Текст книги "Дорога домой"

Автор книги: Бриттани Сонненберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Но почему? Как?

Женщина пожимает плечами.

– Она странная. Она… как это вы говорите… неверная? Нет – суеверная. Верит в духов, связи. С тех пор как умерла фрау Кригштайн, она все больше сходит с ума, как это бывает у стариков… у меня тетка такая же. Разговаривает с растениями, со своей умершей дочерью, рассказывает маленькому мальчику истории о привидениях. Он ей верит, разумеется. Таким людям место в Altenheim[26]26
  Дом престарелых (нем.).


[Закрыть], а не на улице, где они раздают письма незнакомым людям. Но она не местная, – заканчивает женщина, пожимая плечами, как будто это все объясняет.

И протягивает ей письмо.

– А, постойте… это красиво. Großartig[27]27
  Великолепно (нем.).


[Закрыть]. Слушайте, – велит она, словно Элиз ее студентка. – Мать Лизель приводит здесь стихотворение Рильке: «Sei allem Abschied voran, als ware er hinter Dir, wie der Winter, der eben geht…»

Элиз не хочется признавать, что она ни слова не понимает, но женщина уже переводит:

– Это означает примерно: «Опереди всякое расставание, как будто оно уже позади тебя». – Она делает паузу, подыскивая английские слова. – «Как зима, которая проходит».

Элиз вежливо кивает, и женщина продолжает чтение.

– «Denn unter Wintern ist einer so andlos Winter, daß überwinternd, dein Herz überhaupt übersteht». – Она хмурится, с трудом переводя: – «Ибо среди зимы… зима так долго длится… что…» – И со вздохом сдается. – Не знаю. Слишком сложно. Что-то о зиме и überstehen… выживании.

– Подходящее стихотворение для оранжереи, – перебивает Элиз, чувствуя себя остроумной.

– Вы откуда? – резко спрашивает женщина.

– Из Америки, – отвечает Элиз.

– Ха! Голливуд! – пронзительно вскрикивает та.

Пока Элиз прикидывает, как бы половчее свернуть разговор? работница достает из кармана секатор и направляется к шпалере, густо увитой ползучей жимолостью, которую Элиз до того не заметила. Женщина отрезает от лозы отросток с шестью бледными, маслянистыми цветками и протягивает его Элиз.

– С вашей Heimat, oder?[28]28
  …родины, не так ли? (нем.)


[Закрыть] – спрашивает она с улыбкой, которая лишает Элиз мужества. – От вас исходит этот запах.

– Спасибо, – говорит Элиз, теперь уже напуганная, но сжимает жимолость (на тон бледнее, чем та, что растет в Видалии, на заднем дворе у Эбертов, рядом с оврагом), как будто это билет на самолет домой, и протягивает к женщине другую руку. – Отдайте мне, пожалуйста, письмо к Лизель, чтобы я его им вернула.

– О нет, – невозмутимо отвечает та. – Я оставлю его себе.

– Но…

– Это вас не касается! – восклицает, размахивая письмом, работница, охваченная внезапным приступом гнева. – Как вы сказали, вы – ошибка! – Она успокаивается и отводит глаза. – Простите. Но я тоже ее любила, понимаете? В вашей стране вы скоры на любовь, oder? По-английски о любви говорить легче, чем по-немецки.

Минуту после этой неловкой вспышки они молчат, наконец Элиз собралась уйти. Но женщина заговаривает первой, негромко, почти сама с собой.

– У фрау Кригштайн до болезни волосы были такие же, как у вас. Locken[29]29
  Завивались (нем.).


[Закрыть].

Она резко протягивает руку к лицу Элиз и щупает один из ее локонов. Несмотря на жару в оранжерее, грязная садовая перчатка женщины, скользнувшая по щеке, холодна, и Элиз ежится, прежде чем вздрогнуть и отпрянуть назад. Ничуть не обеспокоенная, работница улыбается, с такой же угрожающей улыбкой старшие девочки в средней школе изводили Элиз в кафетерии. С пылающими щеками она выхватывает конверт. Женщина вскрикивает, когда тот выскальзывает из ее пальцев, но этим и ограничивается. Секунду они пристально смотрят друг на друга, потом женщина издает горький смешок.

