Текст книги "По следам золотого идола"

Автор книги: Борис Зотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Ну как, уважаемые члены правления?

– Я – за.

– И я.

– Давайте попробуем, чем черт не шутит! Может, разрешат.

– За неимением других вариантов можно.

Итак, все высказались в положительном смысле. Даешь трудовой фронт!

ЗАПИСЬ 4

Всей гурьбой, распугивая кур взрывами смеха после чьей-нибудь очередной остроты, мы направились в контору. Северо-восточный ветер нагнал дыму и сюда, поэтому виден был только кусок улицы – сотня-другая шагов, а все остальное скрывали белесо-сизые, колышущиеся пласты.

Кабинет Иванова оказался небольшой продолговатой комнатой с двумя деревянными канцелярскими столами, ничем не покрытыми. За одним столом сидел сам директор, другой, густо обставленный стульями, стоял впритык. На одной из стен висел портрет Ленина под стеклом, в багетной рамке, на противоположной – карта угодий Малослободского госохотхозяйства.

Не снимая неизменного, примелькавшегося уже велокартузика, который словно сросся с головой своего хозяина, Пашка шагнул прямо к столу, одновременно сделав нам приглашающий жест: мол, вали сюда, братва.

– Вот ребята поработать хотят, – сильно окая, без всяких предисловий сказал он, – товарищ Иванов, можно?

Иванов поднял голову. Лицо его мгновенно оживилось. Он вскочил и забегал по тесной комнате:

– Можно?! Не можно, а нужно! Не план горит! Лес горит! Мы горим! А он еще спрашивает: можно?

Речь Иванова отличалась редким своеобразием. Говорил он рублеными фразами, произнося те слова, на которых хотел сделать ударение, резко и пронзительно – высоко, почти выкрикивая их.

– Вы, вы, – без всяких церемоний показал он пальцем на Александра, Андрея и, чуть поколебавшись прицелился в меня, – и вы! Ясно! Пойдете на деляны, лесосеки. Минполосы делать. Очищать! А вы двое, – он указал сразу двумя пальцами правой руки на стоящих рядом Липского и Вершинину, – на звероферму!

– Вы полагаете, что я не выдержу тяжелой работы, – обиженно сказал Липский, – но я бы хотел быть вместе со всеми.

– На звероферме тоже тяжелая работа, – вмешался Павел, – клетки чистить. Запах один чего стоит! Что у росомахи. Я же говорил, у нас прохладной работенки не бывает.

– Ладно! – подвел итоги Иванов. – Писать! Заявления! Быстро!

Он достал из стола и дал каждому по листу толстой зеленоватой бумаги и жестом указал: садитесь, мол, чего терять время даром, действуйте. Сам он снова вскочил, сделал несколько шагов по комнате, энергично взмахнул маленьким крепким кулаком.

– Вы говорите! Звероферма что, наше хозяйство что? Пушнина идет в Москву, на базу. Так? А с базы куда? Не знаете? С базы – за границу. Что получше, конечно. А на эти деньги мы строим заводы! Знаете, сколько завод стоит? Миллиарды! Север осваивать надо? Цветной металл брать, нефть брать, газ брать!

– Когда сможем приступить к работе? – спросил Андрей.

– Сегодня! После обеда! – пронзительно выкрикнул директор. – Павел, чтоб инструктаж по технике безопасности, понял?

Павел утвердительно кивнул, и оформление на этом закончилось. Иванов и впрямь был человеком дела, держался

очень просто, так сказать, с открытым забралом и, как всякий простой открытый человек, был уязвим со всех сторон. Мне он понравился. Мы вышли из конторы.

– Паша, а что это за минполоса, о которой говорил Иванов?

– Минерализованная полоса, защитная, ну, чтобы пожар не распространялся. Тайга-то горит...

– Раз я не вымахал физически, значит, меня можно и на задворки, в обоз, – хорохорился Митяй.

Вся наша компания стояла около конторы, рядом с доской "Наши ветераны". Первой в верхнем ряду была фотография Иванова в штатском костюме с боевыми наградами.

Я прямо ахнул: одних орденов штук семь или восемь!

– Наш директор – героический человек, – сказал Пашка, – как начнет другой раз про войну рассказывать – беда-а! Никаких романов не надо. Прожжен тремя пулями, а осколки и посейчас в нем сидят.

