Текст книги "Фронт приходит к нам"

Автор книги: Булат Окуджава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Но я не могу ответить. У меня в горле застряло что-то.

И вдруг цепкая рука хватает меня за воротник и толкает в проход. Женщина сердится.

– Да что ж вы мальчонку-то затискали совсем!

И вдруг поезд трогается. И вдруг зажигается желтый-желтый свет. А кругом столько людей, столько людей, что пробраться некуда.

И вдруг я вижу – по проходу лезет Женька, лезет по чужим чемоданам, по чужим мешкам.

– Женька!

– Генка!

Он лезет ко мне, а я – к нему. А голова его под желтым светом такая рыжая, прямо золотая.

Прощай, Январск! Прощай, Январск!

Пробил последний час.

Пускай веселый паровоз

Умчит в сраженья нас…

Все устраиваются спать. Кто где. Женщина говорит нам:

– Вы, ребятки, вот здесь в проходе на мешке приспосабливайтесь. Это мягкий мешок.

Мы пробовали лечь, но лечь никак нельзя.

– Нужно отвыкать от удобств, – говорит Женька, – и сидя поспим, ничего не случится…

Вагон скрипит. Желтый свет подмигивает.

С верхней полки свешивается бородатая голова.

– Это которого же Генку я с полки спихнул? – спрашивает голова.

Женщина показывает на меня.

– Не ушибся? – гудит борода.

Я молчу. Женька зевает и говорит вверх:

– Ладно, утром поговорим.

Вдруг в вагоне стало светло-светло, просторно-просторно, а по проходу идет Женька.

На нем маршальская форма и усы, как у Буденного, только штаны короткие.

– Смотри, – показывает он в окно.

Окно большое-большое. Там луга, поля, и леса, и холмы. И там по этим холмам и лесам идет женщина и на ней зеленый плащ – длинный-длинный. И она смотрит на нас большими грустными глазами и что-то говорит, губами тихонько шевелит и кивает нам, кивает…

И голова ее где-то над облаками, а глаза прямо совсем рядом – большие и грустные.

И мы с Женькой бежим прямо к ней. Не бежим, а летим быстро-быстро.

И вдруг ничего нет. И ее нет. И только мы с Женькой летим неведомо куда. И выходит из ворот дядя Юра и спрашивает:

– А билеты у вас где? А пропуск?

И он толкает меня в плечо. Я открываю глаза. Какие-то люди стоят над нами. Большой фонарь качается передо мной.

– Билеты, пропуска! – гудят люди. – Поживее.

– Женька, Женька, билеты спрашивают.

Он никак не хочет открывать глаза.

Потом он все-таки просыпается.

– Вы с кем, ребята, едете? – спрашивает военный.

– С папой, – говорит Женька, – он там – впереди…

– Впереди? – хмурится военный, – там вагонов нету, там паровоз.

– Он как раз на паровозе, – говорит Женька.

– Это, наверное, Игната Михайловича племянник. Он говорил нам, – произносит другой военный, – ты племяш, что ли, Игната Михайловича?

– Конечно, племяш, – говорит Женька.

– А это кто же?

– Я тоже племяш, – говорю я.

– Так ведь у него один племянник-то.

– Нет, два, – спорит Женька.

Поезд вдруг останавливается. За окнами ночь. За окнами крики и суета.

– Вот что, ребятки, – говорит военный, – давайте начистоту. Машинист вам не дядя? Правда?

– Правда… – вздыхает Женька.

– А вы ведь сами едете, одни?

– Одни…

– Вам ведь на фронт нужно?

– Конечно, – говорит Женька.

– Петров, – приказывает военный, – доставь-ка ребят в комендатуру. Пусть там разберутся.

И он уходит. А красноармеец Петров ведет нас к выходу.

– Женька, – шепчу я, – что же теперь будет?

– Нужно бежать, – говорит он, – не отставай от меня.

На лестнице висят люди с корзинами, мешками. Их не пускают. Мы еле протискиваемся на платформу. Слышен резкий свисток. Бегут люди. У здания вокзала толпа. Шум.