– Вы, американцы. Всегда должны победить, всегда жаждете счастливого конца. Спасители.

– Письмо доставили мне, – ровно произносит Элиз.

– Ein Fehler. Оно вам не принадлежит. Но это не останавливало вас прежде.

Едва завуалированная политическая критика и скучна Элиз, и раздражает ее, и она идет к своему жакету.

– Мне пора.

– Разумеется! – Женщина направляется в сторону другого прохода, берет лопату и принимается яростно обкапывать куст рододендрона. – Идите, идите! Я тоже занята! Мне нужно поддерживать жизнь в пятидесяти садах! А что должны делать вы, Hausfrau?[30]30
  Домохозяйка (нем.).


[Закрыть] – зло выпаливает она. – В ком поддерживать жизнь?

Обхватив живот, словно защищая ребенка в утробе от подобной злобы, Элиз торопливо уходит, испытывая такое же отвращение к кричаще ярким цветам, как была очарована ими, попав в оранжерею. Она думает, не выбросить ли жимолость у ворот другого сада, но все же сует ее в карман, к письму Дизель.

Когда она оказывается в первом саду, участники пикника уже разошлись, остались только мальчик, бабушка и крошки от торта. Ребенок спит на коленях старой женщины. Та одним взглядом охватывает Элиз и трясет мальчика:

– Los![31]31
  Давай! (нем.)


[Закрыть]

Ребенок открывает глаза и с тоской смотрит на Элиз. Она разводит руки, и он приникает к ней, утыкается в шею.

– Es ist kalt[32]32
  Холодно (нем.).


[Закрыть], – заявляет бабушка, как всегда практичная, и начинает движение, мотнув головой, чтобы они следовали за ней.

Небо розоватое. Элиз чувствует себя усталой, как никогда в жизни. Ей хочется положить голову на стол для пикника, но старуха смотрит на нее и отрицательно качает головой. Элиз вспоминает, что говорила работница в оранжерее о ее слабоумии. «Она ошибалась, – думает Элиз. – Этой старой женщине я доверяю больше, чем себе. – И нащупывает в кармане ее письмо. – Я переведу это письмо. Проведу следующую неделю дома со словарем, пропуская занятия немецким языком, изучая петляющие буквы. Я прочту его вслух Дизель». Это сумасбродная идея, понимает Элиз, но и жизнь так далеко от дома, в Германии, такое же сумасбродство. Вот что значит быть иностранкой: настолько одинокой, чтобы пойти по городу за мальчиком, настолько неуравновешенной, чтобы поверить, будто можешь помочь умершей женщине получить письмо ее матери. Ирония в том, что видения, которых она так жаждала в Видалии ребенком, думая, будто, усердно молясь, обретет, подобно другим, святой свет, голос Христа, так ее и не посетили. Только сейчас, в Гамбурге, где она чувствует себя такой потерянной, сверхъестественное раскрывается, в отрыве от Бога, в насыщенных весенних красках, пульсируя земной любовью.

Бабушка и мальчик ведут Элиз назад по череде садов медленно, словно она выздоравливающий инвалид. Они возвращаются по потемневшим улицам, тускло освещенным и заполненным рабочей толпой и приготовлениями к ужину, то и дело сворачивая, пока не оказываются перед домом, где живут Элиз и Крис. Элиз видит свет в их квартире, Крис, должно быть, дома.

– Tschüß meine Liebe[33]33
  До свидания, моя дорогая (нем.).


[Закрыть], – говорит бабушка (или она говорит «Дизель»?) и щиплет Элиз за щеку.

Мальчик с несчастным видом смотрит на Элиз и неохотно позволяет обнять себя – он сердится, что она уходит. Элиз тоже боится идти, пока бабушка решительно ее не подталкивает и не поворачивается вместе с мальчиком. Элиз прикидывает, не пойти ли за ними, но младенец не хочет и грубо толкается в животе. Впервые Элиз ощущает упрямую волю своего ребенка, противоречащую ее собственной. От неожиданности она вздрагивает, звонит в дверь и медленно поднимается по лестнице в свой сияющий чужеземный дом.