– Я преклоняюсь перед такими людьми. – Инга очень серьезно рассматривала фото.

– Да, это поколение сделало свое дело, – задумчиво сказал Андрей, и мне ясно послышался не произнесенный им вслух вопрос: а как мы? Выдержим, если придется пройти через такое же испытание? Сколько раз я задавал этот же вопрос себе!

Павел сиял. Он гордился своим директором.

– Ну-тк, – выдержав паузу, заговорил он, – теперь давайте на обед или там куда вам надо, а после соберемся здесь, у конторы. Должен подойти леспромхозовский КрАЗ, вот на нем мы и поедем на работу. А тебе, Инга, – на ферму. Это близко. Удивительное, должен сказать, дело. Девушка. Девушка! И в тайгу ходит, не боится.

– А чего бояться? – тряхнула литой волной волос Инга.

– А волков? – прищурился хитро Павел.

– А волков как раз в глухой тайге нет, – с вызовом сказала Вершинина, – волки держатся вблизи жилья, жмутся к дорогам, в общем, к человеку.

– Ты смотри, пра-авильно. Откуда узнала? На таежницу ты не похожа. Мамина дочка.

– Хм! Ну, отец говорил. Он начинал на Северном Урале, там во время войны был построен большой завод.

– А что, ла-адно.

Двинулись по улице. По-прежнему все застилал дым, солнца не было видно совершенно.

– Эх, парни! – сокрушенно сказал Яковенко. – Проканителился я сегодня, опять скучный будет обед. А так хотелось рыбки на ушицу наловить, не сига хоть или там нельмы, хоть плотвички. Перед работой надо ублажить желудок. Это обязательно.

– А кто ж тебе мешал порыбалить? Встал бы пораньше, и с богом.

Ребята, переговариваясь, шли посредине улицы, а я, чуть приотстав, задумался. Иванов-то! Вот как, оказывается, можно ошибиться в человеке, если смотреть только на внешность. Такая невзрачная, мелкая фигура, почти комедийные ухватки, а поди ж ты... Нам тысячу раз, наверное, говорили в школе, что в человеке все должно быть прекрасно. Должно! Может быть, в этом все дело? Долженствовать – глагол, имеющий здесь устремление к будущему, к идеалу, он не охватывает всего, так сказать, разнообразия, что каждодневно преподносит нам реальная жизнь. А тут еще повлияло, наверное, то, что дома мы привыкли к образу героя, каким он предстает в мемориале Сталинградской битвы на Мамаевом кургане, – мощным суровым атлетом, настоящим богатырем, и невольно думалось, что только такие люди и могли совершать великие подвиги.

Теперь до меня дошло и укрепилось окончательное мнение, что героическая песня войны была спета хором, составленным из разных – высоких и низких, сильных и слабых – голосов, – это был великий всенародный хор.

ЗАПИСЬ 5

Гулко, с присвистом выпустив воздух, КрАЗ остановился у магазина. Мы полезли в просторный кузов прямо по огромнейшим колесам, цепляясь за борта и помогая друг другу. Между ящиками с каким-то грузом сложили инструмент топоры, лопаты, бензопилы, и машина тронулась.

Пашка был неразговорчив, хмур даже, его круглые пунцовые щеки опали и посерели.

– Что, положение ухудшилось? – внимательно вглядываясь в его лицо, спросил Андрей.

– Угу. Ветер пошел сильней, огонь прорвался через минполосу, что делали леспромхозовцы. Сейчас главное – сделать и отстоять последний рубеж, а не то Слобода окажется под угрозой. Эх, сколько же леса выгорает, сколько зверья гибнет!

– А из-за чего загорелось?

– Поди спроси! Лето такое, дождей было мало... За последние десять пятнадцать дней один только и был дождь, и то прошел полосой. Сухо, вот и горит. Тут что? Конечно, бывает, само загорится или от молнии, но это на самый край. А так – кто-то костер не залил, кто-то окурок не потушил, кто-то запыжил патрон войлоком – бац, и готово.

– Кстати, Валька Кислый, – вспомнил я, – имел привычку таким шикарным жестом отшвырнуть куда попало недокуренную сигарету.

