Текст книги "Стихотворения (Золотая серия поэзии)"

Автор книги: Булат Окуджава

«В чаду кварталов городских…»

 
В чаду кварталов городских,
среди несметных толп людских
на полдороге к раю
звучит какая-то струна,
но чья она, о чем она,
кто музыкант – не знаю.
Кричит какой-то соловей
отличных городских кровей,
как мальчик, откровенно:
«Какое счастье – смерти нет!
Есть только тьма и только свет —
всегда попеременно».
Столетья строгого дитя,
он понимает не шутя,
в значении высоком:
вот это – дверь, а там – порог,
за ним – толпа, над ней – пророк
и слово – за пророком.
Как прост меж тьмой и светом спор!
И счастлив я, что с давних пор
всё это принимаю.
Хотя куда ты не взгляни,
кругом пророчества одни,
а кто пророк – не знаю.
 

Осень в Царском Селе

 
Какая царская нынче осень в Царском Селе!
Какие красные листья тянутся к черной земле,
какое синее небо и золотая трава,
какие высокопарные хочется крикнуть слова.
Но вот опускается вечер,
и слышится ветер с полей,
и филин рыдает, как Вертер,
над серенькой мышкой своей.
Уже он не первую губит,
не первые вопли слышны.
Он плоть их невинную любит,
а души ему не нужны.
И всё же какая царская осень в Царском Селе!
Как прижимаются листья лбами к прохладной земле,
какое белое небо и голубая трава,
какие высокопарные хочется крикнуть слова!
 

* * *

Оле

 
Вся земля, вся планета – сплошное «туда».
Как струна, дорога звонка и туга.
Все, куда бы ни ехали, только – туда,
и никто не сюда. Все – туда и туда.
Остаюсь я один. Вот так. Остаюсь.
Но смеюсь (и признаться боюсь, что боюсь).
Сам себя осуждаю, корю. И курю.
Вдруг какая-то женщина (сердце горит)…
– Вы куда?! – удивленно я ей говорю.
– Я сюда… – так влюбленно она говорит.
«Сумасшедшая! – думаю. – Вот ерунда…
Как же можно „сюда“, когда нужно – „туда“?!»
 

 
Строгая женщина в строгих очках
мне рассказывает о сверчках,
о том, как они свои скрипки
на протянутых носят руках,
о том, как они понемногу,
едва за лесами забрезжит зима,
берут свои скрипки с собою в дорогу
и являются в наши дома.
Мы берем их пальто, приглашаем к столу
и признательные расточаем улыбки,
но они очень скромно садятся в углу,
извлекают свои допотопные скрипки,
расправляют помятые сюртучки,
поднимают над головами смычки,
распрямляют свои вдохновенные усики…
Что за дом, если в нем не пригреты сверчки
и не слышно их музыки!..
Строгая женщина щурится из-под очков,
по столу громоздит угощенье…
Вот и я приглашаю заезжих сверчков
за приличное вознагражденье.
Я помятые им вручаю рубли,
их рассаживаю по чину и званию,
и играют они вечный вальс по названию:
«Может быть, наконец, повезет мне в любви…»
 

 
Я люблю эту женщину.
   Очень люблю.
Керамический конь увезет нас постранствовать,
будет нас на ухабах трясти и подбрасывать…
Я в Тарусе ей кружев старинных куплю.
Между прочим,
Таруса стоит над Окой.
Там торгуют в базарные дни земляникою,
не клубникою,
а земляникою,
дикою…
Вы, конечно, еще не встречали такой.
Эту женщину я от тревог излечу
и себя отучу от сомнений и слабости,
и совсем не за радости и не за сладости
я награду потом от нее получу.
Между прочим, земля околдует меня
и ее и окружит людьми и деревьями,
и, наверно, уже за десятой деревнею
с этой женщиной мы потеряем коня.
Ах, как сладок и холоден был этот конь!
Позабудь про него.
И, как зернышко – в борозду,
ты подкинь-ка, смеясь, августовского хворосту
своей белою пригоршней в красный огонь.
Что ж касается славы, любви и наград…
Где-то ходит, наверное, конь керамический
со своею улыбочкою иронической…
А в костре настоящие сосны горят!
 

