Текст книги "Талаки-селасе"

Автор книги: Бранислав Нушич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Ни у кого нет такого сада, как у Хаджи-Агуша. Какое множество цветов, один прекраснее другого, каждый стебель окутан вьюном, а вдоль всей изгороди высятся подсолнухи. Тут и гиацинты, и канны, и лилии, и колокольчики, и хна, и бальзамин, и левкои, чего тут только нет. Пройдешь утром по улице мимо сада Хаджи-Агуша – аромат наполнит всю твою душу. А если хочешь и взор усладить, перегнись через изгородь, загляни в сад, когда по нему ходит сноха хозяина Нафия – поливает цветы, пропалывает клумбы,– ее белые пальчики с крашеными ногтями сами напоминают цветы.

Как только на рамазан в лавках появляются новые товары, Эмин первым покупает все для Нафии; заказывает у ювелира самые дорогие украшения из чистого серебра, у портного – затканные золотом жилетки, а у башмачника – туфельки из разноцветной кожи с перламутром.

У Нафии всегда полно локума, нута и прочих лакомств. Чего ей еще желать? А как завидовали ее довольству и счастью подруги! Да она и сама себе признавалась, что счастлива.

Как-то после полудня у нее собрались гости. Нафия расстелила на галерее ковер, принесла большой поднос с нарезанными дынями и арбузами, в двух-трех медных чашках расставила табак, подала кофе, холодную воду, локум, а в углу уселась Мека-цыганка и пела под бубен, развлекая гостей. Женщины болтали, сидя на плоских подушках, слышались щебет и восклицания.

Наибольшим уважением пользовалась Муезин-ханум, жена окружного начальника, ее слушали с особым вниманием. Ей были известны все-все новости в городке, все свары в гареме, она умела ворожить, умела врачевать, а про ее баклаву говорили, что ее и султану подать не стыдно. Жена офицера, Муезин-ханум жила во многих городах, много видела и шутница была – каких мало! Когда она говорила о мужьях, все так и покатывались от смеха – у каждого она находила какой-нибудь недостаток, а если придраться не к чему, выдумывала. Халиме-ханум она сказала:

– Твой муж толстый, как бурдюк, если бы он тебя любил, не превратился бы в такого толстяка!

– Хи, хи, хи, хи!– прыскали от смеха женщины.

– А твой муж,– это уже Нурие-ханум,– пьет, как гяур. Ты умащаешься розовым маслом, чтобы хорошо пахнуть в постели, а от него несет ракией. Как пройдет по моей улице, вонь бьет в нос через решетки на окнах.

– Хи, хи, хи, хи, – смеются женщины.

– А твой муж,– обернулась она к Зарифе-ханум,– хорош собой, да бегает за цыганками. Вон Мека знает о нем песню, может и тебе спеть.

– Хи, хи, хи! – снова хохочут женщины, чуть не валятся на ковер от смеха.

Вот так Муезин-ханум находила недостатки у каждого, обратилась было и к Нафие-ханум, но ее сдерживало уважение к хозяйке дома, и она примолкла.

– Говори, говори и ей! – хором, как галки, закричали женщины, да и сама Нафия настаивала.

– А твой с виду мужчина хоть куда,– сказала Муезин-ханум, – только холодный, не умеет любить, целовать не умеет.

Нафия сперва весело рассмеялась и захлопала в ладоши, а за ней и все другие. Потом они заставили Меку спеть песню о цыганке и муже Зарифы-ханум и снова весело смеялись и шутили.

Когда муэдзин из ближайшей мечети огласил актам, женщины поднялись, закрыли лица паранджой и разошлись, договорясь в следующую пятницу собраться у Нурии-ханум.

На чаршии в это время опускались ставни, запирались лавки на замки, и торговцы пошли по домам, причем Эмин, сын Хаджи-Агуша, торопился больше всех. Некоторые по двое, по трое отправились в горы, на виноградники – поразмяться и выпить в тенечке родниковой воды, другие заходили в «Кавакли-бахчу» сыграть на расстеленной циновке за чашечкой кофе партию в нарды и только потом шли по домам. Но Эмин – никуда: прямо из лавки спешил домой, только бы поскорее увидеть Нафию и весь вечер ей угождать.

