Текст книги "Россия крепостная. История народного рабства"

Автор книги: Борис Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Все это бесконечная почти галерея нелепых образов и собрание забавных историй, из которых при желании легко можно сложить занятный комедийный сюжет на тему «старого доброго времени». Но в действительности за этими анекдотами о чудаках помещиках скрывается чрезвычайно мрачная реальность кулис крепостного театра, куда не любят заглядывать современные бытописатели российской жизни XVIII–XIX веков.

В театральной зале на стене персональной ложи эксцентричного графа Каменского висели плети. Во время представления Каменский записывал земеченные им оплошности, допущенные исполнителями, и в антракте отправлялся за кулисы, прихватив с собой одну из плеток. Расправа с виновными происходила здесь же, немедленно, и крики выпоротых артистов доносились до зрителей, которых весьма потешало это дополнительное развлечение. При этом фельдмаршал, по замечанию современника, «не одаренный ни каплей сценического вкуса», был не слишком требователен к качеству самой актерской иры. У него был актер Козлов, выражавший все оттенки нежного чувства исключительно с помощью прижимания носового платка к груди. Так продолжалось годы. И этого однообразия, как передавали, владелец театра добился от артиста с помощью жестокой экзекуции, раз и навсегда внушившей несчастному необходимость повиноваться.

Князь Н.Г. Шаховской еще более изобретателен в мерах физического воздействия на своих артистов. Их секут розгами, порют плетьми, замыкают шею в рогатку или сажают на стул, укрепленный в стене железной цепью, и на шею одевают ошейник, принуждая просиживать так по нескольку дней почти без движения, без пищи и сна.

Господину не нравится игра главной героини, и он без раздумий, прямо в халате и ночном колпаке, выскакивает из-за кулис и бьет женщину наотмашь по лицу с истеричным торжествующим криком: «Я говорил, что поймаю тебя на этом! После представления ступай на конюшню за заслуженной наградой» И актриса, поморщившись на мгновение, немедленно принимает прежний гордый вид, необходимый по роли, и продолжает игру…

Столь же эмоционален другой барин – пензенский «театрал» Гладков-Буянов. С его творческой деятельностью имел возможность познакомиться князь Петр Вяземский, оставивший об этом незабываемом впечатлении несколько строк в своем дневнике. Гладков, по его словам, неудачную травлю на охоте вымещает на актерах и бьет их смертным боем. «В то время, как какой-нибудь герой в лице крепостного Гришки ревел на кого-нибудь из своих подданных, Гладков, нисколько не стесняясь, изрыгал громы на этого героя. "Дурак, скотина" – неслись из залы ругательства по адресу актеров». А вслед за тем темпераментный помещик не выдерживал, взбегал на сцену и устраивал там ручную расправу.

Другой барин входит в антракте за кулисы и делает замечание деликатно, отеческим тоном: «Ты, Саша, не совсем ловко выдержала свою роль: графиня должна держать себя с большим достоинством». И 15–20 минут антракта Саше доставались дорого, пишет мемуарист, «кучер порол ее с полным своим достоинством. Затем та же Саша должна была или играть в водевиле, или отплясывать в балете».

Розги, пощечины, пинки, рогатки и железные ошейники – таковы обычные меры взыскания и одновременно средства для воспитания талантов в дворянских помещичьих театрах. Жизнь крепостных артистов мало чем отличалась там от положения одушевленных кукол. Ими пользовались, они должны были развлекать и доставлять удовольствие. Но их можно было при желании безнаказанно сломать, покалечить или вовсе уничтожить. Однако существует точка зрения, что именно там, в этих заповедниках унижения человеческой личности, самодурства и жестокости рождалось русское театральное искусство, и уже по одному этому можно простить все недостатки «роста». Но – можно ли?!

