Текст книги "Стихотворения (Золотая серия поэзии)"

Автор книги: Булат Окуджава

Булат Окуджава
Стихотворения

Душевный разговор с сыном

 
Мой сын, твой отец – лежебока и плут
из самых на этом веку.
Ему не знакомы ни молот, ни плуг,
я в этом поклясться могу.
 
 
Когда на земле бушевала война
и были убийства в цене,
он раной одной откупился сполна
от смерти на этой войне.
 
 
Когда погорельцы брели на восток
и участь была их горька,
он в теплом окопе пристроиться смог
на сытную должность стрелка.
 
 
Не словом трибуна, не тяжкой киркой
на благо родимой страны —
он всё норовит заработать строкой
тебе и себе на штаны.
 
 
И всё же, и всё же не будь с ним суров
(не знаю и сам почему),
поздравь его с тем, что он жив и здоров,
хоть нет оправданья ему.
 
 
Он, может, и рад бы достойней прожить
(далече его занесло),
но можно рубаху и паспорт сменить,
но поздно менять ремесло.
 

Подмосковье

 
Март намечается. Слезою со щеки
вдруг скатывается издалека…
И вербины цветки, как серые щенки,
ерошат шерсть и просят молока.
 
 
И тополи попеременно
босые ноги ставят в снег, скользя,
шагают, как великие князья, —
как будто безнадежно, но надменно.
 

 
Кричат за лесом электрички,
от лампы – тени по стене,
и бабочки, как еретички,
горят на медленном огне.
Сойди к реке по тропке топкой,
и понесет сквозь тишину
зари вечерней голос тонкий,
ее последнюю струну.
Там отпечатаны коленей
остроконечные следы,
как будто молятся олени,
чтоб не остаться без воды…
По берегам, луной залитым,
они стоят: глаза – к реке,
твердя вечерние молитвы
на тарабарском языке.
Там птицы каркают и стонут.
Синеют к ночи камыши,
и ветры с грустною истомой
все дуют в дудочку души…
 

 
На белый бал берез не соберу.
Холодный хор хвои хранит молчанье.
Кукушки крик, как камешек отчаянья,
все катится и катится в бору.
 
 
И все-таки я жду из тишины
(как тот актер, который знает цену
чужим словам, что он несет на сцену)
каких-то слов, которым нет цены.
Ведь у надежд всегда счастливый цвет,
надежный и таинственный немного,
особенно, когда глядишь с порога,
особенно, когда надежды нет.
 

 
Как ты там поживаешь, над рекой Сереной,
карасями заселенной,
облаками засоренной?
Как ты там поживаешь в своем скворешнике,
примостившемся на берегу,
где полки молодого орешника
на бегу
согнулись в дугу,
где в тине, зеленой и темной,
перепутались рыбьи следы,
где ивы, упрямо и томно,
перелистывают книгу воды?..
 
 
А когда осенний дождичек частый
бубнит, как столетний дед,
кому ты выносишь в пригоршнях счастье,
которому имени нет?
 

 
Всё поле взглядом невзначай окинь:
костры, костры, костры и дух щавелий…
И трактора сползались на огонь
и желтыми лучами шевелили.
 
 
Осенний первый дождь спокойно шел
и не мешал огню, и было ярко,
и пахло щами и ржаною коркой…
Лес лисами и листьями шуршал.
 
 
Мы крепко спали на пороге дня.
Лишь дождь перебирал привычно струны,
и наши тени, медленно и странно,
плясали, приседая, у огня…
 

 
А знаешь ты,
что времени у нас в обрез
и кошельки легки без серебра,
учитель мой, взъерошенный как бес,
живущий в ожидании добра?
 
 
Когда-нибудь
окончится осенний рейс,
и выяснится наконец, кто прав,
и скинет с плеч своих наш поздний лес
табличку медную: «За нарушенье – штраф!»
 
 
Когда-нибудь
внезапно стихнет карусель
осенних рощ и неумытых луж,
и только изумленное: «Ужель
возможно это?!» – вырвется из душ.
 
