Текст книги "Дорога домой"

Автор книги: Бриттани Сонненберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Бриттани Сонненберг
Дорога домой

© Brittani Sonnenberg, 2014

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес

Посвящается Карен и Стиву Сонненбергам

Цель поездки домой заключается в том, чтобы люди, работающие за границей по найму и живущие там продолжительное время, регулярно проходили переориентацию и возобновляли контакт с обществом в Соединенных Штатах.

Госдепартамент США

Опереди расставание, будто оно позади,

подобно зиме, что проходит как раз.

Ибо за этой зимою – такая зима без конца,

что просто ее пережить – для сердца победа.

Райнер Мария Рильке.

Сонеты к Орфею

Часть первая

Аркадия-авеню, 1116

Видалия, штат Миссисипи

Жарким днем знойного, как июль, октября 1977 года Элиз Эберт позвонила в нашу дверь, чтобы повидаться со своей мамой и со мной. Она отсутствовала пять долгих лет. От выражения ее лица, источавшего ледяной холод, меня бросило в дрожь. А может, виной тому была пронзительная трель звонка – в Видалии все обычно стучали или сразу входили, предварительно стукнув из вежливости в окно. Где это слыхано, чтобы ты звонил в собственный дом? Но я был настолько взволнован встречей с Элиз, что не обратил внимания на ее необычное поведение и свое внутреннее ощущение, такое же, как десять лет назад во время единственного зарегистрированного в Видалии землетрясения. Большинство моих друзей постарше могут припомнить похожие случаи неустойчивости или расстройства и депрессии, последовавшие за осознанием официального списания со счетов. Я не понял, что радоваться нечему. Моя лучшая подруга, живущая в этом же квартале – Аркадия-авеню, 1118, – которую я зову просто Каро, всегда говорила, что я неисправимый оптимист.

В голове билась единственная мысль: «Элиз вернулась». Когда ты только построен, никто не скажет тебе, что самые юные твои обитатели однажды бросят тебя в поисках нового жилища. Я, разумеется, слышал о смертях; на моих глазах выросли дети Эбертов, да и сами Чарлз и Ада состарились, а на мне тем временем облупилась краска и линолеум потрескался. Но я был достаточно наивен, чтобы верить, будто смогу защитить всех шестерых, пока они ходят по земле. Если бы так.

Благодаря неожиданному приезду Элиз я поначалу почувствовал себя как новенький, словно после визита энергично орудовавшей пылесосом Бесси Стипс, которую Ада всегда приглашала для уборки перед вечеринками. Бесси воспринимала пыль в качестве богословской проблемы, явившего себя дьявола, и посчитала свои убеждения подтвержденными, когда в середине восьмидесятых в «Кей-марте» стали продавать пылесосы «Дерт девил»[1]1
  Перевод названия этого пылесоса – «durt devil» – вполне безобиден: «грязевой вихрь», по аналогии с устойчивым выражением «dust devil», то есть пылевой или песчаный вихрь, просто в названии присутствует слово «devil» – дьявол. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть].

Когда в тот день я увидел Элиз, из меня словно высосали всю печаль и до блеска натерли поверхности. Однако Ада так и не поняла, что Бесси Стипс воровала. Только тридцать лет спустя, когда Ада в последний раз вышла прихрамывая из моей боковой двери, меня осенило, что именно возвращение Элиз в тот горячий осенний день ускорило окончательное переселение ее мамы и мое запустение.

К тому времени остаток клана Эбертов покинул меня по собственному желанию, кроме Чарлза, который в шестьдесят лет упал замертво на дорожке в боулинге, так и не узнав, удался ли ему последний бросок (не удался). В отсутствие Элиз, которая могла бы перевезти ее в дом престарелых, Ада осталась на месте – ни у кого из других детей не хватило ни ума, ни сил жить с чувством вины, лишающим их сна.

Чувство вины: занятно, не правда ли? Чтобы Элиз ощутила вину после всего, что было между ней и Адой? Скорее Элиз засунула Аду в дом престарелых, дабы поквитаться. Но в тот день, когда она тащила свою маму в машину, удовлетворения на ее лице не было. На лицах обеих застыло одинаковое выражение – долготерпения, уныния, исполнения долга, мученичества женщин-южанок.

