Текст книги "Царь Шабака или Когда творения предков изъедены червями (СИ)"

Автор книги: Брячеслав Галимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– У меня дальше идёт разговор с Пебатмой, приехавшей в Фивы, – прервал его Арнольд. – Какая будет мизансцена?

– Вы лежите на кровати – это интимная встреча супругов после разлуки. Пебатма полуобнаженная, – мы оденем её в потрясающее бельё, – ты ласкаешь Пебатму, и тёплый свет заливает ваши тела, – стал объяснять Витольд. – Но постепенно ваш разговор делается напряжённым; свет выхватывает теперь одни ваши лица, они бледнеют в лучах прожекторов и становятся похожи на маски – две маски в темноте, неестественные, фантастические!.. Ты поняла, Наденька? – крикнул он в зал. – Где ты?!

– Я здесь, – откликнулась она, подойдя к нему. – Я всё время здесь стояла, вы меня не заметили.

– А, молодец! Встань рядом с Арнольдом, но представь, что вы лежите на кровати... Арнольд, соберись, чёрт тебя возьми, и если ты ещё раз посмотришь на часы, я их разобью, клянусь! – закричал Витольд.

– Мне вправду надо будет скоро уйти: тётя в больнице, просила принести ей кое-что. Она одинокая, кроме меня у неё никого нет, – оправдывался Арнольд.

– Никакой тёти у него никогда не было, – шепнула Аделаида Петровна.

– "Если у вас нету тёти, то вам её не потерять", – пропел Соснин-Чусовской с добродушной улыбкой.

– Я тебя убью, я тебя когда-нибудь обязательно убью, – Витольд погрозил Арнольду кулаком. – Живо соберись, и работать, работать!..

– Да, извини! Я готов, – сказал Арнольд. – Хотел только уточнить: значит, я рад приезду Пебатмы, я по-прежнему люблю её?

– В твоём понимании любви! Наденька шепчет в конце первого акта: "Что же это за любовь?" – вот от этих и пляшите, – ответил Витольд. – Эта ваша сцена похожа на сцену расставания, но тогда сюда примешивалась тревога, а ныне царь торжествует. У него есть всё, о чём можно мечтать: безграничная власть над огромной страной, всеобщее почитание, богатства, от которых захватывает дух, и, наконец, любящая жена-красавица. И царь добился этого сам – отчего же не понежиться в лучах славы?

Ты велик, Шабака, бесконечно велик, ты земной бог, поэтому смотришь на Пебатму как бы с небес – она ведь так и осталась обычной женщиной. Если что-то и возвышает её над прочими людьми, так это близость к тебе, которую ты даруешь и за которую Пебатма должна быть бесконечно благодарна своему мужу и повелителю. Ты просто-таки таешь от сознания своего совершенства, – ты гордишься собою, ты любишь себе, ты на вершине блаженства.

Арнольд засмеялся:

– Не выйдет ли это гротеском? Несколько комичный образ.

– И замечательно, чудесно, великолепно! – закричал Витольд. – Тем более ужасен и отвратителен должен быть Шабака, когда он вдруг сталкивается с сопротивлением Пебатмы, когда он видит, что она вовсе не считает его совершенным и великим, – наоборот, говорит, что он теряет человеческие черты, превращается в жестокое самодовольное чудовище. Шабака потрясён, оскорблён, унижен, – как она посмела, какая чёрная неблагодарность! В нём закипает ярость, он готов растерзать, задушить Пебатму, он с трудом сдерживается; его лицо каменеет и превращается в ту самую жуткую маску, о которой я говорил... Всё это ты покажешь нам, Арнольд, в полную силу своего таланта!

– Попробую, – сказал Арнольд, став очень серьёзным и сосредоточенным.

– Вот что значит настоящий артист! – улыбнулся Витольд. – Стоит получить ему хорошую роль, как он весь растворяется в ней, и ничто другое уже не имеет для него значения.

– А нам он так никогда не говорил, – с обидой прошептала Аделаида Петровна.

– Он сейчас говорит обо всех настоящих артистах, стало быть, и о нас тоже, – гордо встряхнул головой Соснин-Чусовской. – Артистизм – в крови; кто артистом родился, артистом и умрёт.

– Так, теперь ты, Наденька, – сказал Витольд. – С тобой проще – ты у нас единственный положительный образ, луч света в тёмном царстве, – потому что даже народ в нашей пьесе мы не станем назвать положительным, ибо он принимает чудовище власти и прославляет его.

