Текст книги "Россия крепостная. История народного рабства"

Автор книги: Борис Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Вследствие показаний сделан был медицинский осмотр. Уездный врач нашел следы зубов на плечах (!), множество знаков от розог и струпья на ягодицах, следы прошиба на голове и пр.

Что же сделал после всего этого суд? Прочел жаловавшимся крестьянам закон о повиновении помещику, сделал с них же взыскание и отдал в полную волю госпоже, которая стала продолжать тиранить не только жаловавшихся, но даже и всех родных их».

Примечательно, в чем состояло это «взыскание» с просителей. Их жестоко выпороли казенными розгами, некоторым остригли по полголовы и, как сообщают сами крестьяне в своем обращении на имя губернатора, «наругавшись, как им было угодно и как только вздумать могли, отослали к госпоже, кроме одного, которого посадили без всякой вины в рабочий дом, на неизвестный срок»…

Этот и множество подобных случаев могли бы показаться слишком неправдоподобными по жестокости, если бы не подтверждались документами эпохи. На самом деле реальность крепостной России была такова, что помещики вели себя в ней действительно как завоеватели в завоеванной стране, и государственная власть практически всегда вставала на их сторону. В некоторых случаях правительство все же пыталось ограничить произвол господского управления и наложить взыскания на самого помещика. Правда, по свидетельству В.И. Семевского, исследовавшего проблему телесных наказаний крепостных крестьян, «попадали под суд только более мелкие помещики, богатые и сильные люди… умели запугать всех местных чиновников и схоронить концы в воду».

Но что могло угрожать тем дворянам, кто все-таки оказался под следствием за жестокое обращение с крепостными людьми? Вот, например, в имении помещика Одинцова 20 июня 1844 года крепостная девочка Марфа Иванова пасла цыплят и одного из них потеряла. Одинцов, узнав об этом, взял толстую веревку и принялся избивать ребенка. Мать девочки, забрав ее после побоев, обратилась к знахарке, но лечение не помогло. Марфа чувствовала себя все слабее, и 24-го мать понесла ее в церковь для причастия, причем показала священнику следы побоев. После этого девочка умерла. При освидетельствовании трупа на левой руке и правой ноге были обнаружены следы воспалительной горячки, которая и привела к смерти. Но врач отказался утверждать наверняка, образовались эти нарывы из-за побоев или существовали раньше. На основании этих неопределенных выводов уездный суд следствие прекратил, Одинцова освободили, а уголовная палата сочла возможным лишь «оставить его в подозрении». Дело должно было кончиться так же, как тысячи подобных дел, случавшихся ежедневно, т. е. ничем, но оно стало известно в Сенате. Сенат рассмотрел обстоятельства происшествия и не согласился с решением уездного суда. Сенаторы сочли, что выявленные доказательства служат к обвинению Одинцова в жестоком и неосторожном наказании больной девочки, которое могло ускорить ее смерть. В качестве наказания Сенат постановил – предать помещика Одинцова… церковному покаянию по усмотрению духовного начальства «и при том подтвердить ему, Одинцову, чтобы впредь обращался осторожно, особенно с больными».

Осталось неизвестным, подействовало ли назначенное церковное покаяние и внушение на исправление нрава этого помещика, но Сенат, решая подобные дела, из всего перечня возможных наказаний для убийц чаще всего предпочитал обращаться к ненасильственным средствам воздействия на жестоких душевладельцев.

В Петербурге тайная советница Ефремова так жестоко приказала сечь батогами дворовую девушку, что та на следующий день умерла. Полиции советница заявила, что «девка» была ею наказана за многие «противности, воровства и побеги», что наказали ее весьма умеренно, а смерть приключилась от яда, который она проглотила, а отнять у нее не успели. Но вскрытие следов яда не обнаружило, а вместо этого на спине нашли следы антонова огня от, как сказано в заключении , шребезмерного битья». Помещица Кашинцева так жестоко истязала свою служанку, что та повесилась; другая дворянка, Гордеева, до смерти запытала дворовую женщину; оренбургская помещица генеральша фон Эттингер приказала в своем присутствии выпороть крестьянина, обвиненного в побеге, который после наказания умер в тот же день… – перечисление примеров подобного рода может занять много томов и составить мрачную летопись России эпохи крепостного права.