Вам придется извинить мой внешний вид. Минувшим вечером прошел сильный дождь, а это всегда плохо сказывается на зданиях в моем состоянии. Во дни моей молодости после ночного дождя я выглядел в утреннем солнце как новенький, и Чарлз, направляясь на работу, иногда останавливал свой автомобиль на подъездной дорожке, выходил и окидывал меня взглядом: свое сверкающее жилище, свои призовые азалии, свою спящую за стенами семью. С легкой, сдержанной улыбкой, свидетельствующей о его счастье, Чарлз возвращался в машину и с гордостью ехал в свой стоматологический кабинет. Лишь в эти моменты я и чувствовал свою близость с Чарлзом и изо всех сил старался выглядеть в его глазах внушительным и дорогим. Нам трудно: девушка может забежать в дамскую комнату, подкрасить губы и слегка нарумяниться. Мы же можем только ждать, пока наши владельцы пожелают потрудиться в субботу и освежить снаружи наши стены или полить клумбы. Пока Чарлз был жив, он поддерживал меня в хорошем состоянии, надо отдать ему должное – такие, как он, по выходным предпочитают заниматься домом и садом, а не лежать в гамаке.

Годы взяли свое. В 1960-м, когда меня построили, моя планировка в стиле ранчо радовала глаз, как и теплый оттенок красного кирпича и современный навес для автомобиля. Я был крепостью, защищавшей от всего на свете. И от непогоды, и от змей, ползавших по оврагу. Я не пускал внутрь маленькие, сводящие с ума создания, например, комаров, защитившись антимоскитными сетками боковой застекленной веранды, которой обзавелся в конце семидесятых, примерно через год после возвращения Элиз. Тогда-то я и подумал, что в меня вдохнут вторую жизнь. Но нет, это оказалось последним вздохом перед медленным угасанием, как у сегодняшней американской экономики. Какой там к черту рост. Прищурившись, я по-прежнему могу прочесть заголовки в газетах, которые каждый день в семь утра швыряют на дорожки соседних домов. На бетон моей дорожки уже много лет не падала ни одна.

Я не упомянул о настоящей причине, приведшей к моему строительству, самой замалчиваемой из всех мотиваций: бегство белых[2]2
  Имеется в виду массовая миграция белых представителей среднего класса из крупных городов. Обусловлена прежде всего боязнью переселения афроамериканцев и представителей других этнических меньшинств в традиционно «белые» районы, вследствие чего могли возникнуть рост преступности и экологические проблемы.


[Закрыть]. Хотя это и грубый термин, который я предпочитаю не употреблять. В конце концов, если бы не панические взгляды и участившийся пульс славных представителей верхушки среднего класса Видалии, штат Миссисипи, за которыми последовали решительные разговоры и тяжкие вздохи после постановления об интеграции[3]3
  Унификация систем образования, ранее основанных на расовой сегрегации учащихся, то есть на раздельном обучении белых и чернокожих школьников.


[Закрыть] – когда сами знаете кто начал переезжать на Главную улицу, – я бы здесь сегодня не стоял.

Наблюдение за теми, кто не идет на ужин, всецело занимало жителей этого городка, поэтому они переместили свои обеденные столы и хрупкий фарфор на вершину единственного в Видалии холма, покидая центр города, словно жители Атланты перед приходом Шермана[4]4
  Эпизод Гражданской войны в США. Летом 1864 года армия северян под командованием генерала У.Т. Шермана вела битву за Атланту, которую и взяла к началу сентября того же года. Большинство жителей покинуло город, который почти полностью был сожжен в ноябре по приказу Шермана.


[Закрыть].

Они отказались от томных, благоухающих жасмином южных террас, фотографии которых могли бы украсить обложку «Веранды», ради более современного внешнего вида: ради меня. Не умаляя собственного достоинства – непривлекательная, на мой взгляд, тенденция, – я первый признаю, что продаваемые почти за бесценок дома были классом выше, чем моя приземистая кирпичная конструкция.

