Текст книги "Поход в Страну Каоба"

Автор книги: Бруно Травен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

VII

Команда собиралась быстро. Погонщики торопливо навьючивали мулов, подтягивали постромки, ремешки, равномерно распределяли груз на спинах животных. Затем раздались громкие крики погонщиков: «Олла! Мулы! Олла!..»

Эти крики и отчаянная ругань погонщиков, многократно повторенные эхом, доносившимся с противоположного берега озера, где стеной высился лес, создавали невероятный шум.

Капатасы тоже кричали и ругались, выстраивая колонну. Щелкали бичи, раздавались свистки вербовщиков. Индейцы перекликались, звали друг друга на помощь, чтобы взвалить на спину тюк или напомнить, что товарищ забыл шляпу или бутыль из высушенной тыквы.

После короткого перехода команда подошла к мосту, только что перекинутому через ручей и прилегающее к нему болото. Вода в ручье была черной от тины. Казалось, стоит оступиться – и увязнешь с головой.

Постройка самого моста была делом несложным. Гораздо трудней оказалось замостить тропу, ведущую к ручью. Берега здесь были совершенно плоскими и поэтому топкими. Густые заросли джунглей не пропускали солнца, которое могло бы хоть немного подсушить болотистую почву.

Опавшие листья, обломившиеся ветки, прогнившие стволы деревьев быстро превращались в перегной, и болото разрасталось все больше.

Построить настоящий мост через эту трясину можно было бы только из железобетона. Однако в Мексике даже на больших проезжих дорогах, где постоянно курсируют караваны карретас – повозок, – мосты строились только из дерева и находились в таком состоянии, что ни у кого никогда не было уверенности, что ему удастся благополучно проехать.

1

Тропинка, которая вела к берегам ручья, метров двадцать, если не больше, шла по трясине; в ней поблескивала черная вода. В темно-зеленом мерцающем, душном полумраке джунглей болото казалось куда черней и страшней, чем при ярком солнечном свете. Стоило сделать один неосторожный шаг – и человек по колено погружался в зыбкую топь. Трясина хватала его за ноги, словно живая. Она присасывалась к человеку, и у него возникало чувство, будто кто-то медленно и упорно тянет его вниз. Он делал шаг, чтобы, опершись на левую ногу, высвободить правую, но тогда и левая увязала в трясине. Быть может, если исследовать это болото, оказалось бы, что оно неглубоко и что метром ниже лежат уже твердые скалистые породы. Но с тем же успехом могло оказаться, что твердые породы проходят на глубине трех метров или что именно в том месте у болота и вовсе нет дна. Поэтому никого не интересовал вопрос, как глубоко лежат здесь твердые слои. Каждый, увязая в болоте, отчаянно барахтался, стараясь как-нибудь выбраться. Кряхтя, обливаясь потом, задыхаясь, человек выползал наконец из болота. Сердце, казалось, готово было выпрыгнуть у него из груди. Распластавшись в изнеможении на земле, он думал, что же ему делать дальше. Пути назад не было. Нужно было либо идти вперед, либо погибнуть здесь.

Так, видимо, и случилось с первыми мексиканцами и испанцами, которые искали тропы, ведущие через джунгли в тайные, легендарные города индейцев, где крыши домов сделаны якобы из чистого золота, а женщины носят ожерелья из бриллиантов величиной с утиное яйцо. Когда эти первые золотоискатели обнаружили, что тайных городов не существует, они принялись искать золотые жилы и бриллиантовые россыпи… Не найдя ни золота, ни бриллиантов, они удовольствовались красным деревом, которое при умении тоже можно превратить в золото. Таким образом, труды первых исследователей джунглей не пропали даром, и их тропами пользуются до наших дней.

