Текст книги "Мальчик, которого растили как собаку"
Автор книги: Брюс Перри
Соавторы: Майя Салавиц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
В мозге имеется также класс нервных клеток, известных как «зеркальные» нейроны, синхронно реагирующие на поведение других людей. Эта способность к взаимной регуляции обеспечивает еще одну физиологическую основу привязанности. Например, когда грудничок улыбается, зеркальные нейроны в мозге его мамы обычно отвечают паттерном активности, который почти идентичен паттерну, который «работает», когда улыбается сама мама. Эта зеркальность обычно и приводит к тому, что мать отвечает ребенку улыбкой. Нетрудно увидеть, как эмпатия и способность реагировать на родственные связи проявляются в том, что мама и ребенок синхронно отвечают друг другу улыбкой, и оба процесса при этом взаимно усиливаются.
Однако, если на улыбку ребенка не реагируют, если он продолжает плакать в одиночестве, если ему не дают поесть или кормят без нежности и не берут на руки, тогда положительная связь между человеческими контактами и безопасностью не развивается. Если, как это произошло в случае Вирджинии, когда ребенок начинает чувствовать связь с каким-то человеком, ощущать комфорт от его запаха, улыбки, ритма движений, он внезапно оказывается покинутым и затем все повторяется, то в конце концов эти необходимые ассоциации могут не сформироваться. Конечно, все это происходит не сразу. Цена любви – это боль от потери. Взаимная привязанность грудничка и первых заботящихся о нем людей (особенно мамы) – это не что-то простое и банальное: любовь грудного ребенка к матери так же сильна, как самая глубокая романтическая связь. На самом деле этот хранящийся в памяти образец первой привязанности помогает ребенку иметь здоровые интимные связи, когда он вырастет.
Будучи грудным ребенком, Вирджиния не имела возможности почувствовать себя любимой – как только она привыкала к одной приемной маме, ее тут же передавали в другие руки. Рядом с ней не было одного или двух заботящихся о ней людей, и она не испытала этих постоянных «повторений» выражения родственных чувств, которые необходимы ребенку, чтобы ассоциировать человеческий контакт с удовольствием. У нее не развилась базовая нейрофизиологическая способность к эмпатии, которая побуждала бы удовлетворять потребность ее собственного ребенка в физическом проявлении любви. Но поскольку Вирджиния довольно долго жила в стабильной домашней обстановке, среди людей, которые к ней хорошо относились, высшие когнитивные области ее мозга активно развивались, она была способна теоретически усвоить, что ей следует делать в качестве родительницы. Однако у нее не было эмоциональной основы, превратившей бы вынянчивание ребенка в желанный и естественный процесс.
Итак, когда Лаура родилась, Вирджиния знала, что ей нужно «любить» своего ребенка. Но сама она не чувствовала той нежности, которая свойственна большинству людей, и поэтому не могла выразить свою любовь с помощью физических контактов. А для Лауры отсутствие стимуляции в виде ласки стало несчастьем. Ее тело ответило гормональным сбоем, который воспрепятствовал нормальному росту девочки, несмотря на вполне достаточное питание. В чем-то подобная этой ситуация, получившая название рант-синдром (синдром малорослости), часто возникает у многих видов млекопитающих. В пометах мышей и крыс (и даже у кошек и собак) без вмешательства извне самый маленький, слабый детеныш часто умирает через несколько недель после рождения. У слабого малыша не хватает сил для стимуляции соска, чтобы получить достаточное количество молока (у многих видов каждый детеныш предпочитает какой-то один сосок), и он не может добиться от матери, чтобы та помогла ему. Мать физически пренебрегает последышем, не облизывает, не чистит его, как других. Это и дальше задерживает его рост. Без материнского ухода гормоны роста отключаются, так что даже если детеныш каким-то образом и получает достаточно еды, он все-таки не растет в достаточной степени. Этот природный механизм, довольно жестокий для самого детеныша, позволяет направить жизненные ресурсы тем животным, которые в большей степени способны использовать их. Придерживая свои «ресурсы», мать предпочтительно кормит более здоровых детенышей, поскольку у них больше шансов выжить и продолжить ее род.
