Текст книги "Хороший человек"

Автор книги: Божена Немцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

                                                                        Божена Немцова

                                                                     ХОРОШИЙ  ЧЕЛОВЕК

Перевод с чешского и примечания А.И. Серобабина.

Иллюстрации О.Л. Бионтовской.

Издательство «Детская литература», Ленинград, 1984 г.

Двадцать лет назад, когда железных дорог в Чехии еще не было, на Венском шоссе чаще чем теперь можно было видеть тяжело груженные обозы, которые возили в императорскую резиденцию[1]1
  Резиденция – местопребывание правительства, главы государства.


[Закрыть] то, что производилось в крае, а оттуда возвращались с другими нужными товарами. В те времена регулярно каждый месяц от Находа до Вены и обратно ездил папаша Гаек, которого знали по всей этой дороге, а в трактирах рады были видеть куда больше, чем пана в карете, потому что Гаек давал хорошо заработать. Обоз его состоял из одной тяжелой повозки с грузом, в которую впрягалось шесть сильных жеребцов, и двух повозок поменьше, запряженных парой или двумя парами коней. С двумя последними возами всегда шли двое его батраков, а сам Гаек правил первым. Буйные кони были его гордостью. И только один он мог справиться с ними.

В Вене все, кто имел дело с Гаеком, звали его «великий чешский возница», что относилось и к обозу, и к нему лично. Гаек был высок и могуч, что вполне соответствовало его занятию. Высокий лоб и широкий подбородок с глубокой ямкой указывали на его решительный характер, а в ясных синих глазах сквозили доброта и сердечность. Когда он смеялся, обнажались два ряда крепких белых зубов, плотных, как стена. Темно-каштановые волосы его были подстрижены, как говорится, «под горшок». На голову он надевал широкополую фетровую шляпу, за шнурок которой в пути засовывал все бумажки о дорожных поборах. На шее под отложным воротником рубахи он носил черный шелковый платок с длинными концами. Синяя жилетка со свинцовыми пуговками, такая же куртка, вышитая спереди, тяжелые сапоги выше колен, кожаные штаны, вокруг пояса толстый ремень – вот и все его одеяние. Зимой он надевал в дорогу белый тулуп, летом – синюю полотняную блузу с белой вышивкой на рукавах и на воротнике.

Когда он в таком виде, с кнутом в могучей руке неторопливо, вразвалку шагал рядом с возом, люди оборачивались вслед ему и говорили: «Ну и великан этот Гаек! И до чего же хорошо дело у него поставлено! Возы, как игрушки, кони – искры летят из-под копыт, а груза хоть отбавляй!» А кто-нибудь пояснял: «Ему везет, потому что он хороший человек», – это когда речь заходила о счастье, которое ему сопутствовало в извозе.

Брал Гаек груз самый разный и отовсюду – провиант, мануфактуру, вино, краски – все, что подворачивалось. Привозил он также госпожам безделушки и заказы на них выполнял охотно и исправно. И попутные пассажиры, которым не по карману был дилижанс, с удовольствием ездили с Гаеком, потому что он заботливо к ним относился. Ни одна поездка у Гаека не обходилась без того, чтобы он не вез каких-нибудь маленьких мальчиков и девушек, которых родители посылали в Вену поступать в учение или в услужение. Это были дети беднейших жителей из окрестностей Находа, Нового Места, Добрушки, Опочна и севернее из деревень в кладзких[2]2
  Кладское графство или Графство Глац – силезское графство, территория которого в настоящее время входит в состав Польши. Окружено горами, образующими котловину. Основная часть населения немцы и чехи.


[Закрыть] горах, обычно мальчики от десяти до тринадцати лет и девушки от пятнадцати до двадцати. Почти никто из них в жизни не удалялся от родного дома на расстояние больше двух часов ходу, мало кто из них умел читать, не говоря уже о том, чтобы писать. И этих маленьких, неопытных ребят родители посылали в Вену, дав им на дорогу благословение, каравай хлеба, несколько крейцеров[3]3
  Крейцер – мелкая разменная монета в Германии, Австро-Венгрии, бывшая в обращении до конца 19-го века.


[Закрыть] и наказ полагаться на господа бога и на хороших людей. Себя же утешали так: «Если другие туда добрались, доберутся и наши, а коль уж другие не пропали, то и наши тоже не пропадут!»

