Текст книги "Фронт приходит к нам"

Автор книги: Булат Окуджава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

«Вот мы хотели на фронт, а он сам к нам пришел. И очень скоро. Может быть, это потому, что без нас никак нельзя, а может быть, мы просто не научились от него спасаться».

ФРОНТ ПРИХОДИТ К НАМ

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

ФРОНТ ПРИХОДИТ К НАМ

Булат Окуджава

Посвящаю моему сыну Игорю

ПОВЕСТЬ

^{_{Рисунки Т. Оболенской}}

Глава первая

о том, как все началось

Мы живем в Январске уже вторую неделю. Январск – это город. Небольшой. На карте его найти очень нелегко. Но вы можете попробовать поискать.

Мой папа – пограничник, майор. Как только началась война, он, конечно, принялся воевать, а мы с мамой сидим здесь. И дернула же нас нелегкая ехать в этот Январск перед самой войной. Мама говорила: «Это моя родина. И хотя там никого из близких нет, но мы, Гена, снимем с тобой комнатку и поживем, а там и папа в отпуск к нам приедет…»

Вот и приехали! Теперь он воюет, а я брожу по улицам, а мама втихомолку плачет и ходит молчаливая, и лицо у нее пожелтело.

Хорошо, что есть Женька Ночкин. Ему тоже десять лет. Он москвич. Приехал сюда к дяде на каникулы и застрял. Хорошо еще, что есть Женька.

Женька рыжий, в белом воротничке, хотя жарища, но товарищ он очень хороший. Я такие стихи написал о нем:

Женька, Женька Ночкин,

С головой, как рыжий еж,

Даже среди ночки

Ни за что не пропадешь.

Женька, Женька Ночкин,

Все равно какой

. . . . . . . . . .

Ты товарищ мои.

Одна строчка так у меня и не получилась. Но стихи были хорошие, правда, Женьке я их не читал.

В первый же день знакомства Женька меня спросил, нравится ли мне война.

Я сразу представил маму. Вот она ходит по комнате из угла в угол и молчит, и думает, и снова молчит. Я однажды сказал ей, что вот, наверно, здорово сейчас по степям конница Буденного мчится. А она так на меня посмотрела, так посмотрела, что мне захотелось на улицу. И она сказала:

– Глупый ты, Генка. Какая там конница! Наши отступают.

– А Буденный-то где? – спросил я.

Она отвернулась и поднесла к лицу скомканный платок.

«Женщины всегда так, – подумал я. – Что они понимают в войне».

А потом пришла к нам молочница и сказала, что молоко будет продавать по десять рублей.

– Хотите берите – хотите нет.

А мама посмотрела ей вслед и сказала тихо:

– Проклятая война…

Вот этого я никак понять не могу. Пушки гремят, фашисты бегут, красноармейцы наступают. Я же видел это в кино. Очень была хорошая картина. Называлась «Неустрашимые»…

Мы с Женькой целые дни толчемся около военкомата.

– Одного бы фашиста увидеть, ну хоть краешком глаза, ну хоть в щелочку, – говорит Женька. – А еще лучше – на фронт бы попасть.

– Мне что-то не очень война нравится, – говорю я, – мама плачет, молоко десять рублей стоит, папа писем не шлет.

Женька смотрит на меня с удивлением.

– Ты хнычешь, совсем как девчонка. Если мы будем хныкать, кто же будет воевать?

Я вижу: идет с рынка моя мама. Она все думает, думает и молчит. А навстречу маршируют красноармейцы. Они тоже молчат. Жарко, пыльно. Что-то застилает мне глаза. Женька говорит:

– Давай, Генка, шпиона поймаем? Их сейчас сколько хочешь.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю. Шпиона сразу узнать можно: идет и оглядывается, и лицо у него от страха желтое…

У шпиона серый костюм и на локтях большие латки.

– Видишь? – шепчет Женька и толкает меня в бок.

Шпион достает платок и вытирает лицо. Он останавливается у витрины. Там – колбасы, ветчина, красные головки сыра. Все настоящее.

Шпион оборачивается.

– Ты что это, Женечка, в такую жару по городу ходишь? Шел бы в сад, на траве полежал бы.

Это Женькин дядя. Он зубной врач.

Женька живет в большом докторском доме за высоким забором. В доме много комнат. Ставни закрыты. Мебель под чехлами.

– Ты смотри, на стул не сядь, – говорит Женька, – стулья здесь для красоты.

Мы идем в сад и устраиваемся на траве.