Очевидец быта крепостников и их крепостных «кукол» писал в горьком удивлении: «Как ни стараешься, но никак не можешь представить себе, чтобы люди, да еще девицы, после розог, да еще вдобавок розог кучерских, забывая и боль и срам, могли мгновенно превращаться или в важных графинь, или прыгать, хохотать от всей души, любезничать, летать в балете, а между тем делать были должны и делали, потому что они опытом дознали, что если они не будут тотчас из-под розог вертеться, веселиться, хохотать, прыгать, то опять кучера… Они знают горьким опытом, что за малейший признак принужденности их будут сечь опять и сечь ужасно. Представить ясно такое положение невозможно, а однакож все это было… Как шарманщики палками и хлыстами заставляют плясать собак, так и помещики розгами и кнутьями заставляли смеяться и плясать людей…»

Физическими наказаниями далеко не исчерпывался круг унижений и мук крепостных артистов. Генералиссимус А.В. Суворов, завзятый любитель спектаклей, музыки и сам владелец крепостной труппы, отозвался как-то, что театральные представления полезны и нужны «для упражнения и невиннаго удовольствия». Большинство современников генералиссимуса, владевших крепостными актрисами, не вполне следовали его идеалистическому взгляду, превращая свои домашние театры в настоящие очаги самого варварского разврата.

Де Пассенанс так описавает быт русского помещика-театрала: «Его повара, его лакеи, конюхи делались в случае надобности музыкантами… его горничные и служанки – актрисами. Они в одно и то же время его наложницы, кормилицы и няньки детей, рожденных ими от барина…»

Крепостные актрисы – почти всегда невольные любовницы своего господина. Фактически это еще один гарем, только публичный, предмет явной гордости владельца. Актрисами добродушный хозяин «угощает» своих друзей. В доме, где устроен домашний театр, нередко спектакль заканчивается пиром, а пир – оргией. Князь Шаликов свое восторженное описание одного имения, «Буда», в Малороссии, предваряет таким восклицанием: «Скучающие жизнью и не умеющие пользоваться благами фортуны, поезжайте в "Буду"!» Хозяин имения, похоже, действительно не привык скупиться и понимал толк в развлечениях: музыкальные концерты, театральные представления, фейерверки, цыганские пляски, танцовщицы в свете бенгальских огней – все это обилие развлечений совершенно бескорыстно предлагалось желанным гостям. Кроме того, в усадьбе был устроен хитроумный лабиринт, уводящий в глубину сада, где притаился доступный только избранным посетителям «остров любви», населенный «нимфами» и «наядами», и дорогу к которому указывали очаровательные «амуры». Все это были актрисы, которые незадолго перед тем развлекали гостей помещика спектаклем и танцами, а теперь принужденные по воле господина расточать свои ласки его друзьям. «Амурами» выступали их дети.

Среди достопримечательностей Казанской губернии особой строкой в путеводителе отмечался крепостной театр гвардии отставного прапорщика Есипова в сельце Юматове. Дело было поставлено по-барски широко – при театре богатые декорации, штат иностранных музыкантов и учителей танцев, а также обширная труппа «из собственных своих людей актеров и актрис». В путеводителе сообщалось, что на сцене есиповского театра представляются комедии, оперы, трагедии и прочие пьесы. К сожалению, о дополнительных развлечениях, ждущих гостей отставного прапорщика, автор путеводителя скромно умалчивает, зато о них поведал человек, лично отведавший гостеприимства господина Есипова. Ф. Вигель, автор интересных записок о русской жизни XVIII–XIX столетий, вспоминал: «Есипов нас употчевал по-своему. К ужину явилась целая дюжина нарядных молодых женщин, которые разместились между гостями. Это все были Фени, Матреши, Ариши, крепостные актрисы хозяйской труппы… Я очутился промеж двух красавиц. Приглашения побольше пить сопровождались горячими лобзаниями дев с припевом: "обнимай сосед соседа, поцелуй сосед соседа, подливай сосед соседу…"»

О том, как вообще добродушно принято относиться к подобным развлечениям русских помещиков в отечественной литературе, можно судить, например, по комментариям Татьяны Дьшник, театрального историка, издавшей в 1927 году книжку о крепостных театрах. Она отзывается о Есипове с удивительным благодушием: «Рано состарившийся холостяк, пустой и добрый человек, он не в силах отказать себе ни в чем и погрязает в чувственных удовольствиях… потчует своих гостей после спектакля скверным ужином и оргиями с актрисами…»

Таких «добрых» людей, слишком приверженных при этом чувственным удовольствиям, было немало среди русских помещиков. Один из них – московский вельможа князь Николай Юсупов. Искусствоведы могут долго рассказывать о достижениях князя на поприще отечественной культуры, о его милых причудах и изысканном вкусе, о собрании картин и древностей, хранившихся в покоях роскошного дворца в Архангельском, а также о том, что, управляя императорскими театрами с 1791 по 1799 год, он сделал многое для развития русской сцены…