– Вот-вот. Может, из-за него и горит, чтоб ему ни дна ни покрышки. Мы и замков-то не знали, пока эти бичи не появились. И почему это жулья всякого еще так много! – в искреннем недоумении округлил глаза Пашка.

– Я тоже размышлял над этим, – сказал аспирант, – и пришел к парадоксальному выводу: чем больший процент общества составляют честные люди, тем легче жулику, ибо люди все больше и больше привыкают видеть в каждом, с кем сталкивает их жизнь, честного человека, привыкают доверять каждому. Понимаете, опыт общения этому учит. На Западе, как мне рассказывал знакомый журналист, наоборот, люди все больше и больше получают негативный опыт общения с посторонними. Там вам не откроют дверь, если вас не знают, женщина в собственном доме не войдет в лифт с незнакомым мужчиной, а если на улице вечером кто-то приближается, то первым делом хватаются за газовый пистолет, выстрел которого мгновенно выключает сознание человека на три-четыре минуты. Там...

Мы так и не узнали, о чем еще рассказал шефу приятель-журналист, потому что КрАЗ сильно встряхнуло и мы куда-то ухнули. Едва машина с воем выбралась из ямы, началась кое-как проложенная по подсохшему болоту лежневка. Здесь так трясло, что наши души были готовы вылететь из бренных тел. А тут еще взбунтовался груз. Пришлось своими телами, как на амбразуры, кидаться на скачущие по кузову ящики, чтобы не остаться без ног.

К счастью, вскоре наш КрАЗ, последний раз ухнув, остановился. Здесь, на просеке, уже кипела работа. Тарахтели бензопилы, мощно ревел бульдозер, гоня перед отвалом мешанину из дерна, земли, разной древесной мелочи и оставляя за собой серую полосу мертвого грунта. Просека была узкая, давнишняя, густо поросшая березняком и таежными низкорослыми травами кислицей, майником и еще какими-то, названий которых я не знал. Здесь и там виднелись ажурные нежно-зеленые перья папоротника.

Нас рассортировали по бригадам, приставили к опытным местным рабочим. Меня взял в подручные Павел. Махнув рукой вдоль просеки, где клубилась мгла, он обрисовал нашу задачу так:

– Видишь, просека заросшая, старая. Ее еще геодезисты делали для своих, значит, дел. Им было к спеху, тут все захламлено порубочными остатками, сушниной – самое оно для пожара. Чтобы огонь не перекинулся поверху, будем просеку расширять, сосну валить. Пошли. Вон там наша делянка, впереди бульдозера.

Взвалив пилу на плечо, он крупно зашагал по рубчатому следу, оставленному гусеницей бульдозера. Обогнав лязгающую железом разгоряченную машину, мы прошли еще немного по просеке и остановились около высокой сосны. Пашка сбросил пилу на землю.

– Вот, смотри сюда, – начал показывать он, – пила называется "Дружба". Знаменитая, брат, машина! Была признана лучшей в мире – легкая, удобная. Ее авиаконструкторы делали, красавицу нашу. Сейчас мы ее запустим.

Павел наклонился, дернул, мотор фыркнул два раза и заработал.

– Видал, – закричал Павел, – во! Хитро задумана. Видишь, трубчатая рама заливается бензином и служит бачком. Управление простое. Прибавил газу – цепь пошла, убавил – встала. Ну, начали!

Он расставил ноги, дал обороты и решительно начал пилить, Широкая непрерывная струя белой мякоти потекла на землю, полотно пилы быстро и хищно вгрызалось в ствол, и вскоре сосна по-стариковски закряхтела, предчувствуя близкий свой конец.

– Упирайся вагой в ствол, – отрывисто скомандовал Павел, – вот смотри и смекай, как надо делать, чтобы дерево падало куда надо. Теперь внимание! Пошла-а! Отходим!

Словно нехотя, ствол таежной красавицы наклонился, потом в комле его что-то громко крякнуло, и крона стремительно пошла вниз, захватывая и круша по пути ветви и сучья соседей. А-а-ах!

– Есть! Теперь подойдет трелевочный трактор, парни из леспромхоза застропят, или, по-нашему, зачокеруют, сосенки да отволокут. Ну, – хлопнул он меня по плечу, – как, доходит наша технология? Мы тут, брат, до открытия охотхозяйства все по лесу, по дереву работали. Пошли валить вторую.