Дети с диагнозом «отставание в развитии» часто имеют пониженный уровень гормона роста, что объясняет, например, неспособность Лауры набирать вес. Без физической стимуляции, необходимой для выработки этих гормонов, тело Лауры воспринимало пищу как что-то ненужное. Не требовалось никаких «чисток» или упражнений, чтобы она не набирала вес: ее тело было запрограммировано на это отсутствием стимуляции. Без любви некоторые дети не могут расти. У Лауры не было анорексии. Как самый тощий щенок в помете, она просто не получала физического ухода и ласки, в которых нуждалось ее тело, чтобы чувствовать себя «желанной» и спокойно расти, чувствуя себя в безопасности.
* * *
Когда я впервые приехал в Хьюстон, я познакомился с одной женщиной-опекуном, которая часто приводила детей в нашу клинику. Это была добродушная женщина, не любящая формальностей, она всегда говорила, что думает. Мама П. всегда знала, что нужно ее воспитанникам, попадавшим к ней после пребывания в семьях, где с ними плохо обращались, а часто даже после психологических травм.
Раздумывая, как бы помочь Вирджинии и Лауре, я вспомнил, чему научился от Мамы П. Когда я впервые встретил ее, я был сравнительно новым человеком в Техасе. Я основал там учебную клинику, в которой была дюжина или больше психиатров, психологов, педиатров и интернов, студентов-медиков, проходящих «тренировку» молодых специалистов и других сотрудников. Это была учебная клиника, частично предназначенная для того, чтобы дать возможность проходящим стажировку молодым специалистам наблюдать работу более опытных клиницистов и экспертов. Меня представили Маме П., когда она впервые пришла к нам после того, как ее уже посетил наш сотрудник.
Мама П. была крупной сильной женщиной. И двигалась она уверенно. На ней был широкий яркий балахон и шарф вокруг шеи. Она пришла на консультацию относительно Роберта, мальчика, которого взяла на воспитание. За три года до этого ребенка забрали у матери – мама Роберта была проституткой, все время, пока Роберт жил с ней, она не переставала употреблять кокаин и алкоголь.
О ребенке она не заботилась и била его; мальчик видел, что и маму тоже бьют ее клиенты и сутенеры, партнеры мамы терроризировали мальчика и издевались (с возможным насилием) над ним.
После того, как его забрали из «родного» дома, Роберт перебывал в шести опекунских семьях и трех приютах. Трижды его госпитализировали из-за неконтролируемого поведения. Ему ставили десятки разных диагнозов, включая синдром дефицита внимания, гиперактивность, оппозиционно-вызывающее расстройство, биполярное расстройство, шизофрению и разные когнитивные нарушения. Часто он вел себя как любящий и ласковый ребенок, но эпизодически у него случались приступы «злости» и агрессии, которые реально вредили другим детям, учителям и приемным родителям и иногда так сильно, что от него отказывались и выставляли из очередного прибежища. Мама П. привела его к нам, потому что его невнимательность и агрессия снова привели его к неприятностям в классе и школа потребовала принять необходимые меры. Он напомнил мне многих мальчиков, с которыми мне приходилось работать в Чикагском медицинском центре.
Начиная разговор, я постарался быть очень внимательным, чтобы женщина чувствовала себя комфортно. Я знал, что люди лучше слушают и воспринимают информацию, если они спокойны. Мне хотелось, чтобы она чувствовала, что ее уважают и что она в безопасности. Оглядываясь назад, я понимаю, что вел себя как бы слишком покровительственно. Я был слишком уверен, я думал, что знал, что происходит с ее воспитанником; и моим неявным посланием было: «Я понимаю этого ребенка, а вы – нет». Она с вызовом посмотрела на меня, не улыбаясь, ее руки были сложены. Я начал длинно и не очень вразумительно объяснять механизмы стрессовой реакции и ее возможного влияния на симптомы агрессии и повышенной бдительности ребенка. Я еще не умел достаточно ясно объяснить воздействие травмы на психику ребенка.
– Что же вы можете сделать, чтобы помочь моему малышу? – спросила она. Вопрос меня удивил: почему она называет семилетнего ребенка малышом? Я не знал, как мне следует реагировать.
Я предложил использовать клонидин, средство, которое я употреблял, работая с Сэнди и с мальчиками в Центре. Она прервала меня спокойно, но твердо: «Вы не будете использовать наркотики на моем малыше». Рядом со мной сидел первый клиницист, занимавшийся Робертом. Ситуация была неловкая. Со всеми своими научными званиями я вел себя как последний осел, не находя нужных слов для этой мамы. Я снова принялся объяснять биологию и физиологию стрессовой реакции, но она обрезала меня.