– Стоять здесь, – говорит Петров, – чтобы никуда. Все равно найду – хуже будет.

И он бежит в толпу.

– За мной! – командует Женька. И мы бежим в другую сторону. Останавливаемся за вокзалом в каком-то сквере. Садимся на скамеечку. Скоро рассвет. Мы сидим и молчим. Что это за город такой? Далеко ли до Москвы?

Глава пятая

о том, как продолжалось наше путешествие и чем оно закончилось

Мы бродили с Женькой по железнодорожным путям, мимо всяких стрелок и семафоров, вагонов и паровозов и, наконец, дождались следующего поезда.

Мы уже научились пролезать в вагоны. Устроились в тамбуре и поехали.

Женька оставил меня с сумками, а сам полез по вагону. Он очень любопытный. Потом он вернулся.

– Я, – говорит, – весь вагон облазил. Люди друг на друге сидят. И все беженцы. Никто не хочет у фашистов оставаться.

– Правильно, – говорю я, – только почему они, Женька, в нашу сторону бегут? Им же надо обратно, а они к фронту…

– Я тоже об этом думал, – отвечает Женька, – наверное, так перепугались, что все стороны перепутали… Одна старушка говорит: «Вот приеду в Январск – отдышусь немного. Уж туда-то войне не добраться…» Она, наверное, сумасшедшая. Сейчас много сумасшедших.

Женька сидит и свистит. Смотрит в окно и свистит. У него это здорово выходит. Как лесная птица.

В тамбур пролезает какой-то дяденька. Он смотрит на Женьку и шевелит усами.

Я говорю:

– Он все, что хотите, может просвистеть.

Но дяденька не смотрит на меня. Он говорит Женьке:

– Заткни-ка свой свисток.

Стучат колеса. Мелькают столбы.

– Скоро Москва, – говорит Женька.

Мамочка, а помнишь, как хорошо бывало по утрам, совсем-совсем недавно. Ты вставала, а я забирался в теплую твою постель и притворялся, что сплю. А ты меня будила, щекотала и смеялась, и тут уж никак нельзя было сдержаться. И в комнате было почему-то всегда солнечно-солнечно. А свежего хлеба было столько, что ешь, ешь и все равно не съешь, и масла было много, и сахару. А я, такой глупый, капризничал, обижался, что ты меня есть заставляешь.

– Женька, – говорю я, – ты съел бы сейчас французскую булку, и даже без масла?

Но Женьки нет. Он опять лазит по вагону. Конечно, он съел бы, даже спрашивать нечего.

Стучат колеса. Мелькают столбы. Но их различить уже не просто. Наступает вечер.

Вдруг вагон сильно дергает. Мы валимся на пол.

– Бомба! – кричит Женька.

Плачут дети. Над вагоном что-то скрипит. Поезд останавливается в степи.

– Бомба, – говорит Женька, – честное слово, бомбу бросили. С самолета, наверное. Пошли смотреть.

Он открывает дверь, перелезает через спящих людей и спускается по лесенке. Я ползу за ним. А вдруг и вправду бомба? От нее ведь не спрячешься. Ходят какие-то люди, говорят вполголоса. Ничего понять нельзя. Идет мелкий дождь. Впереди виднеется большое зарево. Оно колеблется. То расползается, то исчезает. Оно то яркое-яркое, то розовое-розовое.

Кто-то говорит:

– Это Январск бомбили. Уже и сюда добрались, сволочи.

А я думаю: «Как же это Январск? Ехали-ехали и все еще Январск? Может быть, это Москва?»

И вдруг мы слышим со стороны зарева глухо: «бум, бум, бум…»

– Это Москва? – спрашиваю я.

– Это Январск, – отвечает Женька. – Старушка-то совсем не сумасшедшая была. Ехали мы с тобой в обратную сторону. Опять к дяде Юре приехали.

Идет дождь. И снова слышно: «бум, бум, бум…»

Женька шепчет мне:

– Генка, а что если это наша мина грохнула?

– Она же не настоящая, – тоже шепотом отвечаю я.

