Текст книги "Глаза мертвецов (сборник)"
Автор книги: Брэм Стокер
Соавторы: Джозеф Шеридан Ле Фаню,Дороти Макардл,Дэвид Макэнелли-младший,Дэниел Коркери,Гермини Каванах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
– Нимало не сомневаюсь, – сказал Герард, предварительно несколько раз откашлявшись, – что ваше предложение чрезвычайно выгодно, а равным образом и почетно для моей племянницы. Однако вы, конечно, сознаете, что решение принимать ей и что, как бы мы ни радели о ее благополучии, она может заупрямиться.
– Не пытайтесь обмануть меня, господин художник, – оборвал его Вандерхаузен. – Вы ее опекун, а она ваша воспитанница, вверенная вашему попечению. Она отдаст мне руку, если вы того пожелаете.
С этими словами Вандерхаузен немного приблизился к Доу, и тот, сам не зная почему, мысленно взмолился, чтобы Схалкен вернулся побыстрее.
– Я намерен, – продолжал таинственный незнакомец, – предоставить вам свидетельство моего богатства и залог моей щедрости, которую обещаю проявлять к вашей племяннице. Сейчас ваш ученик вернется с суммой, в пять раз превосходящей то состояние, на которое она по праву может рассчитывать в браке. Этими деньгами, а равно и ее приданым, вы будете распоряжаться по вашему усмотрению так, чтобы они приносили ей выгоду. Совокупным состоянием ваша племянница будет владеть безраздельно на протяжении всей жизни. Разве это не великодушно?
Доу согласился, подумав, что судьба чрезвычайно благосклонна к Розе. Незнакомец, размышлял Доу, наверняка очень богат и щедр, и таким предложением, пусть сделанным человеком капризным, эксцентричным и дурным собою, пренебрегать не следует.
Роза не могла притязать на блестящую партию, имея лишь малое приданое, а в сущности не имея никакого, кроме того, что дал ей дядя. Не вправе она была подвергать сомнению и родовитость будущего жениха, так как сама не могла похвалиться высоким рождением. Что же до других возможных возражений, Герард решил пока их не слушать, а обычаи того времени вполне оправдывали подобное поведение.
– Сударь, – обратился он к незнакомцу, – ваше предложение необычайно лестно, и если некоторые колебания и не позволяют мне принять его немедля, то единственно потому, что я ничего не ведаю о вашем происхождении и положении в обществе. Но, разумеется, вы можете без труда разрешить все мои сомнения.
– То, что я человек добропорядочный, – сухо ответил незнакомец, – вам пока придется принять на веру. Не донимайте меня расспросами: вы узнаете обо мне ровно столько, сколько я сочту нужным вам открыть. У вас будет достаточный залог моей добропорядочности – мое слово, если вы честны, и мое золото, если вы негодяй.
«Вот ведь старый брюзга, – подумал Доу, – его не переспоришь. Впрочем, принимая во внимание все обстоятельства, я имею право отдать за него Розу. Да будь она даже моей родной дочерью, я поступил бы так же. Однако без нужды я не возьму на себя никаких обязательств».
– Без нужды вы не возьмете на себя никаких обязательств, – как ни странно, сказал Вандерхаузен, словно прочитав мысли своего собеседника, – но, полагаю, сделаете это, если возникнет в том необходимость, а я докажу вам, что без подобных обязательств не обойтись. Если вы согласны оставить у себя золото, которое я намерен вам передать, и если вы не отвергнете тотчас мое предложение, то, прежде чем я выйду из этой комнаты, вам придется подписать договор о помолвке.
С этими словами Вандерхаузен вручил Герарду бумагу, в которой значилось, что Герард Доу обязуется отдать Розу Велдеркауст за Вилкена Вандерхаузена, жителя Роттердама, и так далее, в течение недели по подписании указанного договора.