Большая часть Главной улицы теперь приходит в упадок, отданная на откуп бедности – хотя мои бывшие владельцы и их друзья винили скорее невежество новых жильцов, которые «просто не знают, как правильно заботиться о вещах». Что ж, поскольку мой упадок начался, когда моя белая, как рис, хозяйка Ада, упокой, Господь, ее душу, была еще жива, думаю, я имею право сказать: это обязательно случается, если обитатели, белые или черные, впадают в печаль, которая, словно летаргическим сном, сковывает их разум – исконно южное «ну и ладно» оказывается сильнее присущего янки «можно сделать». Подобная усталость порабощает душу быстрее, чем зарастает сорняками площадка для автомобиля.

А иначе, по-вашему, почему я порос плесенью, почему сосновые иглы забили мои водосточные желоба, а сыр пармезан, купленный в 1995 году, лежит в моем холодильнике, хотя на дворе 2002-й? А все потому, что Ада, матриарх этой семьи, сама переживала не слишком-то легкий период в прямом противоречии с книгами мисс Мэннерс[5]5
  Дословно «мисс Манеры», псевдоним Джудит Мартин (р. 1938) – американской журналистки, писательницы и авторитета в области этикета, автора книг-руководств по поведению на все случаи жизни.


[Закрыть], указаниям которых она следовала строже, чем Библии, с того времени, как была юной невестой. После своего первого возвращения Элиз изредка заглядывала и настаивала на ремонте, но Ада просто не обращала на это внимания. То есть я хочу сказать, что это не зависит от расы обитателей, как стараются вас убедить. Эти обветшалые дома, принадлежащие теперь чернокожим жителям Видалии, выглядят так потому, что единственными в округе заведениями, не дающими экономике умереть, являются тюрьма штата, супермаркет «Пиггли-Уигли», универмаг «Почти даром» и магазин все по доллару.

Мне не всегда была свойственна такая непредвзятость. Но по мере приближения смерти я обнаруживаю, что приближается и ясность. Это пугает и завораживает. Я знаю, что так было и с Адой, поскольку слышал ее бормотание и улавливал откровения, от которых едва не рассыпались мои кирпичи. Она не причесывалась и не подбирала почту (нанося мне тем самым личное оскорбление), но лишь потому, что была занята. Видела и чувствовала то, что больше не могла заглушить, как бы громко ни включала телевизор или сколько бы бокалов совиньон блан ни выпивала, тем самым пытаясь утешить себя, несмотря на запрет врача. Элиз не выносила пьяного голоса Ады по телефону.

«Мама, у тебя язык заплетается», – говорила она.

Но Ада впервые позволила себе посмотреть правде в глаза, и та до чертиков ее напугала. Я пытался сделать подушки помягче и заставлял окна пропускать только легкий сумеречный свет, но невозможно отрицать, что Ада спустилась в долину теней еще до того, как Элиз увезла ее в «Белые фронтоны». Я видел брошюрку – ужасный вид. Никаких белых фронтонов нет и в помине. Моя Ада.

Забавное дело – забираться на холм, чтобы защитить себя. Все дети Ады сопротивлялись этому, указывая, что даже Додж, более сильный из мальчиков, не сможет подняться туда на велосипеде. Айви, малышка, всего-то и делала два шага вверх от подножия холма, а потом принималась плакать, пока кто-нибудь не брал ее на руки. Но я хочу сказать – для чего обрекать себя на бегство, если самая большая проблема все равно остается с тобой? С таким же успехом можно обзавестись большой старой картонной коробкой, на которой написать большими красными буквами: ПРОБЛЕМЫ. Наверняка в первые несколько недель настроение могли улучшить запах свежей краски и двери, которые не скрипели, но ко второму месяцу все проблемы, как и мебель, оказались на месте.

Я тоже был одурачен. Меня только что построили, они стали моими первыми обитателями, моей семьей, как я думал, и потому немедленно влюбился. «Период медового месяца», – шипели соседние дома (кроме Каро, которая просто меня пожалела), но я им не верил. Пока не услышал плач среди ночи и молчание за обеденным столом, куда более вязкое, чем запеканка, которую одолевала Ада.