За перечисленные преступления были назначены следующие наказания: тайная советница Ефремова, помещицы Кашинцева и Гордеева осуждены к церковному покаянию. С приговором генеральше фон Эттингер получилась курьезная заминка. Сенат приговорил ее сначала также к покаянию, но императрица Екатерина вмешалась в рассмотрение дела и обнаружила за генеральшей еще одну вину, более серьезную на ее взгляд, чем убийство крепостного. Она напомнила сенаторам, что, согласно законодательству, наказание за побег и воровство находится в ведении уездного суда, и фон Эттингер, самостоятельно расправившись с беглецом, тем самым вступила в сферу деятельности государственного органа. Сенаторы были удивлены реакцией правительницы, поскольку всем было известно, что в любой усадьбе людей секут, и нередко до смерти, за меньшие вины, чем побег. Но, не считая уместным спорить с императрицей и желая ей угодить, Сенат тотчас же поменял свое решение и присудил генеральшу «за непредставление крестьянина в гражданский суд» не только к покаянию, но и к конфискации имения. Екатерина, которая, как кажется, вступилась в это дело совершенно случайно, возможно, даже просто из желания продемонстрировать свою осведомленность в законах, узнав о новом решении сенаторов, спохватилась и немедленно утвердила первоначальный мягкий приговор, состоящий в епитимье.

Но важнее обратить внимание не столько на очевидное несоответствие наказания совершенным деяниям, сколько на сам факт привлечения помещиков к суду. На первый взгляд, он свидетельствует о том, что правительство все же склонно было рассматривать гибель крепостных людей от наказаний как преступление, значительно ограничивая тем самым рабовладельческие полномочия помещиков. Здесь проявляется еще одно отличие русского крепостного права от других видов рабства, известных из истории. Но это отличие не было следствием четкой позиции государственной власти, оно происходило от нерешительности правительства, заискивавшего перед дворянством, как опорой трона, но обоснованно опасавшегося при этом народного возмущения. В таком положении предпочитали неопределенность, оставлявшую возможность каждый раз поступать по обстоятельствам.

Ни один закон Российской империи прямо не разрешал помещикам убивать или наказывать до смерти своих крепостных, но ни один закон и не запрещал этого. Одновременно общее содержание государственных законов и именных императорских указов утверждало в господах представление о крепостном, как своей полной собственности, – ведь если крестьянина можно было продать, подарить, завещать, проиграть в карты, сослать, разлучить с семьей, то из таких широких полномочий неизбежно следовала уверенность в том, что и его жизнь также принадлежит господину. Это убеждение, в общем, находило себе опору в действительности, поскольку из юридической практики известно всего несколько приговоров помещикам, обвиненным в убийстве крепостных, закончившихся хотя бы длительным тюремным заключением или каторгой. Причем все они относятся в основном ко времени, предшествующему появлению екатерининской «Жалованной грамоты» дворянству. Во всех остальных случаях из тех, что вообще доходили до внимания суда, назначались гораздо более мягкие наказания – как видно из вышеприведенных примеров: епитимья на усмотрение духовника, гораздо реже – принудительное проживание в монастыре в течение нескольких месяцев, совсем редко – арест и непродолжительное тюремное заключение.

Доказать вину помещика было тем сложнее, что жестоко наказанные люди все-таки редко умирали прямо под кнутами и розгами. Как правило, смерть от истязаний наступала через несколько дней, и господин использовал это обстоятельство в свое оправдание, опираясь на вынужденные свидетельские показания других крестьян и даже родственников убитого. Особенно часто безнаказанной для господ проходила гибель беременных женщин, а среди физических расправ над крепостными случаев битья именно беременных крестьянок встречается чрезвычайно много. Кроме того, что их подвергают наравне с прочими бесчеловечной порке, господа и госпожи назначают их на тяжелые работы, бьют железными аршинами и кочергами по спине, по голове, по животу, от чего случались выкидыши, и женщины вскоре умирали сами, но их смерть приписывали естественным причинам.