Удача

Бомбей, Индия и Филадельфия, штат Пенсильвания, 1985 год

Крис любит путешествовать. Любит до мельчайших деталей: от трепетного укладывания в чемодан отутюженных рубашек из плотного хлопка и внезапного толчка назад в момент отрыва самолета от взлетной полосы – память тела приветствует его с ожидаемой заранее радостью, беря начало в рывках на американских горках чаритонской ярмарки в августе 1969 года, – до тихой печали, с которой открываешь дверь гостиничного номера, и колотящегося сердца при виде заполненного на следующий день иностранными клиентами конференц-зала, с надеждой, что найдутся верные слова.

Однако больше всего он любит, хотя никогда в этом не признается, выход из зала получения багажа в аэропорту иностранного города и лицезрение своей фамилии на рукописной табличке – обычно черным маркером, заглавными буквами, – которую держит шофер. Короткий кивок Криса, и водитель принимает у него тяжелый багаж, ведет к роскошным кожаным сиденьям. Крис расслабляется, наслаждаясь беззвучно проплывающим за окном машины городом, ощущая спокойную силу, даже если она угасает, едва он выходит из автомобиля. Первый же взгляд на свое имя как будто подтверждает всё, так же, как вид материнского почерка на метках его футболок в летнем лагере, ее судорожной скорописи давал Крису надежную уверенность в возвращении. Таблички, которые теперь держат водители, напоминают ему, что он направляется к какой-то большой цели, куда обязательно должен прийти.

Есть определенный сорт удачи, который Крис за многие годы научился шлифовать. Внутреннее чутье того рода, о котором ты не можешь слишком долго размышлять, потому что оно способно исчезнуть. Крис играл в баскетбол со средних классов школы до конца учебы в колледже и тогда впервые познакомился с удачей, поняв, как ее доить. Когда ты выходишь на площадку с горящим в тебе светом уверенности, и твои ладони дрожат от нетерпения ощутить кожу мяча, единственное, чего ты не можешь, не должен делать – встречаться с этой удачей взглядом. Весь фокус в том, чтобы не ставить ее под сомнение и не слишком сильно в нее верить. Это как с пугливой собакой или красивой девушкой: дай им понять, что ты ими интересуешься, и можешь распрощаться. Наоборот, сосредоточься на подборе мяча и острых передачах, быстром возвращении на защиту, и очень скоро удача ворвется в твой бросок в прыжке. Затем ты действуешь в том же духе, слышишь свист ветра, чувствуешь, как зарабатывание очков делает твои икры невесомыми. Удача помогла Крису заплатить за обучение в университете Джорджии, принесла диплом инженера и травмированное колено.

Крис сознает, что пока ему страшно везет. Во-первых, вырваться из Чаритона, штат Индиана. Не вставать каждый день в четыре утра, как его отец, не горбатиться, пытаясь сделать плодородной упрямую, холодную землю или вызвать дождь из печальных туч. Встреча с Элиз – улыбка фортуны номер два, вечером 17 ноября 1977 года, на вечеринке после баскетбольного матча. Элиз чинно попивала что-то безалкогольное, пока все вокруг нее курили травку и щедро затягивались кальянами с марихуаной. Крис, все еще возбужденный после победы тем вечером над соперниками, Технологическим институтом Джорджии, на парах от трех банок пива неторопливо приблизился к Элиз и завязал разговор, источая непринужденную уверенность. Ее южный тягучий акцент шокировал его; она выглядела такой одинокой и уязвимой, прислонившейся к стене, что Крис посчитал ее иностранной студенткой по обмену или в лучшем случае землячкой со Среднего Запада. Ее приятно бойкие манеры (выяснилось, что она болеет за Технологический институт и живет в Атланте, а на эту вечеринку ее притащила подруга) в сочетании со сногсшибательной красотой (он заметил множество других парней, разглядывавших ее и подкреплявшихся своими напитками, чтобы набраться храбрости для штурма) и неотразимой невинностью, которую она излучала, присосавшись к своей соломинке, как десятилетняя девчонка, привели к тому, что его тренер назвал бы «тройной угрозой», против которой Крис, только что отыгравший в защите свою лучшую игру (4 блока, 5 перехватов, 15 подборов мяча), был абсолютно беззащитен.