Приехав к Шабаке, ты ещё не знаешь, во что превратился твой любимый. Тебя переполняют радость от встречи с ним, любовь и нежность, но затем ты видишь, что сбываются твои худшие предчувствия: ты теряешь человека, которого любила. Здесь уже нет места лести: если в сцене расставания ты пыталась подыграть ему, тут ты отбрасываешь притворство – ты становишься решительной, какой никогда не была прежде, и даже жёсткой; ты воительница, вступившая в последний бой за свою любовь. Но ты терпишь поражение, ты не можешь преодолеть тёмные силы, овладевшие душой твоего любимого; в результате, ты разгромлена и опустошена, для тебя всё кончено... Вот отчего твоё лицо превращается в трагическую маску, – покажешь нам это?

– Я попробую, – побледнев, как полотно, сказала Наденька.

Витольд с доброй улыбкой посмотрел на неё.

– Что же, начали...

***

– Чудесно! Великолепно! Гениально! – восклицал он, посмотрев эту сцену. – Я даже прослезился... Иди сюда, я тебя поцелую, – Витольд обнял и поцеловал Наденьку. – И ты иди сюда, – он обнял Арнольда. – Талантлив, сукин сын, талантлив! За твой талант всё тебе прощаю; езжай уж к своей мнимой тёте, следующую сцену пройдём без тебя.

– Это вообще ни в какие ворота не лезет! – проворчала Аделаида Петровна.

– Будь добрее, Аделаида! – пробасил Соснин-Чусовской.

– ...Ну я пошёл? – спросил Арнольд.

– Проваливай, – отозвался Витольд. – Битков, Буров, вперёд! Сцена, где вы утешаете Шабаку.

– Где это? У нас есть такая сцена? – удивились они, перелистывая пьесу.

– Чем вы слушали на читке? Для кого я читал пьесу? – возмутился Витольд. – Шабака вызывает вас, выйдя от Пебатмы. Он вроде бы хочет обсудить с вами государственные дела, но скоро переводит разговор на женщин. Тут вы догадываетесь, что ему нужно – он зол на Пебатму и хочет получить подтверждение, что это она виновата во всём. Но при этом Шабака не может допустить, чтобы вы ругали саму Пебатму, ибо она его, великого правителя, жена. Он желает, чтобы вы поиздевались над женщинами вообще, над их недостатками и причудами – таким образом достанется и Пебатме, поскольку она тоже женщина. Он так зол на неё, что желает услышать самые злые и обидные слова о женщинах, и вы с готовностью идёте ему навстречу.

Вы начинаете издалека: вы напоминаете, как женщины любят наряжаться, как они тратят на это уйму времени, что свидетельствует о полном отсутствии у них ума и воображения, так как наделённый воображением умный человек заранее знает, что ему надеть. Но женщины ещё и беспамятны, потому что, наряжаясь, то и дело восклицают: "Ах, я и забыла, что у меня есть это и это! Вот что я могу надеть!". Кстати, когда будете играть эту сцену, можете импровизировать: вставьте сюда что-нибудь из ваших наблюдений над женским полом, – каждому мужчине есть что сказать о женщинах, и так было всегда. Избегайте деталей, которые могут указать на определенную историческую эпоху, и можете не опасаться, что вас уличат в анахронизме: три тысячи лет назад мужчины точно так же обсуждали женщин, как сейчас, и как будут обсуждать их ещё через три тысячи лет.

Затем ваши слова становятся злее и злее: вы видите, что Шабаке это нравится, и не стесняетесь в выражениях. "Женщины капризны, неблагодарны, глупы, ничего не смыслят в серьёзных делах, суют нос куда не надо, влезают туда, куда не следует, и несут всякий вздор. Они непостоянные, сами не знают, чего хотят, раздражаются по пустякам, плачут по малейшему поводу, обижаются ни на что; они скандальны и сварливы". Ну, дальше просто неприлично, – мне кажется, автор хватил лишку, такое не должно звучать на сцене, хотя прав был Максим Горький: "Мужчины между собой порой говорят о женщинах такое, что даже становиться стыдно перед самими собой". Очевидно одно: если в начале этого действия ваши слова забавны, то в конце – отвратительны, и вы становитесь всё более отвратительными по мере того, как говорите всё это. А Шабака усмехается: его утешает, как вы ругаете женщин, ему это доставляет удовольствие.