Караваны, которые шли этими тропами, никогда не сходили с них в сторону, не делали ни малейшей попытки измерить глубину болота, пойти в обход или проложить новые, быть может более удобные тропинки, чтобы доставить товары на монтерию самым коротким и быстрым путем. Да они и не имели никакой возможности прокладывать новые дороги. Количество маиса, которое они брали с собой для мулов и лошадей, и количество продуктов для людей было так точно рассчитано, что даже двухдневная задержка в пути могла оказаться роковой. Ведь трансатлантические пароходы тоже не пытаются открывать новые, более удобные морские пути.

Погонщики знали своих животных. Говорят, что мулы и лошади, родившиеся и выросшие в Табаско, хорошо ходят по болотам – их приучают к этому с первых шагов. Поэтому они пользуются очень большим спросом и стоят дорого. И все же здесь, в джунглях, даже мулы из Табаско начинали артачиться. Большинство же мулов, идущих на монтерию, привыкли к степям и вообще не умеют ходить по болотам. Их можно провести через озера, даже через глубокие реки, но не через топи. Стоит им хоть немного увязнуть – и они словно бесятся от страха: топчутся на месте, погружаясь все глубже в трясину, а когда им удается наконец выбраться, они, если не держать их на лассо, мчатся во весь опор назад, до ближайшего ранчо.

Конечно, обычно мулам не давали вырваться и убежать. Но ни удары, ни ласковые слова, ни самая отборная ругань не могли их заставить идти по болоту. Еще без вьюка они, может быть, пошли бы, но с вьюком это было безнадежно. Мулы чувствовали, что под тяжестью груза они увязнут еще больше и им будет еще трудней, а может быть, и вообще невозможно выбраться. Иногда их, правда, удавалось заманить в болото, если вожаками были мулы из Табаско, но это случалось редко.

Умелые погонщики и не пытались заставить караван пройти по болоту. Они знали по опыту, что если мулы проявляют хоть малейшие признаки страха, то разумнее сразу приняться за сооружение настила. Так и время выиграешь и риска нет.

Пеонам приходилось рубить десятки стволов, нарезать груды зеленых веток и затем настилать все это на заболоченную тропу. Прикрытая листьями трясина уже не казалась мулам такой страшной. Кроме того, настил и в самом деле придавал почве некоторую твердость. Конечно, он качался и трясся у мулов под ногами, и они шли очень осторожно, но все же шли.

Но через ручей, из-за которого, собственно говоря, вся окрестная местность и оказалась заболоченной, пришлось построить уже нечто вроде настоящего моста. Его сложили из длинных, крепких стволов, связанных лианами, а сверху покрыли настилом из листьев и ветвей.

Таким образом, если даже бревна и начнут расходиться, копыта мулов не попадут в щели.

Как только соорудили настил, просвистел сигнал к отправлению. И тут-то началась работа погонщиков. Мулы, которые погорячей и готовы идти по любым, даже самым ужасным дорогам, теснились у настила и входили на него, когда пеоны еще устилали бревна ветками и листьями. Хороших мулов трудно удержать – они все время рвутся вперед. Из своего богатого опыта они знают, что за день им так или иначе придется пройти положенный отрезок пути. Даже когда они впервые идут по новому маршруту, они на расстоянии чуют привал. Дело в том, что запах после стоянок каравана долго не выветривается, и опытные мулы прекрасно отличают место дневного привала от ночного. После ухода каравана на поляне, где ели и отдыхали люди и животные, долго чернеют остывшие костры, кучами лежит зола, валяются головешки и горы высохшего навоза. И животные, оказавшиеся впереди остальных – то ли потому, что они хорошие бегуны, то ли потому, что другие мулы часто сбрасывали поклажу и их приходилось перевьючивать, – сами останавливаются, дойдя до места привала, словно завидя там вывеску. Здесь они ложатся и ждут появления остального каравана. Впрочем, место привала мулы узнают не только по внешним приметам. Они чувствуют, сколько времени они уже в пути. Если им попадется поляна для привала в одиннадцать часов утра, они чаще всего пройдут мимо, даже не останавливаясь. В два часа дня они потопчутся в нерешительности, так как чувство времени подскажет им, что здесь может быть привал; а окажись они на привале в четыре часа, их едва ли удастся сдвинуть с места – они знают, что после четырех часов по джунглям уже не путешествуют, разве что в последний день на пути домой.

