Текст книги "Хороший человек"

Автор книги: Божена Немцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Без этого нельзя. Не будь вас, я не мог бы такую заботу взять на себя. Слишком уж это дорогой товар, чтобы, приехав сюда, я мог высыпать его на улицу и бросить как попало, бери, кто хочет, меня бы совесть заела.

– Не хочу вас хвалить, Гаек, но откровенно говоря, побольше было бы таких честных и любящих ближнего своего людей, как вы, – сказала пани Катержина, положив свою полную руку на плечо Гаеку.

– То, что они есть, вы сама тому доказательство, мамаша, – ответил ей на это Гаек.

– Ну, не хочу я больше об этом говорить, знаю, что вы не любите, когда кто-то вас хвалит. Однако есть и такие, которым нравится, когда о них трубят по всему свету... А вы раздевайтесь, барышня, или вы хотите еще куда-нибудь зайти, может, у вас тут есть знакомые?

– Никого, матушка! – ответила Мадленка.

– Ну, тогда, значит, останетесь у нас, как и другие оставались, мы с Гаеком договорились об этом раз и навсегда, для таких случаев есть еще одна комната... Извините меня, люди добрые, я выйду, скажу только пару слов. – Пани Катержина встала и вышла из комнаты. Когда она шла, тучное тело ее колыхалось.

Едва она отвернулась, Гаек обратил свой взор на Мадлену, а рука его коснулась ее рук, сложенных на коленях.

– Мадленка, – обратился он к ней тихим взволнованным голосом, – соберитесь с духом, вы видите, пани Катержина женщина приветливая, она будет вам, как сестра, вы можете во всем быть с нею откровенной. Поверьте, я не привел бы вас сюда, если бы не знал, что тут живут добрые люди.

– Ах, Гаек, мне кажется, будто весь мир на меня валится и вот-вот задушит, – с тоскою вздохнула Мадла, прижимая его руку к своей груди.

С какой радостью прижал бы он ее к сердцу и унес отсюда далеко за пределы Вены, где так неохотно оставлял ее. Но он молчал. Молчал, чтобы не выдать чувства, целиком охватившего его душу.

– Гаек, ведь вы придете завтра? – стыдливо спросила девушка и подняла на него глаза с мольбой во взгляде и росинками слез.

– Приду, Мадленка, даже если умирать буду, – прошептал Гаек. Тут открылась дверь, и в комнату ввалился пан Михал, толстый мужчина с полным, веселым лицом.

– Здравствуй, брат! – по-немецки поздоровался он с Гаеком, приветливо похлопав его по плечу, но тут взгляд его упал на Мадлену. Щелкнув пальцами, он воскликнул:

– Господи, какая хорошенькая девушка!

– Дорогой мой немец, это чешка, с нею надо говорить по-чешски, – сказал Гаек, видя, что такое приветствие привело Мадлу в замешательство.

– А-а, по-чешски... я не умею, – пожал плечами Михал.

– Стыдись, пятнадцать лет пани Катержина учит тебя чешскому языку, а ты так ничему и не научился, – поддразнивал его Гаек.

– Знаешь... у вас какое-то дьявольское произношение, чтобы научиться говорить, нужно специальный язык заказывать.

– Вы только поглядите на него! – вступила в разговор пани Катержина, вошедшая в комнату и слышавшая последние слова мужа. – Ты мог бы на чешском язык сломать, а я разве не могла свой язык сломать на немецком? И не стыдно вам заставлять нас, женщин, ради вас учить немецкий, а вы ради нас учить чешский не хотите? Не будь мы такими дурочками, вы бы тоже научились.

– Мы господа... а вы должны все делать по-нашему, – сказал Михал, стуча себя в грудь.

– Вы господа, но правит тот, кто умнее, – улыбнулась пани Катержина, показав при этом на свою голову. Потом, положив руку на плечо мужа, добавила: – Милый Михалек, скажи спасибо мне, что мы понимаем друг друга... если бы я не умела говорить одинаково хорошо по-чешски и по-немецки, разговаривали бы мы с тобой, как глухой со слепым.