Родители, которые больше беспокоились о детях, не пожалев нескольких грошей, дожидались, когда в Вену отправится кто-нибудь из знакомых возниц, доверяли ему ребенка и просили показать в Вене, где нужно искать мастера или место. Только не часто встречались милосердные и бескорыстные люди вроде папаши Гаека. Встретив на дороге несчастного маленького странника, брал на воз, кормил всю дорогу, а в Вене еще и место подыскивал – так делал его отец. Иржик видел это, когда еще молодым ездил с ним в Вену, куда отец обычно возил полотно.

У отца была всегда одна повозка, запряженная двумя парами лошадей. Но когда случалось догонять по дороге бедных путников, а особенно детей, шагавших в Вену поступать в учение или на службу, он говорил сыну:

– Иржик, иди-ка пробери[4]4
  Так в оригинале.


[Закрыть] местечко на возу. Довезем их, там еще успеют набегаться! – и довозил обычно до самой Вены.

Хотя отец подсчитывал все деньги, потраченные в пути, но эти расходы были не в счет.

– Сделал доброе дело и никогда не считай – оно в другом месте учтено! – говорил он. Иржик навсегда запомнил отцовские слова.

В течение года старый Гаек ездил в Вену не регулярно, а лишь в тех случаях, когда набирался груз полотна, в остальное же время занимался хозяйством.

Иржику несколько лет пришлось учиться в школе, а потом он еще ходил к пану патеру на дополнительные уроки. Когда научился считать, писать и читать по-чешски, отец отослал его в Броумов в обмен на тамошнего мальчика, который осваивал у них чешский язык, а Иржик в свою очередь должен был научиться в Броумове немецкому. Там он ходил в школу и за два года, благодаря своим способностям, научился читать и писать по-немецки и разговаривать на тамошнем немецком наречии. В тот год умер его младший брат, и он остался в семье единственным сыном.

Отец приехал за Иржиком, ему посоветовали послать мальчика учиться дальше, потому что у него была хорошая голова.

– Э, хорошая голова каждому сгодится, а не только господам, – ответил на это отец, – хорошая голова нигде не пропадет. Если парень хочет, пусть учится, только лучше стать хорошим хозяином или возницей, чем плохим студентом. Пусть сам выбирает!

И Иржик вернулся с отцом домой. Он присматривался к хозяйству, иногда, пока отец был жив, ездил с ним в Вену. После смерти отца мать хотела отдать все имущество Иржику и вместе с несовершеннолетней дочкой перейти на его иждивение, чтобы он мог жениться. Но несмотря на свои двадцать пять лет, он и слышать не хотел о женитьбе. Он оставил хозяйство матери, а сам обзавелся гужевой упряжкой и стал регулярно, каждый месяц, ездить в Вену. Понятно, что поначалу он перевозил немного, ездил всего с одним возом, но порядочность, знание языка и умение писать, услужливость и доброта очень скоро создали ему хорошую репутацию, у него завелось много знакомых, так что через два-три года Гаек уже мог ездить с двумя возами, а в тяжелый впрягать две пары жеребцов. Кони стоили дорого, но он их все равно купил.

– Ну что ж, сэкономлю на пристяжных, – говорил он, – пусть еще дороже стоят, зато я радуюсь, когда вижу, как мои кони легко вышагивают перед возом, словно он негруженый. Не люблю смотреть, как животные надрываются и тянут из последних сил, а я должен их все время кнутом подгонять.

Кнут он носил лишь для острастки да по привычке, как отличительный знак своей профессии.

Был у него также белый молодой пес, пинчер, которого он однажды на дороге спас от смерти и привез домой. Пес стал сопровождать его во всех поездках, превратился в бдительного сторожа обоза, а Гаек без него не мог куска съесть, так он любил пса.

Прошло три года после смерти отца, и снова мать принялась настаивать, чтобы Иржик женился, третий десяток, мол, уже, давно пора.

– Так ведь мне, матушка, некогда даже посвататься к девушке, – смеялся он в ответ.

