Текст книги "Враги"

Автор книги: Бранислав Нушич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

I

Лютая вражда Зейнел-бега и Лутфи-бега известна всем и каждому, даже малым детям.

Они живут в одной махале, на одной улице, но Зейнел-бег молится в мечети Ибрагим-паши, а Лутфи-бег – в Таш-мечети, только бы не встречаться. И в разные кафаны ходят. Лутфи-бег завсегдатай у Али-бабы, а Зейнел-бег – у Узун-Усе. Из-за них весь город поделился на две партии. К Али-бабе ходили сторонники Лутфи-бега, а к Усун-Усе сторонники Зейнел-бега.

Нельзя сказать, что партии вели себя достойно. Когда наступало время выбирать представителя в меджлис, бесновалась одна партия, бесновалась другая, одни не пропускали в меджлис Лутфи-бега, другие – Зейнел– бега.

Говорят, вот уже двадцать лет, как Лутфи-бег ни разу не прошел мимо дома Зейнел-бега, хотя тут лежит его путь на чаршию: кругом обходит, за баждаханой (весовая), а зимой с великим трудом шлепает по грязи. Еще говорят, лет сорок – пятьдесят назад в нашем городе было одно кладбище, а когда эти два рода рассорились, начался раздор, вражда дошла до того, что они даже покойников не захотели хоронить на одном кладбище. Так что теперь у нас два кладбища.

И детям запрещали вместе играть. Крепко доставалось тому, кто ослушается или обманет. Мейтеб (школа возле мечети) был один, при Таш-мечети, Зейнел-бег отдал туда своего сына, но тотчас забрал, когда Лутфи-бег послал в мейтеб своего.

А посмотри, что делается на базаре. Станет Зейнел-бег покупать воз дров или древесного угля, крестьянин просит шесть грошей, а Зейнел-бег дает пять, потом пять с половиной, и стоит ему открыть рот, чтобы накинуть еще металик, как тут же Лутфи-бег шлет кого-нибудь из своих дать шесть грошей, только бы выхватить покупку из-под носа.

Длится эта вражда от века, сколько свет стоит, но, правду сказать, причины такой распри и ненависти никто не понимал. Не зная, что их к этому толкает, враждовали между собой отцы и деды. Кто ведает, когда это началось, когда два рода рассорились и возненавидели друг друга, но ненависть переходила от отца к сыну, и все уже давно забыли, из-за чего она началась.

Ты скажешь, раз они соседи и их разделяет только стена, возможно, предки повздорили из-за клочка земли. Разве мало соседей, которые из-за клочка земли готовы глотку друг другу перегрызть и стать кровными врагами? Но дело в том, что они не такие соседи. Они живут в одной махале (район города/поселка), на одной улице, на одной, стороне, но их разделяет небольшой дом с садом, принадлежащий ходже Ути-эфенди.

А людям неймется, они продолжают доискиваться первопричины, породившей распрю, болтают то одно, то другое. Но что они могут знать, если Лутфи-бег и Зейнел-бег сами ничего не знают. Спросят Лутфи-бега:

– С чего пошла у ваших стариков такая вражда? Что за причина?

– Кто его знает!– отвечает он.– Видно, не зря. А как поглядишь на этого негодяя и бандита... (они друг друга даже по имени не называли), тут и убеждаешься, что мои предки были правы!

Спросят у Зейнел-бега, он качает головой:

– Не знаю! Только если б не предки начали вражду, я бы сам ее начал, сегодня же.

Одни говорят: предки Зейнел-бега отдали невесту в семью Лутфи-бега, а те ее выгнали, с тех пор обе семьи ненавидят друг друга; а иные утверждают, что корень зла не в этом, просто однажды предки Лутфи-бега обещали дать что-то Зейнел-беговым, да передумали; третьи говорят: где это видано, чтоб кровная вражда из-за таких пустяков разгорелась? Без крови тут не обошлось, иначе откуда бы такая ненависть?

Время от времени находились охотники их мирить. Появившийся в городе новый мютесариф (окружной начальник) быстро разобрался, что это пагубно не только для двух родов, но и для всего города, как ни крути, оба дома богатые, беговские, крепкие, к тому же и Зейнел-бег, и Лутфи-бег почтенные люди, ничего дурного о них сказать нельзя.