«Разумеется, у всех домов есть свои проблемы», – сообщила мне Каро. (Каро на несколько лет меня старше, как и все другие на этой улице, но выглядит она куда лучше, чем я.) Мы с Каро всегда полагались друг на друга, когда дела шли плохо. Самое тяжелое для дома – это невозможность остановить происходящее внутри. Ты являешься всего лишь свидетелем. Сколько раз я жалел, что не в силах, шевельнувшись, опрокинуть книжные полки на Папса – отца Ады, слабого и злющего из-за своей слабости, тень которого накрыла двух ее девочек и заставила его внучек бояться ночей.

Можете вообразить себе эту пытку? Призванный быть защитой, но укрывающий от дождя самого дьявола? Я имею в виду не только старика. Просто говорю об отраве, которая расползалась и расползалась, более ядовитая, чем асбест. В самые худшие времена я желал для себя потопа или пожара, чтобы ничего больше не видеть, а значит, по-своему, не одобрять. Именно в моих углах старикашка караулил своих жертв. Это происходило в моем неосвещенном кабинете в сумерках, когда в гостиной громко работал телевизор, и поэтому братья Элиз слышали только Хитрого Койота, а не ее плач, который она пыталась сдержать. Папс не убирался прочь, довольный до тошноты.

Я лишь пытался обдуть успокаивающим ветерком ребенка, который не мог уснуть, или с помощью сквозняка помешать старику уютно дремать в кресле, никогда не зная, возымели мои усилия реальное действие или нет.

Судя по тому, что мне известно о людях, их вера в Бога коренится в отчаянной жажде иметь любящего свидетеля. Как любящий свидетель, я всегда страстно желал выразить это физически. Например: в детстве у Элиз было любимое место для игры в куклы, за шторами в родительской спальне, как будто она сидела под юбкой великанши. И в те моменты (хотя Каро настаивает на чистой воды суеверии, пренебрежительно относя это к моей «эзотеричности») я сдерживал падавшее на Элиз солнце, делая его мягким и нежным, словно вода в ванне – теплая, но не слишком горячая. Я свободно расправлял складки штор вокруг фигурки девочки, чтобы, войдя, никто не мог ее там заметить. Разумеется, у меня нет доказательств, что я обладаю такой силой. У людей имеется только одно слово для подобного рода странностей: привидения. Они полагают, что захлопнувшаяся дверь или порыв ветра в тихий день сигнализируют о появлении душ давно умерших. Они никогда не задумываются, что сами дома отвечают им, страстно желая показать свою симпатию.

Живя под моей крышей, Элиз надеялась, что кто-то услышит ее молитвы; я уповал, что мои отклики проявятся в звуке или хотя бы в свете, присутствии. Не то чтобы я считал себя божеством. Каро говорит, что это наш дар – быть молчаливыми, неподвижными (но не бесчувственными) свидетелями. Я отказываюсь от такого беспомощного представления о любви.

Или взять ненависть. Ужасен момент, когда вдруг осознаёшь, что помимо людей, которых любишь, есть те, которых ты ненавидишь. Некоторые дома начинают ненавидеть вместе со своими полными ненависти жильцами, потому что, встав на их сторону, меньше страдаешь. Но тогда ты принимаешь заброшенный вид, даже если все обитатели дома и заботятся о тебе.

Помню, однажды Элиз попробовала убежать, когда ее дед и бабка приехали в гости. Я наблюдал, как она аккуратно укладывала одежду в сумку, с которой уходила ночевать к подружкам, и даже почему-то взяла с собой сборник упражнений по орфографии. Она уже стояла на пороге, но ее мама позвала всех обедать, а на обед была жареная курица, любимое блюдо Элиз, и она ощутила голод и дрогнула. Позднее в тот вечер ее всем этим стошнило.

До какой же степени желание – таинственная для дома вещь. Конечно, нам бывает больно, но есть неистовое чувство по отношению к кому-то другому – месть, любовь, алчность, стыд: лучше всего, полагаю, подходит сравнение с какой-то внезапной поломкой во мне – трескается балка, отваливается кусок черепицы, перегорают пробки. Или когда гроздья моего мускатного винограда наливаются соком и глухо падают на землю каждое лето, теперь их никто не пробует, кроме муравьев.