Но вот он делает вам знак остановиться: хватит! Теперь он хочет услышать серьёзное заключение о женской натуре. И тогда вы делаетесь серьёзными, – ты, Харемахет, даёшь религиозное обоснование низменности женской натуры; а ты, Тануатамон, говоришь о полном превосходстве мужчин в делах управления государством и, отсюда, о мужском правлении, которое есть безусловное благо... Вы стоите на сцене в сиянии прожекторов, под звуки величественной музыки, – так заканчивается эта сцена. Всё понятно?

– Извините, – вмешалась Аделаида Петровна, – но где же наши с Сосниным роли? Вы вчера говорили о страннике и весталке.

– Я не забыл: вы появитесь в самом конце второго акта, – сказал Витольд. – Полубезумный странник, одетый как одеваются обычно бездомные, просит милостыню у ворот дворца и бормочет зловещие предсказания.

– Сколько предсказаний я произнёс за свою жизнь! – обрадовался Соснин-Чусовской. – "По совершенном низложении силы народа многие очистятся, убелятся и переплавлены будут в искушении; нечестивые же будут поступать нечестиво, и не уразумеет сего никто из нечестивых, а мудрые уразумеют!" – прогремел он, дико вращая глазами.

– Да, да! – кивнул Витольд. – Что-то в этом роде... Народ смущён, ему не понятны пророчества странника, тогда появляется весталка. Она предрекает конец царствования Шабаки и смутные времена.

– Не очень-то оригинально, – недовольно заметила Аделаида Петровна.

– А в истории редко случается что-нибудь оригинальное. "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем", – возразил Витольд. – Да только людям от этого не легче... По местам, я буду за Шабаку, репетируем!..

Третий акт

В первых сценах третьего акта готовилась коронация Шабаки. Верховный жрец Харемахет и главный министр Тануатамон выступили сначала во дворце перед жрецами и высшими сановниками, затем на площади перед народом. Он напомнили о том, как Шабака спас страну от разрушения, хаоса и распада, как железной рукой он навёл порядок в государстве; прежняя вражда забыта, хозяйство процветает. «Шабака пришёл к власти, когда творения предков были изъедены червями, а теперь взгляните, как возрождаются священные традиции и народ избавлен от погибели», – говорили Харемахет и Тануатамон.

Битков и Буров в ролях Харемахета и Тануатамона старались изо всех сил, но Витольд был недоволен. "Вы должны как гипнотизёры завораживать народ, вы должны превратить его в сомнамбулу, покорного вашей воле. А во дворце можете расслабиться, вы просто соблюдаете ритуал. Все, кто собрались здесь, и без вас прекрасно понимают, что значит для них Шабака". Битков и Буров повторяли эту сцену снова и снова, но Витольду по-прежнему не нравилось.

Арнольд, сидящий в зале рядом с Наденькой, зевнул:

– Боже, как я не выспался! Вчера поздно вернулся с телевидения, а сегодня с утра на репетицию. Отдохнуть бы хоть недельку...

– А я рада, что всё так вышло, – Наденька прижалась к его плечу. – Я до последнего момента не верила, что Витольд меня назначит на главную роль. Эльвира Уклонская должна была играть, но потом он вдруг выбрал меня.

– Эльвира – дура и фальшивит, к тому же, – презрительно заметил Арнольд. – На вторых ролях она ещё туда-сюда, но на главной – загубила бы пьесу. Витольд знает, кого ставить; я не могу понять, почему он работает в этом жалком театрике? Ему бы ставить спектакли в лучших театрах мира – да, мира! Это его масштаб. Но ничего, рано или поздно он поднимется на свою высоту, – и я, глядишь, с ним. Дай только на ноги встать...

– А я рада, что всё так вышло, – повторила Наденька. – Подумать только, мы с тобой играем в одной пьесе! Весна, любовь, – и мы на одной сцене, в главных ролях! Я никогда не была так счастлива.

– Тьфу, тьфу, сглазишь! Постучи по спинке кресла, – плюнув через левое плечо, сказал Арнольд. – Знаешь, ведь боги завистливы.

– Ты говоришь как царь Шабака, – засмеялась Наденька. – Вошёл в роль.

– А что же, если вдуматься, он во многом прав, – Арнольд сладко потянулся. – Недаром его помнят вот уже три тысячи лет.