Старому Хаджи-Агушу нравилось, что дети так милуются, но того, что Эмин больше времени проводит с женой, чем с друзьями, не одобрял.

– Куда это годится, Эмин?– сказал он как-то. – Так ты прискучишь жене, а милей не станешь!

И правду сказал Хаджи-Агуш. Нафия часто бывала не в духе, даже злилась, сама не зная на что. Как она ни любила Эмина, а без него чувствовала себя свободнее, потому что стоило ей взглянуть – он тут же следовал за ее взглядом, стоило что-то сказать – он ловил каждое ее слово.

Когда в тот вечер она ложилась спать, дотоле неведомая тоска мучила ее душу: неужели ее муж не умеет любить? Разве другие мужья слаще целуют? Муезин-ханум пошутила, это понятно, и все же в каждой шутке есть доля правды. Это может быть просто шуткой, но может быть и правдой. Отдавшись своим мыслям, она оперлась локтем на подушку и втянула последний, самый сладкий дым из цигарки, а другую ее руку держал Эмин, гладил ее, что-то шептал, спрашивал, но она ничего не слышала... Задумалась.

Вдруг Нафия встрепенулась, как ото сна, и, не отвечая Эмину, обняла его одной рукой и спросила:

– Можешь ты мне сказать правду, Эмин?

– Конечно, мое сокровище!

– И не рассердишься на меня?

– Нет, Нафия.

– Клянешься аллахом?

– Клянусь аллахом!

– Это правда, – тут она обняла его и другой рукой, а почти расстегнутая жилетка натянулась так, что последняя пуговица оторвалась, и ее грудь вырвалась на простор, словно поток из ущелья, – это правда, что вы, мужчины, по-разному целуете, одни лучше, другие хуже?

– Кто как умеет, – сухо ответил Эмин, и холод пронизал его сердце.

– А ты целуешь слаще всех, правда? Слаще всех.– Она привлекла его к себе и крепко прижала к груди. Он упал на постель, но вывернулся из объятий жены, а когда она попыталась снова его обнять, резко оттолкнул ее, вышел из комнаты и ушел в сад. Тут он взял скамеечку из сандалового дерева, сел между клумбами, свернул цигарку, вторую, третью...

Нафия прикусила язык, испугалась. Бедняжка спросила без умысла, как дитя, а он смотри как рассердился. Она слова не сказала бы, если б муж не поклялся аллахом, что не рассердится.

Когда Эмин вернулся в спальню, Нафия спала, уткнувшись лицом в мокрую от слез подушку. Одна рука была закинута за голову, волосы рассыпались, жилетка лежала на скамеечке у постели, а пуговица, оторвавшаяся, когда взыграло сердце Нафии, валялась посреди комнаты на ковре.

Эмин вошел со стиснутыми кулаками, и первый взгляд его упал на револьвер, висевший на вешалке над постелью. Он схватил его, но, когда посмотрел на Нафию, злость утихла; тяжело вздохнув, как раненый зверь, он тихонько присел возле Нафии в задумчивости, осторожно взял ее волосы и поцеловал украдкой, чтобы она не почувствовала.

Утром Эмин встал рано, очень рано и сильно не в духе. Нафия молчала, не смея произнести ни слова. Полила ему из кувшина, помогла умыться, подала локум, стакан холодной воды, кофе, сама свернула и залепила ему цигарку.

Когда Эмин ушел, Нафия спряталась в свою комнату и в тот день забыла даже полить цветы в саду. До самого вечера, пока Эмин не вернулся, не показывалась.

А Эмин в то утро в лавку не пошел, он пересек Махмуд-бегову махалу ( окрестность поселка; обычно весь род жил в одной окрестности) и направился прямо на окраину города в цыганскую махалу, где возле приземистых глинобитных домишек сотнями копошатся голые ребятишки, смуглые, но светлоглазые, а из домов непрестанно несутся голоса ссорящихся женщин, стук турецкого барабана и лай собак. В одном из таких домиков возле ручья жила цыганка Челебия, известная гадалка, множеству людей она напророчила счастье.