Корреспондент Вольтера, человек «европейской образованности», в частной жизни Юсупов обладал привычками азиатского деспота, о чем не любят упоминать искусствоведы. В своем особняке в Москве он держал театр и группу танцовщиц – пятнадцать—двадцать самых красивых девушек, отобранных из числа актрис домашнего театра, уроки которым давал за огромные деньги знаменитый танцмейстер Иогель. Готовили этих невольниц в княжеском особняке для целей, далеких от чистого искусства. И.А. Арсеньев писал об этом в своем «Живом слове о неживых»: «Великим постом, когда прекращались представления на императорских театрах, Юсупов приглашал к себе закадычных друзей и приятелей на представление своего крепостного кордебалета. Танцовщицы, когда Юсупов давал известный знак, спускали моментально свои костюмы и являлись перед зрителями в природном виде, что приводило в восторг стариков, любителей всего изящнаго».

Но если для престарелых господ подобное греховное развлечение, тем более во время Великого поста, было сознательным свободным выбором, то для невольных участниц этих княжеских «вечеринок» дело обстояло совершенно иначе. По приказу помещика юных девушек вырывали из патриархальных крестьянских семей, живущих крайне консервативными религиозными представлениями, и насильно учили пороку. Что вынесли, какие физические и духовные мучения вытерпели эти несчастные Ариши и Фени, прежде чем научиться со смехом обнажаться перед взорами похотливых вельмож, в то время как для их матерей недопустимым грехом было опростоволоситься перед посторонними? Какая боль скрыта за их улыбками?! И могли бы действительно какие-нибудь иноземные завоеватели причинить им большее унижение, а вместе с тем и всему народу, его традициям, чести и достоинству, чем эти «природные» господа?

«Прасковья Ивановна Ковалевская взята была от жившего исстари в доме нашем доброго и честного семейства» – таким торжественным тоном повествует граф Н.П. Шереметев в «Завещательном письме сыну» об истории своей страсти к крепостной актрисе Параше. Историей этой любви не устают умиляться на протяжении вот уже двух столетий, а между тем в ней мало привлекательного, если посмотреть на нее без излишней сентиментальности.

Граф Николай Шереметев, владелец 140 000 крепостных крестьян и необозримых поместий, богат как венценосный монарх, но при этом счастливее любого монарха, поскольку совершенно избавлен от всяких правительственных или хозяйственных забот. Он долго путешествует по Европе, дополняя полученное превосходное образование личными впечатлениями. По возвращении в Россию начинается его придворная карьера – ордена и высокие должности сыпятся на него как из рога изобилия без всякого усилия, конечно, с его стороны, но скоро и этот блеск надоедает баловню судьбы, и он в 37 лет удаляется в свои поместья вести жизнь частного владельца. По временам его охватывает хандра, тогда он объявляет друзьям о своем решительном намерении уйти в монастырь, «носить воду, дрова в келью и выметать сор своими руками». Но, временно утешенный такими благочестивыми намерениями, вновь предается праздным удовольствиям – выезжает на охоту в сопровождении почти тысячи человек свиты, среди которых дворня, мелкие дворяне-приживалы, и вслед за графской кавалькадой – бесконечная вереница подвод с поварами, лакеями, шатрами и всевозможными запасами. Иногда графские охоты представляли собой и вовсе невероятное зрелище – когда к ним присоединялись сотни званых и незваных гостей, множество карет и всадников, и окрестности на много верст покрывались лаем, ржанием, звуками рогов, блеском дорогих нарядов и оружия. Если современник виденную им охоту провинциального помещика Арапова назвал «походом Донского на Мамая», то шереметевские охоты вполне можно сравнить с выездом на неприятеля какого-нибудь восточного владыки, вроде царя Дария.