Наденька вздохнула:

– Я бы не хотела, чтобы ты был похож на него.

– Вот, видишь, и ты вошла в роль Пебатмы, – в свою очередь засмеялся Арнольд. – Такие уж мы люди, актёры, живём чужой жизнью.

– Чужой ли? – прошептала Наденька.

– Что? – не услышал Арнольд. – ...Смотри, Аделаида пришла, и Соснин с ней, – сказал он. – Эта парочка всюду вместе; интересно, они были любовниками?

– А мне грустно смотреть на них: неужели и мы когда-нибудь станем такими? – глаза Наденьки наполнились слезами.

– Ну, ну! Чего ты вдруг? – обнял её Арнольд. – Ты не на сцене, не надо плакать.

– Да, не на сцене, – вытирая глаза, согласилась она.

– ...Не понимаю, зачем мы пришли? В третьем акте у нас нет ролей, – говорила между тем Аделаида Петровна, опираясь на руку Соснина-Чусовского.

– Это ещё неизвестно, – загадочно ответил он.

– Почему? – спросила Аделаида Петровна, подозрительно посмотрев на него.

– Витольд что-то затеял. Он передал, чтобы мы пришли, – сознался Соснин-Чусовской.

– Господи, опять какие-то фантазии! Тоже мне, великий режиссёр, – усмехнулась Аделаида Петровна.

– А может, и великий, – потягиваясь, возразил Соснин-Чусовской. – Вот так работаешь, работаешь с человеком, а он потом делается великим, и ты удивляешься, как раньше не замечал его величия

– Это не тот случай, – отрезала Аделаида Петровна.

– Кто знает, кто знает... – уклончиво ответил Соснин-Чусовской.

***

– Ну, вот, теперь что-то похожее, – наконец сказал Витольд, в пятый раз посмотрев сцену с Буровым и Битковым. – Запомнили? Так и только так вы должны играть.

– Мы можем отдохнуть? Хоть небольшую передышку, – взмолились они.

– Отдохните, – разрешил Витольд, задумавшись о чём-то. – Так, ладно, репетируем дальше, – встряхнул он головой.

– Опять?! Мы?! – с ужасом воскликнули Буров и Битков, не успевшие ещё уйти.

– Да не вы! – отмахнулся от них Витольд. – Арнольд, покажись!

– Уже здесь, – сказал Арнольд, быстро поднимаясь к нему.

– Отлично, молодчага. Исправляешься прямо на глазах, – улыбнулся Витольд. – Итак, ты едешь на коронацию, где тебя провозгласят фараоном. Ты делаешь на открытой колеснице три круга по сцене, – ты приветствуешь народ, а народ приветствует тебя.

– Слушай, Витольд, а может быть, нам не колесницу, а автомобиль выкатить на сцену? – предложил Арнольд. – Ты сам говорил, что пьеса современная, – автомобиль так и напрашивается тут.

– Нет, не надо, – покачал головой Витольд. – Это будет что-то сатирическое, в духе Салтыкова-Щедрина, такое уже ставили. Правители приходят и уходят, а проблемы остаются, – вот о них-то наш спектакль... Пусть останется колесница, эдакая шикарная колесница, вся сияющая золотом, – и на ней едет не человек, а земное божество. Вот что ты должен сыграть: явление Господа народу. Заметь, что за всё время, пока ты будешь ехать по сцене, ты не скажешь ни единого слова, только мимика, только жесты: тебе придётся вспомнить, как играли артисты немого кино, а оно было очень выразительным. За пять минут, что ты будешь кружить в своей колеснице, ты должен показать целую гамму чувств: ещё раз подумай, что ощущает бог, являясь перед народом. Ну-ка, что он ощущает?

– Наверное, радость от того, что он видит людей воочию, расположение к ним, желание помочь, возможно, жалость к людям, – ну, не знаю, что ещё, – пожал плечами Арнольд.