Юным бездельникам, охваченным первой страстью, и молодым, сгорающим от ревности мужьям гадать нетрудно. Скажи то, что им по нраву, подтверди, что предчувствовало их сердце, и они тебе будут благодарны.

Челебия знала, какая у Эмина молодая красавица жена, а перед ней он стоял грустный и озабоченный, для начала этого было достаточно, а уж дальше Эмин сам подскажет.

– Большое у тебя горе, эфенди, сердце то леденеет, то его охватывает огнем.

– Да! – сказал Эмин-ага.

– И все из-за жены, эфенди, все из-за нее!

– Клянусь аллахом, это так!

Челебия уставилась в миску с водой, где плавала нитка, выдернутая Эмином из рукава; она долго смотрела на нитку, наконец намочила руку в воде и стала водить пальцами в воздухе.

– Большое горе у тебя, эфенди, от ревности потерял ты покой... сна лишился... жизнь тебе не мила. Любишь жену, а ее слова кажутся тебе обманом, так, эфенди?

– Правда твоя, все так!

– О-хо-хо, – тянула Челебия, – мужайся, уж такая твоя судьба. Жена тебя не любит, ее околдовали, не любит она тебя.

И еще плела-приплетала Челебия, знала, что Эмин-ага хорошо ручку позолотит, но Эмин больше не слушал. Ему было достаточно и тех нескольких слов, которые подтвердили его сомнения, а раз это произошло и сердце его разбито, даже советы старика отца Хаджи-Агуша уже не могли помочь.

Бедная Нафия! Она видела, что Эмин страшно озабочен и зол, юлой вертелась вокруг него – и польет, и подаст полотенце, и пододвинет скамеечку, и слепит цигарку – но с той ночи Эмин оставался непреклонным, только изредка взглядывал на нее, но сухо, холодно.

Кончилось все тем, что он пригласил в дом отца трех старцев: Хаджи-Этем-эфенди, Йонуз-бега и Исмаил-агу. Хаджи-Агуш оказался бессильным. Он знал тяжелый характер сына, видел, что чем больше он его уговаривает, тем тверже тот становится в своем решении, и отступился – пусть делает, как хочет.

Когда гости напились кофе, Эмин поведал им о своих терзаниях, а в заключение сказал:

– Больше я жить со своей женой не желаю, она меня не любит, она любит другого...

– Подумай еще раз, сынок, еще один раз,– первым начал Хаджи-Агуш.

– Не могу, не могу я больше выносить эту боль, душа выгорела, жизнь не мила, сон нейдет...

– Ну, хорошо, а ты уверен, что у тебя есть соперник?– спросил Йонуз-бег.

– Уверен! – ответил Эмин, – Кого именно она любит, я не знаю, но что не меня – уверен.

– Ладно, ладно, прежде всего давай призовем кого-нибудь из ее родни, чтобы вас помирить,– начал Этем-зфенди.

– Мириться я не намерен, хочу «талаки-селасе».

– «Талаки-селасе»?! – спросил пораженный Хаджи-Агуш, он и не гадал, что Эмин зайдет так далеко.

– Да, «талаки-селасе»!

Хаджи-Агуш немного подумал, погладил бороду и произнес:

– Будь по-твоему, сын мой.

Этем-эфенди, Йонуз-бег и Исмаил-ага хмуро переглянулись, выкурили еще по цигарке, чтоб было время подумать, и Этем-эфенди повторил, обращаясь к Эмину:

– Ты хочешь «талаки-селасе»?

– «Талаки-селасе»! – решительно подтвердил Эмин.

– А знаешь ли ты, что по закону, если муж просто выгоняет жену, он может вернуть ее, когда захочет, а если выгоняет «талаки-селасе», то может ее вернуть лишь в том случае, если ее возьмет второй муж ', а потом выгонит «талаки-селасе».