Одна из любимых забав графа – его театр, а точнее, три домашних театра, доставшиеся ему еще от отца, графа Петра Борисовича Шереметева, также не чуждого любви к прекрасному. Самый любимый из них – в селе Кусково. Несмотря на славу лучшего домашнего театра и визиты коронованных гостей, актерам и музыкантам живется там не слишком сладко. Тяжелее всех приходилось танцовщицам, или «танцующим бабам», как они обозначались обычно в списках труппы. Их ценили меньше прочих, тесное помещение, в котором они жили, даже отапливалось редко и скудно, обычно по особому распоряжению и в случае болезни кого-нибудь из них.

В лучшем положении находились «комедиантки» – собственно примы графской труппы. Их кормили изысканными яствами, одевали в «господское» платье, специальные педагоги учили их французскому языку, хорошим манерам, давали необходимые знания из области литературы, искусства, истории. Но при этом все они были наложницами скучающего графа Николая Петровича, который вел себя с ними совершенно, как султан в своем гареме. У Шереметева была игривая забава – оставлять носовой шелковый платок в комнате очередной избранницы – это был знак того, что в этот раз именно она удостоится благосклонности господина. И точно – к ночи его сиятельство являлся за своим платком, да так и оставался до утра.

На этом фоне не только двусмысленно, но просто нелепо звучит следующий восторженный отзыв одного историка искусства о неожиданно вспыхнувшей страсти графа к П. Ковалевой: «Граф полюбил Парашу, найдя в ней ту «единственную», в поисках которой он так растрачивал себя»… И вправду Николай Петрович не берег себя на путях служения своим удовольствиям. Не берег и чести своих невольниц-актрис, разрушая их судьбы и даже не задумываясь об этом. И если Параша Ковалева могла считать себя вознагражденной за унижения неожиданным браком с барином, то остальных девушек, также, как она, насильно взятых «из добрых и честных семейств», ждали забвение или нищая старость приживалок в задних комнатах. Когда господину наскучивала их красота, он ссылал их на задворки своего великолепного дома питаться объедками или выдавал замуж «с кузовом» за первого попавшегося мужика, который ненавидел родившегося у него под крышей нахлебника-байстрюка и мрачно бил несчастную жену, виновную только в том, что она всю молодость прожила «нечестно», играя в барском «киятре», служа потехам господина, и не научилась доить корову, прясть и ткать.

Помещики менее состоятельные, чем Шереметев, не позволяли себе такого расточительного обращения с актрисами, на обучение которых было потрачено в свое время немало средств. Когда необходимость в их услугах для хозяина по каким-то причинам пропадала – «комедианток» продавали, выручая на этом неплохие деньги. В розницу продавать было выгоднее – цена за одну крепостную актрису могла подняться до 5000 рублей. Камергер Ржевский продавал свою труппу по отдельности, беря по 1000 рублей «за штуку». Но оптом выходило хотя и дешевле, зато быстрее – помещица Черткова, например, продала целый оркестр из 44 музыкантов всего за 37 000 рублей, причем, как указано в купчей, «с их жены, дети и семействы, а всево навсево с мелочью 98 человек… Из них 64 мужска и 34 женска полу, в том числе старики, дети, музыкальные инструменты, пиэсы и прочил принадлежности».

Глава V. Человек в России есть товар…

Знать, мы все безсчастны на свет рождены,

Что под власть таким тиранам вовек утверждены!

За что нам мучиться и на что век тужить?

Лучше нам жить в темных лесах,

Нежели быть у сих тиранов на глазах:

Свирепо на нас глазами глядят

И так, как бы ржа железо, едят…

Из народных песен

Крепостное право и законодательство Российской империи

Торговля людьми в России с начала XVIII и до середины XIX столетий была совершенно обыкновенным делом. Владельцы продавали крепостных крестьян точно так же, как любое другое имущество, давая объявления об этом в газетах или приводя свой живой товар на рынки. Читатель «Московских ведомостей» встречал на страницах такие объявления: «Продаются за излишеством дворовые люди: сапожник 22 лет, жена ж его прачка. Цена оному 500 рублей. Другой рещик 20 лет с женою, а жена его хорошая прачка, также и белье шьет хорошо. И цена оному 400 рублей. Видеть их могут на Остоженке, под № 309… Продаются шесть серых молодых лошадей легких пород, хорошо выезжанных в хомутах, которым последняя цена 1200 рублей. Видеть их можно на Малой Никитской в приходе Старого Вознесения…»