Конечно, ретивые мулы бегут быстро вовсе не из трудолюбия, просто они, как, впрочем, и многие люди, предпочитают поскорей разделаться с неприятной работой. Ведь чем быстрее дойдут мулы до места назначения, тем быстрее их развьючат, дадут корм и они смогут отдыхать.

Но большинство мулов, точно так же, как и большинство людей, поступают иначе. Что не сделано сегодня, можно доделать и завтра, – работа не волк, в лес не убежит.

Так вот, ретивые мулы ринулись на настил еще до того, как он был готов, и пеонам пришлось уйти с дороги, не то мулы повалили и растоптали бы их.

Погонщикам надо было следить, чтобы мулы шли по мосту вплотную друг за другом и не отставали от вожаков. Все дело было в том, чтобы не дать робким мулам опомниться и испугаться качающегося зеленого настила. Бревна лежали на болоте неплотно, они двигались под ногами, и боязливые животные пытались даже сойти с настила. Но по обеим его сторонам они видели страшную черную трясину, пугались еще больше и начинали метаться и в конце концов прыгали снова на берег. Но стоило им прыгнуть, как на топком берегу образовывалась яма и тотчас же заполнялась черной водой. То и дело раздавалась громкая брань – погонщики выкрикивали самые отборные ругательства и проклятия. К их крику примешивался еще неистовый шум, который поднимали мулы. Они били хвостами, стучали копытами, ревели, трубили, стонали. Скрипели ремни сбруи, вьюки громко хлопали о бока животных… Время от времени какой-нибудь мул падал и тут же с ревом и шумом пытался подняться, боясь разбиться о бревна настила или быть растоптанным идущими следом животными. Крики погонщиков и пеонов, которые стояли по грудь в болоте и ветками хлестали мулов, чтобы не дать им соскочить с настила или моста, привлекли к ручью стаю обезьян-ревунов. Обезьяны сидели на верхушках деревьев, висели на ветках и так громко вопили, что истошный крик погонщиков казался просто шепотом.

От всего этого шума мулы еще больше пугались – им, наверное, мерещилось, что за поворотом тропы перед ними разверзнется ад. И чем больше мулы волновались и шарахались из стороны в сторону, тем больше они расшатывали настил. Животные, идущие в хвосте, оказывались по брюхо в трясине, и лишь чудом удавалось провести их по мосту, который уже начинал разваливаться.

Последними через болото перебрались пеоны, следившие за переправой мулов. К этому моменту от настила и моста остались только жалкие остатки. Когда последние пеоны оказались на том берегу, ни настила, ни моста больше не существовало. Стволы и размокшие ветки успели уже погрузиться в болото, которое казалось теперь еще более глубоким и непроходимым, чем прежде. Уцелело всего несколько бревен, переброшенных через ручей. По ним и переправлялись индейцы, балансируя, чтоб удержать равновесие. Но бревна эти уже не были соединены друг с другом, поэтому перевести на ту сторону хоть одного мула уже не удалось бы. Зыбкие берега ручья осели, многие бревна упали в воду и запрудили ручей. Следующему каравану, даже если бы он состоял всего из двух мулов, пришлось бы строить новый мост.

В тот день команде предстояла еще одна переправа, но уже не такая трудная.

2

На следующий день около полудня команда остановилась на короткий привал в месте, носившем название Ла Лагунита. Доро́гой Селсо разбил себе ногу об острый край скалы. Он присел у воды, чтобы смыть кровь.

Вскоре раздался свисток вербовщиков, возвещавший подъем.

Селсо принялся перевязывать ногу грязным лоскутом, который он, должно быть, оторвал от своей рубашки. Он долго возился с повязкой, потому что хотел покрепче перевязать рану, чтобы не потерять лоскут в пути.