– И все равно мы бы поняли друг друга, Каченка! – засмеялся Михал. Потом, повернувшись к Гаеку, спросил, как зовут девушку. А когда Гаек сказал, что зовут ее Мадленка, он никак не мог понять, пока пани Катержина не объяснила ему – это все равно что Лени.

– А, ну тогда совсем другое дело. Радуйтесь, что вас зовут не Кача. Все Качи злые.

– Но уж если она окажется доброй, то добрее не бывает, – сказал Гаек, – а тебе попалась как раз такая.

– Что поделаешь, придется оставить ее себе, – пожал плечами Михал. Но пани Катержина его уже не слушала, ушла на кухню, а оттуда пришла Анча, застелила стол, вскоре накрытый к ужину, при этом женщинам помогал Яноушек, отмытый и чистый, как стеклышко.

Мадленка предложила свои услуги, но пани Катержина удержала ее, сказав:

– Вы еще успеете послужить, садитесь-ка лучше за стол рядом со своим земляком.

– Коль уж мамаша так рассудила, то садитесь, – сказал Гаек, подавая ей стул.

Издавна было заведено, что каждый раз, приезжая в Вену, Гаек один вечер проводил с Михалом. Для этого не нужно было приглашения. Мать Гаека в каждую поездку сына посылала мамаше масло, сыр и прочие яства, что для Вены считалось дорогим подарком, дороже, чем все остальное. Пан Михал ставил хорошее вино, пани Катержина готовила одно-два любимых кушанья Гаека, а потом целый месяц все ждали, когда опять настанет такой вечер. Анча всегда садилась за стол вместе со всеми по деревенскому обычаю, согласно которому хозяин и его работники ели из одной миски.

В тот вечер, как и всегда, ничего изысканного на столе не было, только яичница, тушеная говядина, масло, нарезанный сыр и вино, но все очень вкусное.

– Я вас уговаривать не буду, пусть каждый ест что хочет и сколько хочет, – сказала пани Катержина, усаживаясь на свой мягкий стул, когда все уже стояло на столе.

– Ну, вот так-то лучше, – сказал Гаек. Все с аппетитом принялись за еду, кроме Мадлены, у которой сердце словно клещами сжало. Кусок не шел ей в горло. Анча же украдкой подкладывала самые лакомые кусочки из своей тарелки Яноушеку, словно ее желудок хорошую еду не смел принимать.

– Ну, Мадленка, берите маслице! – предлагала мамаша. – Ароматное, вкусное! Это мать Гаека посылает мне такие «жирные приветы», как он выражается.

– Я знаю, что вам оно тут кстати, а у нас этого хватает. Мне самому, когда я домой возвращаюсь, вкуснее всего кажется домашний хлеб со свежим маслом, – сказал Гаек.

– А если бы еще тебе все это любимая жена приготовила? – улыбнулся Михал.

Гаек готов был вспыхнуть и радовался, что Мадла не понимает по-немецки.

Мадла действительно не обратила внимания на сказанное и, отрезав себе масла, сказала:

– У нас в деревне жиры экономят. Все масло идет в город Плес.

– И у нас в горах, – сказал Гаек, – живут тоже очень скудно и нередко отрывают от себя то, что хотят продать. Масло, яйца чаще всего носят в ближайшие города, а потом все это скупают пражские торговцы маслом. Бедные едят только суп, сухую картошку да иногда что-нибудь мучное. Даже хозяева могли бы при тех же расходах питаться лучше. Они просто иначе не умеют. Наши женщины готовят так, как наши прабабки готовили, а о том, чтобы сварить повкуснее, и говорить нечего. Одни и те же кушанья переходят из поколения в поколение и еще долго, наверное, будут переходить.

– Свет ты мой! У нас в деревне было так же. Мясо только на рождество, на пасху и в троицу, да и то не у каждого, а лишь у зажиточных. Бедные радовались, если лепешка была чуть белее. Коровок, извините, те, что побогаче, имели две-три, бедная семья кормилась одной, да еще приходилось сколько-то масла в год продать. Свет ты мой! Хлебнули мы нужды досыта, и все-таки хотела бы я там еще разок побывать. А знаете ли вы, пани Катержина, что прошло уже больше двадцати лет, как я оттуда уехала?

