Текст книги "Стихи о Первой мировой войне"

Автор книги: Борис Дубин

Стихи о Первой мировой войне

Зигфрид Сассун
Стихи
Перевод с английского Анастасии Строкиной

Другие

 
«Другими сыновей вернет война.
Пусть каждый рядовой и командир
Воздаст в бою антихристу сполна,
Ведь кровью их друзей оплачен мир
Грядущих поколений, полных сил», —
Святой отец на службе говорил.
 
 
«Да, мы другие, – был ему ответ. —
Вернуться прежними с войны нельзя.
Безногий Вильям, сифилитик Берт,
Ослепший Джим – вот ваши сыновья.
Кто ранен, кто предчувствует конец…»
«Пути Господни…» – рёк святой отец.
 

Стоит лишь уснуть…

 
Солдаты – граждане одной страны,
Ей имя – Смерть, и сумрак в ней царит,
И серым сумраком поглощены
Их детские обиды, страх и стыд.
 
 
Солдаты предназначены войне.
Их жизнь – не в счет, есть только долг и цель.
Под гром пальбы, когда земля в огне,
Им снится дом и чистая постель.
 
 
Им по ночам от крыс спасенья нет,
Им днем от пороха не продохнуть,
В землянки их не проникает свет,
Но видятся им – стоит лишь уснуть —
Безделье в выходной, кино, крикет
И на работу ранний долгий путь.
 

Мертвому, тебе[1]1
  Элегию «Мертвому, тебе» Сассун написал, узнав, что его друг – поэт Роберт Грейвз – скончался от тяжелых ран, полученных при сражении на Сомме. Однако вскоре, после того как стихотворение было написано, Сассун получил телеграмму с известием, что Грейвз все-таки жив, хотя некоторое время и был при смерти, и в список погибших занесен случайно. Опытом перехода в небытие Грейвз поделился в стихотворении «Освобождение» («Escape»), опубликованном, что примечательно, под редакцией Сассуна. В своей элегии Сассун предлагает собственное ви́дение посмертного бытия души, отличное от традиции христианства, хотя и встроенное в типично христианскую систему образов: Бог, новая жизнь, путь души к Абсолюту. (Прим. перев.).


[Закрыть]

 
Внезапный взрыв настиг и ослепил.
Ты чью-то руку сжал и отпустил.
Безжизненно застыла голова,
Исчезли мысли, память и слова.
 
 
Я ни в одном из долгих снов своих
Не узнаю тебя среди живых,
Но чертовой войне наперекор
Кричу тебе: «Несись во весь опор
В свой новый день, в тот солнечный чертог,
Где Бог однажды разум твой зажег».
 

Руперт Брук
Солдат
Вглубь стихотворения
Переводы с английского

The soldier

 
If I should die, think only this of me:
     That there’s some corner of a foreign field
That is for ever England. There shall be
     In that rich earth a richer dust concealed;
A dust whom England bore, shaped, made aware,
     Gave, once, her flowers to love, her ways to roam,
A body of England’s, breathing English air,
     Washed by the rivers, blest by suns of home.
 
 
And think, this heart, all evil shed away,
     A pulse in the eternal mind, no less
     Gives somewhere back the thoughts by England given;
Her sights and sounds; dreams happy as her day;
     And laughter, learnt of friends; and gentleness,
             In hearts at peace, under an English heaven.
 

1914

Солдат
Перевод Владимира Набокова

 
Лишь это вспомните, узнав, что я убит:
стал некий уголок, средь поля, на чужбине
навеки Англией. Подумайте: отныне
та нежная земля нежнейший прах таит.
А был он Англией взлелеян; облик стройный
и чувства тонкие Она дала ему,
дала цветы полей и воздух свой незнойный,
прохладу рек своих, тропинок полутьму.
Душа же, ставшая крупицей чистой света,
частицей Разума Божественного, где-то
отчизной данные излучивает сны:
напевы и цвета, рой мыслей золотистый
и смех, усвоенный от дружбы и весны
под небом Англии, в тиши её душистой.
 