Мать, однако, не оставляла его в покое и каждый раз, когда он приезжал домой, расхваливала то одну, то другую девушку, приглашала их домой к дочери в надежде, что, может, какая-нибудь и тронет его сердце, но ни одна из них ему не нравилась. Он хвалил их, умел с ними ласково поговорить, лучше любого деревенского парня. Когда случалось собраться музыкантам, а Иржик как раз был дома в это время, он с удовольствием с девчатами танцевал, но ни одна из них не была ему мила настолько, чтобы он мог подумать: «Эту бы я взял в жены!», хотя многие были бы не прочь выйти за него замуж.

«Как же, Иржи Гаек, он привезет себе невесту из Вены со шлейфом и в шляпе», – язвили девчата. А парни вторили им, мол, у него наверняка есть какая-нибудь венка, только он помалкивает.

– Кто знает, по каким горам бегает та, что мне достанется, – бывало смеялся он.

Мать верила ему, хотя, конечно же, это ее тревожило. Все его сверстники были уже женаты, а сын, пригожий собою, при хорошем деле так и состарится неженатым, это никак не укладывалось у нее в голове и казалось нарушением обычного порядка.

*****

В начале мая, прекрасным утром, едва начало светать и трижды пропел петух, в одной из хат деревни Есеницы бесшумно открылась задняя дверка, и в ней показалась молоденькая девушка с узелком за спиной. Тихонько переступив порог, она обернулась, неслышно опустила защелку двери, несколько раз глянула на маленький садик, потом, словно тень, проскользнула вдоль стены к окошку горницы. Наклонив ухо, прислушалась, но всюду было тихо. Прижала к губам стиснутые руки и, воздев глаза к небу, на котором еще кое-где мерцали звездочки, немного постояла недвижно, затем быстро поднесла руку к окну, словно благословляя его, повернулась и вышла из садика во двор. Из будки к ней выскочил пес, но не залаял, а стал тереться об ее ноги. Она погладила его по голове, откинула щеколду хлева, где лежала Лыска, которую она много раз пасла, и тоже ее погладила по лбу, по бедру, потом, плача, заперла хлев, еще раз оглядела все вокруг и повернулась к низкой каменной ограде. Пес пошел за нею, но она вполголоса велела ему идти в будку. Пес послушался, а она перелезла через ограду и очутилась на дороге, которая задами вдоль деревни вела в поле.

Не оглядываясь больше, девушка заспешила по тропинке к предпоследнему дому. Обогнув его, вошла во дворик и тихонько постучала в ставню. Минуту спустя ставня распахнулась и в окне показалось лицо, испещренное морщинами, обрамленное черным платком. Увидев стоящую под окном девушку, хозяйка быстро закрыла окно, и в сенях тут же скрипнула дверь. Девушка откинула защелку, вошла, закрыла за собой дверь, и обе женщины прошли в комнату.

– Пошли вам бог здоровья, тетя, я отправляюсь в путь! – поздоровалась девушка, переступая порог.

– Храни тебя господь, девочка... все-таки уходишь? – жалобно воскликнула старуха.

– Ухожу, тетя, – решительно ответила девушка, садясь на лавку возле большой зеленой печки.

В горнице было темно, потому что старуха всегда держала ставни закрытыми. Она молча вынула из-за печки коробочку с трутом, высекла искру и добыла огонь, зажгла смолистую лучину, вставила ее в светец, который свисал со средней балки, а потом, стиснув руки, опустилась на лавку подле девушки, которая тем временем сняла свою ношу.

– Значит, все-таки уходишь? – со слезами в голосе снова спросила старуха.

– Ухожу, тетя, ухожу... нельзя мне иначе, – сказала девушка печально, взяв обе старухины руки в свои.

– А разве иного выхода нет? Разве, Мадла, у тебя к этому человеку ни капли любви нет, чтобы себя пересилить? Может, привыкнешь?

– Если вы меня любите, тетя, то не говорите мне о нем, – перебила ее девушка. – У меня мороз идет по коже, как только подумаю о том, что могла бы стать его женой. Лучше уж сразу в реку броситься.

– Ну, ну, что ты такое говоришь, ведь я ничего тебе не сказала. Видишь ли, родители думают, что ты была бы хорошо обеспечена, он богач, мельник, ты стала бы хозяйкой и до самой смерти нужды бы не знала. То, что он тебя любит, видно, раз хочет жениться на тебе, на бедной девушке.