– Годы утекают, как вода. Я тоже в Вене уже двадцать лет, в первый день думала, что через неделю надо возвращаться, если не хочу здесь умереть от тоски. Но человек ко всему привыкает, – ответила пани Катержина.

– А вы, Анча, откуда? – поинтересовался Гаек.

– Я оттуда же, откуда и пани Катержина – из Елинкова за Прахатицеми. Я Едличкова... но мы друг друга не знали, пока случайно не встретились здесь в одном доме, где я служила, и не разговорились. Нас свело провидение божье, потому что вскоре я заболела и тут пани Катержина...

– Налей-ка, Анча, вина Гаеку, – прервала ее пани Катержина и, чтобы Анча не могла продолжать свой рассказ, стала говорить сама: – Словно во сне вспоминаю я ту деревню, горы и леса вокруг, как все там было удивительно зелено, когда мы ходили за земляникой, все там носили фамилию Едлички. Потом мои родители умерли, домик достался брату, он женился, а я взяла узелок на спину и пошла служить в Будейовице, оттуда со своей хозяйкой приехала в Вену, с той поры живу здесь, повидала всякого – и плохого, и хорошего. В те далекие годы иногда мне еще снилась и деревня, и зеленые леса, такие красивые во сне, что утром я не знала, куда деваться от тоски.

– Я тоже долго не могла привыкнуть, хуже всего мне было от здешнего обычая носить воду в бадейке на голове.

– Это всем дается нелегко, пока не привыкнут. Я бы вам советовала, Мадленка, прежде чем по воду пойти, поучиться этому дома. На голову кладется мягкое кольцо, вроде венка, и на него ставится бадейка, тогда она стоит ровно и голове не больно. Сперва научитесь носить пустую бадейку и только потом наполненную, вначале походите с нею дома по кухне, пока не привыкнете уверенно держать голову и тело. Завтра я вам покажу, как это делается.

– Спасибо. А нельзя мне носить воду в бидонах? Я к ним привыкла, нести их легко, и воды за один раз принесла бы больше, – робко спросила Мадла.

– Девонька моя, понятно, что вы бы за один раз больше воды принесли, но всюду свои обычаи, и под них у хозяев посуда приспособлена. Например, в Праге воду носят в больших бадьях на спине. В такую бадью помещается фунтов[12]12
  Фунт – старая мера веса, чуть больше полукилограмма.


[Закрыть] шестьдесят, поднимешь ее на третий или на четвертый этаж, и ноги дрожат, как осиновый лист, еле дух переводишь. А то, что в бадье больше воды принесешь, это верно.

– А лучше всего ведра, в которых у нас везде воду носят, в ведрах легче всего носить, – высказалась Анча.

– В ведрах? – удивились Гаек и Мадла.

– В ведро входит столько же воды, сколько и в бидон. Оно круглое, как бадейка, а наверху железное полукольцо, за которое ведро цепляют к коромыслу.

– Всюду свои обычаи, и если хочешь жить с людьми по-доброму, волей-неволей приходится к ним подлаживаться, – сказал Гаек.

В разговорах прошел ужин, и Анча стала собирать со стола. Но Михал снова налил вина, выпили за здоровье и «кому за что хочется». Мадла отказывалась, но пришлось выпить из уважения. Вино ее развеселило. Заговорили о разном, о делах Михала и Гаека, о знакомых, о том, кто как живет, о самих себе.

Наконец Гаек завел речь о мальчиках, которых оставил в трактире под присмотром Якуба, и спросил Михала, не знает ли он мастера, который бы их взял.

– Это может быть любой ремесленник, не обязательно сапожник, – добавил он, – лишь бы человек был порядочный и добросердечный.

– Дружище, милый, – сказал Михал, – если бы эти ребята могли платить, я бы нашел для каждого из них по десять мастеров, из расчета же год бесплатной работы за год ученья мальчишку охотно возьмет только тот, кто собирается превратить его в домашнего раба. А если появится мастер, у которого ученикам живется хорошо, слух о нем тотчас же разнесется по всей Вене и молодежь повалит только к нему.

– Отец, – вступил в разговор Яноуш, – на Охотничьей улице есть столяр, Крчек его фамилия, ему нужен ученик, сегодня он в кузнице говорил об этом нашему мастеру.