Когда художник читал это соглашение, Схалкен, как мы уже упоминали, вошел в мастерскую и, вернув незнакомцу шкатулку и полученную от еврея расписку, собирался было уйти, но тот велел ему повременить и, в свою очередь передав шкатулку и расписку Доу, стал безмолвно ждать, пока художник удостоверится в подлинности залога. Наконец он спросил:
– Вы удовлетворены?
Художник ответил:
– Позвольте мне подумать еще один день.
– Я не дам вам и часа, – холодно отозвался поклонник Розы.
– Что ж, хорошо, – произнес Доу. – Я согласен. По рукам!
– Тогда подпишите немедля, – сказал Вандерхаузен. – Я устал ждать.
С этими словами он извлек из-под плаща маленький ящичек с писчими принадлежностями, и Герард поставил под важным документом свою подпись.
– А этот юноша пусть засвидетельствует заключение договора, – добавил старик, и Готфрид Схалкен, сам того не подозревая, подписал соглашение, навеки отдававшее другому руку той, что составляла предмет его страсти и награду всех его усилий.
После того как стороны завершили заключение договора, старик сложил документ и тщательно спрятал его во внутреннем кармане.
– Я навещу вас завтра ввечеру, Герард Доу, в девять часов, в вашем доме, чтобы увидеть предмет нашей сделки. Прощайте.
Закончив эту тираду, Вилкен Вандерхаузен удалился, по-прежнему держась чопорно, но быстрыми шагами.
Схалкен, стремясь разрешить свои сомнения, бросился к окну, чтобы понаблюдать за входной дверью, но в результате его опасения лишь усилились, так как старик не вышел из дома. Это было совершенно непонятно, очень странно и жутко. Схалкен и его учитель вместе вернулись в мастерскую, по пути обменявшись лишь несколькими словами, потому что каждый был погружен в свои размышления, снедаем своими тревогами и лелеял свои упования.
Схалкен, однако, даже не подозревал о близком крушении надежд, которые он так долго питал.
Герард Доу не догадывался о сердечной склонности, связывавшей его племянницу и его ученика, а если бы и знал о ней, то едва ли счел бы ее серьезным препятствием на пути осуществления желаний минхера Вандерхаузена.
В ту пору в Голландии заключали браки, руководствуясь соображениями выгоды и расчета, и требовать, чтобы брачный союз зиждился на взаимности, показалось бы опекуну столь же нелепым, сколь составлять долговые расписки и вести расходные книги на языке рыцарских романов.
Однако художник не посвятил племянницу в подробности важного шага, который он предпринял в ее интересах, а его решимость пока сохранить свой поступок в тайне происходила вовсе не оттого, что он предвидел ее негодование. Скрыв от нее заключение помолвки, он был движим исключительно неуютным сознанием, что, попроси Роза (а это было бы вполне естественно) описать облик избранного им жениха, он будет вынужден признаться, что не видел его лица и даже не сумеет в случае необходимости узнать его.
На следующий день, отобедав, Герард Доу послал за племянницей, удовлетворенно осмотрел ее с головы до ног, взял за руку и, глядя с добродушной улыбкой в ее хорошенькое, невинное личико, произнес:
– Роза, девочка моя, твоя красота принесет тебе богатство.
Роза покраснела и улыбнулась.
– С таким пригожим личиком, да еще добронравная и покладистая… Это сочетание – редкостный любовный напиток, и мало отыщется умов и сердец, способных ему противостоять… Поверь мне, скоро к тебе начнут свататься, девочка моя. Впрочем, я все шучу и шучу, а мне надобно спешить, так что приготовь большую гостиную к восьми вечера и распорядись подать ужин к девяти. Сегодня я жду гостя. Да не забудь, дитя мое, нарядиться поизысканнее. Я не хочу, чтобы нас сочли бедняками или неряхами.
С этими словами он вышел из комнаты и направился в мастерскую, где в это время работали его ученики.
На исходе вечера Герард позвал Схалкена, который собирался было вернуться в свою темную и неприютную съемную каморку, и пригласил его поужинать вместе с Розой и Вандерхаузеном.