– Неужели, тетя, и вы тоже хотите меня осрамить так же, как отец с матерью? – огорчилась девушка. – И вы тоже хотите отдать меня на позор этому уроду, калеке, злому скряге, который за зернышко готов человека убить? Да я бы не пошла за него, даже если бы он по горло в золоте сидел, а у меня была бы единственная юбка.

– Успокойся, девочка, принуждать тебя не стану, ты ведь хорошо знаешь, что из-за этого я с твоей матерью даже поссорилась. Будь жив брат, твой покойный отец, все было бы иначе. Что не идет от сердца, то и к сердцу нейдет... ну да оставим этот разговор... Знаешь, девочка, памятуя четвертую заповедь «Чти отца своего и мать свою», ты должна бы ее послушаться.

– Ах, тетя, потому-то я каждый день за нее и молюсь, а сердце щемит от жалости, как подумаю о матери. Хотела бы за все добром отплатить, но уступить им не могу, пусть потом будет как угодно – плохо ли, хорошо ли. Когда этот мерзкий человек пришел свататься – да вы знаете, тут на днях, – отчим грозил выгнать меня из дому и еще невесть что со мной сделать, если я за мельника не выйду. Ничего я на это не сказала, словно окаменела. А когда этот урод взял меня за руку, я даже отскочила – будто смерть ко мне прикоснулась. Мать меня уговаривала, а я ничего не видела и не слышала, в голове туман, в тот день я чуть с ума не сошла. После того как сваты ушли, отчим снова было взялся за меня, да мать ему помешала, а я сбежала из дому. Сама не знаю, как получилось, но очутилась я на дороге к лесному роднику. Пошла дальше, перед иконой девы Марии упала и стала горячо молиться, просить ее, чтобы она внушила, что делать.

Молюсь я и вдруг отчетливо слышу: «Уходи!» – и звучит это со всех сторон – от родника, от дерева, с лужайки – «уходи, уходи!». А когда я взглянула на иконку, показалось мне, будто и дева Мария тоже кивнула – «уходи!».

Я была свободна. Сняла с себя все эти красные ленты, которые на меня нацепили, и повесила их на иконку, потом прочитала благодарственную молитву, умыла в роднике заплаканные глаза и с легким сердцем пошла прямо к вам.

– И сказала мне, что хочешь уйти в Вену, а я тебя отговаривала.

– Но в конце концов вы все же сказали: «Ну что ж, иди себе с богом, а с родителями я все улажу».

– Сделала я это из любви к тебе, Мадла... Я ведь уже две ночи не сплю, все думаю, каково мне тут будет без тебя и что ты, девочка моя золотая, будешь делать в этом Содоме[5]5
  Содом – по библейской легенде, город, жители которого отличались греховностью.


[Закрыть], как устроишься, ты же еще такая молодая... Кажется, в жатву тебе семнадцать было, да?

– Да, тетя. Но ведь туда идут и помладше меня, ведь вам известно, сколько молодежи за год уходит. Кто знает, может, и наш Вавржинек тоже там... Всякий раз, когда я о нем вспоминаю, сердце болит. Вот кому достается!.. Ах, если бы мне там его найти!

– А как же ты, голубушка, объясняться-то будешь, ведь там, сказывают, все по-немецки говорят?

– Этому я живо научусь, немного слов от жены учителя я уже нахваталась. Ах, тетя, как мне вас отблагодарить за все доброе, что вы для меня сделали! Если бы не вы, не попала бы я в дом к учителю, не научилась бы чему-то еще, кроме того, что мы обычно у себя делаем, и теперь бы мне не сладко пришлось в услужении. А так я никакой работы не боюсь и рада, что даже письмо могу сама написать. Как получите от меня весточку, пусть вам ее пан учитель прочтет.

– Чему человек научится, то не пропадет! В молодые годы я служила в Градце у хороших господ и научилась многому, что мне потом пригодилось.

Говоря все это, тетка надела сборчатую зеленую полушерстяную юбку и коричневую шубу с длинными складками, исконный наряд есеницких женщин.

– Видишь, – сказала она, – мы, старшие, остались верны нашей одежде, а вы, молодые, уже другую приняли. Что ж, она вам тоже к лицу, только я хочу сказать, Мадла, что не надо отрекаться от нее. Говорят, правда, «носи то, что нравится», только эта поговорка не для нас, а для господ.

С этими словами тетка ушла в соседнюю комнату.