– Это вы в школе объясните то, что вы мне сейчас рассказали, – сказала она колко. – Мой малыш не нуждается в наркотиках. Он нуждается в людях, которые будут любить его и будут добры к нему. Эта школа и все эти учителя не понимают его.
– Хорошо. Мы поговорим об этом в школе, – пообещал я.
И затем я сдался.
– Мама П., скажите мне, а как вы помогаете ему? – спросил я, мне было интересно, почему у нее не возникает проблем с приступами злости, из-за которых мальчика изгоняли из всех предыдущих опекунских семей и школ.
– Я просто держу его на руках и качаю. Я просто люблю его. Ночью, когда он встает в плохом настроении и бродит туда-сюда по дому, я беру его к себе в кровать, прижимаю и поглаживаю его спинку, немножко напеваю, и он засыпает.
Мой молодой коллега украдкой посматривал на меня, явно озабоченный: семилетний ребенок не должен спать в одной постели со своими опекунами. Но мне было интересно говорить с ней, и я хотел слушать дальше.
– Как вам кажется, что успокаивает его, когда он приходит домой расстроенный? – спросил я.
– То же самое. Я откладываю все в сторону, беру его на руки, и мы качаемся в кресле. Бедный ребенок. На это не нужно много времени.
Когда она сказала это, я вспомнил все жалобы на поведение Роберта. В каждой из них, включая последнее обращение из школы, обозленные сотрудники писали о раздражении, которое вызывает поведение мальчика, его непослушание, его «малышовая» приставучесть и прилипчивость. Я спросил Маму П., что она делает, когда он ведет себя подобным образом, раздражает ли это ее, злится ли она.
– Разве вы будете злиться на маленького, если он безобразничает? – спросила она. – Нет. Все малыши так себя ведут. Дети ведут себя, как могут. И мы всегда прощаем их: если они устраивают беспорядок, если кричат, если плюются.
– А Роберт – ваш малыш?
– Они все мои малыши. Но Роберт оставался малышом семь лет.
Мы закончили сеанс и назначили следующую встречу через неделю. Я пообещал позвонить в школу. Мама П. смотрела, как мы с Робертом идем по холлу клиники. Я пошутил, что Роберту нужно снова прийти к нам, чтобы еще поучить нас. И тут она, наконец, улыбнулась.
В течение ряда лет Мама П. продолжала приводить своих приемных детей в нашу клинику. И мы продолжали учиться у нее. Мама П. задолго до нас обнаружила, что многие малолетние жертвы насилия и заброшенности нуждаются в физической ласке, им хочется, чтобы их держали на руках, качали – как совсем маленьких детей. Она знала, что с этими детьми нужно общаться, не основываясь на их возрасте, но так, как это необходимо для них, давая им то, что они не получили во время своих сенситивных периодов развития. Почти все дети, которых отправляли к ней, очень нуждались в ласковых прикосновениях и в том, чтобы их держали на руках. Когда мои сотрудники видели в нашей приемной, как она держит на руках и качает таких детей, они высказывали предположение, что она инфантилизирует их.
Если сначала мне казалось, что ее слишком всеобъемлющая физическая ласковость может оказаться чем-то удушающим для уже далеко не маленьких детей, впоследствии я пришел к пониманию, что часто именно это и должен был бы рекомендовать врач. Эти дети не получили регулярно повторяющихся образцов физического контакта с заботливыми родителями (или другими близкими людьми) – то есть того, что позволило бы им хорошо отрегулировать их стрессовую систему. Они никогда не чувствовали, что их любят и что они в безопасности; у них не было внутреннего спокойствия, необходимого для того, чтобы исследовать окружающий мир и расти без страха. Они чувствовали голод на ласку – и Мама П. давала им внимание и нежность.
Теперь, общаясь с Лаурой и ее матерью, я знал, что они обе могли бы получить пользу не только от мудрости Мамы П. в воспитании детей, но также от ее невероятно материнского и ласкового характера. Я пошел к медсестре, получил номер телефона и позвонил. Я спросил Маму П., будет ли она готова принять мать с ребенком и обучить Вирджинию заботиться о Лауре. Она сразу же согласилась. К счастью, обе семьи принимали участие в финансируемых из частных источников программах, которые позволили оплатить данный вид услуг.