– Мало ли что не настоящая, а вот как рванула, и все на кусочки…

Вдруг кто-то противным голосом закричал:

– Он, ой, ой… разбегайтесь все… сюда летят!..

И сразу все побежали, заголосили.

– Ложись!

Все бросились кто куда. Мы с Женькой тоже упали в траву. Вдруг стало тихо-тихо. И тогда мы услышали прямо над головой: «Уууу… уууу… уууу…»

– Вот они, – сказал Женька.

Кто-то ткнул его в бок:

– Тише ты, черт…

Невидимые самолеты погудели над нами и затихли.

– Пожалели, – всхлипнул женский голос, а какой-то хриплый мужской ответил:

– Бомбы кончились, а то бы они тебя пожалели.

Медленно-медленно приполз наш поезд в Январск. Вот какие мы путешественники – заблудились. Кто-нибудь узнает, смеяться будет.

На перроне вокзала полным-полно красноармейцев, и все с винтовками, с сумками, со скатками. К нашему поезду сразу подбежали какие-то военные люди.

– Товарищи, город на осадном положении. Предлагаем всем эвакуироваться дальше!

Тут поднялся страшный шум. Все кричали что-то, а что – не поймешь. Мы с Женькой соскочили и побежали в город. Нас никто не заметил.

Мы остановились у самого дома дяди Юры. Отдышались.

– Войдем? – спросил я.

Женька закрутил головой.

– Нельзя. Посидим-ка, посмотрим.

На другой стороне улицы – кусты, лавочка. Вот мы садимся на эту лавочку и смотрим. На улице ни души. Тихо. Жарко. Где-то далеко все время: «бум, бум, бум». Вот открываются наши ворота и выходит дядя Юра. Он в том же сером, потрепанном пиджаке и в старых рыжих брюках. Он оглядывается по сторонам и медленно идет вдоль забора и скрывается. Проходит, наверное, час, а может быть, и больше. Снова скрипят ворота, и мы видим тех самых беженцев, женщину с детьми, которых поселили в нашем доме. Женщина несет вещи, а дети бегут за ней следом.

– Снова эвакуируются, – шепчет Женька.

А у меня получаются такие стихи:

Уходят они без оглядки.

Спешат неизвестно куда…

Их путь ожидает негладкий…

Одна строчка опять не получилась.

Женька сказал:

– Но они все перенесут, а Красная Армия скоро разобьет врагов и поможет всем женщинам и детям.

Я засмеялся.

– Это же не стихи.

– Ну и пусть не стихи, зато правда. Ты думаешь, что твоими стихами можно врага разбить?

– Я не думаю, – сказал я, но мне стало грустно. Женьке очень нравились раньше мои стихи, а теперь почему-то нет.

– Ты видел, как самый маленький за матерью бежал? – спрашивает Женька. – И куда они пойдут?

– Наверное, сядут в поезд и подальше уедут.

– В поезд… – ворчит Женька, – а если поезда больше нет? А если вот-вот танки в город ворвутся? Тогда?

– Не знаю, – говорю я.

– А я знаю, – говорит Женька, – им прямая дорога в партизанский отряд. Женщина будет стряпать, а дети – в разведку.

Я не поверил. Женька обиделся.

– Как же они такие маленькие в разведку будут ходить?

– А вот и будут, – сказал он, – вот и хорошо, что маленькие…

Мы молчим. Долго молчим. Мы видим, как возвращается дядя Юра и исчезает в воротах. Потом мимо нас тарахтит грузовик, до краев нагруженный всякой мебелью и узлами, а на самом верху сидит девушка с перепуганным лицом.

Вдруг грузовик останавливается. Шофер вылезает и начинает быстро-быстро бегать вокруг машины, то в мотор лезет, то к колесу бросается.

Мы слышим уже совсем близко: «бум, бум бум…» Девушка волнуется и спускается вниз и ходит вслед за шофером. Да разве этим поможешь…

Проходит какая-то женщина, останавливается, говорит:

– Много добра везешь.

– Да разве это мое, – оборачивается девушка, – это же детского дома, а тут вот с мотором ерунда.