Но атмосфера вокруг подобных событий меняется, и я могу почувствовать это. И плохое, и хорошее. Папс вызывал ощущение зимней грозы с градом, наносящей непоправимый ущерб. Когда Чарлз и Ада изредка предавались любовным играм или Грейсон обнимался со своей девушкой у себя в комнате с полуоткрытой дверью (правило Ады), в воздухе веяло летней грозой.

Вероятно, мои слова отдают мелодрамой. Каро всегда шутит, что в своих речах я больше похож на плантаторский дом времен до Гражданской войны, чем на современное ранчо. Невозможно избежать принадлежности к южной архитектуре только потому, что тебя построили после Гражданской войны и ты не имеешь больших, старых колонн.

«У тебя тоже есть задняя дверь, – напоминаю я ей, – через которую входила и уходила цветная прислуга».

Ада, Ада. Теперь уже умерла, пусть ее кости покоятся в мире. Я всегда был ближе всех к ней, нынче дома не бывают так близки со своими хозяйками, как выражается Каро (ей делали ремонт уже шесть раз, и она выглядит – моложе не бывает. Она ворчит, когда я называю это пластической хирургией, но на самом деле так оно и есть – я нисколько не ревную). Я любил Аду, потому что она поверяла мне свои тайны. За мытьем посуды, выпекая кексы, даже шепча по ночам, после того как уснет Чарлз. В последние годы своей жизни Ада говорила без умолку, не всегда осмысленно, делая новые признания, отказываясь от них на следующий день. И все-таки именно Ада предала и меня, и свою собственную семью.

Понимаете, в четырнадцать лет Элиз наконец собралась с духом. В то утро Папс и Ба уехали к себе в Арканзас, и Элиз вернулась домой со встречи молодежной группы с горящим взором. Я смотрел, как она сидела за письменным столом, склонившись над Библией, выделяя желтым маркером стихи 12–15 в десятом псалме.

12 Восстань, Господи, Боже мой, вознеси руку Твою,

не забудь угнетенных Твоих до конца.

13 Зачем нечестивый пренебрегает Бога,

говоря в сердце своем: «Ты не взыщешь»?

14 Ты видишь; ибо Ты взираешь на обиды и притеснения,

Чтобы воздать Твоею рукою.

Тебе предает себя бедный;

сироте Ты помощник.

15 Сокруши мышцу нечестивому и злому,

Так чтобы искать и не найти его нечестия.

Затем она подготовилась, чтобы изречь откровение. Не с теми полунервными, полудовольными взглядами в зеркало, которые, как правило, отличали ее приготовления (она была очень красивой, с десяти лет). По-моему, она ни разу не посмотрелась в зеркало. Просто надела пижаму, прочла вслух тот псалом (убивая меня, разумеется, четырнадцатым стихом: «Ты видишь; ибо Ты взираешь на обиды и притеснения») и отправилась на кухню, как на войну.

Ада ничего не подозревала. Они с Элиз частенько немного болтали по вечерам – о мальчиках в школе или о случившемся за день. Поэтому она просто отрезала для Элиз кусок шахматного пирога, потом кусок для себя.

Когда Элиз оттолкнула пирог и холодным, ровным тоном сообщила Аде, что происходило между ней и Папсом, и у Айви тоже, я внимательно, вне себя от радости наблюдал за Адой. Я ждал, что моя любимая в шоке опустится на стул, обнимет Элиз, ахнет, заплачет. Все, что угодно. Я хотел чего угодно, только не того, что случилось: глаза у Ады сузились, взгляд сделался жестким, а спина выпрямилась, как у Элиз. И потом я услышал, как Ада тем же холодным, безжизненным, ровным тоном, каким они никогда не разговаривали друг с другом прежде, произнесла:

– Не следует рассказывать подобные сказки, Элиз.

Она еще раз повторила эту фразу. И, к моему удивлению, Элиз, плакавшая в конце каждой серии «Лесси» или когда Ада играла на пианино Баха, сохранила полное спокойствие. Во всяком случае, на лице ее застыла жуткая улыбка, очень похожая на гримасу Чарлза с поджатыми губами. В течение долгой паузы она, казалось, превратилась в руину, словно дом после пожара. Ни слез, ни звука. Только воплощение полной катастрофы, затем – скованная морозом тундра.