Если помещик и оказывался уличенным в убийстве крепостного, а замять дело не удавалось, то суд обычно подвергал «взысканию» только его слуг, выполнявших жестокие приказы. Объясняли такое решение тем, что господин якобы не имел намерения лишить наказанного жизни и приказал только «слегка посечь», а исполнители перестарались. Их самих секли и ссылали на каторгу. Уходу от ответственности способствовало и затягивание расследования с помощью местных чиновников, запоздалое медицинское освидетельствование трупов, когда становилось невозможным выявить причины гибели и тем самым определить виновного. Нередко такие дела вовсе заканчивались судом и наказанием не убийцам, а тем крестьянам, которые смели приносить на своего господина жалобу.

Вот только некоторые из множества подобных дел. Собрался однажды помещик Суханов на охоту и прихватил с собой 12-летнего мальчика. Ребенок в чем-то провинился перед барином – как утверждали свидетели, упустил зайца. Взбешенный господин свалил его на землю ударом ружейного приклада и стал избивать ногами по груди и животу, причем кричал: «издыхай скорее!» Мальчик без сознания пролежал долго на земле, а после окончания охоты помещик сначала взял его к себе в дрожки, но тот от слабости все время заваливался в сторону, чем опять раздражил Суханова. Барин столкнул мальчика на землю, снова крикнув ему: «Ну, издыхай скорее» – и уехал. Несколько дворовых слуг принесли мальчика домой к его матери, но через два дня он умер. «Врач и заседатель, по обыкновению, приехали через неделю, когда тело, будучи в теплой избе, достаточно уже разложилось, признаков побоев не открыли, хотя бывшие при осмотре понятые и указывали на животе, ниже пупа, над тайным местом синие по обе стороны в ладонь пятна. На это замечание стряпчий с криком и бранью отвечал им: «Разве вы не видите, что болезнь его испортила?» А когда крестьянин Петров тоже указывал на это место, то заседатель закричал на него: «Ты здесь доказываешь, а недоимки не платишь», – ударил его по щеке, а по окончании осмотра отправил в сарай и велел выпороть. Сам Суханов принял и другие меры… всем крестьянам, знавшим и видевшим событие, строго было приказано молчать под опасением «содрать шкуру».

Крестьянин другого помещика, Плужникова, прибежал к священнику с просьбой причастить умирающего односельчанина Николаева, избитого барином. На исповеди умирающий признался, что умирает от побоев господина, но просил никому не говорить об этом, если выживет. Николаев умер, и началось следствие. Лекарь, конечно, не обнаружил на трупе никаких признаков избиения и причиной смерти определил горячку. Но при вторичном осмотре тела следователем были выявлены на теле «боевые знаки и пятна» около глаз, груди, ушей и на левом боку. Однако вскрытия не производилось из-за отсутствия врачей, а когда их отыскали, тело разложилось настолько, что никаких выводов уже сделать было нельзя. Плужников остался безнаказанным.

В пруду рязанских помещиков Кармалиных нашли труп маленькой крестьянской девочки Улиты. По свидетельству крепостных Кармалиных, ребенок был убит господами и сброшен в пруд. И хотя при осмотре врачом на теле были выявлены следы сильных прижизненных повреждений, дело закончилось оправданием «за недостатком улик». Доведенные до отчаяния жестокими наказаниями крестьяне помещика Шиловского жаловались губернатору на своего господина. Результатом этого обращения к защите государственной власти стало то, что жалобщиков отдали под суд «за бунт», правда, в то же время уездному предводителю дворянства было предписано внушить Шиловскому, «чтобы он в рассуждении людей и крестьян своих употреблял более снисхождения, нежели строгости».

Помещики Польские творили у себя в имении настоящие бесчинства, подвергая крепостных всевозможным издевательствам. Они секли их розгами и плетьми, били палками или просто кулаками и ногами, драли за волосы крестьянок и обривали им головы, после порки иссеченное тело часто поливали водкой! Когда две дворовые девушки после очередного избиения решили пожаловаться на владельцев предводителю дворянства, тот нашел возможным только под конвоем отправить их обратно в имение господ Польских. Те в наказание посадили их на цепь, одели на шею рогатки и продержали так около месяца на хлебе и воде, причем заставляя в этом положении прясть нитки для господского обихода. На Пасху жестоко выпороли 11-летнего мальчика… В ответ на запрос из канцелярии губернатора, куда дошли все-таки сведения о поведении этих дворян, уездный предводитель дворянства увернно сообщал, что «со стороны Польских особых жестокостей не обнаружено», а любые вмешательства в их отношения с крепостными нежелательны, так как «могут дать повод крестьянам к явному неповиновению».