– Ты говоришь о добром боге, а наш бог злой, – возразил Витольд. – Он одержим идей собственного величия и больше всего боится, как бы люди не отвернулись от него, ибо тогда его величие рассыплется прахом, – все поймут, как он ничтожен. Вот на чем ты должен построить свой выход к народу: внутренний страх, глубокий животный страх, что ты будешь повержен, как были повержены прежние земные боги, и отсюда неистовое болезненное желание во что бы то ни стало укрепить своё положение. Поэтому ты одновременно милостив и грозен; ты осчастливил народ своим появлением и благосклонно принимаешь знаки внимания, но никто не должен забывать, что ты олицетворяешь страшную силу, которая любого может стереть в порошок. Ты должен внушать людям благоговейный ужас, смешанный с восторгом; они должны забыть о себе, отдаться своему земному богу без остатка, стать твоими рабами. У них не должно быть собственной воли, – ты сосредоточие всего, чего они хотят. Тогда ты можешь делать всё что угодно со своими врагами при полном одобрении преданной тебе толпы... Сможешь изобразить всё это за пять минут, без слов? – спросил Витольд, лукаво глядя на Арнольда.

– Да, задачка... – ответил Арнольд. – Дай мне немного времени, мне надо сосредоточиться, собраться...

– Ради бога, сосредоточься, – только, смотри, не пей много, – Витольд шутливо погрозил ему пальцем. – А мы покуда пройдём с Пебатмой её сцену. Наденька, иди ко мне, солнышко!

– Гм, солнышко! Слушать противно! – фыркнула Аделаида Петровна.

– Когда-то все мы были звёздами, – глубокомысленно изрёк Соснин-Чусовской. – Дай же звёздам посветить, пока они ещё светят.

– Шут, – пробормотала Аделаида Петровна.

– ...Ты прощаешься с Шабакой навсегда, – объяснял Витольд. – Он оставляет тебя и дальнейшая твоя судьба неизвестна. Ты уже знаешь, зачем он пришёл, но в душе у тебя сохраняется маленькая, слабая, крохотная надежда: вдруг ли, каким-то чудом всё вернётся к тем временам, когда вы любили друг друга и он не мог жить без тебя. Ты слушаешь и не слышишь, что говорит Шабака; ты жадно всматриваешься в его лицо, пытаясь найти в нём черты того человека, которого ты знала раньше. Напрасно! Всё кончено, того человека больше нет, а этот новый – чужой для тебя, более того, он чужд тебе, и ты никогда не смогла бы его полюбить.

Надежды больше нет, чувства пропали, и теперь ты можешь понять, о чём он говорит. Как тебе ни тяжело, но слова Шабаки вызывают у тебя горькую усмешку: он боится, как бы ты не навредила ему, грозит всяческими карами, если ты осмелишься выступить против него, – и обещает безбедную жизнь и своё покровительство, если ты будешь вести себя тихо и незаметно. Да, это действительно чужой человек, жалкий и смешной, – ты бы даже посмеялась, если бы тебе не было так больно.

Ты соглашаешься со всем, что он говорит, не споришь и не возражаешь; единственное, что ты позволяешь себе, – спросить о его молодой избраннице, которая, по слухам, ждёт ребёнка. Шабака смущён, он не ждал этого вопроса, – как ты вообще осмелилась задать его! – но быстро берёт себя в руки и заявляет, что не придаёт значения слухам. "Ты не знаешь, беременна она или нет?" – спрашиваешь ты с презрительной улыбкой, но Шабака прекращает этот разговор, сказав, что в нужное время народу будет объявлено, кто станет новой женой фараона.

Объяснение заканчивается; Шабака тонет во тьме, свет выхватывает лишь твоё лицо – ты произносишь свой заключительный монолог, надмирный монолог, – в нём нет упреков, в нём только воспоминания и прощение. Ты говоришь о любви, которая была и прошла, о счастье, которое было и прошло; ты вспоминаешь о светлых радостях жизни, которые были дарованы тебе и за которые ты благодарна судьбе. Много или мало их было, не тебе судить, – может быть, ты заслужила большего, – но судьба всё равно была добра к тебе, потому что эти радости были. Ты вспоминаешь тех людей, которые жили рядом с тобой, но ты не хочешь вспоминать плохое: ты прощаешь им и сама просишь у них прощения. Прощаешь ты и своего мужа; твоё последнее желание, чтобы зло покинуло его душу.

– Я поняла, – сказала Наденька, содрогнувшись и зябко поправив свитер. – Я постараюсь.

– Умница, – Витольд погладил её по руке. – Ну, где Арнольд?..

– Уже иду, – ответил он, подойдя к Витольду.

– Тогда начинайте. А я присяду, устал, – он взял стул и сел.