 
И в небеса
взовьется белый дым змеей,
и, словно по законам волшебства,
мы пролетим над теплою землей
в обнимку, как кленовая листва…
 

Подмосковье

 
Подмосковье, Подмосковье,
ты прохладное дно морское,
кладовая синего света.
Где-то там,
над тобою где-то,
пекло
горькое городское, лето
переспелого цвета…
Как мне помнится это лето!
 
 
Провожанье, провожанье —
тонких стекол в ночи дрожанье,
два луча голубых над крышей…
На плече у солдата – скатка,
он тревожных гудков не слышит —
всё целует свою солдатку…
Всё целует ее, целует,
у войны минуты ворует.
 
 
Подмосковье, Подмосковье
провожало меня с тоскою,
а встречало – просило страстно:
«Здравствуй!
Только больше не странствуй…»
 
 
А леса
как закружатся сами
перед глазами
зелеными небесами…
 
 
А голоса
ночных электричек то
проплачут,
а то прокличут…
 
 
А роса
вдруг покатится слезой
голубою…
Подмосковье,
что мне делать с твоей
любовью?
 

Сентиментальный марш

 
Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет,
когда трубу к губам приблизит и острый локоть
   отведет.
Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая,
а для меня твои тревоги и добрый мир твоих забот.
 
 
Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь,
Надежда, если надо мною смерть распахнет свои
   крыла,
ты прикажи, пускай тогда трубач израненный
   привстанет,
чтобы последняя граната меня прикончить не смогла.
 
 
Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной,
я всё равно паду на той, на той единственной
   гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча
   надо мной.
 

Голубой шарик

 
Девочка плачет: шарик улетел.
Ее утешают, а шарик летит.
 
 
Девушка плачет: жениха всё нет.
Ее утешают, а шарик летит.
 
 
Женщина плачет: муж ушел к другой.
Ее утешают, а шарик летит.
 
 
Плачет старушка: мало пожила…
А шарик вернулся, а он голубой.
 

1957

Полночный троллейбус

 
Когда мне невмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
в последний,
случайный.
 
 
Полночный троллейбус, по улице мчи,
верши по бульварам круженье,
чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
крушенье,
крушенье.
 
 
Полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь
твои пассажиры – матросы твои —
приходят
на помощь.
 
 
Я с ними не раз уходил от беды,
я к ним прикасался плечами…
Как много, представьте себе, доброты
в молчанье,
в молчанье.
 
 
Полночный троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река, затухает,
и боль, что скворчонком стучала в виске,
стихает,
стихает.
 

1957

Веселый барабанщик

 
Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше,
когда дворники маячат у ворот.
Ты увидишь, ты увидишь, как веселый барабанщик
в руки палочки кленовые берет.
 
 
Будет полдень, суматохою пропахший,
звон трамваев и людской водоворот,
но прислушайся – услышишь, как веселый барабанщик
с барабаном вдоль по улице идет.
 
 
Будет вечер – заговорщик и обманщик,
темнота на мостовые упадет,
но вглядись – и ты увидишь, как веселый барабанщик
с барабаном вдоль по улице идет.
 
 
Грохот палочек… то ближе он, то дальше,
сквозь сумятицу, и полночь, и туман…
Неужели ты не слышишь, как веселый барабанщик
вдоль по улице проносит барабан?!
 

Песенка о Леньке Королеве

Б. Федорову

 
Во дворе, где каждый вечер всё играла радиола,
где пары танцевали, пыля,
ребята уважали очень Леньку Королева
и присвоили ему званье короля.
 
 
Был Король, как король, всемогущ. И если другу
станет худо и вообще не повезет,
он протянет ему свою царственную руку,
свою верную руку, – и спасет.
 
 
Но однажды, когда «мессершмитты», как вороны,
разорвали на рассвете тишину,
наш Король, как король, он кепчонку, как корону,
набекрень, и пошел на войну.
 
 
Вновь играет радиола, снова солнце в зените,
да некому оплакать его жизнь,
потому что тот Король был один (уж извините),
королевой не успел обзавестись.
 
 
Но куда бы я ни шел, пусть какая ни забота
(по делам или так, погулять),
всё мне чудится, что вот за ближайшим поворотом
Короля повстречаю опять.
 
 
Потому что на войне, хоть и правда стреляют,
не для Леньки сырая земля.
Потому что (виноват), но я Москвы не представляю
без такого, как он, короля.
 