– Да, знаю!

– Хорошо,– спокойно продолжал Этем-эфенди, – Но если ты об этом пожалеешь, не вздумай обвинять нас.

– Обещаю.

– Тогда отвечай, Эмин! – изменившимся голосом начал Этем-эфенди.– Отпускаешь ты свою жену?

– Отпускаю!

– Отпускаешь жену?

– Отпускаю!

– Отпускаешь жену?

– Отпускаю!

– Отпущена! – заключил Этем-эфенди. – Пусть аллах ей все простит! Но помни: «Если держишь жену, относись к ней честно, если отпускаешь – отпускай великодушно!» – так гласит Коран, и ты, Эмин, поступишь так, как велит наша вера. Что принадлежит ей и что ты ей подарил – все отдай. Не причиняй никакого зла! Тот, кто поступает иначе, поступает против совести!

Бедная Нафия не могла знать, что происходит в гостиной, но сердце у нее замирало...

Она вернулась к отцу, Ибрагим-аге. Клялась, что ни в чем не виновата. Отец ей верил, у него не было причин не верить. Утешал ее, говорил, что все переменится, что он устроит ее счастье, снова выдаст замуж. Когда отец заводил такой разговор, у Нафии пересыхали слезы и она отвечала:

– Не хочу я замуж, я люблю одного Эмина, только его, и если не вернусь к нему, умру от горя!

Чем несчастный Ибрагим-ага мог после этого ее утешить?

Все было правдой: ее выгнали из дому, опозорили, а она продолжала любить его одного, теперь, вдали от него, любила еще сильнее.

А Эмин? Его надеждам на то, что, кончив все разом, сбросив камень с души, он утешится, не суждено было сбыться. Он не находил себе места, снова потерял сон. Какой тут сон, если образ Нафии не давал ему ни на минуту покоя?! Он видел ее в постели, видел в саду, слышал ее голос в соседней комнате, целовал ее подушку, отыскал в шкафу маленькие туфельки, видно, она забыла их взять, то и дело доставал их и разглядывал.

И хотя все как будто оставили Эмина в покое, то один, то другой рассказывал ему, как убивается Нафия, как любит его и как чахнет, а с какой стати ей лгать и притворяться теперь, когда он ее прогнал?

Как-то Эмин попросил своего друга послать к Нафии жену, словно бы навестить, а он в это время пройдет по махале, пусть жена друга послушает, что скажет Нафия. Эмин прошел. Нафия, увидев его через оконную решетку, задрожала, бросилась к окну и все смотрела, смотрела ему вслед, пока он не завернул за угол. Лишь тогда она оторвалась от решетки, обняла подругу и заплакала:

– Не могу, не могу я жить без него... Извела меня тоска!

– Так ведь он от тебя отказался,– сказала та.

– Пусть... все равно я его люблю. Проходил бы он хоть изредка по нашей улице, мне бы только видеть его.

Женщина все рассказала мужу, а тот Эмину. С этого дня стало еще тяжелее. Теперь всякий раз, направляясь в «Кавакли-бахчу», хоть ему было не по дороге, он проходил по улице Нафии. Но, пройдя, тут же начинал бранить себя за слабость.

Потом до него дошел слух, что Нафия достала шаркию и теперь в песнях изливает печаль, клянется, что никому, никому не отдаст свою любовь.

Отцу, Хаджи-Агушу, Эмин не осмеливался ничего сказать, даже делал вид, что слушать не хочет о Нафии. Свою новую муку он доверил тетке, Хатидже-ханум. Та сказала:

– Испытаем ее еще раз, Эмин. Я найду старуху и пошлю к Нафии словно от Сулейман-бега, пусть скажет, что он любит ее, сохнет по ней и молит впустить его вечером в сад. Сулейман-бег красавец, с виду человек малоопытный, но горячих страстей... Женщины, когда собираются, только о нем и говорят, нет такой, которая бы в него не влюбилась, может, и Нафия соблазнится, поглядим, не коварное ли у нее сердце!