К изумлению Криса, их разговор в тот вечер привел к свиданию неделю спустя, приведшему к новым встречам, в Атланте и Атенсе, и ежедневной переписке, когда Крис уехал учиться в Штутгарт, повлекшей за собой поездку Элиз к Крису, предложение Криса и все, что произошло с тех пор: свадьбу, крохотный дом в Лондоне в сплошном ряду однотипных зданий, холодную квартиру в Гамбурге, новорожденную дочь, маленький кирпичный особнячок в Филадельфии. Крис до сих пор точно не знает, почему Элиз его выбрала, если не считать вышеупомянутой удачи. Элиз не известно, что до этого, в Индиане, единственными подругами Криса были Таня Уайт, с торчащими зубами, и Джун Шиллер, отличительной чертой которой являлась необъяснимая квадратность тела.

Помимо Элиз, Крис переспал только с одной женщиной – факт, о котором он тоже не распространялся, – единственной, способной поспорить с ее красотой, – Туайлой Линкольн, младшей сестрой Бена, его товарища по команде. После ночи, когда все началось на вечеринке, слегка вышедшей из-под контроля на окраине кампуса и закончившейся в комнате Криса в общежитии, Туайла никогда больше с ним не разговаривала. Он не мог с уверенностью сказать, крылась ли причина этого в его недостаточном мастерстве или в том, что он был белым. Возможно, это означало одно и то же. До Туйалы Крис и понятия не имел, что расизм может работать в обе стороны. И хотя испытал разочарование и обиду, когда на следующей вечеринке увидел ее с Донтеллом, другим членом команды, почувствовал и некоторое облегчение: родители так и не простили его младшую сестру Бэт за то, что в средней школе она ходила на танцы с Джоном Янгом, а он был всего лишь католиком.

Свою карьеру Крис рассматривал как третий крупный подарок удачи. Тот факт, что он летает первым классом, а ему нет еще и тридцати пяти. Доверие, питаемое к нему начальником, и то, как быстро Крис поднялся по служебной лестнице в «Логане» за шесть лет работы. Конечно, он может скатиться вниз в мгновение ока. Именно так и случилось в университете: команда улучшила свою игру, а Крис стал играть хуже, а может, просто остался на прежнем уровне, пока студентом последнего курса не стал просиживать на скамейке запасных игры, в которых первокурсником отыграл бы двадцать шесть минут. И это было до травмы колена.

Но хотя бы отношения с Элиз кажутся прочными, говорит себе Крис, особенно сейчас, когда у них появилась малышка Ли. Крис обожает блеск своего обручального кольца, успокаивающего его, когда он далеко, дающего благородное, если не примитивное ощущение защищенности, словно путешествие в Индию на встречу с клиентами то же, что загнать в берлогу медведя ради пропитания семьи. Представляя себе Элиз, он видит ее качающей Ли в колыбели в серебристом свете луны, хотя в свои два с половиной года Ли уже слишком большая, чтобы ее качать. Даже в Гамбурге, когда Ли была младенцем, Крис никогда не видел, как Элиз баюкала ее по ночам, поскольку они вставали к ней по очереди. Он спал как убитый, пока жена успокаивала плачущую дочь. В свой черед Крис, слишком высокий для кресла-качалки, неуклюже пристраивал в нем свое почти двухметровое тело, испытывал какие-то женские чувства, держа на руках младенца, напевая колыбельную. Преодолев начальное мучительное желание спать, Крис, как только Ли засыпала, наслаждался теми неземными моментами с новорожденной дочерью. Иногда он сожалел, что не может остаться с Ли на следующий день, а Элиз послать вместо себя в офис – порывы, которые в смущении подавлял в свете утра.

Сейчас Крис хочет, чтобы Элиз демонстрировала немного больше благодарности за его усилия кормильца или хотя бы делала вид, что скучает по нему во время его деловых поездок. Больше в духе его матери, испускавшей трагические, неодобрительные вздохи по телефону всякий раз, услышав об очередной заграничной командировке сына, и пришедшей в ужас, когда он поехал на юг учиться в колледж. Элиз же, напротив, весело машет ему на прощание, даже не предлагая собрать чемодан. Это началось недавно: в Гамбурге она плакала, если ему приходилось на одну ночь улетать в лондонскую контору. Но, возможно, виной тому просто гормоны в период беременности, и хорошо, что она независимая, бранит он себя, когда самолет подпрыгивает при посадке в Бомбее; он счастливчик, никак не наоборот.