– Опротивел мне этот дом, – говорит Женька. – Ну и история!

В саду прохладно. Мне грустно.

– Отправили меня сюда, и война без меня пройдет, – продолжает Женька, – и ничего не поделаешь. А я бы маршалом хотел быть.

Он говорит об этом так, словно стать маршалом – это козу Машку за хвост потянуть. Но тут же поясняет:

– Я с рядового начну. Начну и пойду, пойду, пойду…

По щеке моей ползет букашка и щекочет.

Я говорю:

– Мне маму жалко. Я вот возьму и проберусь на фронт, разыщу отца…

– Ты фантазер, – говорит Женька, – этим маме не поможешь. Нужно идти в Красную Армию.

– Да, – говорю я и иду домой.

У мамы желтое лицо, синяки под глазами. А ведь она раньше была такая красивая, такая красивая…

– Видел почтальона, Гена? – спрашивает она. Я киваю. Она отворачивается.

Я проклинаю почтальонов.

Мы молча едим пшенную кашу.

– Ну как, – спрашивает мама, – ничего без молока?

И пробует улыбаться.

– Очень вкусная каша, – говорю я, – прямо замечательная.

Я проклинаю молочницу. И, вообще, как хорошо было бы безо всякой еды. Выдумать бы такие пилюли: проглотил одну – и целый месяц есть не хочется.

…А писем все нет и нет.

Женька говорит:

– Ты не грусти. Что-нибудь придумаем…

Я верю: он на этот счет мастер.

Женькин план замечательно прост. Мы сами напишем письмо, так, словно это мой отец написал.

– Это чепуха, до чего просто, – говорит Женька, – я знаю, что с войны пишут.

Женька диктует. Я начинаю писать. Женька через плечо смотрит на бумагу.

– Эх, Гена, Гена… – вздыхает он, – разве взрослые так пишут?

И он пишет такое письмо:

«Здравствуйте, Ольга Андреевна и Гена!

Шлю вам горячий командирский привет из самого яростного сражения. Мы мчимся по степи на лихих скакунах и стреляем. Кругом рвутся снаряды. Кровь течет ручьями. Я скачу рядом с Буденным…»

Я перечитал написанное. Почерк у Женьки совсем как у взрослых. Я представил отца. У него добрые глаза, а на лбу складка, как шрам.

– Что бы еще написать? – спрашивает Женька.

– Нужно еще, чтобы мама не волновалась, – подсказываю я.

Женька высовывает кончик языка, и карандаш, подпрыгивая, бежит по бумаге.

«…За меня не волнуйтесь. Фашистские пули нам не страшны…»

Он думает, морщит лоб и добавляет:

…«Гену и Женю, его друга, нужно срочно отправить на фронт, к нам на подкрепление…»

Я говорю:

– Теперь нужно «целую и обнимаю».

Женька смеется.

– С фронта? Целую и обнимаю! Идет бой. Гена, какие могут быть поцелуйчики.

А я вспоминаю отца. Он часто целовал меня. Впрочем, Женька, конечно, прав: какие могут быть поцелуйчики.

Глава вторая

о том, как мы с Женькой чуть было не стали маршалами

Спите спокойно, добрые жители Январска. Когда-нибудь вы узнаете о людях, прославивших вас, о событиях, которые начались вот здесь, на этих тихих улицах, поросших подорожником и ромашкой. Когда-нибудь вы вспомните добрым словом Женьку Ночкина и Генку Полунина, самых рядовых из рядовых мальчишек, будущих маршалов и героев.

Когда просыпаешься, но еще не проснулся, в голове рождаются самые умные мысли. Если бы изобрести такую машинку, которая все это записывала бы, уже давно можно было бы прославиться.

Но Женька только посмеивается.

– Ты фантазер. Пока изобретут такую штуку – жизнь пройдет. Нечего выдумывать. Мы должны стать маршалами. Я в этом уверен. Я даже точно могу сказать тебе, когда это случится. Мы идем в армию. Прошло два года. Раз – мы младшие сержанты. Прошло еще два года. Раз – мы сержанты… Считай все по два года… Через тридцать лет мы – маршалы.

– Здорово. А если убьют?

– Не убьют…

– А если нас не возьмут сейчас?

– Чудак. Какой же им расчет не брать нас? Если мы в день будем хлопать только по одному фашисту, и то за год получится семьсот штук, а за десять лет – целая дивизия… Здорово?

Я не умею спорить с Женькой. Он все знает, все умеет, у него сразу готовы доказательства.