Дворянская круговая порука была так сильна, что с ней трудно было бороться даже губернатору, если он вдруг решался приостановить помещичий произвол. Помещик Владимирской губернии Карташев, по свидетельству сторонних свидетелей, в том числе нескольких духовных лиц, творил у себя в имении «столь жестокие и бесчеловечные побои», что одни из его крепостных умерли насильственной смертью, а другие бежали. И несмотря на то, что владелец переселял туда постоянно новых крестьян, население усадьбы не увеличивалось и многие дворы стояли пустыми. Те из крестьян Карташева, кто не был засечен и не подался в бега, многие сидели в заключении в поместной тюрьме и питались только подаянием, которое приносили им родные или вовсе сторонние люди, прохожие и жители соседних сел. Остававшиеся на свободе крестьяне Карташева были так разорены помещиком, что забросили хозяйства и также перебивались милостыней, причем свидетели утверждали, что приходящие за милостыней карташевские люди по большей части были иссечены. У некоторых были переломаны руки, а одна дворовая женщина была так избита, что «наподобие бессловесных животных едва могла ползать на руках и ногах». По показаниям очевидцев, помещик бил ее палкой и переломил «спинную кость», отчего она была все время в согнутом положении. Но Карташев и за это ее неоднократно избивал, а увидев как-то на работе в поле согнувшейся, «ударил раза четыре ружейным прикладом, отчего и ныне раны есть».

Крестьяне подали жалобу на помещика в руки губернатора графа Салтыкова. После проведенного расследования все обвинения подтвердились, и Салтыков приказал Карташева арестовать, а доказательства передать в уездный суд. Но через несколько месяцев выяснилось, что дело никак не продвинулось из-за сознательного бездействия чиновников. Пока разгневанный таким откровенным саботажем его распоряжений губернатор расправлялся с судейскими, Карташев при помощи соседей-дворян обратился с прошением прямо к императрице, в котором обвинял Салтыкова в пристрастном отношении к нему, разорении усадьбы и едва ли не в подготовке крестьянского бунта. Екатерина II приказала Карташева из-под ареста освободить, и хотя впредь до окончательного решения дела от управления усадьбой его отстранить, но обеспечить исправное получение помещиком доходов от своего имения.

Карташев сразу после освобождения отправился в Петербург и здесь развил такую активную деятельность, что скоро сенат потребовал от Салтыкова объяснений в его действиях, и губернатор вынужден был оправдываться в том, что он принял жалобу от крестьян и начал расследование всего дела.

Другой случай также характерен. Влиятельный и богатый помещик, князь Гагарин, как сообщалось в секретном отчете о его образе жизни, «людей своих содержит весьма неприлично, люди не имеют пристойной одежды, изнурены работами, помещик обходится с ними весьма жестоко». Он также «часто и безвинно наказывает людей своих собственноручно арапником, плетью, кнутом, палкою и вообще чем попало». Примечательно, что почти одновременно с этим дворяне-соседи Гагарина характеризовали его совершенно иначе, заявляли, что князь «довольно был попечителей о состоянии крестьян»…

На самом деле, кроме того, что князь порол и избивал своих крестьян, он также сажал их на цепь, морил голодом и широко использовал другие способы «взыскания», распространенные в помещичьей среде, но все как-то обходилось без смертельных исходов, по крайней мере явно связанных с наказаниями. Наконец крепостной человек Андрей Федоров был найден повешенным. Хотя многое, в том числе показания некоторых свидетелей, указывало на насильственную гибель по воле помещика, дело оставили без расследования «за неимением улик», а Федорова объявили самоубийцей.

Но князь, как кажется, за что-то невзлюбил всю семью погибшего крестьянина. В конце ноября 1816 года у Гагарина был званый вечер, а после отъезда гостей он, будучи пьян, приказал привести к себе Михаила Андреева, сына повешенного Андрея Фролова, который служил на псарне и был обязан ухаживать за щенками. Когда его привели, Гагарин стал спрашивать, почему зачумели щенята, и затем, не дожидаясь ответа, принялся бить его. Андреев попытался убежать, но его поймали и вновь привели к князю. Гагарин приказал конюхам снять с него одежду и одеть на шею собачью цепь. Андреева оставили в одной рубахе и босиком вывели на холодный двор, занесенный снегом. Два часа человека водили по двору на цепи, подстегивая арапником, а затем снова привели к Гагарину, который «схватил его обеими руками за волосы, повалил на пол и начал таскать, бить об пол, пинками, давить под челюсти, а затем, когда Андреев поднялся, то ударил его по щеке так, что тот вновь упал на пол и более уже не вставал».

