Да как ты смеешь, сукин сын, у меня бумага от наместника. И Мушни Зарандиа покажет тебе, где раки зимуют!

– Мушни Зарандиа далеко отсюда, за прокламациями гоняется. А на бумагу свою можешь плюнуть. Разве ты не знаешь, что в Тифлисе теперь новый наместник и он не отвечает за бумаги своего предшественника.

– Совести не было ни у отца твоего, ни у деда твоего! -крикнул я. – И ни у кого из рода вашего с первых дней после потопа. Откуда же ей взяться в таком негодяе, как ты?

– Из восьми лошадей, что стояли в этой конюшне, Дата Туташхиа, шесть угнал ты, из них две были мои кровные. Где же была твоя совесть, когда ты отнимал у своего земляка и единоверца лошадей и продавал их туркам? То твоя совесть, или отца твоего, или деда, или всех твоих предков после потопа?

– Да не угонял я тех лошадей,– сказал я. – Могу поклясться. Только болтаешь зря! Втемяшилось в твою тупую голову! И ничего доказать нельзя. Вы все одинаковые кретины – что Паташидзе, что ты... Как близнецы. Разве вас разубедишь...

В действительности было так: Титмериа угнал из конюшни лошадей, а потом подарил их мне. А у меня долг большой был, ростовщику Каже Булава. И потому лошадей я туркам в Натанеби продал. Что правда, то правда.

Через некоторое время они открыли все же дверь и крадучись стали заползать в конюшню. Было их человек, кажется, восемь, и у всех маузеры в руках. А я перед ними один, и ничего, кроме ремня, привязанного к телке, как ты сам понимаешь, нет. Правда, стоило бы мне гаркнуть как следует, у половины из них душа в пятки ушла. Знаю, пробовал не раз.

– Руки вверх! – крикнул торчащий в дверях Килиа.

– Ждите, еще ноги подниму! – Связываться сейчас с ними было бесполезно, и я добавил: – Нечего дурака валять, несите кандалы и кончайте поскорей вашу волынку.

Обрадовались, как дети, засуетились, притащили кандалы, надели мне на ноги и снова закрыли за собой дверь.

До ночи просидел я в конюшне. А когда стемнело, вывели оттуда бесшумно и завели в кабинет Килиа. Когда мы по лестнице шли, они звука не издали, только шептались – боялись-видно, как бы кто-нибудь о моем аресте не узнал. А я уже и сам догадался, что этот трюк с телкой не такой идиот, как Килиа, придумал. Но сердце подсказывало, что прорвусь и уйду. Ты знаешь, сердце меня не обмануло. Не только сам ешел, но и телку с собой увел. Вот как кончилась эта история, кто нашу Бочолию украл, да и кто всю эту кашу заварил, я и по сей день не знаю. Последний десяток лет трудно мне стала. Видно, умный человек взялся меня ловить. Куда умней меня. Узнаю, кто это,– получит от меня в подарок лучшего скакуна на Кавказе. Быть посему.