– Ах, Кершек, – сказал Михал, с трудом произнеся фамилию, – в самом деле, он хороший человек, но строгий. Если он возьмет ребят, они могут сказать тебе спасибо.

– Я уже несколько раз обращал внимание на его вывеску и подумал, что он, должно быть, хороший человек, если свою уважаемую фамилию написал по-чешски, не то что многие, которые пишут ее на немецкий манер так, что сам господь бог не прочтет, – сказал Гаек.

– Ну и у вас, дружище, фамилии, язык можно сломать.

– Только такой неуклюжий, как у тебя, – рассмеялся Гаек. Они часто поддразнивали друг друга, но никогда не ссорились.

– А сегодня уже два ученика сапожника вас спрашивали, – сказала пани Катержина, – по-моему, они из Пржикопа.

– Знаю, знаю, я им кое-что обещал. Бедняги ходят почти голые. Когда я их в прошлом году привез, это были здоровые ребята, а теперь какие-то хилые, несчастные, жалко на них смотреть, – сказал Гаек. – Если бы родители увидели, что тут дети испытывают, то не посылали бы их сюда, уповая на бога. Сердце слезами обливается, когда видишь, какие тяжести они таскают по городу, сколько по дому работают, какие им приходится выносить мучения и побои. Если мастер милосердный, то жена, дети или подмастерья злые. На ученике ездят все кто может, все на него валят, каждому он должен угодить. Учение ремеслу на последнем месте. Заболеет ученик, его отправят в больницу, и никто о нем больше не вспомнит. Если поправится – хорошо, если умрет – как камень в воду канет. Правда, некоторые мальчишки ведут себя ужасно и неудивительно, коль у них такая школа жизни.

Хуже всего то, что растут они, как дикие звери: ни к чему не стремятся, ничего не хотят знать, каждый предоставлен самому себе. Кому какое дело, что получится из такого ребенка? Если он станет вором, его накажут. Если станет хорошим человеком, ему же лучше. Сколько раз я думал об этом, однако что толку, мне этого не переделать. Помочь могу лишь некоторым, да и то в пустяках, но это капля в море.

– Если бы каждый думал так, как вы, это помогло бы, милый Гаек, но нам этот мир не перевернуть, – сказала пани Катержина. – С девчатами происходит то же самое. Сколько же их тут за год становится испорченными, тех, что пришли сюда добрыми, невинными! Приходят как слепые, попадают в руки посредников, которые продают их куда угодно. Никто о них честно не позаботится, никто не укажет им на пропасть, в которую так легко скатиться. Хозяева относятся к челяди бессердечно, считают прислугу не помощником, человеком равным себе, а рабом, которому сам бог велел служить. Говорят, кто не служил, тот горя не изведал, и это правда. Пока прислуга работает до упаду, ей рады, а как только силы покинут ее, она уже помеха в доме, хоть и прожила в нем весь свой век. Ругают прислугу за то, что она плохая. Что ж, отчасти это правда, а кто в этом виноват? По большим часам и маленькие ставят. Да не пугайтесь вы, Мадленка, сказала пани Катержина, увидев в ее глазах слезы, – нет правила без исключения, тут хватает и хороших хозяев, и хороших слуг. Я тоже служила и у плохих, и у хороших хозяев, всякого повидала, но, слава богу, прошла через все с чистой совестью. Когда у меня накопилось немного золотых, я подумала, что кусок хлеба на воле все же лучше, чем жаркое в услужении. Сняла я жилье у хороших людей и стала стирать чужое белье. Скоро обо мне уже знали и охотно отдавали пани Кати белье в стирку. Может быть, позже я и вернулась бы домой, да познакомилась тут с этим немцем, и он изменил мои намерения. Однажды он сказал: «Понимаешь, Кати, ты добрая женщина, такая, какую я хотел в жены. Ты уже не молода, я тоже не молод, но я тебя люблю, и мужик я хороший, стало быть, мы подходим друг другу. Я не богат, но тебя прокормлю». И мы поженились, ни тот, ни другой об этом не пожалел... правда, Михал?

Михал улыбнулся, подал жене мозолистую руку и, подняв стакан, произнес растроганно:

– За твое здоровье, жена!

Гаек тоже поднял стакан и пил молча, но не за здоровье пани Катержины, хотя и очень любил ее.