Забив Андреева насмерть, Гагарин продолжал пинать ногами уже труп крепостного, приговаривая: «Твой отец стоилмне 5 тысяч, а за тебя я не пожалею и всего своего имения». После этого он приказал запрягать лошадей и отправился в город.

Через два дня в имение приехали исправник и стряпчий, причем врача, штаб-лекаря Шрейбера, не было еще долгое время, а когда он появился, то никаких признаков насилия на теле не обнаружил, зато в желудке отыскал «малое количество мышьяка». Так возникла официальная версия об очередном самоубийстве, по которой Андреев, после незначительных побоев, выбежал из комнат, вытащил из кармана пакетик с отравой и всыпал себе в рот. Для утверждения этой версии следствия были предприняты некоторые меры: свидетелей удалили из усадьбы: одних разослали в другие имения Гагарина, остальным помещик приказал молчать под угрозой расправы. Находившийся неотлучно рядом с князем исправник Маслов убеждал при этом крепостных, что их обвинительные показания все равно не будут иметь по закону никакой силы. В результате почти все очевидцы подтвердили версию следствия о самоотравлении Андреева. Нашлось только четверо крестьян, смело настаивавших на том, что смерть произошла от побоев помещика. Отчасти настойчивость этих людей, отчасти некоторые другие обстоятельства заставили местную власть в лице уездного предводителя дворянства и уездного стряпчего провести повторное расследование и освидетельствование трупа. Это расследование закончилось тем, что бывший при медицинском осмотре уже другой врач хотя и нашел некоторые «боевые знаки» на голове и других местах, все же сделал вывод, что смерть произошла от отравления мышьяком. Дело снова закрыли, а четверых крестьян, осмелившихся свидетельствовать правду, по распоряжению уездного суда заключили в острог за неповиновение помещичьей власти.

Наконец нашелся кто-то, скорее всего из дворян, когда-то обиженных Гагариным (князь был скор на расправу, и неоднократно возникали скандалы с его участием, когда он не стеснялся рукоприкладствовать и с собратьями по сословию, в частности, избил двоих офицеров), и донес об этом деле в Петербург. В усадьбу приехал из столицы чиновник по особым поручениям Федотов, и расследование началось заново. Как и опасались местные власти вместе с Гагариным, Федотов довольно быстро установил действительные обстоятельства убийства. Единственной заминкой для окончательного обвинения оставалось двойное медицинское заключение об отравлении. Был проведен третий осмотр, в результате которого врач Тиханович определил причиной смерти сильное сотрясение мозга от ушиба головы. Но княжеская сторона не сдавалась и привлекла к осмотру нового влиятельного эксперта, на выводы которого имела основания надеяться. Ожидания Гагарина не были обмануты, новый эксперт подтвердил первоначальную версию об отравлении. Дело должно было закончиться благоприятно для убийцы, но Федотов, благодаря своим полномочиям, сумел передать все результаты экспертиз на рассмотрение в высшую инстанцию – медицинский совет Министерства внутренних дел. Но и здесь мнения специалистов поначалу оказались неопределенными. Совет, обратив внимание на целый ряд упущений врачей при осмотрах тела и, в частности, на то, что все заявления об отравлении были абсолютно голословны и не подтверждены необходимыми химическими исследованиями, счел «невозможным заключить с достоверностью о роде и причине смерти Андреева». И все же, признав показания свидетелей о том, что Андреева практически без одежды водили на морозе с цепью на шее, а также наличие «боевых знаков», доказывающих факт жестокого избиения, и, кроме того, некоторые анатомические изменения, найденные при осмотре внутренних органов, явно бывшие следствием нанесенных травм, медицинский совет пришел к выводу, что именно побои и были причиной смерти.