Вот что тетка задумала, потом отыскала старуху, разбиравшуюся в таких делах. Старуха явилась к Нафии, таща на животе большой узел с шалями, паранджами, поясами, будто на продажу.

– Нафия, дочка,– говорит ей старуха, – ты ведь молодая, красивая, грех тебе без мужа оставаться.

Нафия молчит, перебирает шали, одни разглядывает, другие примеряет.

– Столько уж времени без мужа, а глаза, дочка, у тебя огнем горят. Глупая ты, если думаешь, что на свете только один мужчина. А ведь по тебе сохнет первый красавец в городе, прямо заболел, добиваясь твоей любви. Ты его знаешь, это Сулейман-бег.

Нафия подняла глаза, строго посмотрела на старуху и отрезала:

– В целом свете только один люб моему сердцу, ни о ком другом и не заикайся.

– Эмин, что ли? – ухмыльнулась старуха.– Так он же загулял, недавно люди видели, как он перескочил через ограду Эмрул-аги.

Нафия побелела, закусила губу, голос ее задрожал, как у готового расплакаться ребенка.

– Он меня не любит... я знаю, – печально сказала она.

– Я слышала, он жениться собрался, – быстро добавила старуха. Шали выскользнули из рук Нафии, она задрожала, и две крупные слезы навернулись на ее глаза.

– Аллах его простит! Пусть аллах пошлет ему счастья, чтобы другая жена любила его, как я! – больше она не смогла произнести ни слова и ничего не понимала из того, что говорила ей старуха.

А старуха выведала, что требовалось, вернулась к тетке Эмина и пересказала все по порядку.

Когда Эмин это узнал, ему стало еще горше, и он принялся чуть не каждый день ходить по махале Нафии. Днем пройдет, а вечером корит себя за слабодушие, две муки теперь единоборствовали в его сердце. Не тот стал Эмин, не приведи аллах! Исхудал, ослаб, прячется от людей, избегает дружеской беседы.

А один раз так разозлился, что чуть не убил себя. Проходил он по улице Нафии, и когда приблизился аршинов на двадцать к ее дому, решетка на окне приоткрылась и на булыжники мостовой упала гвоздика. Он подошел ближе, осмотрелся, не идет ли кто по улице, нагнулся, схватил цветок, прижал к сердцу, к губам, ко лбу, потом достал шитый серебром платок, завернул в него гвоздику и спрятал за пояс.

А оттуда, из-за решетки, смотрели на него ясные, радостно светившиеся глаза.

Придя домой, он едва не лопнул от злости, швырнул гвоздику на улицу, но немного погодя чуть было не махнул за ней через ограду.

Два чувства раздирали его сердце. Какое победит?

Больше так продолжаться не могло. Нужно было разорвать этот замкнутый круг, а известно, рвется там, где тоньше. Эмин сделал выбор, но тут появилось новое несчастье, мученье пострашнее.

Он выгнал жену «талаки-селасе» (нет бы просто отпустить на все четыре стороны!), а теперь не может взять ее обратно, пока она не обвенчается с кем-то другим и не проведет с ним хотя бы одну ночь, только потом Эмин сможет ее вернуть.

Ох, ох, ох, что он наделал!

Он сам заставит Нафию провести ночь с другим, пусть даже одну-единственную ночь, он сам, который прятал жену даже от солнца! Что же он над собой сотворил, неужто он допустит такое? Но если хочет ее вернуть – должен пройти и через эту муку.

Эмин без конца перебирал в уме всех знакомых и остановился на портном Рагибе. Рагиб, правда, не стар, но добрый и мудрый человек, большой друг Эмина. Однако Эмин не решался сам идти к Рагибу, к тому же было стыдно рассказывать все отцу. Что оставалось делать? Отцу рассказать придется, днем раньше, днем позже. Наконец, как-то вечером он во всем признался Хаджи-Агушу и думал, что тот удивится его решению, отец же нисколько не удивился, только пожал плечами и спокойно сказал:

– Я это предвидел, Эмин!