 
Вокзал прощанье нам прокличет,
и свет зеленый расцветет,
и так легко до неприличья
шлагбаум руки разведет.
Не буду я кричать и клясться,
в лицо заглядывать судьбе…
Но дни и версты будут красться
вдоль окон поезда к тебе.
И лес, и горизонт далекий,
и жизнь, как паровозный дым,
все – лишь к тебе, как те дороги,
которые когда-то в Рим.
 

Как я сидел в кресле царя

 
Век восемнадцатый. Актеры
играют прямо на траве.
Я – Павел Первый, тот, который
сидит России во главе.
И полонезу я внимаю,
и головою в такт верчу,
по-царски руку поднимаю,
но вот что крикнуть я хочу:
«Срывайте тесные наряды!
Презренье хрупким каблукам…
Я отменяю все парады…
Чешите все по кабакам…
Напейтесь все, переженитесь
кто с кем желает, кто нашел…
А ну, вельможи, оглянитесь!
А ну-ка денежки на стол!..»
И золотую шпагу нервно
готов я выхватить, грозя…
Но нет, нельзя. Я ж – Павел Первый.
Мне бунт устраивать нельзя.
И снова полонеза звуки.
И снова крикнуть я хочу:
«Ребята, навострите руки,
вам это дело по плечу:
Смахнем царя… Такая ересь!
Жандармов всех пошлем к чертям —
мне самому они приелись…
Я поведу вас сам… Я сам…»
И золотую шпагу нервно
готов я выхватить, грозя…
Но нет, нельзя. Я ж – Павел Первый.
Мне бунт устраивать нельзя.
И снова полонеза звуки.
Мгновение – и закричу:
«За вашу боль, за ваши муки
собой пожертвовать хочу!
Не бойтесь, судей не жалейте,
иначе – всем по фонарю.
Я зрю сквозь целое столетье…
Я знаю, что я говорю!»
И золотую шпагу нервно
готов я выхватить, грозя…
Да мне ж нельзя. Я – Павел Первый.
Мне бунтовать никак нельзя.
 

«Плыл троллейбус по улице…»

 
Плыл троллейбус по улице.
Женщина шла впереди.
И все мужчины в троллейбусе
молча смотрели ей вслед.
 
 
Троллейбус промчался мимо,
женщину он обогнал.
Но все мужчины в троллейбусе
глаз не сводили с нее.
 
 
Только водитель троллейбуса
головой не вертел:
ведь должен хотя бы кто-нибудь
всё время смотреть вперед.
 

Песенка о Барабанном переулке

 
В Барабанном переулке барабанщики живут.
Поутру они как встанут, барабаны как возьмут,
как ударят в барабаны, двери настежь отворя…
Но где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?
 
 
В Барабанном переулке барабанщиц нет, хоть плачь.
Лишь грохочут барабаны ненасытные, хоть прячь.
То ли утренние зори, то ль вечерняя заря…
Но где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?
 
 
Барабанщик пестрый бантик к барабану привязал,
барабану бить побудку, как по буквам, приказал
и пошел по переулку, что-то в сердце затая…
Но где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?
 
 
А в соседнем переулке барабанщицы живут
и, конечно, в переулке очень добрыми слывут,
и за ними ведь не надо отправляться за моря…
Но где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?!
 

«Затихнет шрапнель, и начнется апрель…»

 
Затихнет шрапнель, и начнется апрель.
На прежний пиджак поменяю шинель.
Вернутся полки из похода.
Хорошая нынче погода.
 
 
Хоть сабля сечет, да и кровь всё течет —
брехня, что у смерти есть точный расчет,
что где-то я в поле остался…
Назначь мне свиданье, Настасья.
 
 
Всё можно пройти, и всё можно снести,
а если погибнуть – надежду спасти,
а выжить – как снова родиться…
Да было б куда воротиться.
 
 
В назначенный час проиграет трубач,
что есть нам удача средь всех неудач,
что все мы еще молодые
и крылья у нас золотые.
 

Песенка о ночной Москве

Б. Ахмадулиной

 
Когда внезапно возникает
еще неясный голос труб,
слова, как ястребы ночные,
срываются с горячих губ,
мелодия, как дождь случайный,
гремит; и бродит меж людьми
надежды маленький оркестрик
под управлением любви.
 