– А ты плюнь да беги, – говорит женщина, – сейчас страна гибнет, а ты столы спасаешь.

У девушки такое печальное лицо.

– Куда же я побегу? – спрашивает она.

И вдруг снова «бумм»! Да так сильно, что я пригнулся.

– Вываливай, слышишь! – закричал шофер и снова полез в мотор. Но мотор молчал. Шофер увидел нас.

– Ребятки, – сказал он, – подтолкнем машину, а?

– Давай, – сказал Женька.

Мы толкали, толкали, и все впустую. И мы отошли. А шофер заругался и полез в кузов и стал сбрасывать мебель.

Я никогда раньше не думал, что столы могут взрываться, а вот ведь взрываются. Такой небольшой обыкновенный стол, и едва он коснулся земли, как что-то треснуло, охнуло, и меня толкнуло в плечо, и я ничего больше не видел, а когда открыл глаза – понял, что лежу возле кустов. Колыхался черный дым. Возле машины лежал шофер. Неподвижно.

– Генка, – услышал я, – ты живой?

Ко мне полз Женька. Я показал на шофера. У Женьки скривилось лицо.

– Давай куда-нибудь залезем, – сказал он.

– Боишься?

Он рассердился:

– Чего мне бояться!.. Не хочу глупо умирать…

А шофер лежит. Вот только что ругался, ходил. Нам сказал «ребятки…» А сейчас лежит. Под ним на траве – пятно.

– Давай за кусты лезь, – говорят Женька. А лицо у него бледное-бледное.

– Женя!..

– Лезь!..

А шофер лежит.

Дым рассеялся. Вместо нашего забора мелкие кусочки валяются. И там стоит дядя Юра.

– Идите в погреб, – печально проговорил он и даже не спросил, где это мы пропадали.

Глава шестая

о том, как мы с Женькой все-таки на фронт попали

Добрые жители Январска! Вас мало осталось в городе. Большинство кочует где-то по дорогам, просится где-нибудь на ночлег, ждет кого-то, кого-то оплакивает.

Вас мало в городе, и мы с Женькой не знаем, какие вы.

Все перепуталось, перемешалось. Вот мы хотели на фронт, а он сам к нам пришел. И очень скоро. Может быть, это потому, что без нас никак нельзя, а может быть, мы просто не научились от него спасаться.

В погребе я придумал такие стихи:

Фронт приходит к нам,

догоняет нас война,

. . . . . . . . . . . . . . .

Ждет геройских дел страна,

А в погребе течет вода,

И мы уйдем, уйдем,

И не вернемся мы сюда

Ни ночью и ни днем.

– В погребе сухо, – сказал Женька. – И все ты выдумываешь.

А я промолчал. Я ему эти стихи и не показывал. Это он просто через мое плечо заглянул.

Вошел дядя Юра, сказал:

– Никуда не выходить. – И ушел.

А мы с Женькой переглянулись, погасили коптилку и полезли в дверь. На дворе никого не было.

– Лезем на чердак, – предложил Женька.

На чердаке душно. Пахнет пылью. Чердак большой и темный. Там всякие закоулки, столбы, балки и трудно сразу привыкнуть. Но мы торопимся к слуховому окну. Под нами – двор и разбитый забор. На улице тот же грузовик. И тот же шофер лежит возле. Неподвижно. И дядя Юра торопится к дому, увешанный узлами и стульями.

– Грабит, – шепчет Женька, – это называется мародерство.

А за дядей Юрой торопится с узлами Федор Тышкин. Фельдшер. Дурак ужасный.

В городе тихо-тихо. Никто не стреляет, не кричит. Только очень противно пахнет гарью. А шофер лежит.

А мы с Женькой смотрим из слухового окна на желтые листья. Они кувыркаются на ветру, как акробаты в цирке. И все через голову, через голову.

Летят себе листья, как в Москве осенью. Тишина, и небо голубое. И как будто никакой войны и нету. Но шофер лежит.

Женька сопит и роется в карманах.

– Хочешь, Женя, про Москву поговорим?