Николай Тургенев писал о публичной торговле крепостными, что «торг сей простирался до того, что даже в Санкт-Петербург привозили людей целыми барками для продажи». Кроме петербургского крупные невольничьи рынки существовали в Москве, Нижнем Новгороде, Самаре. Один старый дворовый рассказывал незадолго перед крестьянской реформой: «Бывало, наша барыня отберет парней да девок человек тридцать, мы посажаем их на тройки, да и повезем на Урюпинскую ярмарку продавать. Сделаем там, на ярмарке, палатку, да и продаем их. Больше все покупали армяне… Каждый год мы возили. Уж сколько вою бывало на селе, как начнет барыня собираться в Урюпино»…

В XVII веке на Руси существовал забытый во времена крепостного права закон, по которому холоп-иноверец, принявший православие, получал свободу. В Российской империи русских православных людей толпами продавали иноверцам, которые увозили своих рабов в Турцию и на Ближний Восток. Сербский эмигрант Савва Текели, проезжая Тулу, увидел на центральной площади города около 40 нарядно одетых девушек, стоявших особняком. На вопрос серба о том, что они тут делают, проводник ответил односложно: «Продаются». – «Разве люди продаются, как скотина?» – спросил изумленный Текели. На что собеседник сказал, что в России крепостные люди не имеют ничего, кроме души: «Помещик может продать мужа от жены, жену от мужа, детей от родителей, избу, корову, даже и одежду их может продать».

Далее в своих записках этот благородный серб, узнавший за время своего путешествия о крепостной России много нового для себя, с искренним возмущением пишет, что «бывают такие негодяи, которые ставят на карту своего крепостного и проигрывают его». Проигрыш людей в карты действительно был одним из популярных среди дворян способов отчуждения своей «крещеной собственности». Причем проигрывали и целые поместья, и людей поодиночке. Декабрист Д. Якушкин, описывая своих знакомых соседей-помещиков, вспоминал: «Ближайший из них, Жигалов, имевший всего 60 душ, разъезжал в коляске и имел огромную стаю гончих и борзых собак; зато крестьяне его умирали почти с голоду и часто, ушедши тайком с полевой работы, приходили ко мне и моим крестьянам просить милостыню. Однажды к этому Жигалову приехал Лимохин и проиграл ему в карты свою коляску, четверню лошадей и бывших с ним кучера, форейтора и лакея; стали играть на горничную девку, и Лимохин отыгрался».

Цена на крепостных людей, как и на любой другой товар, никогда не была постоянной. При Елизавете Петровне, в 40-е – 50-е годы XVIII века, средняя цена «души» в Российской империи равнялась тридцати рублям. Затем, к 80-м годам, цена подросла до ста рублей и продолжала повышаться. Из объявления в «Московских ведомостях», опубликованного в 1800 году и приведенного в начале главы, видно, что стоимость каждого из продаваемых людей в супружеских парах – 200–250 рублей и практически равна стоимости молодой лошади. В Петербурге и в Москве цена на людей была выше, чем в остальных губерниях, и на рубеже веков составляла в среднем 200–300 рублей за «душу».

Конечно, бывали исключения, и достаточно многочисленные. Хорошо обученную актрису, молодую и приятной внешности, могли оценить и в две тысячи рублей, и дороже.

Потемкин купилу графа Разумовского оркестр за 40 000 рублей, а за одну «комедиантку» было заплачено 5000 рублей. Но псари-охотники за породистого щенка платили еще дороже – до 10 000 рублей. Получалось, что при обычной цене за дворовую «девку» в 200 рублей – пятьдесят крепостных девушек стоили столько же, сколько одна редкая охотничья сука. Заядлые любители звериной травли за прославившуюся на охоте борзую отдавали целые многонаселенные деревни.

Императорское правительство также принимало участие в этой торговле людьми. В 1806 году владелец труппы крепостных актеров, А.Е. Столыпин, выставил их на продажу за 42 000 рублей. Обер-камергер А.А. Нарышкин, узнав об этом, а также о желании самих артистов лучше быть купленными в казну, чем достаться в собственность другому помещику, обратился к Александру I, рекомендуя выкупить столыпинскую труппу для императорской сцены. Выгодность такой покупки камергер объяснял достаточно прагматично: «Умеренность цены за людей образованных в своем искусстве, польза и самая необходимость театра… требуют непременной покупки оных». Император был не против, но считал цену несколько завышенной. Поторговавшись, Столыпин уступил 10 000, и сделка состоялась за 32 000 рублей.