Только и мутесариф ничего не смог поделать.

– Мой отец, мой дед, все мои предки были врагами этой семьи,– заявлял Лутфи-бег, – как же я могу стать ей другом?

– Те, кто жили раньше нас, были умнее. И если они не замирились, то и мы, клянусь аллахом, не можем! – отвечал Зейнел-бег.

Тогда мютесариф призвал ходжу Ути-эфенди и так сказал:

– Вот что, ходжа-эфенди, разве ты не понимаешь, что не зря сам аллах определил тебе жить тут, между двумя врагами? Что же это, твои ближайшие соседи лютые враги, а тебе, ходже, будто и дела нет?

Ути-эфенди рассказал все по порядку: чего он только не делал, но, ничего не добившись, отступился.

– Нельзя тебе отступаться, ходжа! Это нам позволительно начать и бросить, тебе этого не дано. Видишь, как аллах все устроил – два враждующих дома, а между ними дом ходжи. Ты обязан их помирить во что бы то ни стало!

Ути-эфенди устыдился и тут же отправился в лавку Лутфи-бега, начал разговор издалека, а потом сказал:

– Пора тебе понять, что аллаху угодно покончить с этой враждой еще на вашем веку. У тебя нет наследника, а у Зейнел-бега есть сын. И у тебя был сын, но аллах пожелал взять его к себе. Тебе некому завещать вражду, а Зейнел-бег завещает ее сыну. Ты отдашь дочку на сторону, а Зейнел-бег повелит сыну истребить твой род, погасить твой очаг. Не останется у тебя потомков по мужской линии, способных постоять за себя, ненависть падет на тех, кого породит твоя дочь.

Лутфи-бег и сам часто об этом думал. Пока был жив его сын, он держался куда заносчивее, намного злее сжимал кулаки, а как потерял ребенка и в доме осталась одна девочка, ему словно крылья подрезали. Сколько раз, бывало, как увидит Зейнел-бегова Сеида, сядет, обессиленный, и предастся тяжкой тоске, но совсем одолеть себя печали не давал.

– Не угаснет мой род, Ути-эфенди! – отвечал он ходже.– Я готов взять в дом последнего бездельника, голодранца из голодранцев, дать ему богатство, выдать за него свою дочь, только бы он принял мое имя и мой завет.

Видит ходжа, что тут толку не будет, покачал головой, нахмурился, положил четки в карман и отправился домой.

II

А уж если Ути-эфенди не сумел подобрать нужных слов и ничего не смог добиться, никто не сможет, ведь Ути-эфенди на редкость ученый ходжа; чего он только не читал, где только не был. Однажды он дошел до Стамбула и предстал перед шейх-ул-ислама (глава ислама в Стамбуле), тот о многом его расспрашивал. Идя по улице, Ути-эфенди не смотрит ни налево, ни направо, только перед собой и всегда что-то шепчет, а что – никто не знает. Правда, у него две жены, но он больше сидит за святой книгой, чем с женами.

Сколько людей приходят к нему за советом и за наукой, а он каждого встретит приветливо, каждого наставит, а начнут благодарить, отвечает:

– Если я дал добрый совет, благодарение тому, кто умудрил меня помочь тебе. Если же плохо посоветовал – грех на моей душе, а тебя пусть умудрит аллах меня не слушаться.

В одном нельзя спрашивать его совета – если хочешь жениться. Он всегда говорит:

– Жена есть жена, красивая она или уродливая, из хорошей семьи или из плохой, тебе все равно! Какая разница, черная кошка бегает или белая? Была бы женщина человеком, пророку не пришлось бы закрывать ей лицо, чтобы никто ее не видел!

И еще:

– Женщина никогда не спит, она и ночью мозгует, как днем. Мужчине за десять лет не выдумать того, что выдумает женщина за десять минут.

Когда он возвращался от Лутфи-бега, ему пришло в голову то, что никогда раньше прийти не могло: рассказать своей старшей жене о вражде Лутфи-бега и Зейнел-бега, а также о том, что он дал обет помирить их, и поглядеть, сообразит ли она, как это устроить.