Я не могу не верить ему, и все-таки мне грустно. Женька станет маршалом раньше. Пока я буду изобретать свою глупую машинку для записывания мыслей, он добьется своего. А может быть, и машинку он изобретет раньше меня, потому что он знает секрет. Он сказал:

– Это тоже очень просто. Я уже знаю, как ее сделать, только у меня нет нужных инструментов.

– А какие инструменты нужны, Женька?

– О, это очень редкий инструмент. Он называется дрель. Слышал ты? Его берут вот так, нажимают кнопку и раз… раз…

Где бы достать эту таинственную дрель?

Но Женька держит твердый курс.

– Машинка – ерунда. Хочешь быть маршалом?

– Хочу, – говорю я печально.

– Тогда завтра с утра в военкомат.

Я видел маршалов на портретах – умные, мужественные лица и звезды в петличках.

Но почему-то, когда Женька говорит о маршалах, мне представляются шляпы с перьями, ботфорты и плащи, и шпаги, и гнедые арабские скакуны…

Ночью сон долго не приходил ко мне. Где-то звучал оркестр. Провожали войска. Я думал, как сам буду шагать по улицам, не глядя на плачущих женщин, а потом стану маршалом и въеду в город Январск на гнедом скакуне. И снова будет играть оркестр, и никто уже не будет плакать. Я думал обо всем этом. А за окнами плыла ночь. Играл оркестр. Где-то, наверное, плакали. И я сочинил такие стихи:

. . . . . . . . . . . . . . . .

С победой пройдут все бои,

И встанут геройские маршалы

Пред светлые очи твои.

Первая строчка не получалась. Но утром я прочел их Женьке. Женька закричал даже:

– Ты великий поэт! – И он громко и нараспев прочел:

И встанут геройские маршалы

Пред светлые очи твои!

– Здорово! Это будет наш гимн. Ты его только подлинне́й сделай… И потом это… тебе совсем не нужно быть маршалом. Ты будешь великим поэтом, и мы всегда будем дружить с тобой.

Мне стало грустно. Женька сказал:

– Я бы никогда так не смог:

И встанут геройские маршалы

Пред светлые очи твои.

Один раз попробовал, и ничего не вышло. Все умею, а стихи не получаются.

Он подумал и спросил:

– А что это за светлые очи?

– Так всегда говорят в стихах, – сказал я. – Это даже объяснить нельзя… очи и очи.

– Светлые очи, – повторил Женька, – красиво.

В военкомате нас почему-то никто не хотел выслушать. По коридорам сновали люди. Хлопали двери, и крепко пахло махоркой. Во всех комнатах трудно было протолкнуться, и только в последней за столом сидел лейтенант, а больше никого не было.

Мы стояли на пороге. Мы не знали, с чего начинать.

– Ну, что вам, пацаны? – устало спросил лейтенант.

Он отложил книгу, которую читал, и смотрел на нас, нахмурившись.

Я понял, что еще миг – и все провалится. Тогда Женька подошел к столу, сел напротив лейтенанта и сказал так:

– Вы, конечно, понимаете, что пришли мы неспроста…

Лейтенант подобрел.

– Шпиона поймали? – спросил он.

– Нам нужно срочно записаться в Красную Армию, – сказал Женька, – потому что…

– Все ясно, – сказал лейтенант, и по лицу его я понял, что он говорит серьезно.

– Сейчас посмотрим, куда вас можно определить, – сказал он и углубился в книжку.

– Беда, маршальские должности у нас все заняты… – медленно проговорил он, – генеральские… генералами пойдете?

– Пойдем, – хором ответили мы с Женькой.

– Ах, досада, – сказал лейтенант, полистав книжку, – и генеральских нет. Только вот одно место полковника и одно подполковника осталось…

– Я согласен полковником, – выпалил Женька.

Лицо лейтенанта было серьезным. Значит, не шутит.

– А справитесь, ребятки?

– Ну конечно, – заверили мы хором.

Лейтенант взял лист бумаги, спросил у Женьки имя и фамилию и написал так:

«Настоящим удостоверяется, что Евгений Ночкин является полковником Красного героического мальчишечьего воинства и имеет право носить серебряную саблю и бинокль, добытые в жестоком бою с врагами Родины. Лейтенант Безруков».

То же самое было выдано мне, только я стал подполковником.

Женька сильно покраснел и долго читал удостоверение, шевеля губами. Я тоже читал.

– А наган? – спросил Женька.