На башне храма святого Стефана пробило одиннадцать, когда Мадленка готовилась ко сну в маленькой чисто прибранной комнатке, куда ее отвела пани Катержина. Наполовину раздевшись, она подошла к окну, чтобы, как это она часто делала дома, помолиться. Отодвинула занавеску... но тут за окном не было цветущего сада, не светил в окно месяц, не было видно ни клочка звездного неба. Черная высокая стена загораживала окно. Она быстро отпустила занавеску и встала на колени перед маленькой иконкой девы Марии, висевшей на стене. Помолившись, погасила свет, легла, смежила веки, но сон пока не пришел, чтобы принять ее в свои объятья, перед ее взором еще стоял мир со всеми его картинами, от которых она никак не могла освободиться. Вот веселые подружки тянут ее играть и работать, вот благословляют ее старые руки, вот она идет по чужим краям рядом с человеком добрым и приятным... даже очень приятным!.. Она видит себя идущей в толпе, где никто с нею не поздоровался, среди высоких домов, которые готовы обрушиться на нее, видела себя в кругу хороших людей, а что потом? Сон затуманил то, что будет потом, утешив ее обещанием из милых уст: «Завтра, Мадленка, мы еще увидимся!»

*****

К водоему у фонтана на площади святого Стефана по утрам и под вечер собирались девчата, приходившие по воду. Там они вершили суд. Там переворашивали все, что происходило в том или ином доме, перемывали кости любой хозяйке, там семейные тайны становились всеобщим достоянием и между прочим говорилось о любовниках, о новых платьях, о военных парадах, о танцевальном зале Элизиум и о прогулках в парке Пратр.

Однажды под вечер там, как обычно, стояли кучкой несколько девчат. Кто-то из них поставил наполненные бадейки на край водоема, у кого-то они были пусты либо наполнялись. А тем временем шел общий разговор.

Рослая девица держала речь:

– Я тебе все время говорю – не молчи! Как-то я тоже служила у такой хозяйки, которая за грош готова была удавиться, а служанка у нее питалась святым духом. Ну, я ей разъяснила, что почем. Я ей прямо сказала – если она не станет кормить, буду воровать или уйду.

– Ну и стала она тебя лучше кормить? – спросила ее та, у которой была такая же хозяйка.

– Что ты, голубушка, с жадины ничего не возьмешь ни просьбой, ни угрозой. Ушла я от нее.

– Наша старуха, – заговорила одна из девушек, – не жадная, только любит устраивать приемы гостей, а средств на это у нее нет, зато нам потом приходится по нескольку дней поститься.

Все засмеялись.

– У нашей тоже сплошь визиты, каждый божий день, едва положит после обеда ложку, бежит как ужаленная, только бы не опоздать, а дома пусть хоть все рухнет.

– Ну, вас-то это не очень волнует, – улыбнулась другая.

– Сама знаешь, когда кошки нет дома, у мышей праздник. Вчера старик поднял страшный крик, он против ее хождений, говорит, что она его по миру пустит. Там, в этих визитах, играют в какой-то мист[13]13
  Вист – карточная игра. Здесь искажено. Мист – по-немецки навоз.


[Закрыть], и наша проиграла пятерку.

– Так ей и надо. Если бы эту пятерку пришлось отдать нищему, она бы удавилась.

– А когда не играют, так сплетничают, – сказала третья.

– Облить помоями прислугу им, что рогалик в кофе смочить, – поддержала ее соседка.

– В глаза сладко улыбаются друг другу, кланяются чуть не до земли, а отвернутся и не могут вспомнить, кого как зовут, – сказала смуглая Жофка, передразнивая дамочек.

– Вчера наша заявила о твоей хозяйке, Реза, что она особа легкого поведения, – вступила в разговор еще одна.

– А что, твоя хозяйка взвешивала поведение моей? – отрубила Реза. – Пусть твоя святоша-пани помолчит, воробьи на всех крышах чирикают, что она бочка, грехами набитая.

– Не злись на меня, я ведь за что купила, за то и продаю, – оправдывалась та.