«Не бродяги, не пропойцы…»

 
Не бродяги, не пропойцы,
за столом семи морей
вы пропойте, вы пропойте
славу женщине моей!
 
 
Вы в глаза ее взгляните,
как в спасение свое,
вы сравните, вы сравните
с близким берегом ее.
 
 
Мы земных земней. И вовсе
к черту сказки о богах!
Просто мы на крыльях носим
то, что носят на руках.
 
 
Просто нужно очень верить
этим синим маякам,
и тогда нежданный берег
из тумана выйдет к вам.
 

Песенка об арбатских ребятах

 
О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой,
когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой?
Как будто шагнул я со сцены в полночный
   московский уют,
где старым арбатским ребятам бесплатно
   судьбу раздают.
По-моему, всё распрекрасно, и нет для печали причин,
и грустные те комиссары идут по Москве, как один,
и нету, и нету погибших средь старых арбатских ребят,
лишь те, кому нужно, уснули, но те, кому нужно,
   не спят.
Пусть память – нелегкая служба, но все повидала
   Москва,
И старым арбатским ребятам смешны утешений слова.
 

Новое утро

 
Не клонись-ка ты, головушка,
от невзгод и от обид.
Мама, белая голубушка,
утро новое горит.
 
 
Всё оно смывает начисто,
всё разглаживает вновь…
Отступает одиночество,
возвращается любовь.
 
 
И сладки, как в полдень пасеки,
как из детства голоса,
твои руки, твои песенки,
твои вечные глаза.
 

Песенка о солдатских сапогах

 
Вы слышите: грохочут сапоги,
и птицы ошалелые летят,
и женщины глядят из-под руки,
вы поняли, куда они глядят?
 
 
Вы слышите, грохочет барабан?
Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней.
Уходит взвод в туман-туман-туман…
а прошлое ясней-ясней-ясней.
 
 
А где же наше мужество, солдат,
когда мы возвращаемся назад?
Его, наверно, женщины крадут
и, как птенца, за пазуху кладут.
 
 
А где же наши женщины, дружок,
когда ступаем мы на свой порог?
Они встречают нас и вводят в дом,
но в нашем доме пахнет воровством.
 
 
А мы рукой на прошлое – вранье!
А мы с надеждой в будущее: свет!
А по полям жиреет воронье,
а по пятам война грохочет вслед.
 
 
И снова переулком – сапоги,
и птицы ошалелые летят,
и женщины глядят из-под руки…
В затылки наши круглые глядят.
 

«А как первая любовь – она сердце жжет…»

 
А как первая любовь – она сердце жжет,
А вторая любовь – она к первой льнет.
А как третья любовь – ключ дрожит в замке,
ключ дрожит в замке, чемодан в руке.
 
 
А как первая война – да ничья вина,
А вторая война – чья-нибудь вина,
А как третья война – лишь моя вина,
а моя вина – она всем видна.
 
 
А как первый обман – на заре туман,
А второй обман – закачался пьян.
А как третий обман – он ночи черней,
он ночи черней, он войны страшней.
 

Песенка о моей душе

 
Что такое душа? Человечек задумчивый,
всем наукам печальным и горьким обученный
(видно, что-то не так в его долгой судьбе).
Но – он сам по себе, а я – сам по себе.
 
 
Он томится, он хочет со мной поделиться,
очень важное слово готово пролиться —
как пушинка, дрожит на печальной губе…
Но – он сам по себе, а я сам по себе.
 
 
Я своей доброты никогда не разбрасываю,
я его никогда ни о чем не расспрашиваю.
Каждый волен играть, что горазд, на трубе…
Каждый сам по себе: я – себе, он – себе.
 

Песенка о моряках

 
Над синей улицей портовой
всю ночь сияют маяки.
Откинув ленточки фартово,
всю ночь гуляют моряки.
 
 
Кричат над городом сирены,
и птицы крыльями шуршат.
И припортовые царевны
к ребятам временным спешат.
 
 
Ведь завтра, может быть, проститься
придут ребята, да не те.
Ах, море – синяя водица,
ах, голубая канитель.
 
 
Его затихнуть – не умолишь,
взметнутся щепками суда.
Земля надежнее, чем море,
так почему же вы туда?
 