Я возненавидел Аду за это. Только много лет спустя, когда она, обращаясь к моим стенам, начала бормотать собственные мерзкие воспоминания о поступках Папса, я даже подумал было, не простить ли ее, и даже тогда не смог, не до конца. Ада не видела, что происходит с ее девочками, потому что заставила себя ослепнуть, когда была маленькой. Однако в тот вечер перед ней встал выбор. У нее было то, за что я отдал бы все на свете: возможность вмешаться. На секунду перед ней мелькнула эта возможность. Затем страх маленького ребенка захлестнул ее, и на лице появилось выражение замкнутости. Ада, которая всего три недели назад рассказывала об отречении Петра от Христа в воскресной школе Айви.

У людей есть одно качество, совершенно мне недоступное. Они умудряются извлекать красоту из своей боли или даже растравлять ее, пока не родится радость. Это какое-то извращение. Но я видел такое миллион раз. Чем печальнее казалось положение вещей, тем сильнее проявлялось семейное согласие, когда они пели баптистские гимны, особенно Ада, Элиз и Айви. Они словно тянулись друг к другу отчаянно, защищая своими голосами, не в состоянии сделать это как-то иначе.

Или смех. Говорю вам, в самые тяжкие дни, когда Чарлз обращался с Адой хуже, чем с чужим человеком или служанкой, когда от Пайса не приходилось ждать ничего хорошего, Айви замыкалась в себе, как непроходимый лес, а Элиз отворачивалась от мамы и открывала себя в качестве религиозной фанатички, именно в такие моменты они громко хихикали за обеденным столом, а Пит, невероятно похоже изображая стригущего газон мистера Харди, заставлял Элиз описаться от хохота. Я никогда не мог этого постичь. Внезапное сияние, заразительный поток смеха нес облегчение для всех и утомлял радостью, пока тучи не собирались снова, такие же темные и плотные.

Позднее в своей жизни Ада пристрастилась к сериалу «Закон и порядок». Поначалу я смотрел его со скепсисом, но затем тоже подсел, а кто бы удержался? Она просматривала по четыре-пять серий в день, а ночью они ей снились, и во сне, как и перед экраном, на ее лице отражались волнение и ужас. Ситуация доходила совсем уже до крайности, когда несколько раз в год сериал запускали на целый день. Тогда Ада практически не выключала телевизор, только разогревала себе что-то в микроволновке и следила, как они ловят жулика.

В первое время я стыдился, что этот звук – единственный во мне после стольких лет упражнений на фортепиано, взбивания масла и шепота молитв, но затем привык и мне понравилось: стало казаться, что те детективы и забавные персонажи «Фрейзера» и есть настоящие мои жильцы, как, вероятно, и Ада видела в них друзей или даже членов семьи. Но это было и проявлением лени. Я слышал облегченный вздох Ады, когда начинался сериал и она могла занять мозг чужими, а не своими проблемами. Жестоко ли будет сказать, что я завидовал ее счастью? Возможно. Но, по большому счету, мне казалось, что у нее есть собственные детективные истории, в которых надо разобраться, так зачем терять время, глядя, как раскрывают другие преступления?

Конечно, не все так просто. Я знаю: я не сборный, немой, как его искусственная древесина, дом, который плюхают на участок. Просто иногда Ада совсем близко подходила к правде или к какого-то рода решению, каким бы ужасным оно ни было. Я видел это по ее глазам, слышал в учащенном дыхании. Она могла оторваться от умывания в ванной комнате или войти из коридора в гостиную, и – вот оно: осознание прошлых событий, их значения и возможности направить в другую сторону. Казалось, будто все ее неудачи сидят на диване, болтая друг с другом, наливая сладкого чая и поедая сырное печенье, как это обычно делали дамы из бридж-клуба, собиравшиеся каждую четвертую среду. На лице Ады отражалось что-то вроде восторга. Затем восторг сменялся борьбой со стыдом, и она пятясь выходила из комнаты или решительно направлялась к телевизору и включала его, дожидаясь, пока все ее промахи не пожмут плечами и не удалятся, обнимаясь у двери, пытаясь охватить Аду, которая реагировала холодно и прибавляла громкости.