 
В года разлук, в года сражений,
когда свинцовые дожди
лупили так по нашим спинам,
что снисхождения не жди,
и командиры все охрипли…
тогда командовал людьми
надежды маленький оркестрик
под управлением любви.
 
 
Кларнет пробит, труба помята,
фагот, как старый посох, стерт,
на барабане швы разлезлись…
Но кларнетист красив как черт!
Флейтист, как юный князь, изящен.
И вечно в сговоре с людьми
надежды маленький оркестрик
под управлением любви.
 

Красные цветы

Ю. Домбровскому

 
Срываю красные цветы.
Они стоят на красных ножках.
Они звенят, как сабли в ножнах,
и пропадают, как следы…
 
 
О эти красные цветы!
Я от земли их отрываю.
Они как красные трамваи
среди полдневной суеты.
 
 
Тесны их задние площадки —
там две пчелы, как две пилы,
жужжат, добры и беспощадны,
забившись в темные углы.
 
 
Две женщины на тонких лапках.
У них кошелки в свежих латках,
но взгляды слишком старомодны,
и жесты слишком благородны,
и помыслы их так чисты!..
 
 
О эти красные цветы!
Их стебель почему-то колет.
Они, как красные быки, идут толпою к водопою,
у каждого над головою рога сомкнулись, как венки…
Они прекрасны, как полки, остры их красные штыки,
портянки выстираны к бою.
 
 
У командира в кулаке – цветок на красном стебельке…
Он машет им перед собою.
 
 
Качается цветок в руке, как память о живом быке,
как память о самом цветке,
как памятник поре походной,
как монумент пчеле безродной,
той,
благородной,
старомодной,
летать привыкшей налегке…
 
 
Срываю красные цветы.
Они еще покуда живы.
Движения мои учтивы,
решения неторопливы,
и помыслы мои чисты…
 

В городском саду

 
Круглы у радости глаза и велики у страха,
и пять морщинок на челе от празднеств и обид…
Но вышел тихий дирижер, но заиграли Баха,
и всё затихло, улеглось и обрело свой вид.
 
 
Всё стало на свои места, едва сыграли Баха…
Когда бы не было надежд – на черта белый свет?
К чему вино, кино, пшено, квитанции Госстраха
и вам – ботинки первый сорт, которым сносу нет?
 
 
«Не всё ль равно: какой земли касаются подошвы?
Не всё ль равно: какой улов из волн несет рыбак?
Не всё ль равно: вернешься цел или в бою падешь ты
и руку кто подаст в беде – товарищ или враг?»
 
 
О, чтобы было всё не так, чтоб всё иначе было,
наверно, именно затем, наверно, потому
играет будничный оркестр привычно и вполсилы,
а мы так трудно и легко всё тянемся к нему.
 
 
Ах, музыкант мой, музыкант, играешь, да не знаешь,
что нет печальных и больных, и виноватых нет,
когда в прокуренных руках так просто ты сжимаешь,
ах, музыкант мой, музыкант, черешневый кларнет!
 

Последний мангал

Тамазу Чиладзе,

Джансугу Чарквиани

 
Когда под хохот Куры и сплетни,
в холодной выпачканный золе,
вдруг закричал мангал последний,
что он последний на всей земле,
мы все тогда над Курой сидели
и мясо сдабривали вином,
и два поэта в обнимку пели
о трудном счастье, о жестяном.
 
 
А тот мангал, словно пес – на запах
орехов, зелени, бастурмы,
качаясь, шел на железных лапах
к столу, за которым сидели мы.
 
 
И я клянусь вам, что я увидел,
как он в усердье своем простом,
как пес, которого мир обидел,
присел и вильнул жестяным хвостом.
 
 
Пропахший зеленью, как духами,
и шашлыками еще лютей,
он, словно свергнутый бог, в духане
с надеждой слушал слова людей…
 
 
…Поэты плакали. Я смеялся.
Стакан покачивался в руке.
И современно шипело мясо
на электрическом очаге.
 

Молитва

Оле

 
Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет,
Господи, дай же ты каждому, чего у него нет:
мудрому дай голову, трусливому дай коня,
дай счастливому денег… И не забудь про меня.
 
 
Пока земля еще вертится – Господи, твоя власть! —
дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть,
дай передышку щедрому, хоть до исхода дня.
Каину дай раскаяние… И не забудь про меня.
 