– Дай попилить! – попросил я.

– Ни в коем разе, – Павел замотал козырьком, – ты же не ква-ли-фи-ци-ро-ванная рабсила! Увидит Иванов – он мне голову оторвет. А вот и он, легок на помине!

Поднимая бампером кусты, выросшие в колеях запущенной дороги, хлопая провисшим, выгоревшим брезентовым тентом, подъехал зеленый, изрядно обшарпанный "газик". С водительской стороны вышел громоздкий мужчина в брезентовом полупальто с капюшоном, из другой дверцы – Иванов в таком же точно одеянии.

– Директор леспромхоза пожаловал, – сказал Павел, – он всегда сам за рулем. Значит, леспромхозовцы подкрепление дают.

– Ну как, молодежь? – окликнул нас Иванов, подходя.

– Отлично! – в один голос ответили мы.

– Слышали? – поднял палец кверху Иванов.

– У нас тут "Дружба" все заглушала. А что?

Но тут мы и сами услышали характерный выхлоп авиамотора, быстро перемещающийся где-то над нашими головами.

– Дымка мешает, черт бы ее побрал, – озабоченно крутил головой директор леспромхоза, – может и не найти нас вертолетчик.

– Найдет, – уверенно сказал Иванов, – куда он денется! Там экипаж боевой.

Действительно, шум мотора, сначала было переместившийся в сторону, стал снова усиливаться. Сквозь дым мы увидели сначала неясное пятно, потом все более и более отчетливые контуры винтокрылой машины, похоже, той самой, которая спасла нас вчера. Нащупав просеку, летчик повел вертолет над ней, направляясь явно к нам. Директор леспромхоза замахал рукой и во всю мочь закричал:

– Давай, давай!

Хотя, конечно, вряд ли его могли услышать там, наверху. Вертолет снизился настолько, что гонимый винтом поток воздуха примял верхние ветви сосен.

"Неужели рискнет садиться, – подумал я, – здесь же узко, винтом запросто заденет за дерево". Но летчик и не думал совершать посадку. Дверца вертолета открылась, и со снайперской точностью на землю полетел вымпел. А вертолет тут же косо взмыл и растаял в дыму.

Павел расторопно принес вымпел начальству. В патроне находилась подробная карта с нанесенными очагами пожара, метеоданными и прочими сведениями первостатейной важности.

Посмотрев на карту, Иванов сильно нахмурился.

Директор леспромхоза озабоченно сказал, увлекая его к "газику":

– Сейчас стало ясно, что пожарозащитную полосу мы на всем протяжении не успеем сделать. Труба дело. Как бы не пришлось эвакуировать всех из вашей Слободы...

Он положил карту на капот, ткнул пальцем:

– Видишь, фронт идет тремя языками. Здесь, здесь и здесь. Что будем делать, командир?

Иванов решительно хлопнул ладонью по карте.

– Встречный пал! Пустим! И ничего! Видишь, ветер стих, погода позволяет. Пока позволяет, пока!

– Опасное дело, – поежился директор леспромхоза, – риск!

– Другого нет! Сам видишь! Как шведы сгорим! Потеряем время – потеряем все!

Направляясь к машине, Иванов крикнул нам:

– Слышали? Бросай все, пали лес! Промедление смерти подобно! Ну!

И "газик" укатил на другой участок.

– Э-э-эх! – только и вырвалось у Павла, его добродушные, круглые, как у плюшевого медведя, глаза вдруг налились кровью. – А ну, что стоишь? Давай сушнину, ёксель-моксель!

И вот тут меня пронзило это острое чувство близкой опасности, точнее, ощущение долга, который во что бы то ни стало нужно выполнить перед лицом стремительно надвигающейся опасности. Это чувство отличалось от того, которое я испытал вчера. Тогда я был жертвой стихии, а сейчас стоял в ряду борцов с ней; я стал теперь защитником последнего рубежа обороны, прикрывающего подступы к Малой Слободе. И хотя не рвались кругом снаряды и не трещали пулеметные очереди, я понял, что это ощущение и есть пороховое чувство фронта, ибо и там и здесь были Противник, Солдаты, Командир и Приказ.