Как и все индейские крестьяне и батраки, Селсо был весьма мало чувствителен к физической боли. Даже если бы его ударили мачете в плечо или в голову и рана оказалась бы глубиной в пять сантиметров, а длиной в двадцать, он все же не счел бы себя больным и даже не вспомнил бы о враче. Впрочем, о враче Селсо нечего было и думать и не только в пути, но и в родном селении. Ведь до ближайшего врача оттуда надо было бы добираться два дня.

Селсо так тщательно перевязывал свою ногу не из боязни боли – он руководствовался опытом. Еще работая на кофейной плантации в Соконуско, он видел, как один пеон в результате неосторожного обращения с мачете нанес себе пустяковую рану, но засорил ее землей. На следующее утро парень уже не мог поднять голову, а через несколько часов умер. Селсо хотел перевязать свою рану так, чтобы в нее не попала земля и чтобы не растравить ее при ходьбе. Врача, конечно, не было не только при караване, но и на монтерии. Там каждый сам себе врач. Тот, кто погибал, только доказывал, что не имеет права на жизнь и что к тому же он мошенник, обманувший вербовщика или управляющего монтерией, выдавшего ему аванс.

Когда раздался сигнал, индейцы поднялись и пошли по тропе. Тронулась наконец и последняя группа пеонов, но Селсо еще не кончил возиться с повязкой.

В арьергарде колонны, погоняя тех, кто плелся в хвосте, и следя, чтобы никто не убежал, скакал, как обычно, Эль Сорро – Лис. Такова была презрительная кличка одного из тех двух койотов, которые преследовали Селсо в Хукуцине, чтобы заработать на нем по пять песо. Прозвище второго было Эль Камарон – Хапуга. Почему их так прозвали, было неясно. Должно быть, прозвища эти оба агента получили еще в юности. Теперь уже никто, даже их хозяева-энганчадоры дон Рамон и дон Габриэль, не знал ни их настоящих имен, ни откуда они родом, ни из какой тюрьмы они бежали.

Эль Сорро сел на свою лошадь и отъехал сначала немного назад, чтобы посмотреть, не сбежал ли кто из индейцев, а затем галопом поскакал вперед, догоняя замыкающую группу, – надо было подхлестнуть их как следует. Тут он увидел Селсо, который все еще сидел на камне и пробовал, может ли он ходить и даже бежать, не сдвигая повязки.

– Эй ты, чамула, старый мул! – крикнул Эль Сорро, обращаясь к Селсо. – Ты что это, спать здесь расположился? А ну, пошевеливайся! Команда небось уже дошла до монтерии.

И, так как Селсо не сразу вскочил на ноги, а Эль Сорро уже успел невзлюбить его за то, что он вечно огрызался, койот решил лишний раз показать ему, кто здесь командует, – он несколько раз сильно ударил Селсо плетью по лицу.

– Вот тебе, чамула! – приговаривал Эль Сорро. – Вот тебе!

Селсо взвалил свой тюк на спину и, подойдя вплотную к лошади Эль Сорро, сказал:

– Этих ударов мне как раз не хватало для полного счета, негодяй! Квитанцию сможешь получить нынче вечером у пречистой девы.

Селсо сказал это по-индейски, на языке тселталов.

Эль Сорро знал лишь несколько слов по-индейски. Но он понял слово «негодяй» и догадался, что Селсо не сказал ему ничего лестного.

– Ты у меня еще поплатишься за «негодяя», не сомневайся! – закричал он в ответ. – Дай только добраться до монтерии. Придет мой черед орудовать плеткой в фиесту, тогда я начну с тебя. И уж поверь, сил не пожалею, отделаю как надо! Я давно тебя заприметил – больно ты дерзок, да и других баламутишь. Подожди, я возьмусь за вас обоих – за тебя и за твоего дружка-возчика!

– Если только доберешься до монтерии, пес паршивый! – ответил Селсо.