Это правда: Элиз нравятся командировки Криса. Она знает, что это странная реакция; другие матери на детской площадке, куда она водит Ли, всегда с жалостью смотрят на нее, услышав об очередном отъезде Криса. Но Элиз чувствует, как что-то в ней раскрывается, когда он уезжает. Возвращение в Америку она восприняла с облегчением; одиночество, ее постоянный тайный спутник в течение десяти месяцев их пребывания в Гамбурге, реже заявляет о себе теперь и, кажется, наносит удар, именно когда Крис в городе.

Отчасти это связано с необходимостью отчитываться: если Крис дома, Элиз ощущает себя под наблюдением. Прежде это казалось ей одной из самых прекрасных черт брака – ежедневное присутствие рядом другого человека. Теперь же представляется вторжением в личную жизнь. Возвращение Элиз на родину сопровождалось новым ощущением безрассудства. В Германии она была так осторожна: страшилась обидеть, не так выразиться, произвести плохое впечатление. Здесь же ставки намного ниже: в Уайнсайде, маленьком пригороде Филадельфии, она чувствует себя восхитительно анонимной.

Элиз пыталась объяснить это новое чувство Крису, надеясь, что он отреагирует положительно. Это обнаруживается во время обсуждения поисков няни для Ли. Каждый день Элиз требовались несколько часов свободы от дочери, чего Крис не понял. Она же не нуждалась в этом в Гамбурге, заметил он. А теперь нуждается, ответила она. Почему? Элиз попыталась описать это новое чувство, новые желания, возникшее безразличие к материнству, напоминавшее об игре на кларнете, когда ей было двенадцать лет. Три года Элиз посвятила этому инструменту, а в один прекрасный день просто не нашла в себе желания практиковаться дальше. И никогда об этом не жалела.

Последнее замечание Элиз в разговоре с Крисом опустила, понимая, что оно будет плохо воспринято. Честно говоря, эта склонность и к излишнему прилежанию, и к отказу ее пугает. Нельзя же просто бросить ребенка, как бросаешь занятия в оркестре. Разумеется, она по-прежнему глубоко любит Ли. Но просто не может черпать силу в прежнем источнике.

– Ты скучаешь по преподаванию? – спросил Крис.

Элиз едва не ответила «да», желая, чтобы именно это и было причиной. Но она не скучает по преподаванию, по крайней мере пока. Она верит, что все это вернется: непреклонное чувство долга и ответственности, неустанная забота, ее настоящая сущность, другими словами. Но сейчас ничуть не страдает от отсутствия всех этих обязанностей – в смысле, когда Крис в отъезде. Если он дома, эти новые импульсы безответственности смущают Элиз, как в одиннадцать лет – растущая грудь: личное развитие становится достоянием гласности. Она стыдится своих новых привычек – с каких это пор она становится женщиной, оставляющей трехлетнего ребенка с няней, чтобы пообедать, в одиночестве, в дорогом ресторане в центре города? Но ее жажда к этим тайным удовольствиям – она лишь вскользь упоминает о них в разговоре с Крисом – перевешивает нерешительность.

Мастурбацию Элиз открыла для себя в четырнадцать лет. Она делила комнату с Айви, которой было восемь. В тот год она попыталась рассказать матери о Папсе. Тогда Элиз пряталась за религией, как другие девочки из ее класса прятались за макияжем, сожгла все свои записи «Битлз» во время летнего религиозного возрождения. Но отчаянно желая защитить Айви от их деда и отдать свою душу Христу, Элиз вдруг обнаружила, что если сильно сжать ноги, напрячь мышцы и сунуть внутрь палец, ее охватывает эйфория, с которой не могло сравниться беспокойное щупанье Папса. Когда Айви спала, Элиз экспериментировала. Когда Айви бодрствовала, собственное нетерпение вызывало у Элиз мучительное чувство вины. Нечто похожее происходило сейчас в отношении Криса. В последнее время единственное место, где она ведет себя с ним естественно, – это спальня. Она, Элиз, более раскованная, ненасытная. Она видит, что он и возбужден этим, и сбит с толку. Однако наутро за завтраком она не может вести себя так же непринужденно или страстно – оцепенело поедает хлопья, как будто их секс был встречей на одну ночь.