Но он не слышит. Он роется в карманах.

Потом достает бумажки – смятые, жалкие.

– Вот, – говорит он, – это наши удостоверения. А ты, товарищ подполковник, сидишь на чердаке и ни о чем не думаешь…

И он качает головой. Совсем как взрослый.

– А была бы граната хоть какая-нибудь, – говорит Женька, – мы бы с тобой, Гена, эту злую собаку Ю. А. Королькова грохнули бы за мародерство, а?

Я молчу.

– Давай думать, – бубнит Женька, – давай думать. А то скоро война кончится, а мы с тобой так и просидим на чердаке.

Мы садимся спинами друг к другу. Ветер гонит сухие листья. И вдруг мы слышим грустный, одинокий крик паровоза.

Паровозы очень жалобно кричат,

Убежать отсюда все они хотят,

Нам бы тоже вместе с ними убежать,

Партизанскую судьбу свою начать…

В городе тихо. Женька говорит:

– Наши ушли, Генка. Смотри, вот-вот фашисты появятся. Ворвутся на мотоциклах и давай расстреливать, и давай, и давай…

Я молчу. Страшно. Женька выглядывает в слуховое окно.

– Пока никого не видно. Пусто.

Мы спускаемся в дом. Мне все время кажется, что кто-то стоит за моей спиной. Дядя Юра в новом костюме стоит у окна, тетя Аня в новом платье – у другого. Они смотрят на улицу. На столе лежит румяный каравай, на нем – солонка с солью. Я глотаю слюни. Мы стоим с Женькой на пороге и боимся сделать шаг. Хоть бы кто-нибудь крикнул или топнул бы. Дали бы нам с Женькой по большому куску от этого каравая. А еще бы хорошо с колбасой.

Женька тихонечко поворачивается. Я – за ним. Мы идем в кухню. Мы молча едим все, что нам попадается: корки какие-то, капустные листья и остатки пшенной каши. Капустные листья с солью – это здорово. Кончится война, возьму целый кочан, пачку соли, сяду где-нибудь в удобном месте и все съем. Медленно буду есть. Долго.

– Ты боишься? – спрашивает Женька.

– Нет, – говорю я, – совсем мне и не страшно.

Это я его подбодрить хочу.

– А мне страшно, – говорит он, – как поймают, как головой об столб дадут…

Вот и вечер наступил. И опять эта тишина. Мы снова заглядываем в комнату. Там никаких изменений.

– Может, они умерли? – спрашиваю я.

Женька манит меня за собой. Мы выходим на крыльцо. Дождичек идет, а на скамеечке прямо под дождичком, в зимней шапке, в начищенных сапогах, сидит Тышкин и молчит, и тоже смотрит куда-то далеко, и чуть голову наклонил, словно прислушивается.

– Товарищ Тышкин, – спрашивает Женька, – вы что это в зимнее нарядились?

– Гусь свинье не товарищ, – не оборачиваясь, отвечает Тышкин. А лицо у него важное-важное.

– Ах, извините, – говорит Женька, – а вы за красных или за белых?

– А мне все равно, – говорит Тышкин, – мне хоть синие.

Он встает и начинает ходить по двору, а Женька говорит:

– Слушай, Генка, я придумал такую штуку, что немцы не рады будут, что в Январск сунулись. Мы их всех, и злую собаку Королькова, и Тышкина, – в дохлятину превратим. Мы с тобой. Гена, пустяками занимались, в маршалы играли, мину дурацкую делали. Ты ведь знал, что она не взорвется, ведь знал? Что ж не говорил ничего?

– Я думал, взорвется… – говорю я.

Женька смотрит на меня с презрением.

Тышкнн ходит и ходит.

Женька шепчет:

– Возьмем веревку, сделаем петлю, намылим и вечером у дверей повесим, и порог намылим. Злая собака приходит – и головой в петлю. Хочет подняться, а под ногами скользко. А Федьку Тышкина немцы расстреляют: подумают, что он виноват. А потом разберутся, в чем дело, и начнут друг в друга стрелять.