Нам теперь приходилось делать прямо противоположное инстинктивному, въевшемуся, вдолбленному в головы. Прыгающими руками Павел отвинтил пробку и опрокинул "Дружбу". Острый запах бензина защекотал ноздри, перебивая приевшийся запах дымной гари. Я подбежал с охапкой сухих веток; ахнув, огонь взвился выше голов, и мы невольно отпрянули в сторону. Там и сям на северной закраине просеки разгорались костры. Откуда-то снова появился Пеанов. За ним, горбясь под тяжестью ранцевых опрыскивателей, шли рабочие. Иванов махнул рукой, и они, расходясь веером в цепь, пошли на стену леса, как в атаку.

Бензин сделал свое дело.

Через несколько минут веселое пламя ревело и бушевало на всем видимом участке просеки. По-прежнему надрывались двигатели бульдозеров, звенел высокий командирский голос Иванова, неожиданно хорошо слышимый в общем гуле, гремели гусеницы, и все это, вместе взятое, еще больше стало напоминать обстановку настоящего сражения.

Занявшись устройством пала, мы сложили наш инструмент на бровке и, переместившись по фронту своей делянки, отошли от этого места на некоторое расстояние. Теперь там начал работать бульдозер, тянущий минерализованную полосу. Опасаясь, что он может засыпать или, чего доброго, искалечить своим мощным отвалом казенное имущество, я поспешил туда. Однако, едва я сделал десяток шагов, случилось нечто такое, что запомнится, наверное, на всю мою жизнь.

Высокое дерево, запылавшее, как свеча, вдруг изогнулось под ударом внезапно налетевшего ветра, разбрасывая огненные искры. Горящие головни, ветки, сучья дождем осыпали просеку. Тут я увидел, что и бульдозер загорелся. То ли для лучшего охлаждения, то ли по небрежности боковина капота дизеля была снята, и прямо оттуда вырвалось пламя, повалил густой черный дым. Опешив от неожиданности, я остановился, – словно на столб наскочил. Из кабины бульдозера пулей выскочил человек в синем комбинезоне и стремглав бросился прочь. С противоположной стороны появилась бегущая фигура, на миг алое пламя блеснуло в стеклах очков. Это Липский, на ходу решительно сбрасывая куртку, спешил к бульдозеру.

– Куда! Ду-ура! Сейчас рванет, – заверещал бульдозерист, – по чертежам не соберут!

Меня этот крик словно подтолкнул, выведя из секундного транса. Я тоже сбросил штормовку и подбежал к машине, мигом запрыгнул на блестящую, отшлифованную землей ребристую гусеницу и принялся вместе с Липским сбивать пламя. "Лишь бы огонь не добрался до топливного бака, – думал я, – а если мы с Митькой не потушим двигатель, будут дела – пожар тогда пойдет хлестать до Малой Слободы, черта лысого его остановишь".

Огонь никак не хотел отступать.

Мой взгляд упал на конический корпус топливного фильтра. Из его плохо затянутого штуцера сочилось горючее, это, по-видимому, и послужило первопричиной того, что дизель вспыхнул как свеча. "Надо как можно быстрее перекрыть краник", – озарила меня догадка.

Пламя обжигало лицо, руки. Изловчившись, я в два приема все-таки повернул треклятую рукоятку.

– А ну! Посторонись! Прими в сторону! – раздались голоса сзади нас.

Это подоспели другие ребята и вездесущий Иванов. На двигатель полетели лопаты песку, заработали автомобильные огнетушители. Через минуту-другую все было кончено: машину мы отстояли. Подкоптились мы с Митяем, правда, изрядно. Я, например, чувствовал себя, как паленый кабан: обгорели волосы на лбу, брови, ресницы, рукава рубахи. Пострадали и наши штормовки.

Иванов, отбросив опустошенный баллон огнетушителя, подошел к нам, положил маленькие цепкие руки на плечи мне и Мите, слегка потряс.

– Эх, ребята... – только и выговорил он, а глаза его то ли от дыма, то ли еще от чего влажно блеснули. А по мне словно ток электрический прошел.

– Молодцы, спасли машину, а то и так времени в обрез на защитную полосу, – похвалил нас директор леспромхоза.