– А наган – это само собой разумеется, об этом писать и не нужно, – пояснил лейтенант. – А теперь начинается главное. Теперь мы вас будем проверять самыми удивительными способами.

И он ушел из комнаты.

Сердце мое билось. Женька ударил меня по плечу.

– Ну, Генка, теперь все ясно. Теперь мы помчимся на фронт и будем отбивать у врага серебряные сабли. Вот увидишь. Или поручат нам взять в плен немецкого генерала, или взорвать штаб…

Лейтенант вернулся. В руке он держал пачку ровных квадратных листков. Он разделил пачку пополам и дал каждому из нас по половине.

– Так вот, товарищи командиры, – сказал он, – первое задание будет таким: эти повестки в максимально сжатые сроки нужно доставить по адресам. Готовы ли вы выполнить это ответственное задание?

– Готовы, – грустно проговорил я.

– Так точно! – крикнул Женька.

На улице Женька сказал мне:

– Ты не горюй, Генка. Так всегда проверяют. Будто бы пустячок поручили. Другой подумает: что́, мол, с таким пустячком мучиться, да и выполнит как-нибудь. А эти, которые поручили, они смотрят: пустячок плохо выполнил? Плохо. А как же ему серьезное доверить? Вот увидишь, следующее задание будет такое, что держись… Я знаю.

Уже стемнело, когда мы вернулись к моему дому. В комнате горела лампа. Мы подобрались к окну. Мама читала письмо и плакала.

– От папы письмо? – крикнул я.

Она вытерла слезы, улыбнулась и кивнула Mile.

Мы влетели в комнату.

– Что он пишет? – спросил я.

Мама развернула письмо.

– Пишет, что скачет с Буденным по степям, стреляет, а кругом кровь течет рекой…

Я тотчас все понял.

– Молодец твой папа, – сказал Женька, – с самим Буденным рядом скачет.

– Только вот одного не могу понять, – сказала мама, – почему это он меня по имени-отчеству называет и почему так много ошибок в письме сделал?

У меня горели уши, и я смотрел в окно.

А Женька сказал:

– Там такое сражение, что он, наверное, все правила грамматики позабыл.

…Мы сидим во дворе. А в окно видно, как мама плачет. Она нас не видит, а мы ее видим. Вот она платок к глазам подносит.

Женька молчит и сопит.

Зачем мы только это письмо писали!

Глава третья

о том, как трудно все-таки быть самостоятельным

Уже неделю я живу без мамы в доме Женькиного дяди, зубного врача. На воротах его дома одна под другой надписи:

«ОСТОРОЖНО!

В ДОМЕ ЗЛАЯ СОБАКА!!!

ЗУБНОЙ ВРАЧ. Ю. А. Корольков»

Мы с Женькой спим на раскладушке на веранде. Ложимся «валетом». Как это все получилось?

Вдруг пришло известие, что мой папа тяжело ранен. Он где-то далеко в госпитале. И мама сказала мне:

– Женин дядя знал меня еще девчонкой. Он согласен, чтобы ты пару недель прожил у них. Ты их слушайся, Геночка, слушайся, пожалуйста… ты же видишь, что делается кругом.

И слезы текли по ее лицу.

Конечно, она волновалась за папу.

Женька, когда узнал, что папу ранило, сказал:

– Здорово, наверное, было! Такое, наверное, сражение, что пули, наверное, как дождь сыпались.

Вот мы с мамой попрощались.

Дядя Юра сказал:

– Вы ему скажите, чтобы слушался меня и тетю Аню…

А тетя Аня потрогала свою черную бородавку на щеке, похожую на жука, и сказала:

– И чтобы яблоки без спроса не рвал в саду…

И вот мне так не захотелось оставаться! Но я ничего маме не сказал.

А Женька стоял все время рядом.

– Ничего, – сказал он, – со мной Генка не пропадет.

И мама уехала.

Дядя Юра с утра надевает серый пиджак с латками и идет на рынок с корзиной всяких вещей. А потом принимает больных, и они кричат у него в кабинете и ахают.

Во дворе гуляет коза Машка, куры, гуси, в сарае два борова топчутся. И тетя Аня целый день варит им всякую бурду.

А мы с Женькой разносим повестки, и лейтенант Безруков сказал, что еще чуть-чуть, и все решится.