Теперь мне нужно было убедить в правильности своего плана Вирджинию и коллег. Когда я вернулся в комнату, где меня ждала Вирджиния, она казалась встревоженной. Мой коллега-психиатр показал ей одну из моих статей, написанную по материалам клинической работы с детьми, пережившими насилие и жестокое обращение. Вирджиния сделала вывод, что я считаю ее неумелой мамой. Прежде чем я открыл рот, она сказала: «Если это поможет моей девочке, заберите ее». Вирджиния действительно так любила свою малышку, что готова была расстаться с ней, если бы это помогло девочке.
Я объяснил, что хочу сделать нечто совершенно другое, и предложил, чтобы она пожила с Мамой П. Вирджиния сразу же ответила, что готова на все, лишь бы Лауре стало лучше.
Моих коллег-педиатров, однако, все еще беспокоил вопрос о питании Лауры. Ей так недоставало веса, что они боялись, что без медицинской поддержки она не будет получать достаточно калорий, ведь все последнее время ее кормили через трубочку. Я пообещал коллегам, что мы проследим за ее питанием и удостоверимся в том, что она получает достаточно калорий. И это оказалось очень правильным решением, потому что мы смогли документально подтвердить быстрый и явный прогресс Лауры. В первые месяцы пребывания у Мамы П. Лаура получала такое же количество калорий, что и в предыдущий месяц в больнице, во время которого ее вес лишь слегка превышал одиннадцать килограммов. Но в теплой обстановке дома Мамы П. Лаура набрала четыре с половиной килограмма за месяц, то есть «выросла» с 11,5 до 16 килограммов! Ее вес увеличился на 35 % при том же количестве калорий, которых ранее не было достаточно, чтобы предотвратить дальнейшую потерю веса, потому что сейчас она получала физическую ласку, то любовное «вынянчивание», в котором нуждался ее мозг, чтобы выпустить на волю гормоны, необходимые для роста.
Наблюдая за Мамой П. и вдыхая физическую нежность, которую Мама П. распространяла вокруг себя, Вирджиния и сама начинала понимать, в чем нуждалась Лаура и как это ей обеспечить. До Мамы П. любой прием пищи был для Лауры механическим и конфликтным процессом: постоянно меняющиеся инструкции по питанию, противоречивые советы разнообразных специалистов только добавляли напряжения к, по сути, голодной диете девочки. Кроме того, поскольку Вирджиния не понимала, в чем нуждается ребенок, она не проявляла своей любви, а вместо этого «наказывала» малышку за непослушание или просто игнорировала. Без «вознаграждений», которые дает вынянчивание ребенка – как матери, так и ребенку, Вирджиния была очень склонна к плохому настроению и хандре. Родительство – дело трудное. Без нейрофизиологической способности чувствовать радость родительства всякое раздражение и беспокойство кажутся особенно трудно переносимыми.
Оптимизм Мамы П., ее тепло и ласка дали Вирджинии ту долю материнской заботы, которой она была лишена в детстве. И, наблюдая за тем, как Мама П. обращается с Лаурой и другими детьми, Вирджиния начала разбирать знаки, подаваемые ее ребенком. Теперь она лучше понимала, когда ее дочь голодна, когда хочет играть, а когда ей необходимо поспать. Четыре с половиной года она считала свои обязанности тяжелой обузой, но теперь она стала более зрелой – эмоционально и физически. По мере того как Лаура набирала вес и росла, связанное с процессом питания постоянное напряжение между матерью и дочерью прекратилось. Вирджиния смогла расслабиться и заняться воспитанием Лауры с большим терпением и последовательностью.
Вирджиния и Лаура прожили в доме Мамы П. около года. Но и потом они сохранили теплые дружеские отношения, и Вирджиния даже переехала жить поближе к Маме П., чтобы иметь возможность чаще общаться. Лаура превратилась в смышленую маленькую девочку. Как и ее мать, она сохранила некоторую эмоциональную отстраненность, но она получила четкие ценностные ориентиры, и обе они имели высокие моральные принципы. Когда у Вирджинии появился второй ребенок, она уже знала, как правильно растить его с самого начала, так что с ним не возникло никаких проблем. Вирджиния поступила в колледж, а оба ее ребенка хорошо успевали в школе.
У них были друзья, они вступили в церковную общину и, конечно же, у них была Мама П., которая жила прямо по соседству.