Он, разумеется, принял приглашение, и вскоре Герард Доу и его ученик уже сидели в изящно и несколько старомодно убранной комнате, приготовленной к приходу гостя.
В широком камине весело потрескивали дрова, чуть в стороне к нему придвинули старомодный, с украшенными богатой резьбой ножками стол, на который слуги собирались поставить изобильные кушанья, в это время приготовляемые на кухне. Вокруг стола, на равном расстоянии друг от друга, расставили стулья с высокой спинкой, неуклюжесть которых с лихвой искупало их удобство.
Маленькая компания, состоявшая из Герарда, Розы и Схалкена, ожидала прихода гостя с явным нетерпением.
Наконец пробило девять, тотчас с улицы донесся стук в дверь, слуги не мешкая отворили, и лестница заскрипела под медленными, тяжелыми шагами. Вот они приблизились, вот заныли под ними половицы в передней, вот медленно распахнулась дверь гостиной, где собралось описанное общество, и в комнату вошел давешний незнакомец, поразивший, если не ужаснувший, флегматичных голландцев и чуть было не заставивший Розу вскрикнуть от страха. Весь облик и одеяние говорили о том, что это давешний незнакомец, манеры, стать и рост свидетельствовали о том, что это минхер Вандерхаузен, однако его лица не видел прежде ни один из присутствующих.
Когда незнакомец остановился на пороге, все смогли хорошо разглядеть его черты и фигуру. Он был облачен в темный суконный плащ, короткий и широкий, не закрывавший колен, и в темно-фиолетовые шелковые чулки, а на башмаках его красовались банты того же цвета в виде пышных роз. В вырезе плаща виднелось нижнее платье из какой-то темной, возможно траурной, материи, а руки скрывали грубые кожаные перчатки, с высокими раструбами, наподобие латных перчаток рыцаря. В одной руке он держал трость и шляпу, которую снял, войдя в дом, другая бессильно свисала вдоль туловища. На плечи его ниспадали пряди густых, тронутых сединой волос, спускавшиеся на жесткий плоеный воротник, полностью закрывавший шею.
Казалось бы, минхер Вандерхаузен был одет и держался, как подобает почтенному горожанину, но лицо! – лицо его заливала мертвенная, едва ли не синеватого оттенка бледность, какой придают коже обильно назначаемые целебные препараты металлов. Огромные глаза почти вылезали из орбит, а белки виднелись выше и ниже глазного яблока, придавая взору выражение безумия, которое лишь подчеркивала их остекленевшая неподвижность. Нос можно было вообразить на человеческом лице, зато рот был странно перекошен, а угол рта изуродовали два длинных пожелтевших клыка, выступавших из верхней челюсти и вонзавшихся в нижнюю губу. Сам цвет губ был едва ли не черным. На лице незнакомца застыло выражение неописуемой, почти дьявольской злобы, и такое сочетание ужасных черт и в самом деле нельзя было объяснить, лишь предположив, что это труп некоего чудовищного грешника и злодея, долго гнивший на виселице, пока наконец не стал обиталищем гнусного демона, нашедшего приют в его теле ради сатанинской забавы.
Нетрудно было заметить, что почтенный незнакомец старается по возможности не показывать открытые части тела и что во время своего визита он ни разу не снял перчатки.
Несколько минут простояв на пороге, Герард Доу в конце концов собрался с духом и нашел в себе силы поприветствовать незнакомца. В ответ тот, безмолвно кивнув, прошел в гостиную.
Во всех его движениях было что-то необъяснимо странное, даже жутковатое, непонятная скованность, зловещая неестественность, словно всеми его членами управлял дух, не привыкший обращаться с таким механизмом, как тело.
Во время визита, продолжавшегося не более получаса, незнакомец едва ли вымолвил хоть слово, а хозяин с явным трудом заставил себя произнести несколько положенных приветствий и вежливых банальностей. В самом деле, облик Вандерхаузена вселял в присутствующих такой трепет, что казалось, еще немного, и они с воплями ужаса бросятся прочь из комнаты.