***

– ...Вот так! Да, именно так! – кричал он, вскочив со стула и бегая по сцене, после того, как они закончили. – Повторять не будем, только испортим всё. Над мизансценой после ещё подумаем, но вы волшебно сыграли, молодцы!.. Наденька, отдыхай, а тебе Арнольд надо пройти последнее действие – пир во дворце... Где Буров и Битков? Ушли и пропали? Где они?

– Оба лыка не вяжут, – сообщил Соснин-Чусовской. – Я на минутку выходил, видел их.

– Как, лыка не вяжут?! До конца репетиции не могли вытерпеть?! – взорвался Витольд. – Я же категорически запретил пить до и во время репетиций, – уж о спектаклях и речи нет!

– Сколько на моей памяти было таких запретов, даже в государственном масштабе, – не действуют! Видать, время не пришло, – философски заметил Соснин-Чусовской, почёсывая свой покрасневший нос.

– В театре вечно стоит запах алкоголя, – вставила Аделаида Петровна.

– Так это от тебя: помнишь, ты рюмочку пропустила на Новый год? – сказал Соснин-Чусовской.

– Это когда было! – возмутилась Аделаида Петровна.

– Ядрёное питьё, не выветрится никак, – ухмыльнулся Соснин-Чусовской.

Аделаида Петровна только руками развела...

– Вот негодяи! Ну, я им задам, – сказал Витольд и вздохнул: – Что же делать, отложим сцену пира. Она, в сущности, не сложная: Шабака в ближнем кругу празднует свою победу. Его восхваляют, опять и опять повторяя, что такого фараона никогда не было и не будет, что он спас страну в тот момент, когда она гибла, когда "творения предков были изъедены червями".

Вино льётся рекой, языки развязываются, и мы слышим удивительные истории о приближенных Шабаки, которые они рассказывают сами о себе и друг о друге. Шабаку это забавляет, он поощряет эти рассказы и внимательно слушает их. Всё больше и больше он ощущает своё превосходство над теми, кто его окружает, и полную их зависимость от него. Ему тоже становится весело, он готов забыть на время о своём высоком сане: по приказу Шабаки в зал входят танцовщицы и музыканты, за ними – дворцовые наложницы. Начинается бурная вакханалия, свет прожекторов выхватывает одну вакхическую пару за другой. В конце концов, весь восторг обращается на Шабаку: приближенные подхватывают царя и поднимают ввысь, остальные падают на колени. "Славься, великий царь! Славься, великий царь! Славься, великий царь!" – хором провозглашают все. Занавес!

– Да, это не сложно, – согласился Арнольд. – Здесь мне особенно нечего играть, всё делают другие.

– Извините, а как же мы? Нам передали, вы что-то для нас придумали? – спросила Аделаида Петровна. – Занавес уже опустился, пьеса окончена, – где же наши роли?

– Занавес опустился, но пьеса не окончена, – возразил Витольд. – Свет перемещается в будку операторов, – показал он. – Там будете сидеть вы с Сосниным, а ваши лица будут видны на экране, который появится прямо на занавесе. Вы, Аделаида Петровна, станете сетовать, что вечно везде бардак, все всё путают, вот и сейчас куда-то пропал самый финал пьесы.

– Сетовать – это она умеет, это у неё отлично получается, – вставил Соснин-Чусовской.

– Помолчи! Надоел! – одёрнула его Аделаида Петровна. – Когда это я сетовала?..

– А вы, – продолжал Витольд, обращаясь к Соснину-Чусовскому, – скажете Аделаиде Петровне, что здесь должен был быть эпилог, где говорится про окончательное падение Египта после царствования Шабаки, – но актёр, который должен был рассказать об этом, внезапно заболел. Поэтому решили показать зрителям небольшой ролик, – просто так, чтобы чем-то заполнить финал. Тут весь зал превращается в экран, в круговую кинопанораму, и начинают мелькать кадры из фильмов, мюзиклов, документальной хроники, научных передач, – всё вперемешку! Аделаида Петровна говорит, и это тоже слышно на весь зал: "Ну, и кому нужна эта комедия?". А вы: "Да пусть продолжается, пока есть зрители".

– Чушь какая! – не удержалась Аделаида Петровна.

– А что не чушь? – вместо Витольда ответил Соснин-Чусовской и, покачнувшись и дыхнув запахом водки, закричал со смехом: – "Комедия продолжается! Комедия продолжается!".

1