Я вспоминаю его слова: «Что ж не говорил, что мина не взорвется?»

– Ничего не получится. Женя. Смешно даже, чтобы взрослый человек сам себя повесил…

– Ах, смешно?!

У него злые глаза.

– Ты только и умеешь стишки писать! Пиши, пиши!

С Женькой спорить нельзя. А может быть, он и прав.

– Товарищ Тышкнн, – спрашивает Женька, – что лучше – осень или лето?

– А мне все равно, – бормочет Тышкин, а сам все прислушивается, даже ногу отставляет в сторону, как гончая собака.

В Январске тишина. А мы сидим с Женькой за сараем и намыливаем петлю.

– Вот уж петелька, ну и петелька, – шепчет Женька, – головой попадешь – не воротишься.

– Женька, – говорю я, – а вдруг он и в самом деле удавится? Ведь страшно, а?

– Страшно, – говорит Женька. – А мы смотреть не будем, мы на станцию убежим.

Уже совсем ночь.

Я смотрю на белую рубаху Тышкина и придумываю такие стихи:

Ходит Тышкин вдоль забора, сторожит.

Сторожит он, сторожит он и дрожит.

А вокруг его башки петля кружит.

Женьке очень нравятся эти стихи. Он даже последнюю строчку придумывает:

– А было бы побольше веревки, мы бы для каждого фашиста сделали бы по петле. А злая собака Корольков все равно попадется.

Глава седьмая

о том, как все это закончилось

Всю ночь была тишина. Мы с Женькой сидели, сидели. Все сторожили, не заметили и заснули. А утром услышали – тарахтит что-то.

Подбегаем к окнам. По улице – пыль столбом. Пыль столбом. Грохот стоит. Танки идут. Самые настоящие. С пушками. Я смотрю на них, а сам почему-то думаю о Тышкине: «Бедный фельдшер! Ждал-ждал фашистов, встретить хотел, да проспал». Тышкина-то со дворе нету.

А танки фашистские идут. И небо серое-серое.

А дядя Юра у окна стоит, словно всю ночь так и не отходил. Только костюмчик на нем не парадный, старенький, потертый. А тетя Аня у другого окна стоит. Тоже в стареньком.

Женька тычет меня в бок. Я пожимаю плечами. Мы ничего не понимаем. А танки идут и идут. А за ними грузовики. И в них солдаты сидят, все в стальных касках, а некоторые даже в пилотках, как наши. Я прижимаюсь к Женьке. А он говорит мне шепотом:

– Перестань ты трястись.

А я не трясусь. Это он трясется. Я только что сам ему об этом сказать хотел.

А танки идут. И грузовики идут. Тогда я оборачиваюсь и смотрю на стол. А на столе – ни каравая, ни скатерти.

– Женя, – шепчу я, – каравай-то съели.

Он смотрит на меня с сожалением. Наверное, я опять что-то не так сказал.

А танки идут. И мы ничего сделать не можем. Ничего. Вот будем так стоять и ждать. Пока не войдут фашисты… А когда они войдут, дядя Юра укажет на нас: «Вот они…»

– Бежим на чердак, – говорит Женька, – бежим…

Вдруг один из грузовиков останавливается у нашего дома! За ним другие… Выпрыгивают фашисты, показывают на наш дом руками…

– Бежим! – говорит Женька. – Поздно будет.

…Фашисты бегут к нашему дому… Вот сейчас все и произойдет. Сейчас, сейчас…

– Слава богу, – говорит дядя Юра, – дождались своих.

Каких своих?.. Ну да, он ведь ждал их…

Женька дергает меня за руку и толкает совсем к окну. Я прямо лбом в стекло упираюсь.

– Смотри, смотри!..

…Что «смотри»?.. Фашисты к крыльцу подбегают, и дядя Юра выходит к ним навстречу.

И вдруг, как будто туман рассеялся, и я вижу на касках у солдат – звезды пятиконечные!

– Женька, да это же наши!

Но Женька уже выбежал на крыльцо, и я – за ним. И кричу:

– Давай, давай!