По вечерам мы пьем чай и едим хлеб с патокой. Это мировая вещь – патока. Побольше бы ее было. Когда кончится война, буду есть только патоку, только с белыми булками, да еще в чай буду класть пять… и шесть кусков сахару. Когда мы пьем чай, дядя Юра читает газету и говорит:

– Ну-ка, ну-ка, поглядим, как тут вояки наши отличаются? Ай-яй-яй… опять город оставили…

И потом спрашивает у меня:

– Что же это твои отец плохо воюет?

Я молчу.

А Женька говорит за меня:

– Его отец тяжело ранен.

А мне уже совсем не хочется есть патоку. Но я молчу.

Вечером мы лежим с Женькой и думаем каждый о своем. Вот звезда упала. За стеной пробили часы. В саду деревья шуршат листьями. Женька сопит носом.

«Мама, мамочка… вот лежу я один, твой сын, и думаю о тебе. Вот неделя прошла, и мне без тебя очень трудно. Я не люблю этот дом. Здесь смеются над папой».

Падают звезды. И у меня получаются такие стихи:

Звезды сыплются нам в лица,

Мы лежим, и мы молчим.

Почему же нам не спится?..

А четвертая строчка не вышла. Почему? Почему? Женьке понравились стихи. И он даже продолжение придумал.

– Потому что нас не берут в Красную Армию.

– Это нескладно, – сказал я.

– Зато правильно, – ответил Женька, – завтра пойдем к лейтенанту, и никаких.

– Женька, а если нас обманули? Если нас никуда не возьмут?

– Возьмут.

– А если?

– Тогда мы сами уйдем. Сядем в поезд. Доедем до Москвы. Из Москвы на каком-нибудь грузовике – и прямо на фронт. Заедем по пути к твоему отцу. Уж я не растеряюсь.

Падают звезды. Как много звезд! Интересно, куда они падают? Почему ни одна во двор не упадет? Вот бы придумать такую машину, чтобы звезды притягивала. Повесил звезду под потолком, и она горит, и светло, и за керосином в очереди не стоять.

Как это Женька сказал? «Тогда сами уедем»? Едем, едем – и вот я и маму и папу увижу? Прощай, Январск, прощайте пыльные улицы, прощай, лейтенант Безруков.

А Женька говорит:

– Вот бы распрощаться с дядькой моим и перед отъездом в буфет, в банку с патокой, мину положить. Как ударила бы – все вдребезги.

– Хорошо бы, – говорю я, – давай так и сделаем.

– Завтра же, – говорит Женька, – начнем мину делать. Я знаю, как это нужно. Пара пустяков.

С утра мы делаем мину. Женька командует. Мне не обидно. Я все равно не умею командовать. Я смешиваю уголь с песком, а Женька набивает этой смесью старую консервную банку. Потом мы прикрепляем к банке два ржавых провода.

– Теперь, – говорит Женька, – остается раздобыть капсюль.

Я поднимаю мину.

– Осторожно! – кричит Женька и отскакивает в сторону. – Если провода соединятся – нам крышка!

– Без капсюля?

– А вот и без капсюля… Эта штука капризная.

Мы прячем мину за кусты. Мы идем в военкомат.

На углу стоят соседки. Я слышу, как одна говорит:

– Вот ведь живут ребята, как у Христа за пазухой. Этот вон вишь какой всегда гладкий, с воротничком всегда…

Мы проходим мимо.

– Тебя бы в эту пазуху, – шипит Женька.

Мне очень хочется есть. Я говорю:

– Однажды мама зажарила гуся. Я отрезал вот такой ломоть без единой косточки. Мягкий-мягкий, и жир так и капал…

Женька вдруг рассердился.

– Ты перестань о шамовке говорить. Тут и без твоих воспоминаний тошно.

В комнате лейтенанта Безрукова нету. Вместо него сидит капитан с усиками.

– Где лейтенант Безруков? – спрашивает Женька.

– Он на фронте, – отвечает капитан, а потом поднимает голову и видит нас. – Вы кто такие?

У меня сосет под ложечкой. Все рушится.

– Мы разносим повестки, – говорит Женька.

– Ну и что же?

– Лейтенант Безруков обещал отправить нас на фронт.

– Ах, обещал… – говорит капитан и таращит глаза, – а если я вас домой отправлю и там вас выпорют?

Женька подходит к столу и говорит:

– Во-первых, вы не имеете права так с нами разговаривать, а во-вторых…

– А во-вторых, – произносит капитан, – убирайтесь отсюда, и чтобы я вас больше не видел.

Мы выходим оплеванные и униженные.

Мне хочется плакать. Я вообще никак не могу отвыкнуть от этой глупой привычки. Чуть что – и в слезы.