Однако события раннего детства Лауры оставили незаживающие шрамы в душе той и другой. Понаблюдав за матерью или дочерью, когда они думали, что их никто не видит, вы могли заметить на лице одной и другой отрешенное или даже печальное выражение. Увидев вас, они надевали свои «социальные маски» и в процессе общения реагировали вполне адекватно, но, прислушавшись к своим внутренним ощущениям, вы могли почувствовать некую неловкость, искусственность в их поведении. Обе они могли неплохо изобразить набор мимических и телесных «ключей» для тех или иных ситуаций человеческого взаимодействия, но они никогда специально не стремились к общению, не умели непринужденно улыбаться и не были способны на такое физическое проявление близости, как объятия.
Все мы в какой-то мере постоянно играем на публику, надевая ту или иную социальную личину, но маска легко соскальзывает с тех, кто в раннем детстве страдал от пренебрежения. На более высоком уровне сознания, на уровне когнитивных функций, мать и дочь были очень хорошими людьми. Они хорошо усвоили моральные нормы и имели стойкие убеждения, позволявшие им управлять своими страхами и желаниями. Но те области мозга, которые отвечают за социальные взаимодействия и являются источником эмоциональной привязанности, так и сохранили «отставание в развитии», не получив достаточно питания в раннем детстве обеих. Опыт, полученный в период раннего развития, формирует наши человеческие качества. Как люди, изучавшие иностранный язык, будучи взрослыми, и Вирджиния и Лаура никогда не научатся говорить на языке любви без акцента.
Глава 5
Холодное сердце
Когда входишь в тюрьму строгого режима, становится страшновато: после тщательной проверки документов у ворот вам нужно отдать ключи, кошелек, мобильник и любые другие вещи, которые могут быть украдены или использованы как оружие. Все, что может что-то сказать о вас, кроме вашей одежды, у вас отбирают. На одной из первых открытых передо мной дверей было написано, что если при дальнейшем продвижении вас возьмут в заложники, будете виноваты только вы. Смысл этого правила в том, что посетитель и в мыслях не должен иметь вероятность притвориться, что заключенные взяли его в плен, и дать преступникам убежать; но, вообще-то, все это вызывает невольную дрожь. За мной захлопнулись, по крайней мере, три или четыре двойные толстые металлические двери с многими слоями электронной защиты и несколькими постами охранников между ними, прежде чем я встретился с преступником, с которым мне надлежало побеседовать, чтобы дать заключение о его психическом состоянии.
Леон садистски убил двух девочек-подростков а затем изнасиловал их мертвые тела.
Вирджиния и Лаура на своем примере показали нам, как заброшенность в раннем детстве может нарушить развитие тех областей мозга, которые отвечают за способность к эмпатии и к нормальным человеческим отношениям – это важная потеря, в результате которой люди становятся неприспособленными к жизни в социуме, одинокими и странными. Однако недостаточная эмоциональная подпитка в первые годы жизни может также создать предрасположенность к злобности или мизантропии. К счастью, и Вирджиния, и Лаура, несмотря на недоразвитую способность к эмпатии, стали высокоморальными людьми: их ранние детские впечатления оставили их эмоциональными инвалидами, часто не способными понять социальные «намеки» окружающих, но их сознание не наполнилось злобой и ненавистью. История Леона иллюстрирует более опасный – и, к счастью, менее распространенный, но возможный – вариант последствий детского эмоционального голода. Благодаря истории Леона я еще больше узнал о том, какой вред может принести отсутствие родительской заботы – даже непреднамеренное – и как современная западная культура разрушает когда-то мощные и разветвленные семейные связи, традиционно охранявшие детей от этой беды.
Леон обвинялся в тяжком преступлении, и ему грозила смертная казнь. Его защитник попросил меня выступить на стадии вынесения окончательного приговора. Во время этого заседания нужно было определить, имеются ли какие-то смягчающие обстоятельства, например проблемы душевного здоровья, пережитого обвиняемым жестокого обращения или насилия, которые могли бы быть учтены при вынесении приговора. Мои показания должны были помочь суду вынести решение – речь могла идти только о выборе между пожизненным заключением без возможности помилования и смертным приговором.