Хаджи-Агуш отправился в мастерскую Рагиба. Уселся на ступеньки, а Рагиб-ага сидел в углу и обшивал каймой жилетку. Хаджи-Агуш то курит, то перебирает четки, то пытается заговорить, то вновь умолкает. Видит Рагиб, что ходжа совсем истомился.

– Ты пришел мне что-то сказать, Агуш-эфенди? – первым заговорил Рагиб.

– Спасибо тебе, что сам начал, – обрадовался хаджи, – если б не ты, я бы еще час молчал.

– Ну, говори!– Рагиб-ага отложил работу, достал кисет, свернул цигарку и оперся локтями на колени, чтобы стать поближе к Хаджи-Агушу.

– Ты, верно, и сам догадаешься, о чем я хочу тебя просить. Тяжелы мне, старику, такие хлопоты. Этот мой дурачок, а твой друг... он ведь прогнал жену ни за что.

– Ни за что, клянусь аллахом, Агуш-эфенди. Все мы, сколько нас есть, знаем, что она честная женщина. И что ему в голову взбрело? Я и по сей день себя виню, что не смог его тогда отговорить, а ведь считаюсь лучшим его другом.

– И я говорил... Так вот, он решил ее вернуть, не может без нее жить.

– Ну и пусть вернет, клянусь аллахом, и прогонять ее не следовало.

– Но как?

– Да так, как и отпустил, просто.

– Не просто, – вздохнул Хаджи-Агуш, – он же ее отпустил «талаки-селасе», и теперь нужно найти друга, честного человека, который бы слово дал ее вернуть.

– Правда твоя, Хаджи-эфенди, другого выхода нет!

– Нет!– согласился Хаджи-Агуш.– И вот... Эмин подумал о тебе, Рагиб-ага, может, ты с ней обвенчаешься, а на другой день отпустишь «талаки-селасе», тогда она сможет вернуться к нему.

– Я? – удивился Рагиб-ага,– А не лучше ли найти старого человека?

– Можно и так,– продолжал Хаджи-Агуш, – но верный друг надежнее, он сдержит слово не хуже старика, которому жена не нужна.

– Ты прав, Хаджи-эфенди. Если Эмин хочет, пусть это буду я.

Так Хаджи-Агуш уладил дело. Эмин был рад, хоть его и мучило, что Нафия станет чужой женой, пусть даже его лучшего друга, каким был Рагиб-ага.

Свершилась свадьба, и Рагиб-ага ввел невесту в гарем.

Спустилась ночь, погасли огни, низко сияла луна, легкий осенний ветерок доносил из-за мельницы, с луга Юсуфа-Фетао аромат старых лип, ночью они так прекрасно пахнут, и запах разносится по всему городку, словно сам аллах кадит миррой.

В низком гареме Рагиб-аги на ковре разбросаны пестрые шальвары, расшитая жилетка, шелковая паранджа. Три перины уложены одна на другую, чтобы Нафии было мягче.

Она лежит, волосы рассыпались по подушке, глаза закрыты, тени от длинных ресниц падают на белое лицо.

Видно, мечтает. Мечтает об Эмине.

А Рагиб-ага стоит возле нее на коленях и смотрит, смотрит не отрываясь. Недокуренную цигарку забыл на скамеечке, грудь волнуется, глаза горят, будто два угля. Ведь он муж, пусть на одну ночь, но муж! Наконец он взял ее за руку, начал гладить и целовать. Целовал пальцы, ладонь, мягкий изгиб под локтем, целовал плечи и все шептал:

– Пощади аллах, знал бы я, Нафия, что ты так прекрасна, ни за что б не согласился жениться на одну ночь...

Он целовал ей волосы, обвивал ими свою шею, руку, снова целовал и снова нашептывал:

– Пощади аллах, неужто бы я решился взять тебя в жены на одну только ночь, когда бы знал, как ты красива?