Женька говорит:

– Ладно, запомним. Идем, Генка. Теперь у нас одна дорога. Неделю на подготовку и все. Ты напиши про это стихи, напиши. Мы их пошлем в газету, и все узнают, как нам было трудно. Идем.

И встанут геройские маршалы

Пред светлые очи твои…

Мы приедем в Январск. Все кругом бегают. Дядя Юра банку с патокой несет, тетя Аня говорит: «Ешьте хлеба вволю, пожалуйста. Извините меня, дуру, что я вас тогда за пустяки ругала…» А мы пройдем мимо. Ну-ка, где тут капитан с усиками? Капитан прибежит. «Это ты?» – «Так точно, товарищи маршалы!» – «А помнишь?..» – «Помню, помню, товарищи маршалы». – «Разжаловать и на кухню картошку чистить!» Уж тогда он пожалеет.

В Январске появились эвакуированные. Это очень трудное слово. Сразу не выговоришь. Сначала я думал о них разное, а потом оказалось, что это беженцы.

– Счастливчики, – говорил Женька, – видели, как бомбы взрываются.

Они селились кто где, а некоторые не находили себе жилья. И женщины целыми днями бродили по улицам, а за ними волочились дети.

Я видел, как они, усевшись где-нибудь на лавочке или прямо на траве, ели хлеб с луком, или сухари, или еще что-нибудь.

Дядя Юра сказал вечером:

– Понаехали тут…

А тетя Аня щипнула свою бородавку и сказала:

– Теперь и на улицу не выйдешь – все чужие кругом.

– Какие же они чужие? – удивился Женька, – они наши…

Но дядя Юра рассердился. И все замолчали.

Патока залепила мне нёбо. Есть не хотелось.

– Генка, – сказал мне Женька на веранде, – Генка, сил больше нет терпеть. Или мы выполняем свой план или… или разорвем наши удостоверения и наймемся к моему дядьке сторожевыми собаками.

– Лучше на фронт, – сказал я.

Мы решили взять с собой противогазные сумки и уложить в них еду. В кладовке висели два противогаза дяди Юры и тети Ани.

– За неделю вполне соберемся, – сказал Женька.

Когда дяди Юры не было дома, а тетя Аня причитала над свиньями, мы тщательно исследовали кладовку. Мы набрали жареной кукурузной крупы, сухарей, взяли большой кусок соленого сала, который был приготовлен для базара; мы уложили все это в сумки от противогазов, а сами противогазы запрятали за мешок с кукурузой.

Мы спрятали припасы в кустах, рядом с миной.

– Не забыть бы компас, – сказал Женька, – а то на фронте вдруг в разведку идти, а куда идти – неизвестно.

Мы взяли компас со стола дяди Юры. Стрелки в нем не было, но ведь ее всегда можно сделать.

Закончили приготовления, вышли на улицу, уселись на бревно напротив ворот, стали совещаться.

По улице шла женщина с черной кошелкой в руке, а за ней плелись маленькие мальчик и девочка.

Женщина очень напоминала мою маму.

Вот почему я ее заметил.

– Эвакуированные, – сказал Женька.

Женщина остановилась возле наших ворот и долго читала про собаку. Потом заглянула в щелку. Потом снова прочла.

– Вы к нам? – спросил Женька. И беженцы разом оглянулись на него.

– Ты здесь живешь, мальчик? – спросила женщина. – А комната у вас не сдается?

У нее было очень измученное лицо. Она говорила тихо и просительно, а ее маленький сын смотрел то на мать, то на Женьку, приоткрыв рот.

– Это не мой дом, это моего дядьки дом, – сказал Женька, нахмурившись, – комнат свободных у него сколько угодно, но только он не любит эвакуированных, и, вообще, таких, как он, взрывать надо.

– Что ты, что ты, мальчик… – удивилась женщина, – я думаю, что нас он пустит, – она беспомощно развела руками, – как же иначе… куда же я с детишками денусь? Ведь правда? Их папа на фронте воюет… Я сейчас сама поговорю с твоим дядей, ты только подержи собак, хорошо?

– Собак никаких нету, – сказал я.

– Смело идите вперед, – сказал Женька.

Но тут отворилась калитка, и вышла тетя Аня.

– Пожалуйста, пожалуйста, – сказала она, – доктор принимает. Заходите, пожалуйста.