Он по-прежнему шел следом за лошадью погонщика. Эль Сорро орал на Селсо и все время оборачивался назад, чтобы Селсо услышал его угрозы. Кроме того, ему хотелось насладиться испуганным и гневным выражением лица индейца. Поэтому Эль Сорро не смотрел, куда едет, и лошадь его споткнулась о корень. Во время долгих походов по степям и девственному лесу лошади привыкают слушать слова всадника. Они вертят ушами во все стороны и даже нередко поворачивают голову набок, стараясь понять, не к ним ли обращена речь хозяина, не содержится ли в ней команда, которую они должны выполнить, да побыстрей, иначе им грозит хлыст. Иногда всаднику приходится скакать целыми днями в полном одиночестве, и он, как и все одинокие люди, разговаривающие даже со своей собакой, постепенно привыкает вести беседы с лошадью. И беседует он с ней не только во время пути, но даже на отдыхе у костра. Лошадь тоже томится без общества, и через некоторое время она начинает слушать так же внимательно и понимает хозяина так же хорошо, как собака.

Итак, лошадь Эль Сорро больше прислушивалась к его словам, чем смотрела, куда нужно ступать, – она ждала команды.

Эль Сорро обращался со своей лошадью так же жестоко, как и с индейцами, на которых охотился, которых гнал на монтерию и безжалостно избивал плетью. Теперь он глубоко вонзил шпоры в бока лошади и больно ударил ее. Удар этот, собственно, скорее предназначался для Селсо – ведь в ту минуту вся злоба погонщика была обращена на индейца. Но лошадь допустила небольшую оплошность, и Эль Сорро дал волю своему бешенству.

Лошадь взвилась от боли и пустилась рысью. А в джунглях скакать рысью нельзя. Лошадь должна чуять, куда ставить ногу, не то ей недолго и оступиться. Тропа обычно усыпана камнями, о которые можно споткнуться. Кроме того, корни повсюду перерезают тропу, а нередко ее преграждают огромные стволы упавших деревьев. Тропа то круто идет вверх, то стремительно спускается вниз, то вьется над пропастью. Но самую большую опасность представляют ямы. Они бывают различного происхождения и обычно сверху прикрыты землей, корнями, тиной – их умело маскирует сама природа. Как правило, ямы можно обнаружить лишь тогда, когда всадник проваливается вместе с лошадью или когда лошадь оказывается по колени, а то и по брюхо в липкой тине.

Стоит лошади перейти в джунглях на рысь, а тем более на галоп, и она непременно переломает себе ноги или попадет в одну из тысячи ям, которыми там изрыты тропы. Быстроходные, опытные лошади – их, конечно, особенно ценят – никогда не пускаются в джунглях рысью. Они идут шагом, торопливо перебирая ногами, причем так осторожно, что всякий раз, как чуят зыбкую почву, успевают отпрянуть назад. Короче, опытные лошади ходят в джунглях, будто ловкий циркач по канату.

Чаще всего ямы попадаются вблизи болот и заросших тиной ручьев, но нередко случается целый день ехать по местности, почва которой словно решето; иногда эти ямы прикрыты слоем земли, но таким тонким, что он прогибается под тяжестью лошади. Бывает также, что тропа идет над подземными пещерами, и тогда копыта гулко цокают по каменному перекрытию.

Эль Сорро ехал как раз по заболоченной местности. Поляна, с которой только что ушла команда, была окружена никогда не высыхающим болотом, и потому-то на ней приютилось небольшое озеро Ла Лагунита, образовавшееся от подземных ключей.

Когда Эль Сорро дал лошади шпоры, да еще ударил ее плетью, она утратила всякую осторожность. От боли она метнулась в сторону, да так резко, что провалилась передними ногами в яму, а задние ноги ее повисли в воздухе. Она пыталась повернуться, но при этом свалилась на бок. Наконец ей удалось вытащить левую ногу из ямы, зато правая погрязла еще глубже. Лошадь выбивалась из сил, отчаянно старалась выбраться, и в конце концов ей удалось высвободить правую ногу. Дрожа, с трудом переводя дыхание, лошадь стояла неподвижно и терпеливо ждала, пока всадник снова на нее вскочит.