Однако они не настолько утратили самообладание, чтобы не заметить две странные особенности, отличавшие минхера Вандерхаузена.
В течение получаса он ни разу не закрыл глаза и даже ни разу не моргнул, а кроме того, держался совершенно неподвижно, точно неживой, так как грудь его не вздымалась и не опадала, словно он и не дышал вовсе.
Эти детали его облика, сами по себе как будто незначительные, произвели на маленькое общество самое тягостное впечатление. Наконец Вандерхаузен избавил лейденского художника от своего зловещего присутствия, и маленькая компания с великим облегчением услышала, как за ним затворилась входная дверь.
– Дядюшка, – воскликнула Роза, – какой урод! За все сокровища Америки я бы больше не согласилась и часа провести в его обществе!
– Тише, глупышка! – оборвал ее Доу, томимый крайней неловкостью. – Мужчина может быть безобразнее самого дьявола, но, коль скоро его душа чиста, а деяния праведны, он ничуть не уступает всем этим хорошеньким, расфранченным юнцам, что слоняются без дела в парках да по набережным. Роза, девочка моя, он и вправду куда как нехорош собой, но я знаю, что он богат и щедр, и будь он в десять раз отвратительнее…
– Быть такого не может, – вставила Роза.
– …двух этих добродетелей достало бы, – продолжал ее дядя, – чтобы искупить его безобразие, и если они и не в силах изменить его черты, то по крайней мере позволят забыть о том, как он непригож.
– Знаешь, дядя, – заметила Роза, – едва я увидела его на пороге, как не могу отделаться от мысли, что передо мной старинная деревянная расписная фигура из церкви Святого Лаврентия в Роттердаме, которой я так боялась в детстве.
Герард рассмеялся, однако мысленно не мог не подивиться и вправду поразительному сходству. Тем не менее он решил по возможности пресекать любые попытки племянницы посмеяться над нареченным, хотя весьма обрадовался, заметив, что Роза, по-видимому, совершенно не испытывает перед незнакомцем того необъяснимого страха, который, как он не мог себе не признаться, охватывал в присутствии Вандерхаузена его самого и его ученика Готфрида Схалкена.
На следующее утро из городских лавок для Розы стали доставлять штуки шелка и бархата, драгоценности и всевозможные богатые подарки. Кроме того, Герарду Доу пришло послание, в коем содержался составленный по всем правилам брачный контракт, скреплявший союз между Вилкеном Вандерхаузеном, проживающим на набережной Бом-Кай, в Роттердаме, и Розой Велдеркауст из Лейдена, племянницей Герарда Доу, магистра живописи, уроженца того же города. В брачном контракте значилось, что Вандерхаузен предоставляет Герарду Доу право распоряжаться ее имуществом на куда более щедрых условиях, чем он полагал раньше, поскольку состояние Розы, согласно контракту, целиком и полностью передавалось в руки Герарда Доу.
Я не собираюсь описывать сентиментальные сцены, сетовать на жестокость опекунов, оплакивать благородство воспитанниц или изображать страдания влюбленных. Я излагаю историю подлости, легкомыслия и своекорыстия. Спустя менее чем неделю после первой встречи, о которой мы только что упомянули, Вилкен Вандерхаузен и Роза Велдеркауст, согласно условиям контракта, вступили в брак, и Схалкен увидел, как предметом его страстных желаний, ради которого он готов был все поставить на карту, с торжеством завладел зловещий соперник.
Несколько дней он не появлялся на занятиях, а по возвращении принялся за работу пусть и с меньшим жаром, зато с еще большим усердием и решимостью, ведь романтические мечты сменились для него мечтами честолюбивыми.
Проходили месяцы, и, против всех ожиданий и даже в нарушение всех обещаний, Герард Доу не имел никаких известий от своей племянницы или ее почтенного супруга. За процентами с капитала, которые по условиям брачного договора его племяннице полагалось получать раз в три месяца, к Герарду никто не приходил. Он не на шутку встревожился.