Я посетил тюрьму в чудесный весенний день, такой ясный день, который приносит большинству людей радость просто от ощущения жизни. Веселые звуки птичьих голосов и тепло солнца казались почти неуместными, когда я стоял перед массивным серым зданием. Это было пятиэтажное строение из цементных блоков. В нем было несколько зарешеченных окон, к нему примыкало маленькое однокомнатное зеленое караульное помещение с красной входной дверью (выглядящее нелепо маленьким в сравнении с огромной массой тюрьмы). Территория была окружена семиметровым забором с тремя кольцами колючей проволоки, идущими по верху. Я был единственным человеком снаружи. На участке было припарковано несколько старых машин.
Я подошел к красной двери, мое сердце часто билось, ладони вспотели. Мысленно я уговаривал себя, что нужно успокоиться. Казалось, все это место было ограждено напряжением. Я вошел через двойную дверь, прошел через металлический детектор, потом меня быстро обыскали, и охранница пропустила меня за загородку. Казалось, что и сама охранница посажена в клетку и обижена на весь белый свет.
– Вы психолог? – спросила она, неодобрительно осматривая меня.
– Нет. Я психиатр.
– Понятно. Вы могли бы провести здесь всю жизнь, – она высокомерно засмеялась. Я выдавил из себя улыбку. – Вот правила. Вы должны их прочитать. – Она вручила мне документ на одной страничке и продолжала: – Никакой контрабанды. Никакого оружия. Запрещено проносить подарки и что-либо выносить из тюрьмы.
Ее тон и отношение сказали мне, что этот человек совершенно бесполезен для меня. Возможно, она злилась, что ей приходится проводить такой прекрасный день в тюрьме. Возможно, она подозревала – и возмущалась этим, – что всякие профессионалы душевного здоровья, работающие совместно с юристами, только и думают, как освободить преступников от ответственности за совершенные ими злодейства.
– Спасибо. Я все понял, – сказал я, стараясь создать видимость большого уважения. Но я понимал, что она уже все решила про меня. Не удивительно, что она была так враждебно настроена. Наш мозг адаптируется к окружению, а это место не было предназначено для проявлений доброты и доверия.
Комната для свиданий была маленькой, там стоял один металлический стол и два стула. Пол был устлан обычной казенной серой плиткой с зелеными крапинками, стены были пепельного цвета. Леона привели два охранника. Когда я увидел его, он показался мне маленьким и похожим на ребенка. На нем был оранжевый комбинезон, на руках и ногах были кандалы, соединенные цепями. Для своего возраста он был слишком малорослым и худым. Он не выглядел смертельно опасным существом. Конечно, в его позе читалась агрессия, и я увидел, что у него уже были тюремные татуировки – искривленный знак «X» на предплечье. Но его «крутизна» была искусственной, он был похож на кота, поставившего шерсть дыбом, чтобы казаться больше, чем есть. Было почти невозможно поверить, что этот, сейчас уже восемнадцатилетний мальчик/мужчина, с дикой жестокостью убил двоих людей.
Он увидел обеих своих жертв, девочек-подростков в лифте высотки, где жил. Хотя было три или четыре часа пополудни, он уже выпил пива. Он грубо предложил девочкам секс. Когда девочки – что неудивительно – отказали ему, он прошел за ними в квартиру и, видимо, после их сопротивления, заколол обеих кухонным ножом. Чериз было двенадцать лет, а ее подруге Люси тринадцать. Обе они едва достигли половой зрелости. Нападение произошло так внезапно, а Леон был настолько явно больше, чем его жертвы, что ни одна из девочек не смогла защитить себя. Ему удалось быстро стянуть Чериз ремнем. После этого, пока Люси пыталась отбиваться, он убил ее, а затем, то ли чтобы не оставалось свидетелей, то ли по злобе, забил ножом и связанную девочку. Затем он изнасиловал их безжизненные тела. Его гнев все еще не был удовлетворен, и он стал бить и топтать их.
Хотя у Леона уже бывали столкновения с законом, ничто не указывало, что он способен на такую ярость и жестокость. Его родителями были работящие женатые легальные иммигранты, серьезные люди без какого-либо криминального прошлого. Его семья никогда не имела дела со службами защиты детей, не было никаких историй жестокого обращения, помещения детей в опекунские семьи или других явных признаков проблем с детьми. И при этом все записи о Леоне говорили, что он был мастером манипулировать окружающими людьми и, что еще хуже, эмоционально не был связан ни с одним человеком. Часто его описывали как мальчика, не способного к эмпатии: безжалостного, грубого, безразличного к выводам, к которым приходили относительно его поведения в учителя школе или сотрудники правовых программ для несовершеннолетних.