В последние несколько лет перед тем, как Элиз выселила Аду (и, поступив так, обрекла меня на медленную смерть, словно оставшуюся старой девой тетку, чья финальная надежда – покинула городок с последним поездом), мы с Адой неизменно смотрели шестичасовые новости. Большая часть событий была чудовищна. Но я помню один сюжет, привлекший мое внимание – сообщение о новом проекте в сфере образования под названием «Ни одного ребенка в отстающих». Я не притворяюсь, будто разбираюсь в политике, но название программы мне очень понравилось и все те дети, которых показали – как они прилежно занимаются в школах, морщат лбы над учебниками математики, а стены пытаются нашептать им формулы, настолько им симпатичны ребята.

Именно так я всегда думал про Аду, до самого последнего дня: «Как ты могла оставить этого ребенка? Всех оставила, одного за другим». Элиз все равно что ушла после того, как Ада назвала ее лгуньей. Айви ушла в тот день, когда попробовала кокаин, пусть даже и жила дома до двадцати пяти лет. Мальчики уехали в колледж. Чарлз умер от внезапного сердечного приступа во время игры в боулинг, как я сказал, в возрасте шестидесяти лет. Типично для него откланяться подобным образом – так безболезненно. Я сознаю, что несправедлив.

После пятилетнего бойкота Элиз была единственной, кто навещал мать регулярно. Хотя у нее имелись все основания ненавидеть Аду. В ее голосе слышалась натянутость, не снятое обвинение, которое соединялось с чувством вины, эхом откликавшимся в душе Ады. Не то чтобы она признавала себя виновной перед этим бесконечным судом – похуже, чем в шоу «Судья Джуди». Ада часто обращалась с Элиз с осмотрительностью и презрением закоренелого преступника. В последние годы своей жизни ей хотелось мира, а Элиз пробуждала слишком много воспоминаний.

После смерти Чарлза, хотя дети и волновались из-за одиночества матери, Ада ненадолго расцвела, словно у нее появился любовник. Но я-то знал правду: она просто испытывала чистейшее наслаждение от того, что больше не нужно ни с кем объясняться. Чарлз был верным мужем, не пил и каждый вечер возвращался домой в семь часов. Но был одержим экономией денег. Однажды Ада предложила поужинать в ресторане, так он на протяжении всей трапезы с ней не разговаривал, и отбивная, о которой она так мечтала, была на вкус как песок. После смерти мужа Ада еженедельно приносила цветы на его могилу и отправлялась по магазинам. Она накупила кучу одежды, часть с леопардовым узором. Она на целые недели покидала меня и возвращалась, благоухая лосьоном для загара и «Маргаритами».

Вот тогда-то я и решил, что все наладится. Даже не знаю, как в точности себе это представлял, может, наподобие увиденного в шоу телепроповедников, в разделе свидетельствование – это та часть службы, которая называется «Прииди к Иисусу», когда люди падают на колени перед собравшимися и плачут. Я прикидывал, что это произойдет на Рождество, когда внуков отправят спать, а взрослые дети расслабятся, выпив немного вина.

Я не знал, кто начнет первым, но пытался ускорить химическую реакцию, сделать освещение успокаивающим и в то же время побуждающим, старался поддерживать в комнате такую температуру, чтобы их не клонило в сон, воссоздать цвета и настроение, которые приберегал на каждое их Рождество, пока они были детьми, чтобы разбудить их воспоминания и они заговорили.

Но они избегали смотреть друг другу в глаза и забавлялись игрушками, полученными в тот день в подарок их детьми, уходили на кухню и готовили кофе или смотрели по телевизору бейсбол. Да и что они могли сказать друг другу? Я никогда не знал, что было дальше с людьми, которые каялись в своих грехах на экране – съедали они после службы бургер, занимались сексом или находили видеомагнитофон и снова и снова просматривали пленку, запечатлевшую момент их славы и откровенности. Я в том смысле, что, может, это не принесло никакой пользы, а может, не продлилось долго.