– Мы не к доктору, – тихо проговорила женщина, – мы ищем комнату… я с детьми… нам очень мало места нужно, мы все трое можем на одном тюфяке уместиться… Видите? Они такие малыши…

Тетя Аня очень удивилась, ее бородавка взмахнула волосиками, как крылышками.

– Извините, – проговорила она, – но у нас у самих дети, и мы сами в тесноте мучаемся. Извините.

Калитка захлопнулась.

Женщина пожала плечами, потом вдруг подняла голову и долго вглядывалась в номер нашего дома.

Девочка заплакала.

Женька похлопал мальчика по плечу и сказал:

– Ничего, не расстраивайся. Скоро мы взорвем их.

– Бомбой? – спросил мальчик.

– Миной, – сказал я.

Они пошли по улице, а Женька сказал:

– Все, Генка, терпенье мое лопнуло.

Вечером, когда мы доедали патоку, а дядя Юра подсчитывал, сколько наши сдали городов, кто-то принес письмо.

– Ну, вот, – проговорил он, глядя на Женьку, – твоя мать и забирать тебя не хочет. Пишет, что в Москве очень трудно… А мне что же, легко?

Я увидел, как покраснел Женька. Это он разозлился.

– А твоя мать и писать не думает, – сказал дядя Юра мне, – подкинула сыночка и айда…

Я тоже, наверное, покраснел, потому что лицу стало горячо. И мне представились два провода от мины, и как я их свожу…

– Ничего она не подкидывала, – сказал я.

– Нет, подкинула, – сказал дядя Юра.

Мина грохнула, и все полетело кувырком, и запахло порохом, и от дяди Юры остались рожки да ножки.

– Нет, не подкинула! – крикнул я.

– Нечего с ними церемониться… – откуда-то издалека пискнула тетя Аня.

За дверью что-то хлопнуло. И стало тихо.

– Кто там? – спросил дядя Юра.

Мы увидели, как в комнату вошел капитан из военкомата, тот самый, с усиками, а за ним знакомая нам женщина с двумя детьми.

– Вы доктор Корольков? – сердито спросил капитан.

Дядя Юра встал и улыбнулся.

– Это жена и дети командира Красной Армии, – сказал капитан, – предоставьте им комнату с отдельным входом и чтобы никаких попреков и придирок! – И он погрозил пальцем.

– Пожалуйста, – сказал дядя Юра, – разве я возражаю? Мы должны помогать друг другу.

– Мы вас не будем беспокоить, – устало проговорила женщина, – дети очень тихие.

– Нечего извиняться, – очень сердито сказал капитан женщине, – это мы вас вселяем, мы… – и он повернулся опять к дяде Юре, – и чтобы никаких… понятно?

– Все понятно, – пропел дядя Юра, – пожалуйста, мы будем очень рады.

Женька толкнул меня в бок. А мне так захотелось обнять капитана, так захотелось… Но я сдержался.

Позже с веранды мы заглянули в окно. На подоконнике горела коптилка. Стоял котелок. Женщина доставала оттуда картофелины, разламывала их и давала малышам и сама ела. Женька куда-то вдруг исчез. А потом я увидел, как он появился в комнате и протянул женщине кружку с патокой. Она удивилась сначала и стала отказываться. Но Женька бил себя в грудь и что-то шепотом говорил. Тогда она потрепала его по щеке, взяла кружку и сразу же маленькой ложкой стала давать патоку малышам, и они широко раскрывали рты, как скворчата, и жмурились.

Когда мы легли, я спросил Женьку:

– А что если мина взорвется и они погибнут? Как же так, Женька?

Но он успокоил меня:

– Я все обдумал. Их даже осколочком не заденет.

Утром на двери кладовки висел большой замок.

Женька сказал:

– Больше ждать нельзя, Генка. Сегодня ночью мы отправимся. Ты не боишься?

– Нет, – сказал я.

Кроме цепей, терять нам нечего.

Глава четвертая

о том, как началось наше путешествие и как оно протекало

День тянулся страшно долго.

Наконец все заснули. Тихо-тихо. Только где-то кричит паровоз. Вот только сейчас, когда нужно идти, мне стало страшно. Все спят. Куда мы пойдем?

– Женька, давай сегодня поспим, а завтра еще раз все обдумаем, а уж потом, на другую ночь…

Женька встает и на меня не смотрит. Он сопит. Он надевает ботинки…

– Если трусишь, – говорит он, – я один пойду.

Я встаю и надеваю ботинки.

Мы осторожно выходим во двор. У забора за кустами наши богатства. На листьях роса.