 
Волна соленая задушит,
ее попробуй упросить…
Ах, если б вам служить на суше
да только б ленточки носить!..
 

«Нева Петровна, возле Вас – все львы…»

 
Нева Петровна, возле Вас – все львы.
Они Вас охраняют молчаливо.
Я с женщинами не бывал счастливым,
Вы – первая. Я чувствую, что Вы.
 
 
Послушайте, не ускоряйте бег,
банальным славословьем Вас не трону:
ведь я не экскурсант, Нева Петровна,
я просто одинокий человек.
 
 
Мы снова рядом. Как я к Вам привык!
Я всматриваюсь в Ваших глаз глубины.
Я знаю: Вас великие любили,
да Вы не выбирали, кто велик.
 
 
Бывало, Вы идете на проспект,
не вслушиваясь в титулы и званья,
а мраморные львы – рысцой за Вами
и Ваших глаз запоминают свет.
 
 
И я, бывало, к тем глазам нагнусь
и отражусь в их океане синем
таким счастливым, молодым и сильным…
Так отчего, скажите, Ваша грусть?
 
 
Пусть говорят, что прошлое не в счет.
Но волны набегают, берег точат,
и Ваше платье цвета белой ночи
мне третий век забыться не дает.
 

Песенка о комсомольской богине

 
Я смотрю на фотокарточку:
две косички, строгий взгляд,
и мальчишеская курточка,
и друзья кругом стоят.
 
 
За окном все дождик тенькает:
там ненастье во дворе.
Но привычно пальцы тонкие
прикоснулись к кобуре.
 
 
Вот скоро дом она покинет,
вот скоро вспыхнет бой кругом,
но комсомольская богиня…
Ах, это, братцы, о другом!
 
 
На углу у старой булочной,
там, где лето пыль метет,
в синей маечке-футболочке
комсомолочка идет.
 
 
А ее коса острижена,
в парикмахерской лежит.
Лишь одно колечко рыжее
на виске ее дрожит.
 
 
И никаких богов в помине,
лишь только дела гром кругом,
но комсомольская богиня…
Ах, это, братцы, о другом!
 

Часовые любви

 
Часовые любви на Смоленской стоят,
Часовые любви у Никитских не спят,
Часовые любви по Петровке идут
неизменно.
Часовым полагается смена.
 
 
О великая вечная армия,
где не властны слова и рубли,
где все рядовые – ведь маршалов нет у любви!
Пусть поход никогда ваш не кончится,
признаю только эти войска!..
Сквозь зимы и вьюги к Москве подступает весна.
 
 
Часовые любви на Волхонке стоят.
Часовые любви на Неглинной не спят.
Часовые любви по Арбату идут
неизменно.
Часовым полагается смена.
 

До свидания, мальчики

 
Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
стали тихими наши дворы,
наши мальчики головы подняли —
повзрослели они до поры,
на пороге едва помаячили
и ушли, за солдатом – солдат…
До свидания, мальчики!
Мальчики,
постарайтесь вернуться назад.
Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,
не жалейте ни пуль, ни гранат
и себя не щадите,
и всё-таки
постарайтесь вернуться назад.
 
 
Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:
вместо свадеб – разлуки и дым,
наши девочки платьица белые
раздарили сестренкам своим.
Сапоги – ну куда от них денешься?
Да зеленые крылья погон…
Вы наплюйте на сплетников, девочки.
Мы сведем с ними счеты потом.
Пусть болтают, что верить вам не во что,
что идете войной наугад…
До свидания, девочки!
Девочки,
постарайтесь вернуться назад.
 

Песенка о бумажном солдатике

 
Один солдат на свете жил,
красивый и отважный,
но он игрушкой детской был,
ведь был солдат бумажный.
 
 
Он переделать мир хотел,
чтоб был счастливым каждый,
а сам на ниточке висел:
ведь был солдат бумажный.
 
 
Он был бы рад в огонь и в дым,
за вас погибнуть дважды,
но потешались вы над ним,
ведь был солдат бумажный.
 
 
Не доверяли вы ему
своих секретов важных.
А почему? А потому,
что был солдат бумажный.
 