Доказательства были собраны, и должен был состояться суд над убийцей. Но незадолго до окончания следствия и к облегчению самих следователей и судей, князь Гагарин умер. За смертью обвиняемого дело было немедленно закрыто, но без карательных мер не обошлось. Слуги Гагарина, соучастники в расправе над Андреевым, были выпороты, крестьянам, дававшим неверные показания под нажимом помещика и самих властей, сделали строгое внушение о необходимости впредь «показывать истину».

Оставалось еще изучить роль и поведение местных чиновников, которые прямо искажали факты в пользу убийцы и затягивали расследование. Исправника Маслова, уездного стряпчего Яковлева и штаб-лекаря Шрейбера приговорили за их поступки, которые «ясно обнаруживают, что чиновники сии, имея каковые-либо пристрастные виды, наклонны были содействовать к закрытию настоящей причины смерти Андреева… за таковые учиненные ими преступления лишить каждого из них одного чина… и впредь ни к каким делам не употреблять».

Однако губернатор Балашов, представляя этот приговор на утверждение в Сенат, счел необходимым заметить, что «действия преданных суждению чиновников относятся более к оплошности их», и полагает и без того продолжительное пребывание под следствием достаточным наказанием, и потому считает справедливым от дальнейших взысканий их освободить, чтобы господа эти «впредь верностию службы старались загладить вины свои, приобрести доброе о себе мнение и обратить на себя внимание правительства». Сенат, выслушав мнение губернатора, согласился с ним и утвердил его своим постановлением.

Пособники убийцы остались безнаказанными так же, как в большинстве случаев уходили от ответственности сами убийцы. Противоречивое законодательство и неопределенная позиция правительства создавали благоприятные условия для произвола. В.О. Ключевский, рассматривая подобные случаи, недоуменно восклицал: «Каким образом могли забыть закон XVII века?.. Помещик по Уложению, от истязаний которого умрет крестьянин, сам подвергался смертной казни…» В самом деле, в главе 21-й Соборного Уложения сказано: «А убьет сын боярский чьего крестьянина… с умышления и сыщется про то допряма, что с умышления убит, и такова убийцу казнить смертию».

В судебной практике Российской империи это было уже совершенно немыслимо. Типичной была ситуация, описанная А. Кошелевым: «Жил у нас в уезде один старик, весьма богатый, бывший в течение, кажется, 18 лет уездным предводителем дворянства и прославившийся своим самоуправством и своим дурным обращением с крестьянами и дворовыми людьми… Он засекал до смерти людей, зарывал их у себя в саду и подавал объявления о том, что такой-то от него бежал. Полиция, суд и уездный стряпчий у него в кабинете поканчивали все его дела».

В XIX веке основным наказанием, которому подвергались жестокие помещики в том случае, если дело доходило до рассмотрения Сената, было, кроме устного внушения о необходимости человеколюбия, взятие имения в опеку. В этом случае владелец, сохраняя право на получение дохода, отстранялся только от непосредственного управления усадьбой и крестьянами, а вместо него назначался опекунский совет. Не говоря о том, что, благодаря сочувственному отношению опекунов, помещик часто не только продолжал жить в своей усадьбе, но и распоряжался хозяйством и даже подвергал крестьян «взысканиям», императорское правительство часто после непродолжительного времени опеки милостиво возвращало имение в полную собственность владельца, предоставляя ему все прежние права.

Некоторые исследователи истории крепостного права недоумевали от того, как хотя бы соображения собственной выгоды не останавливали помещиков от жестоких расправ, в результате которых их «имущество» – крепостные крестьяне – получали увечья или гибли? Но также можно было задаваться вопросом о том, разве не жаль им было тратить значительные средства на предметы роскоши или развлечения, если вместо этого они могли с успехом пустить их в дело и получить прибыль? Многие дворяне, чье нравственное чувство было испорчено извращенными социальными отношениями, относились к своей власти над чужими телами и жизнями как к дорогому удовольствию, за которое готовы были не скупясь платить и даже временами рисковать. Примечательно признание пьяного князя Гагарина над телом Андреева, что убийство его отца обошлось помещику в 5000 рублей, а в этот раз ему не жалко и всего состояния.