Солдат
Перевод Михаила Зенкевича

 
Когда в бою умру я на чужбине,
Считай, что уголок в чужих полях
Навек стал Англией, что там отныне
В чужой земле лежит английский прах.
 
 
Тот прах, что Англия, родив, вскормила,
Он аромат ее вдыхал весной,
Вода английских рек его омыла,
И закалил его английский зной.
 
 
И верь, что он бесследно не исчезнет,
Как искра, улетающая в вечность,
Что мысли Англии отдаст он, где бы
Он ни был погребен, – мечты и песни,
И смех застольный, и добросердечность
В дни мира под английским нашим небом.
 

Солдат
Перевод Елены Талызиной

 
Когда погибну, думай обо мне:
Есть малый уголок в чужих полях,
Где Англия навек. Там в глубине
Земля скрывает драгоценный прах;
Он в Англии родился, возмужал,
Цветы ее, пути в дар получил,
Он воздух Англии родной вдыхал
И солнцем родины обласкан был.
И думай: сердце то, от зла вдали,
Навеки слившись с мировой душой,
Своим наследством делится, как хлебом:
Пейзажами своей родной земли,
И смехом дружеским, и добротой
Сердец, счастливых под английским небом.
 

Солдат
Перевод Елены Калявиной

 
Коль мне судьба погибнуть, лишь одно
Подумай обо мне: в чужих полях
Клочку земли навечно суждено
Стать Англией, приняв заветный прах.
Тот прах – ее дитя, его душа
Её любовью в путь была ведома,
И плоть, английским воздухом дыша,
Согрета солнцами родного дома.
Знай, это сердце, отвергая зло,
В пульс вечности вольется и вернет
Всё, что дала Отчизна благосклонно —
Её мечты, счастливых дней тепло,
И смех друзей, и мысли дерзкий взлет —
В сердца под мирным небом Альбиона.
 

Солдат
Перевод Владимира Окуня

 
Погибну – думай обо мне одно:
Есть за морем клочок земли в полях,
Где вечно Англия. Коль суждено,
Пусть, добрый грунт удобрив, тлеет прах;
Сын Англии, в подарок принял он
Ее цветы, простор ее путей;
Омыт рекой и солнцем просветлен,
Вдыхал английский воздух вместе с ней.
 
 
Подумай: это сердце, зло забыв,
Слилось в биенье с вечною душой
И где-то отдает теперь незримо
Английской мысли высь, мечты порыв,
И смех друзей, и нежность, и покой
Под небесами Англии любимой.
 

Послесловие Бориса Дубина

Стихотворение Руперта Брука – пятое, завершившее цикл его «Военных сонетов» – было опубликовано в декабре 1914 года в журнале «Новопришедшие», издававшемся кружком так называемых Даймокских поэтов, по названию деревеньки в графстве Глостершир (в него, кстати, входил и начинающий Роберт Фрост, живший в то время в Англии). 11 марта 1915-го стихи перепечатало литературное приложение к популярнейшей столичной газете «Таймс», а в пасхальное воскресенье 4 апреля того же года они были торжественно прочитаны с кафедры лондонского собора Святого Павла. Меньше чем через три недели, 23 апреля, на пути Средиземноморской группировки экспедиционных войск в Дарданеллы автор сонета, которого Уильям Батлер Йейтс не называл иначе как «принцем» и считал красивейшим юношей в Англии, скончался от заражения крови в корабельном госпитале у берегов греческого острова Скирос. Войны он, к счастью, почти не видел за исключением нескольких октябрьских дней 1914 года, когда в составе дивизии морских пехотинцев безуспешно пытался защитить от немцев Антверпен.