Сперва он даже усмехнулся про себя: взбредет же такое в голову! И не просто усмехнулся, а прямо-таки устыдился своей мысли. Как это он, ученый и знаменитый человек, станет искать ума у женщины?! Но чем больше ему было стыдно и смешно, тем сильнее укреплялся он в своем решении.

– Ты все твердишь, Ути-эфенди: женщины такие, женщины сякие. Вот и увидишь, правдивы ли твои слова.

Так шептал он себе по пути и в конце концов решился: он только проверит, правда ли, что женский ум доходит до того, до чего мужскому не дойти.

И все рассказал жене. А та, словно смекнув, что Ути-эфенди рад был бы убедиться, что женщина ничего не смыслит в этом деле, поспешила ответить:

– Ну, так это же совсем просто, проще не бывает!

– Что ты говоришь? – удивился Ути-эфенди.

– То и говорю – просто!

– Но я столько лет мучаюсь с этим примирением и ничего у меня не выходит.

– И не выйдет. О том в книгах не пишут, это наше, женское дело.

– С какой стати женское? – удивленно спросил ходжа.

– А с той, эфенди, что, сдается мне, женщины рассорили эти две семьи. Ведь это первые в городе дома, беговские, богатые, соседские! Когда-то они должны были жить дружно, а бабы их рассорили, так куда вам, мужчинам, их помирить!

Ути-эфенди подумалось, что так оно и есть, и он сказал себе: «Женщина – зло, но и в этом зле есть толика ума. И если уж аллах наградил тебя этим злом, воспользуйся по возможности и им, извлеки из него ум, сколько его у зла есть».

И Ути-эфенди предоставил все дело жене, сам же умыл руки.

А Садбер-ханум (ханум – жена; валиде-ханум – старшая жена) пошла тем путем, которым еще никто не ходил. Она так хорошо все подстроила, что Зейнел-бегов Сеид увидел Шерифу, дочь Лутфи-бега, но не знал, чья это девушка, и она понятия не имела, что это за парень.

А Шерифа была красива, как наливное яблочко, и Сеид парень, каких поискать.

Садбер-ханум нетрудно было все уладить, ведь Шерифа приходила к ней, когда хотела, а Сеид был другом брата ханум Сали. Сали его и привел. С того дня Сеид совсем потерял голову, просит, умоляет Сали выведать у сестры, кто та девушка, которую он повстречал. Ханум отвечает:

– Нездешняя она, но из хорошего и богатого дома, такого дома не устыдился бы и Зейнел-бег. А еще передай Сеиду, что девушка по нему сохнет.

И правда, Шерифа не осталась равнодушной к Сеиду, тоже спрашивала:

– Ханум, ну скажи, кто он?

– А чего спрашивать, коли дело это пустое? Правда, парень любит тебя без памяти, да ведь он из чужих краев!

– Я еще раз его видела, только издали, по нашей улице шел, – сказала Шерифа.

– Издалека он к нам приходит.

Э, нескоро узнаешь, как было дело, когда двое молодых влюбятся друг в друга. Садбер-ханум делала все, что могла, чтобы их чувство окрепло. Один раз даже так устроила, что они остались вдвоем – надо же им поговорить и поцеловаться. Дело, конечно, могло плохо обернуться, но все обошлось.

Они встретились в горнице Садбер-ханум. Дома никого не было, ханум чем-то занималась в кухне. Сеид и Шерифа присели на широкий миндер (деревянная скамейка в комнате, покрытая одеялом; днем скамеечка, ночью кровать) и наперебой говорили друг другу сладкие слова, так и текли любовные речи. Это было первое свидание, до того дня они виделись раза два-три.

– Пощади, ты похитила мою душу, похитила сердце, так подари взамен хоть свое имя!

Но стоило ей сказать, кто она и чья, как он отбросил ее руку, словно раскаленное железо. Ком застрял у него в горле, будто душа там остановилась. Лицо исказилось гневом, руки затряслись, молодой лоб наморщился, а на глаза пала ночь, черная, непроглядная ночь, густой, непроницаемый мрак. Земля заходила под ногами, и потолок и крыша рухнули на голову. Как ему стало тяжко, как тяжко! Показалось, что не выдержит он этой тяжести, сейчас упадет и он сам, и кров над ним.