– А ты не покупай товар в дешевой лавке, поняла?.. От всего, что несут уста твоей хозяйки, смердит чертом, и даже если всю ее с ног до головы кадилом обмахать, она все равно костелом пахнуть не будет. Передай ей это, если хочешь. Какая ни есть моя хозяйка, а ко мне она относится хорошо и пачкать ее я не дам!

– Тебе-то что, Реза, тебе хорошо, я хотела бы на твоем месте быть, – отозвался еще кто-то, – тебе часто подарки делают, а нам мало чего перепадает, знай только таскай детей, как ишак.

– А зачем ты шла туда, где дети? – спросила служанка с очень некрасивым лицом. – Хуже нет службы. Я тоже служила при детях, ни днем ни ночью покоя не знала, куда ни пойдешь, они за тобою хвостом, поговоришь с кем-нибудь, эти оболтусы придут домой и тут же все расскажут. Но я их несколько раз отлупила как следует да не очень с ними цацкалась. Как-то с нами пошел мой ухажер. Хозяйка узнала про это и заявила, что я порчу детей. Ну, я ей и сказала: «Раз я их порчу, так гуляйте с ними сами!» – и ушла от нее.

– А я их обижать не могу, если бы я детей не любила, то, конечно же, тут бы не служила, – сказала первая. – В воскресенье я собиралась с Тоником пойти в летнее кафе к Шперлу, вдруг заболел ребенок, и я пойти не смогла, расстроилась сильно, а наследующий день ребенок умер, и я не пожалела, что осталась дома. Такой был хорошенький, бедняжка! Хозяйка подарила мне на платье и пообещала, что отпустит меня в воскресенье гулять с Тоником... Ну, мне пора домой. Прощайте, девчата!

– Добрая дурочка, – сказали про нее девушки.

– И счастливая. Ее Тоник за неделю много зарабатывает, хорошо одевается и человек порядочный.

– Эка невидаль, тоже мне счастье – сапожник! – ухмыльнулся кто-то из них.

– Все же лучше, чем солдат или такой, как твой студент, у которого за душой ни гроша, а тебя он, однако, стыдится, – отозвалась Реза. – Да я бы не хотела, чтобы такое мне даже к туфле прилипло, тоже мне любовник, для которого я только вечером хороша, а днем, если встретит меня с бадейкой на голове, отворачивается в сторону как от черта.

Все засмеялись.

– Ну, ты каждого отбреешь. Говори что угодно, а мне студент милее, чем какой-нибудь подмастерье или глупый кузнец, – ответила подруга студента и быстро подняла бадейку на голову.

– А я за ум твоего милого и геллера не дам. Когда-нибудь ты будешь рада выйти замуж за поденщика, не то что за ремесленника, гордая дура, – рассердилась Реза на ту, что назвала кузнеца, ее возлюбленного, глупым.

Подошли еще две девушки – одна, молоденькая, со свежим личиком, несла кувшин, вторая, постарше, шла с бадейкой.

– Который уже раз, Доротка, ты сегодня идешь по воду? – спросила Реза у старшей.

– Одному богу известно. Ты только посмотри на мои руки, все растрескались, на люди стыдно показаться. Я больше не выдержу этого, калекой стану, а потом придется еще на чердаке спать.

– А почти всюду так, – отозвались другие.

– Пока человек здоров, все нипочем, а когда руки заболят, хватите горя. А все проклятая чистота! Я знаю, будь этот дом весь наш, хозяйка бы каждый день скребла его от флюгера до самого низа. Мы только что печную трубу не скребли. Хозяйка целый день ходит с веником, а я за нею с тряпкой и водой. Да хорошо, если бы скребли просто с водой, а то ведь со щелочью да с известью. А в остальном лучшей хозяйки не сыскать.

– Это ж надо иметь железные руки, чтобы такое выдержать!

– Ничего не поделаешь, везде что-нибудь да не так. У хозяйки рядом с нами за год двенадцатая прислуга. Дьявол ее знает, что у нее за фантазия в голове, ей кажется, будто все ее обворовывают. Каждую она через месяц выгоняет, а жалованья не платит.

– Ну, я бы с ней поговорила, – сказала Реза, – я бы ее как миленькую стащила в полицию: а ну-ка, докажи, а не докажешь... она бы помнила меня, не будь я достойна имени своего. Это же не служба, а позорище!