Все это в совокупности, конечно, не могло не придать стихам Брука особую, повышенную значимость. Символом стала сама его фигура первой потери, которую понесла английская поэзия на Великой войне (Алан Сигер погиб в следующем, 1916 году, Эдвард Томас – в семнадцатом, Джон Макгрей, Уилфред Оуэн и Айзек Розенберг – в восемнадцатом); символическим смыслом жертвенности, что подчеркнул в некрологе поэта Уинстон Черчилль, наполнились и бруковские строки. Но это факторы, скажем так, внешние. Чем примечателен собственно сонет, ставший, насколько могу судить, самым знаменитым англоязычным стихотворением о Первой мировой и, кажется, вообще одним из наиболее прославленных «отдельностоящих» стихотворений в британской литературе? Думаю, читатели английского источника и его помещенных ниже русских переложений так или иначе решат это для себя сами, выделю только несколько моментов из моего личного читательского впечатления.

Брук нашел ключевую метафору, которая задает стихотворению целостность и делает его всеобщим символом любой единичной судьбы. Эта метафора – кусочек земли (some corner of a foreign field), где прах погибшего вернется, как бы у нас на глазах возвращается, уже вернулся в прах (dust), из которого, по книге Бытия, некогда вышел первый человек Адам (прошлое – через условное будущее – сменяется в сонете вечным настоящим). Он смешался с дальней чужой землей, а тем самым невидимо и навсегда внес в нее часть далекой родной Англии. Владимир Набоков отмечал в бруковском наследии, да и во всей лирике георгианцев, эту привязанность к природе, тягу к земной и водной горизонтали, однако добавил, что в этой любви Брук «прихотливо узок, как и все поэты всех времен, <…> говоря о своей любви к земле, [он] втайне подразумевает одну лишь Англию, и даже не всю Англию, а только городок Гранчестер <…>». Подчеркну: смешение материй в сонете соответствует повышению значимости случившегося в жизни и сказанного в стихах – смысловому восхождению, взлету события от единственного к всеобщему, от физического к сверхприродному, от вре́менного к надвременно́му.

Александр Блок писал, что всякое стихотворение держится, как покрывало, на остриях нескольких слов. Нередко – но, кажется, только у крупных поэтов – эти сверхзначимые слова выводятся в самую сильную, рифменную позицию стиха, так что рифмы составляют квинтэссенцию поэтического сообщения. У Брука среди таких – слова именно «природные», «земные», а те, которые им созвучны в других строках, переносят смысл в иной, внематериальный и нездешний план: так home (дом) – по контрасту – рифмуется с roam (блуждать), air (воздух) сопоставляется с aware (сознание), day (день) созвучно с away (прочь). Но, может быть, ключ ключей здесь – близкое к финалу глубокое по этимологии и богатое по семантике слово «gentleness» (доброта, мягкость, кротость), от которого уже прямой путь к дальнейшему peace (мир, покой) и завершающему heaven (небо, рай), причем именно родному, закольцовывающему весь ход поэтической мысли English heaven. Тон стихотворения, посвященного собственной гибели, лишен любой исключительности и всякого надрыва, он смиренен, умиротворен, полон достоинства. Слова «правота» в стихотворении нет, но оно дышит чувством правоты. Это не смерть, это победа («Смерть! где твое жало?! Ад! где твоя победа?!»).

Причем весь сонет выстроен разворачиванием, по сути, одной фразы, заключенной уже в первом четверостишии. Развитие стихотворения предстает здесь как бы движением самого языка, музыкой живой речи в ее естественной смыслообращенности, опять-таки, и к конкретному адресату данного своеобразного послания с фронта, и, вместе с тем, к невидимому, посмертному, провиденциальному собеседнику, без которого Осип Мандельштам не представлял себе поэзии вообще и в существовании которого, по его решительным словам, «поэт не может сомневаться, не усумнившись в себе».

Даже по одной этой вещи осознаёшь, какого поэта Англия потеряла. Тем понятнее, насколько непроста задача перевести такое стихотворение во всей его английскости на другой язык (может быть, композиторам здесь по-своему легче – музыка ведь ничему не подражает, для нее «внешнего» нет, так что я знаю, по крайней мере, семь музыкальных переложений бруковского сонета и, на мой слух, удачных). Переводы, выборочно представленные в настоящей публикации, разделяет около ста лет. Набоковская версия – почти сверстница английского оригинала, переводы, заключающие нашу подборку и сделанные специально для нее, выполнены буквально «сейчас». Переходя от начала публикации к ее концу, видишь, как нарастает точность переводческого восприятия и выражения – и само понимание стихов переводчиками, и представление о точности, ее роли и значимости для переводческого искусства в целом, для тактики конкретного переводчика в частности.