А бедная девочка, видя, что с ним происходит, и ничего не понимая, затрепетала, застонала, бросилась лицом в подушки и дала волю слезам, недоумевая, за что ее постигла такая кара. Когда испуг немного прошел, она вскочила и кинулась к дверям – поскорее бежать от этого страшного человека, которого она еще недавно любила больше всего на свете. Но он схватил ее за руку и, как злодей, швырнул на миндер. На белой руке остался багровый след, словно от раскаленного обруча, из прекрасных глаз потоком полились слезы.

– Аллах с тобой, заклинаю тебя, заклинаю всем, что тебе свято – кто ты и что тебе от меня надо?

– Кто я?! – едва выдавил он, – Для того я и держу тебя, чтобы сказать, кто я. Я Сеид... сын Зейнел-бега!

Лицо ее вспыхнуло, огонь проник в кровь, сердце, она задрожала, пыталась закричать, но от потрясения потеряла голос и только шевелила губами, не в силах произнести ни слова. От ужаса у нее высохли слезы. Наконец голос к ней вернулся, и, взмахнув рукой, она проговорила:

– Поди прочь... уйди от меня... вон! Будь проклят тот, кто нас обманул. И меня, и тебя!

Он направился к двери.

– И еще!– прошептала она, не подымая головы, как раненая лань.

Сеид остановился.

– Что было, то было... нас обманули... но ради всего святого... Не говори никому. Не скажешь?

– Нет, но... молчи и ты, для тебя же будет лучше.

Он снова, не оборачиваясь, направился к двери, взялся за ручку, потянул ее и оглянулся. Не попрощаться, а так, повернул голову неизвестно зачем.

Шерифа, тяжело дыша, терла заплаканные глаза широким рукавом рубашки, и пока она утирала одну слезу, уже блестела другая, будто чья-то рука украшала ее ресницы алмазами. По подушке рассыпались черные волосы, точно ее окружила ночь, чтобы алмазы на ресницах сияли еще ярче.

Сеид задрожал всем телом, рука соскользнула с дверной ручки. Он замер. Ноги налились свинцом, стали такими тяжелыми, что он не сумел перенести их через порог. Даже не тяжелыми, а словно приросли к полу, он не в силах был ими шевельнуть. Сеид старался как можно скорее переступить через порог; только бы выбраться на свежий воздух, чтобы все ушло, все забылось, но... ничего не получилось. Старается, старается, и... не может. Он попытался еще раз, собрал все силы, снова коснулся ручки, но больше сил не осталось, за ручку он потянуть не смог. Ослабла, совсем ослабла рука и дрожит...

А когда он сделал шаг назад, ноги показались ему не только не прикованными, но легче перышка. Теперь тяжелым стал язык – хочет что-то сказать, а шевельнуть им не может. Он сделал еще один шаг, и язык стал легким, и с глаз слетела тьма...

А Шерифа все дрожала, дрожала, как подстреленная лань, и слезы лились, как у подстреленной лани. Потупила глаза, не смеет их поднять.

– Ты мне не сказала, Шерифа... ты будешь молчать? Не расскажешь никому все это...

– Буду молчать,– ответила она еле слышно.

– Я набросился на тебя...– продолжал он,– а ведь ты не виновата... как и я не виноват.

Она молчала. Слезинки, блиставшие на ресницах, падали на руку, с руки стекали на подушку, а новые все набегали и набегали на ресницы.

– Если я виновата перед тобой... прости меня! – наконец прошептала она.

– Ты меня прости,– торопливо произнес Сеид, язык снова верно служил ему, но теперь ум начал отказывать: он думал одно, а говорил другое.

– Отцы наши кровные враги,– продолжал он,– но ты... ты ведь женщина...

У нее быстрее потекли слезы, слово, которое она готова была сказать, застряло в горле, а Сеиду разум и вовсе отказался служить, снова взыграло сердце, снова засверкали глаза, складки на лбу разгладились, руки поднялись – и обвили прекрасный гибкий стан Шерифы...

III

Ути-эфенди был прав, когда говорил: «Женщина – зло, но и зло имеет разум». Так оно и есть, так бы оно и было, не имей женщина языка.