– Конечно, если каждый у нее вор. Сама прислугой была, должна знать, как больно выслушивать такие обвинения!

– Небось сама воровала. Кто в этом мешке побывал, тот и других там ищет. Ну что, Лорка, говорят, у твоей барышни красивый и богатый жених – спросила Реза у той, хорошенькой, что недавно подошла.

– Он, конечно, красивый, может, даже и богатый, но все равно на нашей барышне не женится, – ответила та.

– Это верно, там красота и не ночевала. Будешь служить у нее?

– Буду. Жених мне тоже советовал. Вчера, когда спускался вниз, я ему светила, а он сказал, что хотел бы, чтобы его невестой была я.

– Ничего себе, хорошенькое выйдет супружество! – засмеялась Реза, а остальные усмехнулись. – Дура будет твоя барышня, если возьмет тебя. Лора!

– Вы что обо мне думаете?

– Что нам о тебе думать? Думаем, что ты хорошенькая... а твоя будущая хозяйка чучело огородное, хотя и знатного рода. А у этого твоего будущего хозяина есть глаза, так же как и у меня, он будет думать то же самое, – отрубила Реза.

– Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом.

– Ну, хотя бы о твоей юбке, о том, какая она у тебя красивая. Сколько за нее отдала?

– Два золотых. И еще платье купила за десятку. Сшито по последней моде. Нужно еще купить шляпу и новый широкий пояс.

– Черт возьми, здорово ты одеваешься, с каких доходов? – спросила с лукавой улыбкой Реза

– Не было бы доходов, не было бы всего этого. Я люблю хорошо одеваться, ведь это единственная моя радость! – сказала Лора и, набрав воды, ушла.

– Погоди, девочка, полиняет твоя шкурка, много мы видели таких, а теперь они остались на бобах.

В это время неподалеку от них проходил ученик сапожника, нес в руке пару ботинок, размахивал ими и напевал хорошо известную всем и любимую в то время песенку «Мусорщик». Был он чумазый, большие пальцы ног, или, как их в шутку называли, «хозяева дома», «выглядывали из окон» – торчали из туфель, локти лоснились. Из грубого фартука можно было сало топить, а холщовые штаны доходили только до щиколоток. Волосы на голове торчали, как иголки у ежа, лицом был похож на бесенка. Подойдя к девушкам, он остановился и вдруг, наклонив голову, как баран, который хочет боднуть, разбежался и – бух! – врезался в компанию девчат так, что те бросились врассыпную.

– Чего тебя черти мучают, замарашка! Убирайся отсюда! – закричала на него Реза, но и ей пришлось отступить, потому что он, как шило, проникал между ними – одну боднул головой, другую задел локтем, третью стукнул ботинком, а когда все отскочили от водоема, он уставился на каменную мостовую, словно искал там что-то, и вдруг как завопит:

– Люди! Люди добрые, все кто есть, идите сюда, посмотрите, что творится!

В Вене дважды звать не надо. Прохожие начали останавливаться, спрашивая друг у друга, что случилось. Тут ученик воскликнул:

– Кухарки здесь дырку простояли!

– Ах ты шельма безбожная, чумазая дубина неотесанная, ну, погоди, паршивец! – закричали служанки, норовя схватить его за патлы, но прежде чем это им удалось, мальчишки и след простыл! Выскользнул у них прямо из рук, как ртуть. Многие вокруг смеялись, а некоторые досадовали, что ученик сапожника их так одурачил. Служанки забрали свои бадьи и разошлись по домам, чтобы не привлекать к себе внимание. Но по дороге ругали мальчишку последними словами.