Элиз тоже начала путешествовать, когда уезжает Крис. Со времени внезапной смерти отца у нее есть кое-какие деньги и личный счет. Учитывая крайнюю бережливость Чарлза Эберта, сумма немалая, однако кажется грехом тратить ее на пляжный коттедж на побережье в Нью-Джерси или на ночевку в Нью-Йорке. Эта греховность – одно из огромнейших наслаждений Элиз. Иногда она берет с собой Ли, чаще же оставляет ее с няней, Бэки. Пока Крис ни о чем не догадывается: Элиз научила Бэки говорить Крису, если тот позвонит, что Элиз ушла по магазинам или к подруге. Если он звонит ночью, Бэки не должна снимать трубку. Элиз понимает, что это игра в русскую рулетку и ее праздное времяпрепровождение обязательно обнаружится. Но она обожает ощущение противоречивости неправильного поведения, неразумного бунта, даже если толком и не понимает, против чего или кого бунтует. И поэтому, когда Крис объявляет о командировке, первая реакция Элиз – медленная улыбка: она представляет, куда отправится, рисуя в воображении застывшие песчаные дюны в утреннем свете.

Последние два дня – а впереди еще два баловства ради – Элиз не покидает маленькую гостиницу в Поконосе, где предоставляют ночлег и завтрак. Она просыпается, чувствуя свежий ветерок, насыщенный запахом сосен, и неторопливо идет завтракать в главный дом. Единственные другие гости – суетливая чета стариков, празднующих свою золотую свадьбу, как невольно подслушала Элиз. За французским тостом она неторопливо читает «Нью-Йорк тайме», заботливо оставляемую на каждом столе их совершенно невидимыми хозяевами.

После всех этих месяцев в окружении немецкого языка Элиз все еще завораживает звучащий вокруг английский, хотя они с Крисом в Штатах уже больше года. Со времени возвращения она абсолютно по-новому пристрастилась к чтению. В Миссисипи, где она росла, хорошие мозги приравнивались к кривым зубам, и к тому времени, как Элиз поставили брекеты, она усвоила улыбку, которая успокаивала людей, заверяла их, что в ее обществе они никогда не почувствуют себя запуганными. В классе были умные девочки, но их участь на школьных танцевальных вечерах служила достаточно ясным предостережением, и в последний свой приезд в Видалию Элиз столкнулась с Мейси Лейн Каргилл, которая побеждала на всех конкурсах по орфографии и работала теперь в местной библиотеке. Вот куда приводил тебя ум в районах ниже линии Мейсона-Диксона[34]34
  Историческая граница между Севером и Югом США.


[Закрыть]: расставлять по полкам кулинарные книги и утихомиривать подростков.

Но на северо-востоке все по-другому. Женщины читают, имеют собственное мнение о политике и вычеркивают своих мужей при голосовании. Элиз вынуждена признать, что ей больше нравится раздел газеты, посвященный образу жизни, нежели передовица, но испытывает небывалую жажду новостей. Отчасти, возможно, потому, что вернулась в свою страну, читает о своем президенте и снова может ощущать себя членом общества.

Еще облегчение – не сталкиваться больше с немецкой критикой всего американского: ничтожности Голливуда, безудержного роста потребления, рейганомики, Иранского кризиса – даже американской привычки улыбаться, как обнаружила Элиз во время одного очень неприятного обеда в Гамбурге в обществе начальника Криса и его жены.

– Позвольте спросить вас, – обратилась к ней фрау Мюллер, когда мужчины заговорили о делах. – Почему американцы постоянно улыбаются, даже если улыбаться нечему? Как сейчас? Почему вы улыбаетесь? Я никогда не видела вас другой. Вы и впрямь счастливы все время?