А первый (командир, наверное) говорит мне:

– Ты чего кричишь, пацан? Доктор-то здесь живет?

– Здесь, – говорит дядя Юра.

А я ничего не понимаю. Какой доктор? Ах, да это же Корольков – доктор. Злая собака Корольков. Но он ведь предатель!

– Я зубной врач, – улыбается дядя Юра.

Командир говорит:

– Это неважно. Перевязки делать умеете?

– Ну, конечно, – мычит Корольков.

– Вот мы у вас пока раненых и разместим. Скоро госпиталь прибудет, тогда заберем.

– Да что вы, – говорит дядя Юра, – выходим. Это наш долг. Ради вашего возвращения хотя бы. На радостях.

А командир идет к машинам, а оттуда уже несут носилки с ранеными красноармейцами. А мы с Женькой бежим за командиром.

– Товарищ командир, – говорит Женька…

Но тот отмахивается:

– Некогда, пацаны, некогда.

«Так ведь они предатели!» – хочу крикнуть я. Женька молчит. Я вижу: удаляется командир. А раненых несут, несут. И Тышкин несет. И тетя Аня несет. Носилки вплывают в двери.

Мы с Женькой стоим в стороне. Всем словно не до нас. И ходит командир возле машины. Что-то говорит. И не знает ведь, что это предатели раненых на носилках носят. Вот дядя Юра держит носилки и идет на цыпочках, украдочкой идет.

– Женька, – говорю я, – как же это никто их не схватит?

Женька бледный стоит. Губы у него дрожат. Он, наверное, придумает сейчас что-нибудь. Он ведь все может. Сейчас, сейчас… Вот только еще немного разозлится…

– А ну-ка, ребятки, – говорит нам дядя Юра, – бегите-ка в дом, подежурьте-ка. Может, дать кому чего нужно. Ну-ка быстренько.

Раненые лежат в комнате прямо на полу, на своих шинелях. Они стонут. Мы с Женькой носим воду, помогаем делать перевязки. И мы молчим. А раненые стонут.

– Женька, – говорю я, – как же их никто не схватит? Ведь они – предатели…

Но Женька молчит. И губы у него дрожат. А что, если подойду я к командиру и все ему расскажу?.. Но командир, оказывается, уже уехал. И все уехали. Только дядя Юра делает перевязки и тетя Аня ему помогает… А Тышкин исчез неизвестно куда.

– Может быть, другого командира найти? А, Жень? Как ты думаешь?..

– Для чего? – как во сне спрашивает Женьке.

– Все ему рассказать про них. Как они немцев ждали. Как каравай пекли…

– А откуда тебе известно, что для немцев?

– Как откуда? А ты разве не видел?

– Я-то видел… Да никто больше не видел…

– Мы докажем, докажем…

Но Женька не отвечает мне. Что-то я, наверное, опять не так сказал. И вот ведь что удивительно: ничего не могу придумать такого, чтобы доказать. Ничего.

– А как они нарядились. Все фашистов ждали.

– А может, наших ждали.

– И каравай нашим пекли?

– Может быть, и нашим.

– А смеялись, что наши отступают… Смеялись ведь?

– Ну, смеялись, ну, смеялись… А наши-то отступали? Отступали или нет?..

Но я еще поспорю. Не может быть, чтобы так вот и прошло все…

Три дня спустя мы стояли с Женькой на крылечке. Раненых давно уже увезли в тыловой госпиталь. Командование объявило дяде Юре благодарность.

Но немцы снова подходили к Январску. И опять артиллерийская канонада. И листья уже летели с деревьев не на шутку. Вот какая-то звезда упала, словно подбитый самолет. И снова ударил глухой разрыв. И снова лист полетел с дерева. Это уже, кажется, последний лист. И снова звезда упала… А может быть, это была вовсе и не звезда, а ракета.

– Знаешь, – сказал Женька, – вот не я буду, а Королькова на чистую воду выведу.

– И я не я буду, а тоже постараюсь хорошенечко, – сказал я.

– Мы еще повоюем, Генка.

– Мы еще повоюем, – сказал я.