Женщина все понимает, обо всем догадывается, все готова сделать, одна напасть – болтает. Ее язык удержать нельзя, нельзя сохранить тайну, когда она известна женщине, а случись, что тайну знают две женщины? У Ути-эфенди ведь не одна жена, а две.

Стоит тайне Шерифы перешагнуть порог дома Садбер-ханум, и она пойдет гулять по махале, а из махалы, как всякая новость, на чаршию, плохо тогда Шерифе придется, ох, плохо! Ведь если Лутфи-бег прослышит про этот позор, он ее убьет и в реку бросит.

А Зейнел-бег, он что сделает?! Разрубит Сеида на куски, сожжет дом, где Сеид родился, в пепел превратит. Даже вообразить невозможно, что бы произошло, если б они узнали! Теперь ты можешь себе представить, как похолодели сердца несчастной Шерифы и Сеида, когда чаршия стала судачить о том, о чем, как они считали, никто ничего не знает и узнать не может. Вот кому следовало заранее на что-то решиться, потому что ждать роковой минуты было опасно.

Новость так и не дошла до ушей Зейнел-бега и Лутфи-бега (вероятно, потому, что никто не отважился им сказать), однако в одно прекрасное утро на чаршии до них долетел слух еще страшнее.

Будто молния ударила: молва пронеслась с одного конца города на другой: «Лутфи-бегова Шерифа убежала с Сеидом Зейнел-бега!» Города словно пожар охватил, так все взбудоражились и переполошились. Бегали из лавки в лавку, и вслушивались, и выспрашивали. А в махале только и слышно было, как хлопают калитки,– это соседки носятся одна к другой, чтобы услышать или самой сказать что-нибудь новенькое. Если хочешь знать, и в кафане ни о чем другом не говорили. Каждому надо доискаться, как все было, как могло быть. Ахмед-башмачник рассказывал даже, что его дети слышали от каких-то христианских детей (а те все видели своими глазами) вот что:

– Утром, на рассвете, Сеид ожидал Шерифу за текией (мусульманский монстырь), у нее в руках был узел, у него ружье и мешок. А возле Куру-чесмы их ждал закрытый возок, и возок этот поехал через нижнюю махалу.

– Нет,– сказал стражник Алил,– в это время я сам видел возок, но он ехал к мельнице, не может быть, чтобы они прошли по нижней махале.

А Тефик-эфенди, писарь, утверждал, что возок проехал мимо его окна (это его и разбудило), так что они не могли проехать ни по нижней махале, ни в сторону мельницы.

Мнения разделились. Одни говорили: «Вот и хорошо!» Другие сердились: «Ничего хорошего, просто срам!» Друзья Лутфи-бега защищали его дом: «Девушка есть девушка, ни ума, ни опыта, он ее сманил!» А друзья Зейнел-бега утверждали: «Околдовала она его, такого парня!»

На чаршии легко празднословить, за болтовню пошлину не платят. А вот каково и Зейнел-бегу, и Лутфи-бегу!

Когда Зейнел-бег услышал на чаршии эту новость, у него отнялись ноги, замелькало в глазах, словно перед лицом пронеслась и хлестнула черным крылом черная птица. Хочет двинуть ногой, добраться до дома – и не в силах сойти с места, сидит на скамеечке как прикованный, дух перевести не может, что-то сдавило грудь, кажется, вот-вот дух испустит без последнего благословения. Приказчик принес ему стакан воды, он выпил, немного пришел в себя и медленно, еле переступая ногами, повесив голову побрел домой. Ничего перед собой не видит. Добравшись до дома, упал, бедный, в постель. В груди будто камень лежит, ноги холодные, руки трясутся, голос совсем потерял. Глаза помутились, а голова горит, словно в ней костер разожгли. Глядит на него ханум, утешает, только как его утешить, когда она сама плачет и сыплет проклятиями. А он ни слова в ответ, только все чаще кладет руку на сердце, словно жалуется – что-то в груди оторвалось.

Сразу повалили друзья Зейнел-бега, полон дом, но он никого не принимает. Запер дверь своей комнаты, только ханум возле него сидит, приглядывает.