Мадла встала с лавки, открыла ставни и прислушалась. Всюду было тихо, начинало светать. Она снова закрыла окно и ставни, вынула лучину из светца[6]6
  Светец – подставка для лучины.


[Закрыть] и, начиная от широкой кровати с синими в цветочках подушками, стала направлять свет поочередно на все вокруг – на майоликовые[7]7
  Майолика – вид керамики из цветной обожженной глины с использованием расписной глазури.


[Закрыть] тарелки, костяные ложки и разную утварь, что стояла на полках, на картинки и на шкафчик в углу, куда тетя прятала букварь, когда Мадла была еще маленькая и после смерти отца ходила к ней, и на карниз большой печки, где для нее всегда стояло что-нибудь вкусное в горшочке, на все это она светила, а у прялки немного постояла в задумчивости. Потом повернулась к окну, сорвала веточку розмарина, по листику мяты и пеларгонии, засунула их за корсаж, а когда вставляла лучину обратно в светец, стало видно, что прекрасное лицо ее залито слезами. Тут из соседней комнаты вошла тетка, неся один узелок под мышкой и второй в руке. Положила их на стол, взяла с лавки узелок Мадлы и стала все заново укладывать.

– Этот платок надень на голову, чтобы тебе щеки не очень жгло... жакетку сверни и сунь под мышку, утром бывает прохладно... а там небось холода. Слыхала я, будто в какой-то стране даже лета не бывает, не там ли это?

– Нет, не там, тетя.

– Ну, все равно, жакетку не прячь в узел... а это вот я испекла тебе на дорогу хлеба, чтобы ты не сразу забыла вкус домашнего... А это... помнишь ту утку, что всегда удирала со двора?.. Я сказала: «Забей ее, Бетка, а то сбежит совсем, зажарим Мадле в дорогу». Тут вот немного пирогов... Тоже пригодятся... когда ты еще доберешься... ведь это же край света... А здесь иерусалимский бальзам[8]8
  Иерусалимский бальзам – народное целительное средство, в которое входит древесная смола, шафран, алоэ.


[Закрыть], годится на все раны... это вот мазь... погоди, куда же я ее сунула... ах, и не знаю даже... ага, тут она (тетка не видела ее из-за слез, которые пыталась скрыть).

– Ах, тетя, золотая моя! – Мадла хотела отказаться от мази.

– Оставь ее... такой мази в целом свете не сыщешь, ее делают только в новоместском монастыре... ты же знаешь, скольких слепых ею вылечили... Может статься, и у тебя глаза заболят, кто тебе там поможет?.. А тут... чтобы не сказали, будто мы тебя как нищенку отправили... я тебе немного одежки припасла. Чтобы ты была чисто одета и не покупала бы полотна, а то зачем же я лен пряду? Будешь выбирать у кого служить, смотри не на жалованье, а чтобы господа хорошие были. А это вот две нитки бус, сказывают, это гранаты, муж покойничек... дай бог ему счастья на небе... принес мне, когда из странствий вернулся... я их уже никогда на себя не надену, тебе они лучше пойдут, – добавила она, завязывая трясущимися руками узелки в платок.

Мадла стояла около стола как зачарованная и вдруг, рыдая, бросилась тетке на шею. Так они стояли какое-то время, обняв друг друга, и плакали, но тут тихонько приоткрылась дверь и появилась Бетка.

– Хозяйка, уже день наступил, жаворонок с загуменного поля улетел, пора! – сказала она и снова ушла.

– Ах, тетя, до чего же вы добрая... если хотите, я останусь.

– Нет, нет, Мадла, ты иди с богом, я не хочу видеть, как тебя хоронят. Бетка уже знает, что ей делать, куда идти, она проводит тебя немного и понесет узел... ты там еще натаскаешься тяжестей вдоволь. В город не ходи, там тебя знают, а Бетка доведет тебя в Яромерж[9]9
  Яромерж – город в Восточной Чехии, в месте слияния трёх рек – Лабы, Упы и Метуе.