Без сомнения, в данном случае крепостные артисты могли быть счастливы, освободившись от власти помещика и получив возможность играть на сцене императорского театра. Но государственная власть, участвуя в купле-продаже людей, тем самым своим авторитетом упрочивала это социальное зло на будущее. Вообще одной из основных внутренних особенностей российской действительности эпохи крепостного права было очевидное противоречие между либеральными заявлениями, намерениями и даже некоторыми ограничительными мерами правительства, с одной стороны, и одновременным неуклонным усилением проявлений рабства в реальной жизни страны – с другой.

К концу своего правления Александр I выразил неудовольствие, что в его государстве людьми торгуют, подобно скотине, продавая их как часть имения или вовсе без земли – «на своз», поштучно, с разделением семей: детей от родителей, мужей от жен. Александр Павлович был убежден, что, хотя закон, разрешающий такое бесчеловечное злоупотребление, и был когда-то издан, но что он уже давно отменен другими постановлениями, воспрещающими эти продажи. По представлению императора сенат был вынужден заняться изучением вопроса.

Основа крепостных взаимоотношений между господином и зависимым крестьянством предполагает нерасторжимую связь земледельца с возделываемым участком. Возможность продажи крестьянина без земли и с разделением семейства – бесспорное свидетельство уже не крепостной зависимости, а рабского состояния. И действительно, к этому времени – к двадцатым годам XIX века – систему социальных отношений в России все единогласно, от чиновников до вольнодумцев, признавали рабством. Как же оно возникло? На этот вопрос необходимо было дать ответ. Результатом работы сенатской комиссии стал неутешительный вывод о том, что вся юридеческая база так называемого крепостного права крайне непоследовательна и противоречива. В ней трудно отыскать конкретные постановления и законодательные акты, утверждающие такие наиболее болезненные проявления крепостной зависимости, как продажа людей порознь и без земли, а также позволяющие помещикам вмешиваться в браки и личную жизнь крепостных. Вместо этого существовало немало декларативных заявлений о помещичьих привелегиях, таких, как Манифест о вольности дворянской и Жалованная грамота российскому дворянству, из которых только косвенным образом следуют и права, однако нигде определенно и подробно не прописанные.

И наоборот, выяснилось существование некоторых законодательных постановлений, защищающих так или иначе права крепостных крестьян перед наиболее крайними проявлениями произвола владельцев, хотя и относящихся к давнему времени – середине XVII столетия, но так никогда и никем не отмененных, а значит, остающихся в силе. При желании в российском законодательстве можно было отыскать документы, представляющие правовую основу крепостничества с абсолютно противоположных позиций. Но на практике все неясности и умолчания трактовались в пользу дворянства при явной или негласной поддержке правительства.

По-видимому, начало розничной торговле крепостными людьми без земли лежит в распространенном еще в XVII веке обычае среди помещиков при продаже имений уступать друг другу права на беглых крестьян. Кроме того, во второй половине XVII столетия уже встречаются случаи раздела семейств. Как правило, в это время, в отличие от вопиющих сцен XVIII и XIX веков, они носят сдержанный характер, когда взрослые сыновья со своими семьями достаются при разделе имения одному владельцу, а их родители с неженатыми сыновьями и младшими дочерьми – другому. Но здесь уже заметно формирование отношения дворян к своим крестьянам, как к имуществу.

Значительным препятствием для превращения крепостных в совершенно бесправных рабов было сохранявшееся долгое время значение дворянского поместья как условного служебного землевладения. Правительство смотрело на поместные земли как на государственное имущество, и на крестьян, живущих на них, как на государственных тяглецов, предоставленных лишь во временное владение служилого человека, для того чтобы он имел возможность исправно нести военную службу. И в этом было коренное отличие поместий от вотчин, являвшихся полной собственностью дворян. Но с течением времени границы, разделявшие правовой статус поместного и вотчинного землевладения, просматривались все менее отчетливо. Этому способствовала, во-первых, заинтересованность дворян-помещиков избавиться от статуса условных держателей земли и, во-вторых, встречное стремление правительства удовлетворить интересы дворянского большинства, найти в нем вооруженную опору для проведения политики «реформ».