В толпе, сбежавшейся к водоему, стояла молоденькая миловидная девушка, на которую многие обратили внимание. Она была среднего, пожалуй, даже выше среднего роста с пропорциональными, очень красивыми округлыми формами, словно изваянными из мрамора. Кожа очень смуглого лица была бархатистой, а щечки – просто как персики. Губы пухлые, алые, чуть выдающийся подбородок, а лоб белый, словно лепесток лилии. Но прекраснее всего были глаза, синие, как васильки, немного хищный носик и черные волосы с отливом каленой стали. Они были зачесаны со лба за уши и на затылке скручены в тяжелый узел. Голову покрывал кружевной платочек, а одета она была в темное платье и черный бархатный жакет. Выражение лица говорило о живом уме, было видно, что она довольна жизнью. Вслед за ней чуть погодя подошла другая девушка и остановилась рядом. Эта была чуть меньше ростом, но тоже очень молоденькая. Светлые, отливающие золотом волосы, заплетенные в толстую косу, были уложены вокруг головы и сзади закреплены гребнем. Шея нежная, белая как у лебедя, очаровательные синие мечтательные глаза. Лицо чистое, прелестное, с почти детским выражением. Она напоминала богородицу с картинки. Одежда на ней была тоже простая, но чистая. Остановившись рядом с первой, она коснулась ее плеча. Та оглянулась, обе улыбнулись, поздоровались, повернулись и вместе пошли дальше,

– Так им и надо, сплетницам, пусть делом занимаются, – сказала светловолосая, имея в виду служанок.

– Я когда иду по воду и вижу у водоема это судилище, поворачиваю обратно.

– И я с ними не дружу, хоть они и землячки. Тут достается и живым, и мертвым, а я никого не люблю обижать. Куда идешь, Ленка?

– Ходила за покупками, иду домой. А ты куда, Анинка?

– Зашла ненадолго к матушке, а теперь домой.

– Проводи меня, если можешь, мы с тобой так давно не виделись.

– Пройдемся немного, мне нужно быть дома в семь.

Взявшись под руку, девушки через площадь направились к Охотничьей улице. Прохожие часто оглядывались на них, особенно мужчины, некоторые не могли от них глаз оторвать. Девушки разговаривали и не обращали ни на кого внимания, пока какой-то разодетый шалопай нахально не уставился прямо Ленке в лицо.

– Фу, бесстыдник! – гневно воскликнула девушка, отворачиваясь.– У нас ни один парень себе такого не позволит, а здешнее племя не знает стыда!

– Особенно когда видят простую девчонку, думают, что могут позволять себе все что угодно, – добавила Анинка.

– Понимаешь, Анинка, прислугу за людей не считают, будь они даже лучше и порядочнее всех, и это меня больше всего огорчает. Поэтому, как только скоплю немного денег, уйду из прислуг.

– И что ты станешь делать, когда о тебе позаботиться некому так же, как и обо мне?

– Помнишь, что нам матушка рассказывала о том, как она стиркой кормилась и как ей хорошо жилось?

– Не у каждого на это хватит смелости, ты бы не выдержала того, что она, слаба для такой работы.

– Да я и не думаю становиться прачкой. Я умею шить, стану портнихой и буду свободна. К нам на дом приходит портниха, тоже молодая, она говорила мне, что неплохо живет.

– Ты об этом матушке сказала?

– Не говорила и пока подожду, скажу когда-нибудь, а то она рассердится за то, что я бросаю службу, хотя живется мне неплохо, только в этом доме не по себе как-то.

– А почему?

– Когда-нибудь расскажу тебе об этом. А ты довольна своим местом? – спросила Ленка.

– Довольна. У меня есть каморка рядом с кухней, и зимой в ней довольно тепло. С работой я справляюсь играючи, а старики у меня добрые. После завтрака хозяин кормит пса и птиц, хозяйка поливает цветы, потом они читают газеты, а около полудня идут вдвоем прогуляться. Вернувшись с прогулки, обедают, после обеда поспят каждый в своем кресле, потом приходит старый пан капитан, ежедневный наш гость, они играют в карты или рассказывают что-нибудь до самого вечера. Вскоре после ужина ложатся спать. И так изо дня в день. Сейчас мои хозяева ждут сына, он у них военный. Хозяйка, как только вспомнит о нем, плачет от радости и все время про него со мною говорит. Судя по портрету, он должен быть красивым.

– Ну, ты смотри у меня, Анинка, не влюбись в него, – пошутила Ленка.

– Будь он мне ровня, я бы сказала, что он мне в самом деле нравится, но он хозяин, поэтому нравиться мне он не должен.

– Кто может приказать, чтобы не нравился тот, кто нравится! Будь он из господ или нищий, сердце не спрашивает о богатстве и не обращает внимания на нищету, – сказала Ленка.