 
Я знаю: ты всё умеешь, я верую в мудрость твою,
как верит солдат убитый, что он проживает в раю,
как верит каждое ухо тихим речам твоим,
как веруем и мы сами, не ведая, что творим!
 
 
Господи мой Боже, зеленоглазый мой!
Пока земля еще вертится, и это ей странно самой,
пока ей еще хватает времени и огня,
дай же ты всем понемногу… И не забудь про меня.
 

Прощание с осенью

 
Осенний холодок. Пирог с грибами.
Калитки шорох и простывший чай.
И снова
неподвижными губами
короткое, как вздох: «Прощай, прощай».
 
 
«Прощай, прощай…»
Да я и так прощаю
всё, что простить возможно, обещаю
и то простить, чего нельзя простить.
Великодушным мне нельзя не быть.
 
 
Прощаю всех, что не были убиты
тогда, перед лицом грехов своих.
«Прощай, прощай…»
Прощаю все обиды,
обеды у обидчиков моих.
 
 
«Прощай…»
Прощаю, чтоб не вышло боком.
Сосуд добра до дна не исчерпать.
Я чувствую себя последним богом,
единственным умеющим прощать.
 
 
«Прощай, прощай…»
Старания упрямы
(знать, мне лишь не простится одному),
но горести моей прекрасной мамы
прощаю я неведомо кому.
 
 
«Прощай, прощай…» Прощаю, не смущаю
угрозами, надежно их таю.
С улыбкою, размашисто прощаю,
как пироги, прощенья раздаю.
 
 
Прощаю побелевшими губами,
пока не повторится всё опять:
осенний горький чай, пирог с грибами
и поздний час – прощаться и прощать.
 

Разговор с рекой Курой

 
Я тщательно считал друзей своих убитых.
– Зачем? Зачем? – кричала мне река
издалека. – И так во все века
мы слишком долго помним об обидах!..
 
 
А я считал… И не гасил огня…
И плакала Кура перед восходом.
А я считал… сравнил приход с расходом.
И не сошлось с ответом у меня.
 

«Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем…»

 
Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем:
у каждой эпохи свои подрастают леса.
А всё-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем
поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.
 
 
Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью:
машины нас ждут, и ракеты уносят нас вдаль…
А всё-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков,
хотя б одного, и не будет отныне… А жаль.
 
 
Я кланяюсь низко познания морю безбрежному,
разумный свой век, многоопытный век свой любя.
А всё-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему
и мы до сих пор всё холопами числим себя.
 
 
Победы свои мы ковали не зря и вынашивали,
мы всё обрели – и надежную пристань, и свет…
А всё-таки жаль – иногда над победами нашими
встают пьедесталы, которые выше побед.
 
 
Былое нельзя воротить… Выхожу я на улицу.
И вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот
извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается…
Ах, завтра, наверное, что-нибудь произойдет.
 

Как научиться рисовать

 
Если ты хочешь стать живописцем,
ты рисовать не спеши.
Разные кисти из шерсти барсучьей
перед собой разложи.
Белую краску возьми, потому что
это – начало, потом
желтую краску возьми, потому что
всё созревает, потом
серую краску возьми, чтобы осень
в небо плеснула свинец,
черную краску возьми, потому что
есть у начала конец,
краски лиловой возьми пощедрее,
смейся и плачь, а потом
синюю краску возьми, чтобы вечер
птицей слетел на ладонь,
красную краску возьми, чтобы пламя
затрепетало, потом
краски зеленой возьми, чтобы веток
в красный подбросить огонь.
Перемешай эти краски, как страсти,
в сердце своем, а потом
перемешай эти краски и сердце
с небом, с землей, а потом…
 
 
Главное – это сгорать и, сгорая,
не сокрушаться о том.
Может быть, кто и осудит сначала,
но не забудет потом!
 

Песенка о художнике Пиросмани

Николаю Грицюку

 
Что происходит с нами,
когда мы смотрим сны?
Художник Пиросмани
выходит из стены,
 
 
из рамок примитивных,
из всякой суеты
и продает картины
за порцию еды.
 
 
Худы его колени,
и насторожен взгляд,
но сытые олени
с картин его глядят,
 
 
красотка Маргарита
в траве густой лежит,
а грудь ее открыта —
там родинка дрожит.
 