У каждого из соратников-соперников здесь – свои находки и утраты. Скажем, Набоков сознательно жертвует эквиметричностью, избирая вместо пятистопника шестистопник и обеспечивая этим себе больше пространства для смысловой работы. Обращают на себя внимание у него эпитет «незнойный» о ветерке (примерное соответствие английскому breathing) и глагол «излучивает»; и то и другое, пожалуй, скорее из собственного набоковского словаря тех дебютных лет (в эссе о Бруке англоман Набоков называет его стихи «прохладными, излучистыми»). Михаил Зенкевич не упустил «добросердечность», а Елена Талызина – «доброту», которой, при всей ее важности (и, конечно же, сложности), другие переводчики полностью или отчасти поступились. Елене Калявиной, как никому из прочих, удался, на мой вкус, трудный переход от катренов к терцетам: и «отвергая зло», и «пульс вечности» здесь на месте и переданы верно. Отличная находка Владимира Окуня – «добрый грунт удобрив» (в оригинале reach и reacher, в набоковском переводе приобретшие, мне кажется, некую претенциозность: «нежная земля нежнейший прах таит»).

Об остальном, повторюсь, пусть судят читатели. Но не могу под занавес не отметить, что в набоковском переложении, при многих его вольностях, начиная с метрической, есть авторский стиль, и он, насколько могу судить, в целом достаточно близок к георгианскому. А это в переводе – помимо точности, как бы ее ни понимать – важно, хотя (или как раз потому?) бывает и дается редко.

Вильгельм Клемм, Георг Тракль, Август Штрамм
Стихи
Перевод с немецкого Алёши Прокопьева

Вильгельм Клемм

Битва на Марне

 
Медленно камни приходят в движение,
                                                                 что-то бормочут.
Металлической зеленью стынет трава. В укрытия,
В низкие чащи густые вползают войска на марше.
Небо, цвета известки, вот-вот разорвется.
Два долгих часа раскатаны на минуты.
Вспучивается кверху пустой горизонт.
 
 
Сердце мое огромно сейчас,
                                        как Германия с Францией вместе,
Продырявлено выстрелом каждым, любым.
Батарея шесть раз издает львиный рык
Куда-то в пространство. Слышен вой минометов.
Тихо. Рокот вдали – пехота открыла огонь.
Весь день, всю неделю.
 

Битва в полдень

 
Далеко в темную синь уступами падала
Земля. Деревни горели. Языки пламени
Косо взметались. Жиденько дым валил
Вялый за горизонт, вскипавший таинственно.
 
 
Грохот орудий катился угрюмо. Реку
Форсировал сбивчивый шум. Блеял ружейный огонь.
Шрапнель разрывалась вокруг. Облака,
Размочалены, бледными хлопьями
Висели над мрачной землей. Пока не пошел дождь
Ближе к вечеру. Падал не разбирая – на своих и
                                                                                           врагов,
 
 
На поле славы и поле позора, на всадников и
                                                                                лошадей,
На отступающих и атакующих. На живых и мертвых.
 

На передовой

 
Пустынна земля. Поля как заплаканы.
По разбитой дороге ползет серая телега.
Крыша на землю с дома сползла.
В луже гниют ошметки от лошадей.
 
 
Бурые черточки дальше – это окопы.
На горизонте неспешно пылает крестьянский двор.
Выстрелы рвутся, стихая – поп-поп-паууу.
Всадники медленно тают в лысом лесу.
 
 
В воздухе расцветают и блекнут облака шрапнели.
                                                                                      Овраг
Вбирает нас всех. Здесь жмется пехота, мокрая,
                                                                                          в глине.
Смерть, как начавшийся дождь, равнодушна.
Кого волнует Вчера, Сегодня и Завтра?
 