[Закрыть] к самому трактиру, где останавливается Гаек, он меня однажды вез до Градца, хороший человек, не молодой уже. Бетка порасспрашивала о нем в городе, по пути она может тебе рассказать, какой это хороший человек, тут ты будешь под надежной защитой. А теперь, девонька, трогайся в путь с богом и вот... постой, спрячь хорошенько... Куда ты! За пазуху!.. Из кармана могут высыпаться... Тут несколько рейнских монет... по дороге сосчитаешь... а эти несколько четвертаков положи в карман... Помолчи-ка... стало быть, я знаю, что делаю. Кому же еще я их отдам?

– Передайте привет матери, и пусть она меня простит, как вы... и зовите иногда к себе Марженку, она хорошая, – попросила Мадла, одеваясь.

– Я все сделаю... а ты не забудь сообщить, как добралась и как там все. Если бедняжку Вавржинека отыщешь, будь ему матерью. Он был упрямый... И передай от меня привет Гаеку.

– А он знает вас?

– Как не знать, я ведь ехала с ним до Градца, везла туда пряжу да не помнила, куда с нею идти, так он послал со мною своего парнишку, славного такого, подростка уже, тот и привел меня на место. Скажи ему только, что Неедла из Есениц шлет ему привет. Ну, так... мы ничего не забыли?.. Подумай. Хоть какой-нибудь складной ножик взяла? Вот, бери мой, он тебе понадобится, как соль... и соль... надо же, чуть не забыли... Ну, кажется, все?.. Думай!.. Бетка, возьми-ка это!

Бетка положила узел в заплечную корзину, будто идет она в город за чем-то, и стала у двери. Тетка и Мадла оставались еще в горнице.

– Ну а четки-то у тебя есть? – снова спросила тетка, чтобы продлить прощание.

– У меня молитвенник.

– Да что там молитвенник, ты должна иметь четки, вот тебе мои, я молюсь перед сном, – и из кармана, откуда она перед тем вынула складной нож, достала четки, поцеловала их и протянула Мадле.

– А что же вам останется... господи... вы все мне отдаете.

– Бери... я могу ведь достать те, что ношу в костел, – и, положив руку Мадле на плечо, другую опустила в глиняную кропильницу, стоявшую у двери, и трижды перекрестила племянницу.

– Пусть хранит тебя в пути господь бог от всякого зла, чтобы ты вернулась такой же, как уходишь.

С этим благословением старуха проводила за порог племянницу, которую любила, как родную дочь, подождала, пока не захлопнулась за нею калитка. Затем вернулась в горницу, погасила лучину, открыла ставни и, опустившись коленями на скамеечку у окна, сложила руки и начала молиться.

Постепенно стало слышно пение уже не одного, а многих жаворонков, утренняя заря разлилась по небу так, что золотые лучи солнца осветили темные вершины кладзких гор. Деревня ожила, но Мадла с Беткой были уже далеко от нее.

Наверно, в десятый раз Бетка вскакивала с лавки перед трактиром в предместье Яромержа, думая, что едет папаша Гаек. Они сидели тут час, а он все не ехал.

– Я вся, как на иголках, Бетушка, может, мы его прозевали?

– Как это прозевали, мы ведь сидим у самой дороги, да тут и мышь незаметно не проскочит. Вы только не бойтесь, Мадла, здесь нас никто не знает и искать не будут.

– Кто знает, теперь уже нашим стало известно, что я ушла, могут и послать за мною.

– И пусть. Хозяйка скажет вашим родителям, что отослала вас в Рыхнов к тетке, чтобы вы все эти страхи позабыли. И только через несколько дней сообщит матери, куда вы отправились... Пускай там ищут.

– А ты не проговоришься, Бетушка, если тебя мельник...

– Да я лучше себе язык отрежу, – перебила ее Бетка, – чем скажу что-нибудь про вас этому злодею. Не знаете вы Бетку!.. Пусть вынюхивает, я заведу его на крышу и скину оттуда как козла, ничего он не узнает... Я ведь сказала нашей хозяйке: «Если вы заставите девку выйти за этого плешивого антихриста, она до свадьбы не доживет». Золотая моя Мадла, я старая... я всего лишь прислуга и то не пошла бы за него, а как же вам этого хотеть, такой красавице! Жаль было бы отдать вас за такого мерзкого брюзгу... один его нос чего стоит – как шпиль у башни, а глаза, как у василиска, того и гляди порчу напустит. И хоть бы что-нибудь в нем хорошего было, а то ведь – прости, господи, – черт пакостный. Умрет, так в аду на нем пахать будут.