 
И вся земля ликует,
пирует и поет,
и он ее рисует
и Маргариту ждет.
 
 
Он жизнь любил не скупо,
как видно по всему…
Но не хватило супа
на всей земле
ему.
 

Капли Датского короля

Вл. Мотылю

 
В раннем детстве верил я,
что от всех болезней
капель Датского короля
не найти полезней.
И с тех пор горит во мне
огонек той веры…
Капли Датского короля
пейте, кавалеры!
 
 
Капли Датского короля
или королевы —
это крепче, чем вино,
слаще карамели
и сильнее клеветы,
страха и холеры…
Капли Датского короля
пейте, кавалеры!
 
 
Рев орудий, посвист пуль,
звон штыков и сабель
растворяются легко
в звоне этих капель,
солнце, май, Арбат, любовь —
выше нет карьеры…
Капли Датского короля
пейте, кавалеры!
 
 
Слава головы кружит,
власть сердца щекочет.
Грош цена тому, кто встать
над другим захочет.
Укрепляйте организм,
принимайте меры…
Капли Датского короля
пейте, кавалеры!
 
 
Если правду прокричать
вам мешает кашель,
не забудьте отхлебнуть
этих чудных капель.
Перед вами пусть встают
прошлого примеры…
Капли Датского короля
пейте, кавалеры!
 

Зной

 
Питер парится. Пора парочкам пускаться в поиск
по проспектам полуночным за прохладой. Может быть,
им пора поторопиться в петергофский первый поезд,
пекло потное покинуть, на перроне позабыть.
 
 
Петухи проголосили, песни поздние погасли.
Прямо перед паровозом проплывают и парят
Павловска перрон пустынный, Петергофа плен
   прекрасный,
плеть Петра, причуды Павла, Пушкина
   пресветлый взгляд.
 

«Не верю в бога и судьбу. Молюсь прекрасному и высшему…»

 
Не верю в бога и судьбу. Молюсь прекрасному
   и высшему
предназначенью своему, на белый свет меня явившему.
Чванливы черти, дьявол зол, бездарен бог —
   ему неможется.
О, были б помыслы чисты! А остальное все приложится!
Верчусь, как белка в колесе, с надеждою своей
   за пазухою,
ругаюсь, как мастеровой, то тороплюсь, а то запаздываю.
Покуда дремлет бог войны – печет пирожные
   пирожница…
О, были б небеса чисты, а остальное все приложится.
 
 
Молюсь, чтоб не было беды, и мельнице молюсь,
   и мыльнице,
воде простой, когда она из крана золотого выльется,
молюсь, чтоб не было разлук, разрух, чтоб больше
   не тревожиться.
О, руки были бы чисты! А остальное все приложится.
 

Песенка про маляров

 
Уважайте маляров,
как ткачей и докторов!
Нет, не тех, кто по ограде
раз мазнул и – будь здоров.
Тех, кто ради солнца, ради
красок из глубин дворов
в мир выходит на заре:
сами в будничном наряде,
кисти – в чистом серебре.
 
 
Маляры всегда честны.
Только им слегка тесны
сроки жизни человечьей,
как недолгий свет весны.
И когда ложатся спать,
спят тела, не спится душам:
этим душам вездесущим
красить хочется опять.
 
 
Бредят кистями ладони,
краски бодрствуют, спешат,
кисти, как ночные кони,
по траве сырой шуршат…
Синяя по окнам влага,
бурный оползень оврага,
пятна на боках коров —
это штуки маляров.
 
 
Или вот вязанка дров,
пестрая, как наважденье,
всех цветов нагроможденье:
дуба серая кора,
золотое тело липы,
красный сук сосны, облитый
липким слоем серебра…
Или вот огонь костра…
Или первый свет утра…
 
 
Маляры всегда честны.
Только им слегка тесны
сроки жизни человечьей,
как недолгий свет весны.
И когда у них в пути
обрывается работа,
остается впереди
недокрашенное что-то,
как неспетое – в груди…
 
 
Уважайте маляров —
звонких красок мастеров!
Лейтесь, краски,
пойте, кисти,
крась, маляр,
и будь здоров!
 

Свет в окне на улице Вахушти

 
Кружатся тени, кружатся тени.
Они – как бабочки в тишине.
Чернеют тени ночных строений,
и только тени – в ночном окне.
 