Элиз улыбнулась еще шире и рассмеялась со всей непринужденностью, на какую была способна, пожала плечами и сменила тему, лишь подтвердив своей реакцией предположения фрау Мюллер, как с ужасом осознала позднее. Когда подали десерт, Элиз обдумала данное обвинение. Неужели она действительно постоянно улыбается? Конечно, она не всегда счастлива. Какое оскорбительное предположение. Но как это опровергнуть? Она взглянула на Криса. Он улыбался начальнику, кивая в ответ на рассказываемый анекдот, и выражение его лица вдруг показалось Элиз идиотским.

Сославшись на вымышленную головную боль, она рано ушла домой. Лежа на кровати, положив руку на живот – в тот момент она была уже три месяца как беременна Ли, – Элиз поклялась, что не станет заставлять своего ребенка быть радостным. Что всегда говорила Ада?

«Я хочу, чтобы эта подковка перевернулась. Считаю до пяти. Раз. Два. Так-то лучше».

После того обеда с Мюллерами Элиз пыталась отслеживать, когда улыбается и почему. В итоге это оказалось изнурительным, тяжелым упражнением, и Элиз с радостью покончила с ним, едва они вернулись в Штаты, где она могла улыбаться столько же и так же глупо, как все остальные.

Правда, нельзя сказать, чтобы эти улыбки, включая ее собственную, не бесили ее в иные дни со времени возвращения. И это не единственная аллергия, развившаяся у Элиз по отношению к родине. После их первых поездок за океан, в Лондон, она все более критически смотрела на США. Несусветные порции еды в ресторанах. Смертная казнь. Шоу Опры. Но в Гамбурге, обсуждая подобные темы с немцами, даже будучи на их стороне, Элиз интуитивно улавливала крохотное, извращенное удовольствие в их критике, что неизменно приводило ее в ярость и неизбежно выливалось в страстную защиту Америки к концу беседы на такую глупую тему, как был ли первый День благодарения столь же мифическим, как дни творения в книге Бытия. Элиз пришла к выводу, что нелюбовь немцев к американцам каким-то образом связана с «Планом Маршалла» и послевоенной оккупацией союзниками – обида на тех, кому ты чем-то обязан, кто распоряжается. Нечто подобное Элиз испытывала и по отношению к Крису после ухода с работы и до того, как четыре месяца назад получила наследство от отца.

Деньги, конечно, отцовские, но дарованы без всяких условий, как вознаграждение за строгое следование правилам – точно так же Чарлз Эберт и раньше давал своей дочери деньги. На сей раз Элиз заработала их в результате беспомощной смерти отца. Она может потратить их, как ей заблагорассудится, и он ни черта не сделает. Элиз озадачена грубостью своей реакции. Пока он был жив, ее схватки с отцом оставались в основном молчаливыми, характеризовавшимися символически агрессивными действиями (Элиз не приезжает домой на Рождество на первом курсе – Чарлз не оплачивает ей следующий семестр), как передвижение шахматных фигур на доске: каждый игрок напряженно ожидает следующего хода противника. Элиз не хватает оппонента. Она тратит наследство Чарлза с какой-то сосредоточенной мстительностью, с умышленным легкомыслием (Чарлз ничто так не презирал, как легкомыслие), смутно желая сурового выговора, которого так и не получает. Хотя едва мысль о мести приходит на ум, как она гонит ее от себя. Она просто хорошо проводит время после долгого периода, лишенного возможности повеселиться. Это самое меньшее, чего она заслуживает, самое меньшее, что они должны ей за все те детские годы, когда она пряталась в душной, влажной тени.

Элиз интересно, что делает со своими деньгами Айви. По иронии судьбы из братьев и сестер Айви меньше всех нуждается в наличных. Ее группа «Заросшие кудзу», которую Элиз много лет назад сбросила со счетов, решив, что для Айви это предлог болтаться по Видалии со школьными друзьями, принимать наркотики и «писать музыку», имела значительный успех в округе. В последний свой приезд в Видалию Элиз посмотрела выступление Айви: восторженная сестра перед толпой, рыжие волосы теперь длинные, голос то проникновенный, то резкий, орущая смесь мятлика, марихуаны и рока. Как дела у сестры вне сцены, Элиз не знает. Одно точно: ее трудно застать трезвой. Но, с другой стороны, размышляет Элиз, может, она ищет способы поставить под сомнение нынешний успех Айви, как отмахнулась от потенциала группы раньше. В конце концов, Айви все еще молода, немногим за двадцать, на подъеме. «Ты просто ревнуешь», – ругает себя Элиз.