Местожительство минхера Вандерхаузена в Роттердаме ему было хорошо известно. После некоторых колебаний он в конце концов решился отправиться туда сам, совершив недолгое и необременительное путешествие, и таким образом убедиться в здравии и благополучии племянницы, к которой был глубоко и искренне привязан.
Однако все его поиски оказались напрасны. Никто в Роттердаме даже не слышал о минхере Вандерхаузене.
Герард Доу обошел все дома на набережной Бом-Кай, но тщетно. Никто не мог сообщить ему никаких сведений, касающихся предмета его поисков, и он вынужден был вернуться в Лейден ни с чем.
По возвращении он поспешил в контору, где Вандерхаузен нанимал неуклюжую, но по тем временам необычайно роскошную карету, которая должна была доставить его самого и его невесту в Роттердам. От кучера он узнал, что, двигаясь медленно, с частыми остановками, к ночи они достигли Роттердама. Однако, когда до городской черты оставалась примерно миля, путь карете преградили несколько мужчин в скромных старомодных платьях, с усами и остроконечными бородками, неведомо откуда взявшихся посреди дороги. Кучер в страхе натянул вожжи, решив, что в столь поздний час на пустынной дороге стал жертвой разбойников.
Однако его опасения несколько развеял большой старинный паланкин, который эти странные люди принесли и немедленно опустили на землю. После этого жених, открыв изнутри дверцу кареты, вышел, помог выйти горько плакавшей и ломавшей руки невесте, отвел ее в паланкин, усадил и сам занял место рядом с нею. Странные люди тотчас окружили носилки, подняли их, быстро удалились в сторону города, и не успели они пройти и десятка шагов, как их поглотила тьма и они скрылись из глаз голландского автомедона.
В карете он обнаружил кошель с суммой денег, трижды превосходившей плату за ее наем и услуги кучера. Более он не видел ни минхера Вандерхаузена, ни его прекрасную супругу и не мог о них ничего сообщить. Их таинственное исчезновение чрезвычайно взволновало и едва ли не повергло в скорбь Герарда Доу.
Вандерхаузен явно обманул его при заключении сделки, хотя зачем ему это понадобилось, Герард никак не мог взять в толк. Он сильно сомневался в том, что человек, облик которого несет на себе печать поистине сатанинской злобы, не окажется негодяем, и каждый день, не приносивший известий от его племянницы и о ней, не притуплял его страхи, а, напротив, лишь усиливал их.
Утрата ее веселого общества также угнетала его дух, и, чтобы хоть сколько-то побороть уныние, частенько охватывавшее его вечерами, по завершении работы он стал приглашать к себе домой Схалкена, который до известной степени скрашивал его одиночество во время позднего ужина.
Однажды вечером художник и его ученик как раз расположились у огня. Они сидели в молчании, погруженные в задумчивость, что нередко случается после обильной трапезы, как вдруг их размышления прервал громкий шум у входной двери, словно кто-то пытался ворваться в дом силой. Слуга тотчас кинулся разузнать, что там происходит, и Герард и его ученик услышали, как он несколько раз спросил, кто там, но ответа не получил, а яростные удары в дверь все не прекращались.
Потом они услышали, как он отворяет дверь в переднюю, и на лестнице тотчас раздались легкие быстрые шаги. Схалкен положил руку на эфес шпаги и двинулся к двери. Но не успел он подойти поближе, как дверь распахнулась и в комнату влетела Роза. Казалось, она вне себя, безумная, истощенная и бледная от утомления и ужаса, но ее наряд поразил их не менее ее внезапного появления. Он представлял собою некое подобие белого шерстяного платья с глухим воротом, ниспадавшего до земли, запачканного и в пути обратившегося в лохмотья. Едва переступив порог, бедная девушка лишилась чувств. С большим трудом они привели ее в сознание, и, очнувшись, она, смертельно испуганная, немедленно принялась сбивчиво, нетерпеливо умолять: «Ради всего святого, вина, вина, или я погибла!»