Но в ту ночь все они видели сны о несказанном. Я усердно подглядывал и совершенно точно видел Элиз в реке, пытавшуюся одновременно и утопить свою мать, и реанимировать ее, и Айви, отбивавшуюся от змей в овраге. Доджу снились давно умершие собаки, а Грейсон видел во сне отца, кричавшего на него на футбольном поле. Аде же снилось, будто она сидит на коленях у своего папы, а ноги у нее из бетона и поэтому она не может пошевелиться.

Моя Ада. Моя Элиз. Элиз не могла уехать далеко от Видалии и, давайте посмотрим правде в глаза, от меня. От моих запахов, моих комнат, моих замков. Чарлз решил, что она поступит в Баптистский колледж в штате Миссисипи. Блу-Маунтин колледж находился рядом с Тупело, всего в часе езды по Натчез-Трейс-паркуэй, но можно было подумать, что девушку отправили на Северный полюс, если посчитать, сколько раз мы ее видели. Чарлз мог не беспокоиться, что Элиз, покинув Видалию, потеряет веру в Бога. После своего стремительного бегства из города единственным отцом, на которого она обращала внимание, был Господь.

Поначалу она придумывала отговорки, почему не приезжает на День благодарения (экзамены) или на Рождество (турне с христианской группой «Иерихон!»), а потом перестала звонить и просто присылала банальные открытки с символикой кампуса. «Всё в порядке, всем дома большие приветы. Элиз». Взбешенный Чарлз перестал платить за ее обучение, но летнее место консультанта в «Лагере Воскресающего Сына», скромная стипендия и работа официанткой во время семестра помогали Элиз сводить концы с концами. Общалась она только с Айви. Сестры встречались за молочными коктейлями в городке на полпути между Видалией и Тупело, и Айви возвращалась с этих тайных встреч нагруженная молитвенными брошюрами от Элиз, которые прямиком отправляла в мусорный бак. Если для Элиз спасением был Иисус, то для Айви – удовольствие. Обе великолепно пели, от их слаженного дуэта мурашки бежали по телу. В пятнадцать лет Айви бросила церковный хор и предложила свое божественное сопрано и огненно-рыжие волосы соседнему дешевому бару, где ее друг-байкер, постарше ее, бесперебойно снабжал девочку «Арсиколой» с ромом и отшивал напористых поклонников, часто в те же вечера, когда Элиз в брюках-клеш пела христианские популярные песни в цокольном этаже церквей по всей стране.

Ада всегда недоумевала, что заставило Элиз вернуться в Видалию, но для меня это тайны не составляло. Папс уже год как лежал в могиле. Элиз на похороны не приехала (Айви же почтила их своим присутствием мертвецки пьяной). Увидев Элиз, я был потрясен произошедшей в ней переменой. Чтобы выдержать возвращение домой, ей пришлось кое-что упрятать глубоко внутрь. Она вернулась в Видалию, но с тем же успехом могла находиться в Тибете. Это убивало Аду, но она была чересчур напугана, чтобы что-то сказать: боялась, что Элиз снова уедет. Но Элиз все равно уехала, вышла замуж за янки, Криса Кригстейна, затем отправилась еще дальше: в Атланту, Лондон, затем в Германию. Задала Аде жару, заставив ее разбираться с телефонными кодами и часовыми поясами.

Некоторое время Элиз и Крис жили в Атланте, а потом мы стали получать рождественские открытки из Китая и Сингапура. Ада всем в городе говорила, что Крис и Элиз занимаются баптистской миссионерской работой в Азии, явная ложь: к тому времени Элиз стала полнейшим агностиком. У нее родились две девочки, младшая, Софи, была копией своей мамы: те же красивые светлые локоны. Пребывание этих детей внутри меня, когда они приезжали летом, почти залечило раны, нанесенные отъездом их матери, и, полагаю, Ада разделяла эти чувства. А однажды с ежегодным визитом приехали только Элиз и Ли, ее старшая дочь. Крис работал в Сингапуре, как я понял, но Софи отсутствовала, и Элиз бродила по дому с обреченным видом, хуже, чем при жизни Пайса. В то лето впервые с тех пор, как ей было четырнадцать, Элиз позволила Аде толком себя обнять, но взгляд ее был странно рассеян, как будто на языке вертелось слово, которое она пыталась вспомнить, и если бы сумела, все вернулось бы в нормальное русло.