– Хорошо, что успели пиджаки взять, – говорит Женька.

Пиджаки лежат здесь же. Мы надеваем их, надеваем сумки.

Луна смотрит на нас. Поблескивает консервная банка – наша мина. Капсюля нет, кладовка на замке.

Женька бьет ногой по банке.

– Осторожно, – говорю я, – взорвется.

Женька снова бьет ногой по банке.

– Ты фантазер, – говорит он, – разве может песок взорваться?

Мы идем по улице, по спящей, по росистой. Луна крадется за нами. Ночью все может случиться. Вдруг поймает нас патруль. Вдруг вернут нас к дяде Юре. Мы идем быстро. Как только можно. Женька впереди, я за ним. И у меня получаются такие стихи:

Прощай. Январск! Прощай, Январск!

Пробил последний час.

Пускай веселый паровоз

Умчит в сраженья нас.

Я читаю их Женьке. Стихи ему нравятся.

Где-то у самого уха кричит паровоз. И перед нами вырастает вокзал.

– Как же мы без билетов поедем? – спрашиваю я.

Но Женька все знает. Он говорит:

– Какие же билеты во время войны? Когда война, ездят только военные или невоенные по военным делам.

– А мы?

– А мы едем на фронт. Сейчас вот придем, сядем в вагон. Выспимся. Утром проводник крикнет: «Граждане, Москва!» Мы идем по Москве. Я там всех ребят знаю. Котька облизнется от зависти.

На вокзале свет тусклый, желтый. Встать некуда. Лежат люди. Плачет девочка на руках у матери. Кто-то ругается. А мы лезем через мешки, через чемоданы. Нас толкают. А мы лезем, лезем.

– Идем на перрон, – тянет меня Женька, – скорей, а то поезд уйдет.

На перроне народу еще больше. Но никто не лежит, все бегают, кричат, толкают друг друга.

«Курский подали!» – и толпа бежит в темноту за перрон.

«А где тут на Ряжск?» – спрашивает кто-то, и кто-то другой кричит: «Да что я вам, справочная?»

И снова крик: «Эй, куда бежите-то? Вон где на Курск сажают!»

И опять бежит толпа, только в другую сторону. Сыплются крышки от чайников, разбиваются бутылки, плачут дети.

– Хорошо, что мы не дети, – говорит Женька. – Ты, Генка, постой здесь. Сейчас я все узнаю.

Потом он возвращается и говорит:

– Вот что я узнал. Нам нужно ехать до Курска, а потом пересадка. Сейчас будут сажать.

И опять мимо нас проносится в темноте толпа.

– Бежим! – кричит Женька.

И мы бежим. Мне жарко в пиджаке. Сумка бьет по боку. Потом все останавливаются. Все стоят и сопят. Кто-то говорит:

– Ну чего вы, как бешеные. Вон же состав подают.

Ближе, ближе белый глаз паровоза. Тук-тук… колеса.

– Всё, – смеется Женька, – сейчас поедем. А ты говоришь, – билеты.

Мы лезем в вагон. Три ступеньки, а как долго. Каждому хочется первым. Какая-то тетка поставила корзинку свою на ступеньку, а я вот-вот свалюсь.

– Тетя, – говорю я, – вы своей корзинкой меня сейчас столкнете…

Но она и не думает убирать корзинку, она кричит:

– А что мне, по-твоему, корзину свою выбросить?!

Кто-то толкает меня сзади, и я через эту корзинку влетаю в вагон. Там темно.

– Женька! – кричу я. Но разве что-нибудь услышишь в такой толкотне?

– Проводник, давай огня! – требует кто-то.

– Женька!

Я пробираюсь по проходу, спотыкаюсь о чемоданы и мешки, меня толкают ногами, сумками, локтями.

– Женька!

Вспыхивает желтый фонарик спички. Я вижу пустую полку. Ну что ж, из вагона не выберешься. Спичка гаснет, а я уже лезу на полку.

– Женька! Женечка!

Кто-то хватает меня за ногу.

– Это ты, Егор?

– Это я, – говорю я.

– Кто я? – кричит человек.

– Генка, – отвечаю я.

– Какой там, к чертям, Генка, давай слазь! Занято место.

Я лечу куда-то вниз, на чью-то корзину.

– Да что же вы с мальчиком-то делаете? – говорит женский голос. Это, наверное, меня защищают. Мамочка, вот хоть один человек нашелся, который за меня заступился. Мамочка, вот я совсем один…

– Ты не плачь, мальчик, где мама твоя?