А Лутфи-бег? Он как услышал, что утром произошло, задрожал, будто зверь, когда его прижгут каленым железом, закусил губы, да так, что кровь потекла на бороду, и побежал с чаршии домой. Вышиб ногой калитку, даже столб свалился, влетел в дом. Прошел, как чума, по галерее, сбил ногой мангал, который ханум вынесла раздувать, так что жар рассыпался по выскобленному, желтому, как бессмертник, полу. А когда ему попалась сама ханум, зашипел змеей, схватил ее за косы, швырнул на пол и начал бешено колотить ногами. Столько лет прожил с женой, даже молва шла о том, как они хорошо живут, а теперь поднял на нее руку. Но ему все было мало, и пока ханум извивалась на полу, он поднялся по лестнице в свою комнату, взял револьвер, но, к счастью, ханум успела убежать к соседям. А когда остался в доме один, совсем взбесился, стукнул кулаком по стеклу в окне – вся рука облилась кровью, потом схватил табурет, швырнул в посудный шкаф, только осколки посыпались. И не провинились перед ним ни жена, ни окно, ни шкаф, просто надо было на чем-то выместить безмерную муку. И потом еще кричал и стрелял. Ни единого слова не произнес, только рычал, как раненый зверь, глаза налились кровью, зуб на зуб не попадает, стучат, как в лютый мороз.

Слава аллаху, в это время подоспели друзья, принялись его успокаивать, взяли за руки, повели в гостиную. Тут он немного затих, но не потому, что успокоился, просто усталость его сморила, и позволил делать с ним что угодно.

Усадили его на подушку, и он сидел; принесли медный таз, обмыли губы и руку, и он молчал; свернули ему цигарку, зажгли, и он, слава богу, закурил. Так понемногу успокоился.

Что он чувствовал, что чувствовал Зейнел-бег, никто не смог бы сказать. И тому, и другому было не сладко.

И с тех пор Зейнел-бег, вот уже почти год, ни разу не вышел из дома. Друзья к нему приходили, он их принимал, но из дома ни шагу.

Лутфи-бег выходил, но ни с кем не разговаривал, гостей не пускал, так, одного-двух. Не прогонял, но почти все время молчал, и они постепенно перестали ходить. Он вдруг вздумал продать дом, уехать из нашего города, но друзья его вразумили. От судьбы не уйдешь, а дом и город здесь ни при чем. В несчастье человек должен жить там, где у него помимо врагов есть друзья, а где он в чужом городе будет искать новой дружбы?

Так ему все втолковали, и он покорился.

IV

Нет лучшего лекарства, чем время. К ране, свежей ране, прикладывай сколько хочешь всякие снадобья, она до тех пор не затянется, пока не истечет положенный срок. И какие бы беды тебе на свете ни выпадали, все затянет время, все позабудется.

То же было и с несчастьем, постигшим оба беговских дома. Вышел наконец и Зейнел-бег на чаршию. Что поделаешь, и он человек, ему нужно общение. Старого не вернешь, был у него сын, теперь нет, вот и все! Не распорядись так судьба, этого не произошло бы. И все же (так однажды признался Зейнел-бег Ути-эфенди) он сына и теперь любит, не отрекается от него и снова принял бы под свой кров, только без «той». Ту кровь он в свой дом не допустит.

Ути-эфенди потом все это рассказывал в кафане, и многие говорили, что и Лутфи-бег стал несколько мягче, не так чуждается людей, ходит в гости, и к нему ходят. Правда, не желает, чтобы ему напоминали о дочери, видеть ее не хочет.

Когда ему что-то о ней сказали, рассвирепел:

– И теперь увижу – убью!

С тех пор никто при нем не называл ее имени.

А Сеид и Шерифа жили тихо и мирно где-то в отдаленном округе. Конечно, не было того довольства, как под отчим кровом, бедность и невзгоды преследовали их, но они были счастливы, ибо любили друг друга. Сеид нанялся на службу к одному чужестранцу, получал шестьсот грошей в год, перебивались как могли.

Что было дома после их побега, они не знали, и хорошо, что не знали. Но прошло несколько месяцев, и Сеид написал одному из своих друзей письмо, тот ему ответил, рассказал все подробно.