– А ты что же, – рявкнул он на топтавшегося здесь же бульдозериста, кишка тонковата, а? На поверку-то, а?

– Что я, больной, что ли, из-за железяки головой в петлю лезть, ощерился бульдозерист, – да пропади она пропадом! Голова у меня одна, а этого добра еще мильен штук наклепают.

– А люди? А лес? – яростно тряс кулаками Иванов. – Да я б тебя, стервеца, в три шеи выгнал! А было б на фронте...

Бульдозерист почему-то начал чистить рукав комбинезона.

– Да ладно, гнать... Нечего кулаками-то махать. Подумаешь, я и сам могу уйти. Что я, себе получше места не найду? Горбатишься у вас неизвестно за что.

– Погоди, погоди, – вмешался директор леспромхоза, – выходит, ты так рассуждаешь: я, мол, не герой, с меня и взятки гладки. Трусости стыдиться надо, а ты ее напоказ выставляешь, будто медаль. "Из-за железяки" – разве можно так говорить! Тебе доверили сложную, сильную машину, она, знаешь, в какую копеечку влетела государству? В нее труд тысяч людей вложен!

Меня тронул за локоть Пашка.

– Пойдем. Чего на него глазеть? За длинным рублем на Север подался. Такому копейку посули – за зайцем погонится. Ничего, сейчас с него начальники стружечку-то лишнюю снимут!

Уже уходя, я услышал:

– А посмотри, до чего же ты бульдозер довел? Кругом и масло, и топливо подтекают! Немудрено, что как факел дизель вспыхнул. А где боковина капота? Из-за твоей халатности хорошие парни головами рисковали!

Это про нас, про Митьку и про меня. Не могу утаить – слышать это было очень и очень приятно.

ЗАПИСЬ 6

Знала бы мама, чем придется здесь заниматься, какие изгибы лежат на пути к золотому идолу! В общем, пожар дальше защитной полосы не пошел. Встречный пал, минерализованная полоса и все другие наши усилия не пропали даром: Слобода и огромный массив примыкающего к ней "делового" леса были спасены от прожорливого огня. Уже поздним вечером все участники баталии, кроме оставленных на всякий случай постовых, собрались домой. В кузов грузовика набилось порядочно народу.

Все были изрядно закопчены; не знаю, как кто, а я еле на ногах держался. Но ехали весело, с шутками. Песни пели. Старые песни. Почему только старые песни? Я подумал об этом и понял: новые песни, которые молодежь, то есть мы, уважает и чтит, – они, может быть, тоньше, интимнее, они обращены к сложным оттенкам чувств. Хорошо спеть песню Таривердиева или Тухманова в тесном кругу в городской квартире или, в лучшем случае, у костра под гитару. "Мне кажется, что вы больны не мной" спеть в громыхающем, подпрыгивающем на поперечных бревнах таежной лежневки КрАЗе нельзя, да она и не нужна там.

Зато с каким наслаждением мы пели "Катюшу"! И еще старинную солдатскую "Взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать". Вот это да! Это музыка!

У конторы стояла Инга в платочке, завязанном, как у всех деревенских. Увидев нас, она, попытавшись оттянуть в сторону туго натянутую на бедрах ткань брюк, сделала книксен.

– Привет героям-ударникам! Ваша милость, говорят, изволили отличиться?

Деревня есть деревня! Не знаю, как и откуда, но здесь уже все знали. Как можно небрежнее я ответил:

– Приветик!

А сам сделал шаг в сторону и широким жестом показал на Липского – так в цирке делают артисты, если им охотно и долго аплодируют.

– Вот он, главный герой дня! Я только ассистировал. Ну, а как там, на ферме, освоила трудовой процесс?

– Жуть! Но зверушки очень милые. Ой! Я сначала хотела было приголубить одного, ути, говорю, мой серебряный, руку протягиваю, а он зубы оскалил и зашипел. Злюка!

– А ты думала, что и на диких зверей твои чары действуют? – засмеялся Дмитрий.

– Ничего, я их приручу! По струнке будут ходить!

– А что, и приручит! – восторгался Павел.