Когда лошадь провалилась в яму, Эль Сорро от неожиданности вылетел из седла. Перелетев через голову лошади, он плюхнулся в ближайшую яму, прямо в тину лицом. Когда он выкарабкивался, лошадь случайно ударила его копытом в живот. Эль Сорро снова свалился и, изрыгая чудовищные проклятия, стал обтирать лицо.

Как только Селсо увидел, что приключилось с лошадью, он сбросил со спины сетку и отскочил в сторону, чтобы испуганное животное не лягнуло его ненароком или не сбило с ног.

Наконец Эль Сорро смог приоткрыть глаза, залепленные тиной.

– Чамула, чего ты стоишь, как истукан! – крикнул он. – Подойди-ка сюда! Ты же видишь, что я свалился в яму! Помоги мне вылезти. Да не упусти эту проклятую скотину! Держи ее! Ну, поворачивайся поживей, проклятый чамула!

Эль Сорро все еще тщетно пытался стряхнуть с себя тину. Он плевался, протирал глаза, теребил себе волосы, но, так как руки его были в тине, он только перепачкался окончательно. Наконец он это заметил, стал очищать тину с рук и попытался встать на ноги. Но, то ли из-за того, что лошадь ударила его копытом в живот, то ли из-за того, что одной ногой он запутался в лианах, то ли просто из-за того, что от бешенства у него помутился разум, ему никак не удавалось подняться.

– Собака проклятая, да подойди же и помоги мне наконец выбраться отсюда! – как одержимый орал Эль Сорро.

– Иду, иду, можешь не сомневаться! – крикнул в ответ Селсо. – Иду, и на этот раз в полном вооружении.

Тем временем индеец уже привязал лошадь к дереву. Поднимая уздечку, которая волочилась по земле, он заметил, что на тропе валяется здоровенный сук эбенового дерева. Селсо поднял его и, крепко сжимая в руке, двинулся к яме, в которой барахтался Эль Сорро.

Эль Сорро был как раз поглощен поисками ножа – он решил обрезать лианы, в которых запуталась его нога, так как обломить их ему не удалось. И тут он увидел, что на него идет Селсо.

Селсо колебался лишь одно мгновение – он хотел убедиться по глухо доносившимся крикам мулов, что команда ушла уже далеко и что заросли здесь достаточно густые, чтобы никто не смог ни услышать, ни увидеть происходящего.

– На что тебе эта дубинка? – спросил Эль Сорро, и глаза его расширились, рот раскрылся от ужаса, а лицо позеленело.

Так и не высвободив ноги из лиан, он кое-как повернулся, встал на колени и поднял руки вверх. При этом нож его упал в тину.

Удар пришелся капатасу по голове, как раз в то место, куда Селсо целился. Затем Селсо поднял нож, который тот даже не успел раскрыть, сунул его в карман Эль Сорро и подвел лошадь к яме.

Селсо не интересовало, умер Эль Сорро или нет. Он хотел дать и лошади возможность тоже рассчитаться со своим мучителем. Он считал, что она заслужила эту честь.

Селсо приподнял ногу Эль Сорро, крепко затянул на ней шпору и так ловко всунул ее в стремя, что она оказалась словно в силке. Селсо повозился еще несколько минут и так прочно закрепил в стремени ногу Эль Сорро, что уже легче было бы обрубить ее или распилить стремя, чем высвободить обычным путем. Затем Селсо стал прикреплять лассо к седлу.

Покончив со всем этим, Селсо вывел лошадь на тропу и стегнул ее. Лошадь побежала рысью, волоча за собой тело Эль Сорро, а голова его ударялась о все бесчисленные камни, корни и стволы, которые преграждали путь. Селсо спокойно пошел своей дорогой. Вскоре он потерял лошадь из виду.