Чрезвычайно встревоженные ее буйными, бессвязными речами, они поспешили исполнить ее желание, и Роза залпом осушила бокал вина с неестественной жадностью, которая их поразила. Едва выпив вино, она воскликнула с той же настойчивостью в голосе: «Ради всего святого, накормите меня, а не то я умру!»
На столе оставалась от ужина немалая часть жареного окорока, и Схалкен тотчас стал нарезать его, но Роза, едва заметив мясо, опередила Схалкена, выхватила мясо у него из рук, словно голодная волчица, вцепилась в окорок зубами и принялась жадно отрывать от него целые куски.
Утолив приступ неукротимого голода, она, казалось, осознала всю странность своего поведения, а может быть, ею овладели более мрачные и тревожные мысли, так как она горько заплакала и стала ломать руки.
– О, пошлите за священником! – повторяла она. – Я в смертельной опасности, пока он не избавит меня от зла, немедля пошлите за священником!
Герард Доу тотчас отправил слугу за священником, отдал в распоряжение племянницы свою спальню и после долгих уговоров и увещеваний убедил ее удалиться туда отдохнуть, однако Роза поставила непременное условие, что ни он, ни Схалкен ни на минуту не оставят ее в одиночестве.
– О, если бы рядом со мной был человек святой жизни, – молила Роза, – он бы спас мою душу! Живые и мертвые не вправе соединяться узами брака, Господь воспретил подобное нечестие!
Произнеся эти загадочные слова, Роза наконец позволила увести себя в комнату, которую предназначил ей Герард Доу.
– Не оставляйте меня, не оставляйте ни на миг, – просила она. – Если вы это сделаете, я погибла навеки!
Путь в спальню Герарда Доу лежал через просторное помещение, в которое они как раз входили. Герард Доу и Схалкен несли по восковой свече, ярко освещавшей все близлежащие предметы. Едва они ступили на порог комнаты, смежной со спальней Герарда Доу, как Роза внезапно замерла и дрожащим от ужаса голосом прошептала:
– Боже мой! Он здесь, он здесь! Глядите, глядите – вот он!
Она указала на дверь спальни, и Схалкену почудилось, будто туда проскользнула какая-то призрачная, почти неразличимая тень. Он выхватил из ножен шпагу и, высоко подняв свечу, чтобы отчетливо разглядеть всю обстановку спальни, вошел, ища глазами призрачную фигуру. Однако внутри никого не оказалось – одна лишь мебель стояла на своем привычном месте. И все же он готов был побиться об заклад, что кто-то или что-то, опередив их, тайно проникло в комнату.
Его охватил нестерпимый ужас, на лбу выступили капли холодного пота, он почти утратил остатки самообладания, услышав, как жалобно, страдальчески Роза умоляет не оставлять ее одну ни на мгновение.
– Я видела его, – шептала она. – Он здесь! Меня не обмануть, я его узнала. Он где-то рядом, он со мной, он в этой комнате. Молю вас, заклинаю спасением души: не покидайте меня!
Наконец они убедили ее лечь в постель, но она по-прежнему молила не оставлять ее в одиночестве. Она беспрестанно повторяла обрывки каких-то бессвязных фраз, бормоча то «Живые и мертвые не вправе соединяться узами брака, Господь воспретил подобное нечестие!», то «Да бодрствуют живые и да упокоятся с миром мертвые!».
Эти и похожие путаные обрывки таинственных фраз она повторяла до тех пор, пока не пришел священник.
Естественно, Герард Доу опасался, что бедная девушка лишилась рассудка от ужаса или побоев, и смутно подозревал, что, судя по внезапности ее появления в столь поздний час и прежде всего по бессвязным, диким, непонятным речам, она сбежала из смирительного дома и чрезвычайно боится преследования. Как только разум его племянницы успокоит благодетельное попечение священника, посещения которого она так страстно желала, он решил призвать лекарей, а до тех пор не рисковал терзать ее расспросами, чтобы не растравить мучительные воспоминания о пережитом ужасе и не растревожить ее пуще прежнего.