Тем временем небо совсем потемнело, послышался легкий шорох. Я повернул руку ладонью кверху, и на нее звонко шлепнулась тяжелая капля. Внезапно налетевшая с запада туча словно распорола свое брюхо об острые пики елей и теперь щедро расставалась со своим грузом; кто-то крикнул:

– Разбегайтесь, зальет!

Так закончился наш первый трудовой день. За ним последовали другие. Изменение капризной, как малое дитя, северной погоды стало сводить на нет пожарную опасность, и на первый план выплыли другие задачи, другие заботы. Каждый день мы работали в лесу под руководством Павла или дяди Сергеева, а то и все вместе, гужом. Хлопот было много. Чинили, готовили к осенне-зимней охоте разбросанные по лесам лабазы, делали кормушки, таскали в тайгу и раскладывали для зверья глыбы соли-лизунца, устраивали засидки, помосты.

Несколько раз случайно сталкивался на улице с Аленкой, толковали о том о сем. Мне даже показалось, что девушка как-то умеет оказываться в нужном месте и в нужный момент. То есть самому-то, может, эта мысль в голову и не пришла, если бы президент фирмы не спросил, когда мы были с ним наедине:

– Так все же, товарищ донжуан, просвети руководство фирмы относительно проблемы – Инга или Алена?

И подмигнул самым бессовестным образом, увидев, что я заливаюсь краской до самых пят. Ну не мог же я отрицать, что мне и впрямь приятны эти встречи и разговоры с Аленкой! Так и не дождавшись ответа, Андрей притворно вздохнул:

– Эх, юность! Все-то кажется голубым и розовым, и каждый попавший в поле, так сказать, жизненного зрения объект противоположного полу неизменно вызывает пылкие чувства. И вот уже в груди пожар, власы подъяты в беспорядке... Хорошо! Прекрасно даже!

– А кто-то ведь доказывал, – осторожно сказал я, – что юность – всего лишь прихожая в настоящий мир, мир взрослых, своего рода предбанник, а? И что топтаться в прихожей глупо. В поезде еще, по-моему, это многим запомнилось.

– Зависть, Вася! Хорошая зависть к тому, что для себя самого уже невозможно. Ты говоришь, доказывал. Ну и что? Любовь, женщины, возраст. Это же извечные, огромнейшие, мировые, непреходящие проблемы. Неужели ты думаешь, что мы, пятеро молодых людей, проведя несколько дискуссий в дороге и у костра, смогли найти рецепт, панацею, ключи к решению этих сложнейших проблем? Ну, высказались с разных позиций; я свою точку зрения, сложившуюся на тот момент, развил, и только.

Он положил мне руку на плечо, слегка сжал, стал серьезным.

– Будешь честным перед собой и перед другими – все остальное приложится. Жизнь даст ответ на все вопросы. Ты, кстати, знаешь, что Макаренко писал по этому поводу?

Ничего себе, успокоил! Конечно, я читал Макаренко. Но у него что? Влюбились двое, жить друг без друга не могут, – так дотерпите до совершеннолетия, а потом галопом в загс.

Андрею я ответил:

– Так то когда было?.. Сейчас, кажется, рано жениться не в моде. Ты-то не женат?

– Ну, я не образец, у меня сложилось так. А насчет моды не та философия. Модно, не модно!..

– Мода всегда обоснована. Возьмешь "Силуэт" – его мама любит читать, там подо все подведена база.

Андрей засмеялся.

– Ты упрям. Во что бы то ни стало гнешь свое, даже рассудку вопреки.

– Нисколько!

– Хочешь, проэкспериментируем? Есть расчудесный психологический тест. Конфетка, а не тест! Всего одна минутка!

– Давай. Тест – это тоже модно!

– Вот представь себе: лежат на столе четыре карточки с буквами и цифрами на каждой из сторон – сверху и снизу. Предположим, что на первой карточке – гласная буква, на второй – согласная, на третьей – четное число, на последней, четвертой, – нечетное. Вот подумай и скажи, какие карточки нужно перевернуть, чтобы проверить утверждение: "Если с одной стороны гласная, то на обороте четное число"?

– Чего ж здесь думать, – выпалил я, – и так ясно: перевернуть гласную и четное число.

– А вот и нет! Нужно перевернуть гласную и нечетное число.

– Не может быть! – не согласился я.