В другой раз Сеид написал письмо ходже Ути-эфенди, в нем говорилось: « Благослови тебя аллах! Сделай, что м о жешь, вдруг отец простит меня, но пусть и Шерифу примет в свой дом. Без нее я не хочу и не могу жить. Я не требую от отца примирения с Лутфи-бегом, и Шерифа этого не ждет, но дальше так продолжаться не может... Мы живем на ш е стьсот грошей, а аллах хочет скоро нас благословить».

Еще о многом написал он в этом письме, да так цветисто было написано, недаром за сочинение письма он заплатил лучшему писарю десять грошей! Но Ути-эфенди не торопился с ответом.

У Сеида опустились руки, он больше никому не писал, но часто во время акшама обходил постоялые дворы в поисках земляка, чтобы тот рассказал ему новости.

Однажды после такого обхода в одном дворе он нашел-таки земляка и узнал, что стало полегче, что отец немного смягчился, выходит из дома, встречается с людьми – и Сеид помчался обрадовать Шерифу. Подойдя к окну, он услышал из комнаты Шерифы какой– то говор и шум. Вошел в ворота, и едва их притворил, как до его ушей донесся плач ребенка.

Слезы так и хлынули из глаз, он остановился, чтобы в темноте двора вытереть их платком, стыдно было показаться людям плачущим. Он быстро ощупал карманы и, к счастью, отыскал там бешлук (мелкая монета), так что было чем отдариться. И отдал весь бешлук, приготовленный на завтра на еду.

А утром, когда денег на базар не нашлось, сказал Шерифе:

– Знаешь... мне совсем не хочется есть. А тебе?

– И мне не хочется, Сеид, но...– она посмотрела на шевельнувшегося под одеялом новорожденного.

– Не тревожься... не велика беда, – успокоил ее Сеид, – найду деньги!– И принялся осыпать поцелуями ее и ребенка.

Потом задумался, долго думал, наконец произнес:

– Видишь ли, Шерифа, и раньше нам было трудно и тесно... Что такое шестьсот грошей... А теперь?

– Аллах милосерден! – ответила она, а на глаза навернулись слезы.

– Слушай! – сказал Сеид.– Мы должны вернуться! Раньше я боялся, а теперь уже не боюсь. Может, отец убьет меня... и меня, и тебя. Но его не посмеет!

Шерифа спрятала голову под одеяло и зарыдала, а Сеид что решил, то через несколько дней и выполнил.

Пошел на постоялый двор, нанял лошадей, сторговался, собрал пожитки, посадил жену с ребенком и по-бедняцки тронулся в путь. Три дня они ехали; корка хлеба и кусок брынзы были им единственной пищей. На третью ночь прибыли в родной город. Деваться было некуда, и они чуть не в полночь постучали кольцом в ворота ходжи Ути-эфенди.

И хорошо, что приехали ночью: ни одна душа в городе ничего не узнала.

V

Был как раз рамазан, он выпал на осень, дни уже стали короткими, а ночи, как положено, длинными, словно созданными для встреч и бесед. Едва опускался вечер, как на мрачных улицах начинали мерцать фонари, за каждым шла кучка мужчин или женщин. Одни идут к одним, другие к другим – провести ночь. Сегодня я к тебе, завтра ты ко мне, так и пробегут эти тридцать ночей, что положено пробдеть до байрама.

И у Зейнел-бега, и у Лутфи-бега всякий вечер гостиная полна народу. Они принимают гостей и сами ходят в гости. Ути-эфенди сосед и тому, и другому и бывает то у одного, то у другого, и они к нему ходят. Как-то ему удалось, когда пришел Лутфи-бег, зазвать Зейнел-бега, а кроме них еще множество достойных людей, и бегов, и пашу, и муфтию.

Полна гостиная, одни сидят на миндере, другие прямо на полу, на ковре. Дым вьется клубами до потолка. Те курят кальян, те цигарки, одни перебирают четки, другие беседуют, слышно, как прихлебывают кофе, который то и дело подносят дети.

В одном углу возле муфтии сидит Зейнел-бег, спокойно покуривает, говорит тихо, не спеша. Здесь же и Лутфи-бег, но в противоположном углу. И за то спасибо! Еще год или два назад, если бы они вот так встретились у кого-то в гостях, один бы тут же встал и ушел. А теперь сидят. Видно, несчастье сломило их и утомила вражда. У каждого горе в душе, сам понимаешь, каково человеку, когда у него разбито сердце. Он уже мало на что обращает внимание.