 
Кружатся тени за занавеской,
то врозь, то снова – совсем одно
плечо мужское и профиль женский —
как два актера в немом кино.
 
 
На фоне спящего, городского,
всему обычному вопреки,
так четок профиль лица мужского,
так плавен контур ее руки…
 
 
…С утра обычно в дела и будни
уйдут, похожи на всех других,
а тут как будто
   муссон попутный
струится в их
   парусах тугих.
 
 
Две тени кружатся, крылья сливши
к неведомым берегам гребя…
Который век, никому не слышны,
играют тени самих себя.
 
 
И в белом свете, в окно идущем
и опечатавшем их жилье,
они – как будто живые души,
которым нужно сказать свое.
 
 
То руки тонкие воздевают,
то вдруг взлетают на свет утра,
то неподвижные
   замирают,
как два молчальника
   у костра.
 

Старый дом

 
Дом предназначен на слом. Извините,
если господствуют пыль в нем и мрак.
Вы в колокольчик уже не звоните.
Двери распахнуты. Можно и так.
 
 
Все здесь в прошедшем, в минувшем и бывшем.
Ночь неспроста тишину созвала.
Серые мыши, печальные мыши
все до единой ушли со двора.
 
 
Где-то теперь собралось их кочевье?..
Дом предназначен на слом. Но сквозь тьму,
полно таинственного значенья,
что-то еще шелестит по нему.
 
 
Мел осыпается, ставенка стонет.
Двери надеются на визит.
И удивленно качается столик.
И фотокарточка чья-то висит.
 
 
И, припорошенный душною пылью,
помня еще о величье своем,
дом шевелит пожелтевшие крылья
старых газет, поселившихся в нем.
 
 
Дом предназначен на слом. Значит, кроме
не улыбнется ему ничего.
Что ж мы с тобой позабыли в том доме?
Или не все унесли из него?
 
 
Может быть, это ошибка? А если
это ошибка? А если – она?..
Ну-ка гурьбой соберемся в подъезде,
где, замирая, звенит тишина!
 
 
Ну-ка, взбежим по ступенькам знакомым!
Ну-ка для успокоенья души
крикнем, как прежде: «Вы дома?.. Вы дома?!..»
Двери распахнуты. И ни души.
 

Ленинградская элегия

 
Я видел удивительную, красную, огромную луну,
подобную предпраздничному первому помятому блину,
а может быть, подобную ночному комару,
   что в свой черед
легко взлетел в простор с лесных болот.
 
 
Она над Ленинградом очень медленно плыла.
Так корабли плывут без капитанов медленно…
Но что-то бледное мне виделось сквозь медное
покрытие ее высокого чела.
 
 
Под ней покоилось в ночи пространство невское,
и слышалась лишь перекличка площадей пустых…
И что-то женское мне чудилось сквозь резкое
слияние ее бровей густых.
 
 
Как будто гаснущий фонарь, она качалась в бездне
   синей,
туда-сюда над Петропавловкой скользя…
Но в том ее огне казались мне мои друзья
еще надежней и еще красивей.
 
 
Я вслушиваюсь: это их каблуки отчетливо стучат…
и словно невская волна, на миг взметнулось эхо,
когда друзьям я прокричал, что на прощание кричат.
Как будто сам себе я прокричал всё это.
 

«В саду Нескучном тишина…»

 
В саду Нескучном тишина,
Встает рассвет светло и строго.
А женщину зовут Дорога…
Какая дальняя она!
 

«Осень ранняя. Падают листья…»

 
Осень ранняя. Падают листья.
Осторожно ступайте в траву.
Каждый лист – это мордочка лисья…
Вот земля, на которой живу.
 
 
Лисы ссорятся, лисы тоскуют,
лисы празднуют, плачут, поют,
а когда они трубки раскурят,
значит – дождички скоро польют.
 
 
По стволам пробегает горенье,
и стволы пропадают во рву.
Каждый ствол – это тело оленье…
Вот земля, на которой живу.
 
 
Красный дуб с голубыми рогами
ждет соперника из тишины…
Осторожней: топор под ногами!
А дороги назад сожжены!
 
 
…Но в лесу, у соснового входа,
кто-то верит в него наяву…
Ничего не попишешь: природа!
Вот земля, на которой живу.