– Ну что ты, Бетушка, не говори так... я... хоть и могла бы его бранить... зла ему не желаю, только бы он меня в покое оставил.

– Что ж, вы добрая, да ведь не все такие, вот познаете свет, тогда увидите. Пусть на вашу долю выпадет не много испытаний да чтобы попали вы к порядочным, добрым людям, которые бы относились к вам, как к родной... Ну, надо еще разок взглянуть, не едет ли, – спохватилась Бетка и ушла за угол трактира, хотя и с лавки дорога была хорошо видна. – Ну, кто-то едет... воз, как дом... это будет он!

– Хоть бы уж господь бог его принес! – вздохнула Мадла, все время опасавшаяся, что ее станут искать и найдут тут.

– Ну наконец-то, папаша, два воза, один пароконный, второй с одним конем... сам большой... все сходится точь-в-точь, это не кто иной, как папаша Гаек, все так, как мне его описали в Малой Скаличке.

– Ах, Бетушка, теперь, когда он здесь, мне так хочется вернуться! Сердце мое разрывается. Ты пойдешь домой, а я останусь тут одна, как липа в поле. Бог знает, увижусь ли я с вами еще когда-нибудь.

– Ах ты горемыка, слышала бы это тетка, от тоски бы вся иссохла. Что это еще за выдумки, как можно говорить, что вы не вернетесь?.. Гора с горой не сходится, а человек с человеком... разве не знаете?.. Даст бог, опять увидимся в добром здравии и я еще на вашей свадьбе станцую.

– Ну да ты всегда веселая, а каково мне, не знаешь, – ответила Мадла, и глаза ее наполнились слезами.

– Что ж, речи говорят, хлеб едят, вода течет, а человека иногда разные заботы волнуют, только, девонька, что смеетесь вы, что плачете – все одно, поэтому будьте всегда веселой и помните, что царство божье всюду.

Тем временем возы подъехали к трактиру, где слуга уже ждал с сеном, потому что издавна тут Гаек либо до полудня, либо после обеда давал коням корм. Трактирщик, еще издали сняв шляпу, тоже вышел, чтобы поздороваться с Гаеком. Стали говорить про груз, трактирщик хвалил лошадей Гаека, а Гаек говорил о других лошадях, как это бывает среди людей подобных профессий. У каждого сословия свои нравы.

– Иди, Бетушка, скажи ему обо мне, – попросила Мадла, – ты смелее меня.

– Может, сперва с его батраком поговорить, что и как, не хотите?

– Зачем? Ведь батрак тут не распоряжается, ты иди, Бетушка, передай ему привет от тетки.

– Да вы сами идите, Мадла... вам ведь нечего стесняться, он такой же человек, как и мы. Ваше слово ему будет приятнее, идите же, а кроме того, я с ним тоже поговорю.

– Похоже, Гаек, эти женщины хотели бы ехать с вами, они ждут вас тут с раннего утра. Поговорите с ними... а я пока приготовлю завтрак, – с этими словами трактирщик скрылся за дверью, оставив Гаека снаружи, а к дверям в это время подошла Мадла с Беткой.

– Вижу я, – начал Гаек первым, – вы хотите, чтобы я вас немного подвез?

– Я-то нет, папаша, – ответила Бетка, – это вот наша Мадла хочет в Вену, а я только провожаю ее.

– Вы, барышня, одна едете в Вену? Наверное, к знакомым? – с некоторым удивлением спросил Гаек, не спуская глаз с ее чуть зардевшегося лица.

– У меня там ни души. Думаю поискать работу, – тихо ответила Мадла.

– Работу!.. Разве у вас нет ни родителей, ни друзей, что приходится идти служить? – продолжал расспрашивать Гаек.

– Родители у нее есть, мать – родная, а отец умер, когда ей было девять лет. Это случилось восемь лет назад, на святого Георгия. Мать снова вышла замуж, так что у нее есть отчим. И тетка... Мадла, ты что должна передать папаше?

– Бетушка, милая, наверное, тетя ошиблась, ведь с той поры, что она пряжу в Градец возила и, как она сказала, папаша ее вез, прошло много лет. Она еще говорила, что у папаши был сын подросток, который ей в Градце дорогу показывал.