 
А он, судьбу свою кляня,
не тихой жизни жаждал
и всё просил: «Огня, огня!» —
забыв, что он бумажный.
 
 
В огонь? Ну что ж, иди! Идешь?
И он шагнул однажды,
и там сгорел он ни за грош:
ведь был солдат бумажный.
 

Песенка об Арбате

 
Ты течешь, как река. Странное название!
И прозрачен асфальт, как в реке вода.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое призвание.
Ты – и радость моя, и моя беда.
 
 
Пешеходы твои – люди не великие,
каблучками стучат – по делам спешат.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты – моя религия,
мостовые твои подо мной лежат.
 
 
От любови твоей вовсе не излечишься,
сорок тысяч других мостовых любя.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое отечество,
никогда до конца не пройти тебя!
 

Песенка об открытой двери

 
Когда метель кричит, как зверь —
протяжно и сердито, —
не запирайте вашу дверь,
пусть будет дверь открыта.
 
 
А если ляжет дальний путь,
нелегкий путь, представьте,
дверь не забудьте распахнуть,
открытой дверь оставьте.
 
 
И, уходя, в ночной тиши
без долгих слов решайте:
огонь сосны с огнем души
в печи перемешайте.
 
 
Пусть будет теплою стена
и мягкою – скамейка…
Дверям закрытым – грош цена,
замку цена – копейка!
 

Живописцы

Ю. Васильеву

 
Живописцы, окуните ваши кисти
в суету дворов арбатских и в зарю,
чтобы были ваши кисти словно листья,
словно листья, словно листья к ноябрю.
 
 
Окуните ваши кисти в голубое,
по традиции забытой городской,
нарисуйте и прилежно и с любовью,
как с любовью мы проходим по Тверской.
 
 
Мостовая пусть качнется, как очнется!
Пусть начнется, что еще не началось!
Вы рисуйте, вы рисуйте, вам зачтется…
Что гадать нам: удалось – не удалось?
 
 
Вы, как судьи, нарисуйте наши судьбы,
наше лето, нашу зиму и весну…
Ничего, что мы – чужие. Вы рисуйте!
Я потом, что непонятно, объясню.
 

«Мне нужно на кого-нибудь молиться…»

О. Батраковой

 
Мне нужно на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью
вдруг захотелось в ноженьки валиться,
поверить в очарованность свою!
 
 
И муравья тогда покой покинул,
всё показалось будничным ему,
и муравей создал себе богиню
по образу и духу своему.
 
 
И в день седьмой, в какое-то мгновенье,
она возникла из ночных огней
без всякого небесного знаменья…
Пальтишко было легкое на ней.
 
 
Всё позабыв – и радости, и муки,
он двери распахнул в свое жилье
и целовал обветренные руки
и старенькие туфельки ее.
 
 
И тени их качались на пороге,
безмолвный разговор они вели,
красивые и мудрые, как боги,
и грустные, как жители земли.
 

«Не верь войне, мальчишка…»

 
Не верь войне, мальчишка,
не верь: она грустна.
Она грустна, мальчишка,
как сапоги тесна.
 
 
Твои лихие кони
не смогут ничего:
ты весь – как на ладони,
все пули – в одного.
 

«Опустите, пожалуйста, синие шторы…»

 
Опустите, пожалуйста, синие шторы.
Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.
Вот стоят у постели моей кредиторы
молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.
 
 
Раскошелиться б сыну недолгого века,
да пусты кошельки упадают с руки…
– Не грусти, не печалься, о моя Вера, —
остаются еще у тебя должники!
 
 
И еще я скажу и бессильно и нежно,
две руки виновато губами ловя:
– Не грусти, не печалься, матерь Надежда, —
есть еще на земле у тебя сыновья!
 
 
Протяну я Любови ладони пустые,
покаянный услышу я голос ее:
– Не грусти, не печалься, память не стынет,
я себя раздарила во имя твое.
 
 
Но какие бы руки тебя ни ласкали,
как бы пламень тебя ни сжигал неземной,
в троекратном размере болтливость людская
за тебя расплатилась… Ты чист предо мной!
 
 
Чистый-чистый лежу я в наплывах рассветных,
белым флагом струится на пол простыня…
Три сестры, три жены, три судьи милосердных
открывают бессрочный кредит для меня.
 