Наблюдая его сейчас, когда он выглядел таким маленьким в своих кандалах в этой ужасной тюрьме, я почти жалел его. Но вот мы начали говорить.
– Вы доктор? – спросил он, оглядывая меня с явным разочарованием.
– Да.
– Я говорил ей, что хочу, чтобы пришла леди и поужасалась бы, – ухмыльнулся он. Он отодвинул стул от стола и пнул его. Я спросил, разговаривал ли он со своим юристом о моем визите и его цели.
Он кивнул, пытаясь действовать, как крутой и безразличный к происходящему парень, но я понимал, как ему на самом деле плохо. Возможно, он никогда не понял и не признал бы этого, но внутри себя он был, конечно, постоянно на страже, всегда сохранял бдительность и всегда изучал окружающих. Пытался вычислить, кто может помочь ему, а кто навредить. Какие слабые места есть у нужного человека, чего он хочет и чего боится?
Как только я его увидел, я понял, что он тоже изучает меня. Он испытывал меня, видимо, хотел найти мои слабые стороны, искал пути к манипулированию. Он был достаточно сообразителен, чтобы понять, как может сжиматься и истекать кровью от сочувствия к нему сердце доброго человека. Он успешно «просчитал» своего адвоката (это была женщина). Сейчас она жалела его; он убеждал ее, что его обвиняют несправедливо. Эти девочки пригласили его в квартиру. Они обещали заняться с ним сексом. Но все пошло плохо. И вот произошел такой кровавый случай. Он споткнулся об их тела, поэтому у него на ботинках осталась кровь. Он не собирался им вредить или делать больно. И вот сейчас он старался и меня убедить в том, что он был непонятой жертвой двух мелких лисиц, которые дразнили и соблазняли его.
– Расскажите мне о себе, – начал я с простого вопроса, желая посмотреть, куда его поведет.
– Что вы имеете в виду? Это что, какая-то хитрая ловушка? – подозрительно спросил он.
– Нет. Просто я подумал, что вы можете лучше кого бы то ни было рассказать о себе. Я уже прочитал много записей с показаниями других людей. Учителя, врачи, судебные исполнители, пресса – у всех свое мнение. Я хочу знать ваше.
– Что вы хотели бы знать?
– О чем вы хотели бы рассказать мне? – Игра продолжалась. Мы кружили друг вокруг друга. Это была хорошо известная мне игра. Он был хитер. Но я был привычен к такому.
– Ну, хорошо. Давайте начнем сразу. Какова жизнь в тюрьме?
– Скучно. Не так уж плохо. Нечего делать.
– Опишите мне, что вы делаете в течение дня.
И так это началась. Он медленно начал расслабляться, описывая рутину тюремной жизни и свои ранние впечатления от юридической системы, касающейся подростков. Я дал ему поговорить, а через несколько минут мы сделали перерыв, чтобы он мог выкурить сигарету. Когда я вернулся, нужно было приступить к главному.
– Расскажите мне, что у вас произошло с этими девочками, – попросил я.
– На самом деле ничего особенного не было. Я просто тусовался около дома, а эти две девочки проходили мимо. Мы стали разговаривать, и они пригласили меня в квартиру, чтобы подурачиться. Но когда они привели меня домой, они передумали. Это разозлило меня.
Это отличалось от всего, что он говорил раньше. Казалось, чем больше проходит времени после преступления, тем менее жестоким он представляет его в своих рассказах. Каждый раз в его описаниях он выглядел все менее ответственным за то, что произошло; скорее он, а не девочки, был жертвой..
– Это был как бы несчастный случай. Я просто хотел немного припугнуть их. Глупые ведьмочки не затыкались, – продолжал он.
У меня внутри все кипело. Я старался не показывать виду, как мне противно и страшно. Мне необходимо было сохранять спокойствие и никак не реагировать, иначе он будет прикидываться еще больше. Я кивнул.
– Они громко кричали? – спросил я, насколько мог нейтрально.
– Ну да. Я говорил им, чтобы они заткнулись, иначе я сделаю им больно. – Он старался выдать мне краткую, санитарно обработанную версию убийства. Он вообще ни слова не сказал о том, как насиловал тела девочек и как жутко избивал их.
Я спросил, разозлили ли его крики девочек и стало ли это причиной для избиения их тел. Вскрытие показало, что тело тринадцатилетней девочки он бил в лицо и топтал по шее и груди.