Георг Тракль

На Восточном фронте

 
Дикому вою метели, органу зимы,
Подобна мрачная ярость людей,
Битвы багровый вал —
Теряющей листья звезде.
 
 
Разломом бровей, серебристыми руками
Павших солдат приветствует ночь,
Под сенью осеннего ясеня
Стенают их сонные тени.
 
 
Город в волчцах и колючках.
С кровавых ступеней месяц согнал
Помешавшихся женщин.
Бросились волки в ворота.
 

Гродек

 
Вечером взвыли орудьями смерти
Осенние рощи, золотые равнины
И голубые озера, солнце над ними
Угрюмее катится… ночь вобрала в себя
Умирающих воинов, дикие вопли
Их разломанных ртов.
Но молча сбиваются в темное стадо
Красные тучи, где разгневанный Бог обитает,
                                                                                 копятся
Лужи пролитой крови, лунной прохлады…
Все дороги впадают теперь в черное тленье.
Под золотыми ветвями ночи и звезд
Тенью сестра в бессловесном шатнулась лесу,
Обнимая души героев, кровью точащие головы.
Взвыли осенние флейты – темный тростник.
О гордая скорбь! Ты алтарь,
Где ужасная боль – нерожденные внуки —
                                                                            питает сегодня
Жаркое пламя духа.
 

Август Штрамм

Атака

 
Отовсюду крики визги рев
Хрясь
Жизнь
Бич
Гонит
Пред
Со
Бой пыхтя смерть
Небо в клочьях Крики
Бьет слепых на бойне ужас дикий.
 

Сон-кипяток

 
Ноги онемели
Дыхание – свинец
В кончиках пальцев жарятся гвозди
Спина улиткой
В ушах гудит чай
Огонь
Грох!
И
Высоко в небе
Твое кипящее сердце
Морщась
Причмокивая
Блаженствуя
Отхлебывает
Сон-кипяток
 

Геза Дёни
Пусть хотя бы на день
Стихотворение
Перевод с венгерского, вступление и послесловие Юрия Гусева

Жизнь Гезы Дёни коротка, внешне проста и, по-моему, очень Символична. Прожил ровно (день в день) тридцать три года (1884–1917). Готовился стать священником, но стал журналистом. С юных лет писал стихи, но катастрофический поворот истории (начало Мировой войны) скомкал и прервал его жизненный и творческий путь. На фронт Дёни отправился с воодушевлением, которое побуждало его сочинять патриотические стихи в таком роде:

 
Не плачьте, матери! Невесты, улыбнитесь
И поцелуем освятите острый меч:
Ведь с ним пойдет на бой ваш храбрый витязь,
Чтоб ваше счастье от врага сберечь.
 

Франц Фердинанд ведет в сраженье нас, июль 1914 г.

В составе австро-венгерских войск участвовал в обороне крепости Перемышль – и, когда крепость пала, оказался в плену. Два года, проведенные в Сибири, закончились печально: Геза Дёни, с помраченным рассудком, умер в Красноярском лагере. Война и плен перевернули все его ви́дение мира. Уже осенью 1914-го он осознает бесчеловечную суть войны, лживость и эгоизм тыловых патриотов, восхвалявших страшную бойню как воплощение благородства и мужества.

Маяковский примерно в то же время писал:

 
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
 

Вам! Начало 1915 г.

Вот и Геза Дёни стремится отразить ужас фронтовых будней и ненависть к апологетам войны, с комфортом устроившимся в тылу. Об этом – самое известное его стихотворение «Пусть хотя бы на день» (ноябрь 1914).

 
О, как их заставить, патриотов этих,
Родину любить не в теплом кабинете,
       А у нас, в окопах?
Как бы их хоть на день, на часок иль на два
Погрузить во чрево фронтового ада?
Пусть услышат, как жужжат над головами
Пули, словно пчелы, злобными роями!
 
 
Посреди разрывов, копоти и вони
Пусть они узнают, что такое войны, —
       Здесь, у нас, в окопах!
Пусть земля сырая, смешанная с кровью,
Вместо одеяла ночью их укроет!
Пусть они увидят, как седая Висла,
Взбухшая от крови, из пределов вышла!
 