И снова обнимал ее, по-мужски крепко, целовал глаза, лоб, щеки, губы, шею, целовал, целовал, целовал, поцелуи его были горячие, как раскаленное железо, и каждый поцелуй пиявкой впивался в ее лицо, губы, его нельзя было оторвать.

А Нафия? Как она ни старалась поначалу остаться равнодушной к этой ночи, когда должна стать чужой женой, пусть только на двенадцать часов; как ни пыталась терпеливо сносить ласки случайного мужа, чтобы поскорее встретиться с Эмином, она вдруг словно проснулась. Глаза ее расширились, в них задрожал новый, неведомый доселе огонь, она раскрыла объятия, горячо обвила сильный стан Рагиб-аги и в отчаянье вскрикнула:

– Ох, значит, это правда, правда!

И слезы залили ее лицо.

Рагиб-ага не слышал ее слов, он только увидел слезы и жаркими, как огонь, губами высушил эти слезы, а могучими руками обнял нежное тело Нафии, прижал голову к ее груди и замер, грезя о душистых райских садах, где текут молочные и медовые реки, где праведники не чувствуют ни зноя, ни стужи, где можно под сенью пальм и гранатов пить из источника Селсебила шербет серебряными кубками в окружении молодых дев-гурий с большими черными глазами, гурий, похожих на гиацинты и кораллы, гурий с округлыми грудями, гурий, которых никогда не касалась рука мужчины. А когда Нафия немного пришла в себя, у нее вновь полились слезы, и она горько воскликнула:

– Ах, все-таки это правда, правда!

Рагиб-ага поцелуями прервал ее речь и тихо, шепча ей на ухо, спросил:

– Что, алмаз мой, что правда?

– Правда, что одни мужчины умеют лучше любить, а другие хуже...

– Тебя, алмаз мой, можно только так любить, только так, – Тут Рагиб-ага снова прижал ее к груди и так пылко, что она задохнулась.– Только так... только так... – шептал Рагиб.

– Зачем я узнала, зачем узнала?– снова залилась слезами Нафия, ломая руки. А Рагиб гладил ее волосы и спрашивал:

– Как же я, алмаз мой, завтра тебя отдам? В сердце моем останется рана!

А Нафия все о чем-то думала, плакала, грудь ее высоко вздымалась, вдруг глаза засияли, как солнце, она упала Рагибу в объятья и прошептала:

– Не отдавай меня!

От этих слов ей стало страшно, она спрятала голову на груди Рагиба и задрожала, словно пораженная молнией.

В эту минуту она увидела лицо Эмина, бледное, изможденное, ведь оно стало таким из-за нее, увидела его темные, почти угасшие от тоски по ней глаза.

Рагиб и сам подумал, что это позор – нарушить данное другу слово, лишиться товарища, но ведь не меньший грех убить вспыхнувшую в его сердце любовь и потерять счастье.

Он думал так только минуту, только одно мгновение. Если бы Нафия не была с ним рядом, он, возможно, думал бы иначе, а сейчас он прижал ее к груди, поднял руку, словно присягая, и сказал:

– Клянусь аллахом, не могу я тебя отдать, хоть и должен! Лучше бы мне не соглашаться брать тебя в жены на одну ночь, но... раз уж это произошло... не могу я тебя отдать! Знаю, это грех и позор – нарушить клятву, но... Не могу я тебя отдать!

И не отдал. Совесть его мучила, он старался не встречаться с Эмином, ему было стыдно. До него доходили и угрозы Эмина, но Рагиб имел законное право не отдавать женщину, с которой обвенчан.

И вот однажды, на байрам, когда кругом гремели выстрелы, пуля из лавки Хаджи-Агуша попала Рагиб-аге прямо под левую грудь.

Его принесли домой проститься с Нафией, она даже не спросила, кто стрелял. Явились чиновники из суда произвести допрос, узнать у Рагиба, кого он подозревает, но Рагиб не сказал, от чьей руки гибнет. А когда пришел его смертный час, позвал Нафию, поцеловал в последний раз и с трудом выговорил:

– Я его должник... Да простит его аллах...