Таким образом, окончательное формирование утилитарного взгляда на крепостных, как на «крещеную собственность», которую можно дарить, отдавать в залог, продавать на рынке оптом и в розницу, произошло после уравнения поместий с вотчинами, провозглашенного при Петре I и еще раз подтвержденного указом императрицы Анны в 1731 году. Важным закрепляющим этапом на этом пути был также закон от 1747 года, разрешавший помещикам продавать своих крестьян и дворовых людей для постановки в рекруты вместо купцов и других военнообязанных граждан. Хотя данное распоряжение оговаривает случаи, связанные исключительно с набором в рекруты, оно фактически узаконивало розничную продажу и разделение семей. По крайней мере, именно так его и поняли душевладельцы и поспешили воспользоваться полученными полномочиями.

Правительство, как ни было заинтересовано в дворянской поддержке, все же не могло не отдавать себе отчета в том, что сложившееся положение дел в государстве может привести к непоправимым социальным последствиям. Но, не меняя ничего решительно, ограничивались полумерами, которые оставались неизвестными крепостным и намеренно игнорировались дворянством, тем более что сама власть не настаивала на исполнении собственных постановлений. В 1771 году Екатерина II подписывает указ, запрещающий при продаже с аукциона конфискованных имений продажу при этом крестьян без земли с молотка. Но этот закон, чрезвычайно ограниченного действия, практически не исполнялся помещиками, а в 1792 году и вовсе был отменен. В 1801 году Александр I распорядился не принимать к публикации в газетах объявления о продаже людей. Тотчас же стали печатать объявления о сдаче крепостных «внаем», за которыми, конечно, стояло все то же предложение продажи. В 1808 году запретили торговать людьми на рынках и ярмарках, но свобода торговли у себя на дому не возбранялась, да и в публичных местах продолжалась практически беспрепятственно под прикрытием все того же «найма». Только в 1841 году выходит постановление правительства Николая I, запрещающее продажу крепостных отдельно от семейств и ограничивающее право безземельных дворян приобретать крепостных. Герцен писал об этом: «Николай хотел ограничить продажу людей и, желая сделать добро, сделал вред; такова обычная судьба полумер… Запрещая дворянам, не имеющим земли, покупать крестьян, запрещая до известной степени раздробление семейств, он признал тем самым право продажи в других случаях и дал законную основу терпимому беспорядку».

Но еще в 1833 году выходило запрещение разделять крепостные семьи при продаже или дарении другим владельцам. Однако оно не соблюдалось точно так же, как и предыдущие и последующие. Дворовых людей и крестьян продавали, дарили и завещали с землей и без земли, вместе с семьей и раздельно вплоть до 19 февраля 1861 года, потому что к злоупотреблениям, которые давно стали нормой, так привыкли, что воспринимали их как должное.

Путь для злоупотреблений открывало само правительство, во всех случаях вставая на защиту помещиков и не скрывая того, что любые постановления, так или иначе хотя бы формально ограничивающие власть землевладельцев, являются вынужденными мерами.

Указ от 1803 года «о вольных хлебопашцах» разрешал помещикам отпускать своих крепостных на свободу с непременным наделением отпускаемых крестьян земельными участками, за которые те должны были нести определенные соглашением с господином повинности. Не говоря о том, что это постановление носило не обязательный для дворян характер, и благодаря ему вольную получили всего около 100 ООО человек – в действительности оно не столько облегчало положение крепостных, сколько расширяло права душевладельцев. Со второй половины XVII века правительство, давая помещикам практически неограниченные возможности для порабощения крестьян, оставило без внимания немаловажное владельческое право – отпускать рабов на свободу. Еще в пору заседаний Уложенной комиссии среди депутатов разгорелись горячие споры о том, имеет ли право помещик по своему усмотрению давать крепостным вольную. Конечно, речь шла не об освобождении отдельных лиц, такие случаи были обычны, а о праве отпускать на свободу население целой усадьбы с наделением крестьян землей. Не запрещая этого формально, правительство давало почувствовать землевладельцам нежелательность подобных действий, опасаясь вредного влияния таких прецедентов на закрепощенное население и усиления в нем свободолюбивых настроений.