Хотя данная теория, рисующая Элиз озлобленной, мелочной старшей сестрой, вряд ли ей льстит, она с ней соглашается, таким образом убеждая себя: ей не нужно ехать на Юг, чтобы проверить Айви, нет необходимости превращаться в ангела-хранителя. Эта роль в любом случае никогда ей не удавалась, думает Элиз, и на ее лице мелькает сдержанная, горькая улыбка. Она вспоминает Папса, его удивительную способность улучить момент наедине с обеими девочками во время его приездов, несмотря на непрерывные усилия Элиз помешать ему: примчаться домой, пропустив занятия в хоре, громко постучать во входную дверь, звать Айви по имени и с ощущением тошноты видеть, как они вдвоем выходят из комнаты – Папс с детской книжкой в руке, Айви – с недоеденным «Сникерсом».

От таких мыслей трудно сосредоточиться на газете. Элиз откладывает ее и обращает внимание на французский тост и обеденный зал. Слава Богу, старые вещи здесь подобраны со вкусом и их не так много, полки в столовой уставлены хрустальными бокалами для вина, а не завалены мешочками с ароматическими травами и плесневеющими игрушечными медведями, как в старых плантаторских домах, превращенных в гостиницы в Миссисипи. Это еще одна вещь, которая нравится Элиз на Севере: интерьеры не удушают.

Капризная пара напротив встает из-за стола, споря насчет утреннего расписания. Мужчина хочет погулять, женщина настаивает на посещении частного зоопарка в городке. Элиз содрогается: она видела рекламный щит зверинца, проезжая вчера через городок, с фотографиями кугуаров, похожих на алкоголиков, и усталых, серых фламинго. Элиз наслаждается единственным внутренним спором, как провести день. Погулять в государственном парке или почитать на солнце?

Всегда есть мужчины, подкатывающиеся к ней во время этих «экскурсий», как она называет свои путешествия. Это еще одно заключенное в них запретное удовольствие. Мужчины постарше, мужчины помоложе, обычно неуверенные в себе, прочищающие горло, с волнением комкающие в руке салфетку. Она последовательно отсылает их прочь после приятной беседы, наслаждаясь голодными взглядами из другого конца комнаты. Не совсем ясно, почему безрассудство всегда ее останавливает, почему она никогда никого не целует, отказывается от приглашения выпить. Возможно, Крис принимает подобные приглашения по всему миру, даже если она их отвергает. Мысль эта весьма возбуждает Элиз. Но ее осуществление почему-то кажется скучным – ей хочется чего-то чуть более неожиданного: случайная связь слишком предсказуема. Секс не кажется опасным. А одиночество – кажется, поэтому она его и предпочитает.

Она пойдет на прогулку с книжкой в рюкзаке, решает Элиз, со скрежетом отодвигая стул. Берет из вазы с фруктами яблоко и возвращается к себе в номер, беспечная, с тем чувством, которое, по ее представлениям, должны были испытывать, прогуливая занятия, плохие дети из средней школы Видалии – ее мать называла их «сбродом без будущего», пока Айви не стала одной из них.

Презентация Криса на следующий день проходит не очень хорошо. «Я не виноват», – убеждает он себя, но все равно чувствует за собой вину. Он часто оценивает себя – после презентаций, заседаний совета директоров, секса – и на сей раз ставит четыре балла из десяти. Индийские клиенты не дали ему закончить. На середине доклада начали задавать вопросы, а затем заспорили между собой. Он стоял перед аудиторией, чувствуя себя беспомощным учителем на замене, пытаясь вернуть их к обсуждаемой теме: каким образом продукт их компании может значительно сократить количество загрязняющих агентов при добыче нефти. Никто его не слушал. Когда истекли полтора часа, они все еще спорили, и он потихоньку ушел со своим кейсом и слайдами.