Вскоре явился священник, достойный старик аскетического облика, весьма почитаемый Герардом Доу, ибо он поседел в ожесточенных религиозных диспутах, хотя и вызывал скорее страх как воинственный спорщик, нежели любовь как христианин, – человек безупречной нравственности, утонченного ума и ледяного сердца. Он вошел в комнату, смежную с той, где полулежала на постели Роза, и она тотчас же потребовала, чтобы он помолился за нее, ибо она во власти сатаны и может уповать лишь на милосердие Господне.
Чтобы наши читатели представляли себе обстоятельства события, которое мы намерены весьма несовершенно описать, необходимо указать, где находились в этот момент все его участники. Старый священник и Схалкен пребывали в передней, о которой мы уже упомянули; Роза лежала во внутренней комнате, дверь в которую была отворена, а возле постели по ее настоянию остался опекун. В спальне горела одна свеча, а в смежной комнате – еще три.
Старик откашлялся, словно собираясь начать молитву, но не успел он произнести и слова, как неизвестно откуда взявшийся сквозняк задул свечу, освещавшую комнату, где лежала бедная девушка, и она, охваченная тревогой, тут же воскликнула:
– Готфрид, принеси новую свечу, мне страшно в темноте!
И в это мгновение Герард Доу, позабыв ее многочисленные мольбы под воздействием внезапного побуждения, вышел из спальни в смежную комнату за свечой.
– О боже мой, не уходите, дорогой дядюшка! – вскричала несчастная, в ту же секунду вскочив с постели, бросившись вслед за ним и стремясь его удержать.
Но предупреждение опоздало, ибо едва он переступил порог, едва его племянница предостерегающе воскликнула, как разделявшая комнаты дверь с громким стуком захлопнулась, словно затворенная сильным порывом ветра.
Герард Доу и Схалкен кинулись к двери, однако даже общими отчаянными усилиями не смогли приоткрыть ее ни на волос.
Из спальни доносился непрекращающийся душераздирающий крик ужаса и муки. Схалкен и Доу, изнемогая от напряжения, пытались выбить дверь, но тщетно.
Изнутри не слышалось шума борьбы, однако крики делались все громче и громче, потом раздался звук отодвигаемой задвижки на решетчатом окне, а потом проскрежетало по подоконнику открываемое окно.
До них донесся последний крик, долгий, пронзительный и столь мучительный, что его, казалось, не могло исторгнуть человеческое горло. Внезапно все смолкло и воцарилась мертвая тишина.
Тут в спальне слегка скрипнули половицы, словно кто-то прошел от кровати к окну, почти в то же мгновение дверь подалась под напором, и Герард Доу со Схалкеном, едва устояв на ногах, ворвались в комнату. Там было пусто. Окно было широко распахнуто, и Схалкен, вскочив на стул и выглянув на улицу, попытался рассмотреть расположенный внизу канал и набережную. Он никого не заметил, однако увидел, или ему только почудилось, круги, широко расходящиеся на водной глади, будто в глубину минуту назад кануло что-то большое и тяжелое.
Роза исчезла бесследно, о ее таинственном супруге тоже не удалось ничего выведать, даже и догадки строили попусту, а потому не нашлось нити, способной вести тех, кто был озабочен судьбой Розы, в лабиринте тайн и прояснить смысл этой зловещей и жуткой истории. Однако впоследствии произошел некий случай, который хотя и не может восприниматься разумными читателями как проливающий свет на эту мрачную тайну, произвел неизгладимое впечатление на душу Схалкена.
Спустя много лет после описываемых событий Схалкен, в ту пору живший далеко от Лейдена, получил известие о смерти своего отца и его предстоящих похоронах в назначенный день в роттердамской церкви. Траурной процессии, как нетрудно догадаться, весьма немногочисленной, предстояло проделать немалый путь. Схалкен едва успел добраться до Роттердама вечером того дня, когда было назначено погребение. Траурная процессия еще не прибыла. Вечер сменился ночью, а шествие все не показывалось.