«Глаза, словно неба осеннего свод…»

 
Глаза, словно неба осеннего свод,
и нет в этом небе огня,
и давит меня это небо и гнет —
вот так она любит меня.
 
 
Прощай. Расстаемся. Пощады не жди!
Всё явственней день ото дня,
что пусто в груди, что темно впереди —
вот так она любит меня.
 
 
Ах, мне бы уйти на дорогу свою,
достоинство молча храня!
Но старый солдат, я стою, как в строю.
Вот так она любит меня.
 

«Не пробуй этот мед: в нём ложка дегтя…»

 
Не пробуй этот мед: в нём ложка дегтя.
Чего не заработал – не проси.
Не плюй в колодец. Не кичись. До локтя
всего вершок – попробуй укуси.
 
 
Час утренний – делам, любви – вечерний,
раздумьям – осень, бодрости – зима…
Весь мир устроен из ограничений,
чтобы от счастья не сойти с ума.
 

«Эта женщина! Увижу и немею…»

 
Эта женщина! Увижу и немею.
Потому-то, понимаешь, не гляжу.
Ни кукушкам, ни ромашкам я не верю
и к цыганкам, понимаешь, не хожу.
 
 
Напророчат: не люби ее такую,
набормочут: до рассвета заживет,
наколдуют, нагадают, накукуют…
А она на нашей улице живет!
 

«Рифмы, милые мои…»

Б. Ахмадулиной

 
Рифмы, милые мои,
баловни мои, гордячки!
Вы – как будто соловьи
из бессонниц и горячки,
вы – как музыка за мной,
умопомраченья вроде,
вы – как будто шар земной,
вскрикнувший на повороте.
 
 
С вами я, как тот богач,
и куражусь и чудачу,
но из всяких неудач
выбираю вам удачу…
Я как всадник на коне
со склоненной головою…
 
 
Господи, легко ли мне?
Вам-то хорошо ль со мною?
 

«Это случится, случится…»

 
Это случится, случится,
этого не миновать:
вскрикнут над городом птицы,
будут оркестры играть.
 
 
Станет прозрачнее воздух,
пушек забудется гам,
и пограничное войско
с песней уйдет по домам.
 
 
Кровь и военная служба
сгинут навеки во мгле, —
вот уж воистину дружба
будет царить на земле.
 
 
Это случится, случится.
В домнах расплавят броню…
Не забывайте учиться
этому нужному дню.
 

Дежурный по апрелю

 
Ах, какие удивительные ночи!
Только мама моя в грусти и тревоге:
– Что же ты гуляешь, мой сыночек,
одинокий,
одинокий? —
Из конца в конец апреля путь держу я.
Стали звезды и круглее и добрее…
– Мама, мама, это я дежурю,
я – дежурный
по апрелю!
 
 
– Мой сыночек, вспоминаю всё, что было,
стали грустными глаза твои, сыночек…
Может быть, она тебя забыла,
знать не хочет?
Знать не хочет? —
Из конца в конец апреля путь держу я.
Стали звезды и круглее и добрее…
– Что ты, мама! Просто я дежурю,
я – дежурный
по апрелю…
 

О кузнечиках

 
Два кузнечика зеленых в траве, насупившись, сидят.
Над ними синие туманы во все стороны летят.
Под ними красные цветочки и золотые лопухи…
Два кузнечика зеленых пишут белые стихи.
 
 
Они перышки макают в облака и молоко,
чтобы белые их строчки было видно далеко,
и в затылках дружно чешут, каждый лапкой шевелит.
Но заглядывать в работу один другому не велит.
 
 
К ним бежит букашка божья, бедной барышней бежит,
но у них к любви и ласкам что-то сердце не лежи.
К ним и прочие соблазны подбираются, тихи,
но кузнечики не видят – пишут белые стихи.
 
 
Снег их бьет, жара их мучит, мелкий дождичек
   кропит,
шар земной на повороте отвратительно скрипит…
Но меж летом и зимою, между счастьем и бедой
прорастает неизменно вещий смысл работы той,
и сквозь всякие обиды пробиваются в века
хлеб (поэма), жизнь (поэма), ветка тополя (строка)…