Селсо хорошо знал путь через джунгли: ведь он прошел его уже дважды – на монтерию и обратно. Когда он шел туда в первый раз, сопровождая торговца, он был вынужден особенно внимательно следить за дорогой.

Тропа шла спиралью, обходя высокие холмы, озера, реки и болота. Ведь никаких мостов в джунглях нет, и реки можно перейти вброд только там, где они не слишком широкие и бурные.

Селсо дошел до очередного поворота тропы. Здесь она вилась вокруг довольно высокой горы, на которую мулы не могли взобраться по склону из-за крутизны и осыпей.

Селсо потерял все силы. Словно коза, продирался он сквозь густой колючий кустарник. Цепляясь руками и ногами за камни, корни, он взбирался на гору. Минутами он не верил, что сможет дойти до вершины. То ему казалось, что сердце, бьющееся так неровно, сейчас остановится, то он чувствовал, что его легкие вот-вот лопнут от напряжения.

Мокрый от пота, задыхаясь, раскрывая рот, словно рыба, вытащенная из воды, Селсо кое-как добрался до вершины. Там он упал на землю, сбросил с себя поклажу и вытер соленый пот, разъедавший глаза. Затем он принялся растирать себе затылок, шею и грудь. Наконец он несколько раз глубоко вздохнул и снова взвалил сетку на спину.

При спуске Селсо не раз срывался и летел вниз метров двадцать. Но он тут же подымался на ноги и продолжал свой путь. Спускался он прыжками, а там, где это было безопасно, – попросту кувырком, особенно если видел впереди кусты или деревья, за которые можно схватиться, когда покатишься слишком быстро, рискуя сорваться в пропасть.

Селсо добрался до тропы как раз в ту минуту, когда первая группа завербованных уже начала скрываться за поворотом. Но он не сразу вышел из зарослей, а притаился в кустах, перевел дух и присоединился к следующей группе пеонов.

– Я тут погнался за молодым кабанчиком, – сказал Селсо, – и чуть было его не схватил, но в самую последнюю минуту он юркнул в густой-прегустой кустарник и удрал. А какое жаркое было бы у нас нынче вечером! Ну и набегался же я, прямо дух вон… Подумать только, этакий клоп, а какой прыткий, черт его побери! Сердце у меня колотится, словно у старого мула, за которым гнался тигр.

– Вы небось думаете, что маленькие кабаны плохо бегают, – вступил в разговор один из молодых индейцев, – но вы ошибаетесь. Я-то уж знаю, сам гнался однажды за таким часа два, а то и три, чуть было совсем не заблудился в этих проклятых джунглях, а кабанчика так и не поймал. Они юркие, как мыши. Только собираешься схватить его за хвост, а он раз – и пропал! То ли забивается в яму, то ли скрывается в густом кустарнике… Черт его душу знает, куда он девается. Только нет его, и все тут, словно кто проглотил. А вот если тебе повстречается взрослый кабан, то беги со всех ног, не то твоя песенка спета. Да и за маленькими кабанчиками нет смысла гнаться. Во всяком случае, если ты без собаки. Чего понапрасну силы-то тратить!

Тут все наперебой стали рассказывать о случаях на охоте, желая показать, что они уже не мальчики.

Селсо вытащил свой тюк из зарослей, достал сигарку, прикурил, взвалил тюк на спину и сказал:

– Ну, я пошел, мучачо, мне ведь надо догнать свою группу, там мои товарищи. Они небось успели уже уйти далеко вперед.

И Селсо побежал рысцой, а остальные остались сидеть. Они болтали до тех пор, пока не подошли еще пеоны, которым тоже хотелось передохну́ть в тени, там, где из трещины высокой скалы бил маленький родничок. Из-за этой тонкой струйки воды каждого проходящего мимо так и тянуло остановиться здесь хоть на несколько минут.