Схалкен направился в церковь, где, согласно уведомлению о предстоящих похоронах, уже открыли склеп, в котором суждено было упокоиться умершему. Служитель, исполнявший примерно те же обязанности, что у нас церковный сторож, увидел хорошо одетого господина, приехавшего на церемонию и в задумчивости прохаживавшегося между рядами кресел. Он любезно пригласил его погреться у пылающего огня, который он, по своему обыкновению, разводил зимой в комнате, откуда маленькая лесенка вела в расположенный внизу склеп.
Схалкен и церковный сторож уселись у огня, и служитель после нескольких бесплодных попыток завести беседу был вынужден скрашивать свое одиночество трубкой и кружкой с пивом.
Несмотря на горе и заботы, после почти двухдневного утомительного путешествия, предпринятого к тому же в спешке, ум и тело Схалкена постепенно охватила усталость, и он забылся глубоким сном, от которого пробудился, лишь когда кто-то осторожно тронул его за плечо. Первой мыслью Схалкена было, что его будит церковный сторож, однако того не оказалось в комнате.
Он встрепенулся и, как только его глаза стали ясно различать окружающие предметы, заметил женщину, одетую в легкую кисею, складки которой ниспадали с головы, словно вуаль, и держащую в руке лампу. Казалось, женщина спешит прочь, направляясь к ступенькам, которые вели в склеп.
Глядя на нее, Схалкен ощутил смутную тревогу и вместе с тем непреодолимое желание последовать за ней. Он двинулся за ней к склепам, но на верхней площадке лестницы остановился. Женщина тоже замерла и, медленно обернувшись, предстала в свете лампы его первой любовью, Розой Велдеркауст. В ее лице, во всех его чертах Схалкен не различил ничего ужасного и даже печального. Напротив, она улыбалась все той же лукавой улыбкой, что очаровывала художника давным-давно, в его счастливые дни.
Благоговейный трепет и желание во что бы то ни стало проникнуть в тайну, которым Схалкен не мог противиться, заставили его последовать за призраком, если это и вправду был призрак. Она спустилась по ступенькам – он последовал за нею, повернув налево по узкому проходу, и тут они, к его невыразимому изумлению, оказались в убранной в старинном вкусе голландской комнате, весьма напоминавшей те, что увековечил на своих картинах Герард Доу.
Комнату загромождала ценная старинная мебель, а в углу виднелась кровать с опущенным пологом тяжелого черного сукна на четырех столбиках. Тень Розы то и дело оборачивалась к Схалкену с лукавой улыбкой, а подойдя к постели, отдернула полог, и при свете ее лампы пораженный ужасом художник ясно разглядел, что в постели, прямо и неподвижно, точно кукла, сидит мертвенно-бледный, дьявольски безобразный Вандерхаузен. Едва увидев его, Схалкен без чувств упал на пол и пролежал так до утра, пока его не обнаружили служители, в обязанности которых входило запирать коридоры, ведущие в погребальные камеры. Его нашли на полу в просторном склепе, куда давно никто не входил, рядом с большим гробом, поставленным на маленькие каменные столбики для защиты от крыс и мышей.
До самого смертного часа Схалкен был убежден в том, что пережил истинное происшествие, а не пал жертвой галлюцинации. Вскоре после этого он запечатлел странное событие, столь поразившее его воображение, в любопытной картине, привлекающей внимание не только особенностями его авторского стиля, высоко ценимого знатоками, но и точным и схожим, хотя и написанным по памяти, портретом его первой возлюбленной, Розы Велдеркауст. Ее загадочной судьбе суждено было навеки остаться предметом догадок и домыслов.
На картине изображено помещение старинной постройки, какое можно найти в большинстве древних соборов, тускло освещенное лампой, а держит ее женщина, которую мы попытались описать выше. На заднем фоне, слева от зрителя, виден мужчина, явно только что разбуженный от сна и весьма встревоженный, судя по тому, что положил руку на эфес шпаги. Его освещает лишь огонь догорающих углей в камине.