Да и постарели они: Зейнел-бег не столько постарел, сколько ослаб, голова свесилась на грудь, глаза запали, кажется, силы его совсем оставили. А Лутфи-бег еще больше постарел и поседел за этот год. Борода белая, редко попадается темный волос, и взгляд не такой суровый, не огненный, а скорее мягкий, как у ребенка.

Как бы то ни было, они впервые встретились в чужом доме и не разошлись. Понятно, прячут глаза друг от друга, каждый беседует со своими соседями, хорошо хоть так!

Когда в третий раз подали кофе, Ути-эфенди сказал:

– Ночь долгая, и, если позволите, я вам что-нибудь расскажу.

– Что ж, давай, ходжа-эфенди,– отозвался паша, – мы все пришли учиться у тебя мудрости.

Ходжа взял четки и, перебрасывая их с руки на руку, заговорил:

– Вот что я вам расскажу. Это я не в книгах вычитал, а слышал от одного дервиша, он исходил полмира, много мудрости набрался.

Тут Ути-эфенди примолк, словно размышляя, потом продолжал:

– Жил один царь, у него было два сына. Царствовал он долго и счастливо, не о чем ему было тужить. Царство было огромное, от одного моря до другого, без числа рек, гор, лесов, городов.

В гостиной воцарилась тишина, только слышно было, как забурлит кальян, или стукнут четки, или кто-то кашлянет. Все, не сводя глаз, внимательно слушали Ути-эфенди.

– Но вот настал его судный час,– продолжал ходжа,– он призвал обоих сыновей, желая их благословить. Сказал им доброе слово, оставил царство, чтобы они сами пришли к согласию и правили по совести. «А помимо царства есть у меня еще один талисман, который я хочу вам оставить, такой же я получил от своего отца», – сказал царь, выдернул из бороды коротенький белый волосок и продолжал: «Седая борода – признак мудрости, а этот волосок поседел у меня первым. Оставляю его вам, берегите как зеницу ока. Пока он с вами, в этом доме будет счастье. А кто от него отречется, на того посыплются беды!» Царь мирно скончался, сыновья приняли царство, стали править дружно и счастливо, потому что берегли волос отца как самую большую святыню. И вдруг так случилось, что они повздорили из-за женщин. Тот дервиш, который рассказал мне эту притчу, не говорил, что из-за женщин, об этом я сам догадался, ибо из-за чего им было ссориться, конечно, из-за женщин!

Все понимающе улыбнулись и закивали головами, а ходжа продолжал:

– Их ссора далеко зашла, конца ей не было видно. Начался разговор о разделе царства, вместе они больше не могли ужиться. И разделили. Это нетрудно было сделать, ведь царство было огромным. Разделили казну и все прочие богатства, пришел черед отцовского волоса. Каждый хотел его заполучить, чтобы избежать проклятия, но волос не разделишь. Чуть до кровопролития не дошло, один требует себе, другой – себе, а волосок такой коротенький, как пылинка, ни разрезать, ни разделить, ни рассечь нельзя! Они и так, и этак, пришлось звать одного мудрого ходжу, чтобы рассудил их. Ходжа думал, думал, разглядывал волос – можно ли его разделить и дать каждому половину, но видит – невозможно. Не знает, что посоветовать, просит дать ему один день, посмотреть книги, и тогда он им скажет свое решение. Пошел домой, стал рыться в книгах, только когда в книгах писали о волосках из бороды, хотя бы и царских? Ничего ходжа не придумал и наутро сказал царевичам: «Ваш родитель был великий мудрец. Он знал, что вы можете рассориться и разделить царство, потому и оставил вам то, что разделить нельзя и без чего вы не можете быть счастливы. Надо помириться, жить дружно, тогда и волос будет при вас, и благодать. Не помиритесь – станете несчастными. Ваш отец был мудрейший человек, послушайтесь его!» Они послушались, помирились и с тех пор жили счастливо! Вот вам и вся притча! – закончил Ути-эфенди, поднял голову и посмотрел на каждого в отдельности.

– Мудрое решение, – отозвался первым паша.