– Теперь я понял, о ком речь, – засмеялся Гаек, – это она про моего отца говорит, а подростком был я. С тех пор, надо сказать, много воды утекло. Мой отец умер, и теперь этим делом занимаюсь я, отца люди называли «папаша», а теперь так называют меня по привычке... хотя никакой я не папаша.

– Ну, это все равно. Так вот, папаша, тетя эта тоже вас просит, чтобы вы девочку взяли c собой... все к вам с удовольствием обращаются.

– И я тоже всегда готов услужить, так что и эту девушку охотно возьму с собой, а если смогу ей чем-то помочь, буду очень доволен. Только вот что, барышня, послушайте моего совета: если можете остаться дома – останьтесь, если не можете, тогда служите здесь за небольшую плату и не стремитесь в Вену, там служба тяжкая... Заработок в Вене может вам дорого обойтись... многие за это даже жизнью заплатили. Мне вас жаль!

– Я вам верю, папаша, – ответила Мадла, и в глазах ее заблестели слезы, – я с радостью бы осталась дома, но это невозможно... мне надо ехать. Поэтому я и хочу служить далеко от дома, где меня не знают.

– Ну, коль это так, я с удовольствием возьму вас с собой. Подождите тут еще немного, я сейчас вернусь. К передним коням не подходите, они не всегда добрые и никого, кроме меня, не слушаются.

Он повернулся и вошел в трактир.

«Что заставляет ее уехать... почему она так торопится в Вену?» – эти вопросы бередили ему душу  пока он разговаривал с трактирщиком.

– Бетушка, не говори тете про то, что он мне сказал... ты же знаешь, она станет переживать, а там, может, будет совсем не так. Ведь не я первая и не я последняя туда иду... А если мне будет плохо, поищу другое место.

– Конечно... не обращайте на это внимания. Разве мужчины знают, что такое женская работа? Всюду что-нибудь да найдется... Делаю, что могу. И все. Хороший он, однако, человек, этот Гаек, раз вам так посоветовал.

– Кажется, да. Ты говорила, что он пожилой, да ведь он же молодой.

– Ну, а как же могло быть иначе, если мы сына за отца приняли. Да он не такой уж и молодой. А высокий какой! Видно, бог утратил меру, когда ему рост отпускал. Стояли вы оба рядом, так тебя и не видно было.

– Разве я такая маленькая?

– Ты-то в самый раз, как надо, а он – великан.

Так беседовали они, и Мадла еще давала Бетке разные поручения, пока из трактира не вышел Гаек.

– Якуб, эта барышня поедет с нами, найди-ка место. Спрячем там ее узелок, – крикнул он батраку, взял с лавки узелок Мадлы и отнес его на воз.

– Я на спине несла и то тяжело было, а он поднял одной рукой, как будто там ничего нет, – удивилась Бетка.

Якуб тотчас же взобрался на меньший воз, Гаек наблюдал, чтобы все было сделано как надо, и сам принес со своего воза большую попону.

– Это чтобы вам хорошо было сидеть, барышня, – сказал он, укладывая попону на сено, где между ящиками Якуб приготовил для нее место.

«Можно было бы, конечно, и на большой воз ее посадить», – подумал Гаек, но ничего не сказал, потому что попутчиков всегда брал на малый воз.

– Что вы, папаша, мне и на твердом хорошо будет, не беспокойтесь, – сказала Мадла.

– Вот погодите, барышня, когда второй день будем ехать, вы уже этого не скажете, а у нас впереди долгая дорога, – ответил Гаек с усмешкой.

Кони были запряжены, Гаек пригласил Мадлу садиться. Но Бетка, не желая прощаться на людях перед трактиром, предложила Мадле идти пешком, сказав, что проводит ее за город.

Гаек щелкнул кнутом, маленький пинчер залаял, стал прыгать вокруг лошадей, забегал вперед, возы тронулись. Гаек попрощался с трактирщиком и двинулся в путь. Бетка проводила Мадлу за Яромерж. Шли молча, сердца их сжимались от грусти, и лишь когда вышли за Яромерж и Мадла в последний раз оглянулась на родные места, обе дали волю слезам.

– Дай же вам бог счастья и не забывайте о нас, – всхлипнула Бетка, видя, как их догоняют возы, и сказала, что дальше она идти не может. Она откинула платок с лица Мадлы и мозолистой ладонью погладила ее щечку – красивую, цветущую.