Жестокие наказания и пытки становились для многих душевладельцев настоящей психологической потребностью, а чувство безнаказанности приводило порой к жутким эксцессам. Например, по сообщению полицейского чиновника, одна помещица Минской губернии «в припадке ярости допускала разные неистовства, как-то: кусала своих людей, душила их руками, накладывала на шею железные цепи, поливала за шею кипяток, принуждала есть дохлые пиявицы, жгла тело раскаленным железом… сверх того одна из дворовых девушек, быв подвергаема ежедневно наказанию розгами от 50 до 200 ударов, лишилась наконец жизни и тело сей несчастной сокрыто было господами в леднике, где при помощи кучера они разрубили оное топором на три части, потом ночью варили тело в котле в продолжение трех часов для того, чтобы отдать на съедение собакам и свиньям; и наконец, чтобы оставшиеся кости не могли послужить к изобличению преступления, отнесли куски тела в лес, сожгли оные на дровяном костре».

Все описанное может навести на мысль, что перед нами действия ненормальных, душевнобольных людей. Отчасти это и так, пожалуй, но вот что писал о подобных случаях В.И. Семевский: «Любопытно только, что и само помешательство принимает оригинальные формы, смотря по тому или другому строю общества, в данном случае основанном на рабстве. История крепостного права представляет весьма важные данные для создания науки общественной патологии».

Извращенные социальные отношения отравляли государственную жизнь, больное общество портило людей здоровых и окончательно губило уже зараженных. Больных оказывалось слишком много, и самым страшным было то, что именно их образ поведения становился нормой. Сельский священник описывает поступки другой «обыкновенной» помещицы: «На каждом шагу, каждую минуту она шипела, щипала и рвала дворовых баб и девок. Иногда она разозлится, шлепнется на стул, протянет ногу и кричит: "разувай, дай башмак, становись на колена, заложи руки назад!" – и начнет башмаком хлестать по лицу! Вид крови приводил ее в совершенное бешенство: как только увидит, что из носу, изо рта или ушей полила кровь, – она вскочит и, уже без памяти, рвет щеки и губы, и волосы; повалит и, как зверь, начнет и мять и рвать все, что под ней: щиплет, хлещет, рвет, – сама растреплется, раскосматится, в возне изорвет все и на себе, у рта пена, слюни брызжут, – полнейшее бешенство. Оторвется уже только тогда, когда сама выбьется совсем из сил и упадет на стул совсем обессилевши».

По сообщению жандармского офицера, тульский помещик Трубицын, «подозревая двух крестьян в незначительной краже, вымогал сознание их сперва наказанием палкою, а потом вешанием их на веревке, привязанной к указательным пальцам правых рук, и когда с пальца срывалась кожа и мясо, то он приказывал таким же образом вешать за левые руки»; помещица Нарышкина грозит выпороть плетьми все население одной из своих вотчин, а генеральша графиня Толстая, рассердившись на крестьян за то, что они посмели докучать ей своими просьбами, старшему челобитчику от крестьянского общества приказывает обрить голову и бороду, одеть на шею рогатку с железными шипами, «дабы ему не иметь покою», по ее словам, и велит сослать в вечную работу на кирпичный завод. При этом на остальных она топает в ярости ногами, бьет их палкой, требует, «чтоб ее впредь никакими просьбами не утруждать», и, гоня их вон, уже во след кричит в истерике: «Я вас вконец разорю!..» А в имении Тарасенко-Отрешкова обыкновенно по зимам наказывали баб тем, что ставили их в ряд и заставляли подбрасывать вверх лопатами снег против ветра, причем, по описанию очевидца, «взвеваемый на ветер мелкий снег так мучительно набивался веяльницам в уши, в глаза, в ноздри, в рот, что они скорехонько без чувств падали на землю»…

В отчаянии от немилосердного владычества своих господ крестьяне пробовали обратиться к единственному человеку, по крайней мере, уже по своему положению обязанному защищать справедливость. Примечательно, что все крестьянские челобитные на «высочайшее имя» составлены удивительно выразительным языком, что объясняется, скорее, не столько литературными дарованиями жалобщиков, сколько их страшным безвыходным состоянием рабства, в котором они оказались, заставлявшего находить в свою защиту сильные слова и яркие образы: «О, Всещедрый, земной Господи, Великий Государь Император и защита своей монархии, защити и помилуй подданных своих десной своей Царской рукою, аки Высший Создатель над бедными и разоренными от ненавидящихся, старшинствующих разно помещиков над подданными Вашего Императорского Величества!..»