Тут я с жаром заспорил, доказывал, горячился. Но когда Андрей мне строго все доказал, объяснив, что только сочетание гласной и нечетного числа на одной карточке делают гипотезу ложной, мне пришлось отработать назад.

– Вот это и был тест на упрямство, – заключил Андрей.

...Когда мы пришли в контору за расчетом, то оказалось, что на круг заработали больше сотни.

Красный сигнал светофора сменился зеленым: путь к золотому идолу был открыт.

Расставались со всеми малослободчанами самым сердечным образом. Даже жаль было уезжать, комок в горле стоял.

ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ

ЗАПИСЬ 1

Снова плывем мы по Северной Двине, но на этот раз против течения. Снова под ногами мелко дрожащая палуба. Снова месит и крутит пласты темноватой воды неутомимый винт, упорно продвигая судно вперед. Теплоход новенький, может быть, даже делающий свой первый рейс с пассажирами. В салонах, на закрытых палубах еще невыветрившийся "аэрофлотовский" запах: запах нового пластика, дезодоранта и нитрокраски. Публика пестрая: местный люд, резко отличающиеся от них туристы, несколько военных, таежники. Особняком держалась группа оджинсованных молодых людей с модными прическами "Орфей". В этой группе лопатились бороды, хотя руководитель – чуть постарше своих подопечных – был, наоборот, чисто выбрит и одет в корректный костюм.

Я вообще-то люблю изучать новые лица. Еду ли в автобусе, иду ли по улице – вглядываюсь в каждого, то ли желая с первого взгляда понять, что за человек попался навстречу, то ли надеясь вдруг встретить нечто замечательное в одежде, прическе, походке. Или, если по правде, увидеть необыкновенно красивую девушку. В данном случае я заметил, что шеф тоже обратил внимание на этого человека.

– Такие лица бывают у людей, весьма уверенных в себе, – у классных официантов, скажем, или руководителей танцевальных ансамблей, – с видом знатока-психолога разъяснил он.

Еще выделялись из публики таежники. Они держались открыто, уверенно, напористо. Выпить-закусить располагались где хотелось, не выбирая укромных уголков: сели так сели, на виду так на виду; в буфет-ресторан не входили, а скорее, вдвигались, не снимая шляп; перекрикивались через весь корабль, как в лесу, огрубелыми от наружной, стылой и ветреной работы голосами.

Липский затеял с Ингой сугубо теоретический спор: кто больше знает названий ансамблей, оркестров и капелл.

Через плечо Вершининой я увидел, как она написала (листками из тетради, естественно, пожертвовал я): "Дип Пэпл", "Роллинг Стоунз", потом на секунду замялась.

Яковенко посмотрел на часы, засекая время.

– Пройдем-ка, Вася, по кораблю, осмотримся пока.

Пошли вдоль борта, мимо ресторана. В небольшом, низком, но уютном зале оджинсованные бородачи пили пиво. Кроме них, здесь сидела ярко накрашенная молодая женщина с ребенком. Маленькая девочка монотонно, но пронзительно верещала:

– Мама, мама. Мама! Мама!! Мама!!! – с каждым разом все громче и громче.

Даже сквозь толстые стекла слышна была эта музыка.

Мы поднялись на верхнюю, прогулочную, палубу, подошли к перилам.

– Смотри, – показал я, – незаметно прошли стрелку – место слияния Вычегды с Двиной. Даже вода здесь, в Вычегде, кажется другого цвета.

– Речка сильная, что и говорить. А только пароход – это не то. Как вспомню нашу фелюгу, с которой намучились порядком, поверишь, в груди тепло становится как-то. Едешь себе, моторчик тук-тук-тук, водичка – вот она, рядом, только руку за борт опусти, и все вместе, плечом к плечу. Сила!

Потом он замолчал, словно почувствовал, что мне не хочется разговаривать. Он, Сашка, такой. Послушаешь его иной раз, и покажется, что простоват, а может, даже и где-то грубоват. Эрудицией он, пожалуй, не блещет, но удивительная вещь: он умеет угадывать нюансы твоего настроения, без всяких слов чувствует, что с тобой происходит. Яковенко умеет безошибочно определять, когда тебе его помощь требуется. В этот момент он тут как тут и делает что может. А не может, так просто рядом побудет. А Инга, например, или Алена...