 
Господи, к Тебе взываю я из бездны:
Зашвырни всю свору патриотов резвых
       К нам, сюда, в окопы,
Где снаряды воют и ложатся рядом,
Сыплются осколки раскаленным градом,
И солдат, что был отцом, кормильцем, мужем,
Пулеметом скошен, как сорняк ненужный.
 
 
Господи, сорви их с шелковой постели,
Брось на фронт – отведать яростной шрапнели,
       К нам, сюда, в окопы!
Пусть они увидят, как земля дымится,
Как в огне мелькают раненые птицы,
Как, теряя разум в грохоте и громе,
Бредит наш солдатик о родимом доме.
 
 
Господи, пошли их, выбритых и гладких,
Провести хоть ночь в изодранной палатке
        Иль на дне окопа!
Пусть, когда ракета в небе загорится,
Ужас исказит холеные их лица…
Кто и где за кровь венгерскую заплатит?
И невольно губы их прошепчут: «Хватит!..»
 
 
Пусть хотя бы на день, на ночь, на полночи!
Пусть заглянут смерти в огненные очи —
         Здесь, у нас, в окопах!
В слякоти кровавой посидевши с нами,
Пусть трясутся в страхе, клацая зубами!
И потом, заплакав, крикнут через силу:
«Боже Всемогущий, сжалься и помилуй!
 
 
Мы на все согласны, все отдать готовы,
Только бы живьем домой вернуться снова
          Из окопов этих…»
Спесь забыв былую, слезно молят Бога:
Отдадим, что хочешь, только нас не трогай!
Отдадим отчизну, отдадим Европу…
Господи, хоть на день к нам бы их, в окопы!
 

Фигура Гезы Дёни – поэта, с воодушевлением встретившего войну, а потом ставшего одной из миллионов ее жертв, настолько характерна для тех (а может быть, и не только для тех) времен, что уместно будет сказать о нем еще хотя бы несколько слов. В 1985 году журнал «Литературное обозрение» (№ 7) напечатал статью Л. Н. Васильевой «В историческом водовороте», посвященную трагической судьбе венгерского поэта и изменчивой судьбе его стихов на его родине. Особенно останавливают внимание в этой статье подробности лагерной жизни поэта и его смерти. Стихи, которые Дёни сочинял в лагере (он их называл «Письма с Голгофы»), военнопленные знали наизусть, переписывали в тетради, каждый слышал в них свое горе, свою тоску, свою надежду. Хоронить его пришел едва ли не весь лагерь, вместе с пленными шли конвойные – без оружия. На тело Дёни надели металлический пояс с выбитым на нем именем, чтобы его можно было опознать – когда поэта решат перезахоронить на родине (видимо, многие были в этом уверены). Позже те из пленных, кому удалось вернуться домой, привозили с собой его стихи; кто-то привез карандаш Дёни, другие – горсть земли и засушенные цветы с его могилы. Все эти «личные вещи» хранятся в будапештском Литературном музее им. Шандора Петефи.

Джузеппе Унгаретти
Стихи из книги «Погребенный порт»
Перевод с итальянского и вступление Петра Епифанова

23 мая 1915-го, когда Италия, после жарких внутриполитических баталий, вступила в мировую войну, для Джузеппе Унгаретти пробил час решающего в его жизни поступка. Броситься во фронтовую мясорубку, вслед за миллионами, спешили художники и интеллектуалы со всех концов Европы. Однако выбор Унгаретти был продиктован особыми обстоятельствами и переживаниями.

Унгаретти, родившийся в Египте в семье итальянских эмигрантов[2]2
  Родители поэта – тосканские крестьяне, от нищеты вынужденные искать спасения на чужой земле. Отец, землекоп на постройке Суэцкого канала, умер, когда Джузеппе было два года. Мать держала маленькую хлебопекарню, что позволило ей не только прокормиться, но и дать образование обоим сыновьям.


[Закрыть], провел детство и юность в космополитической Александрии, на границе пустыни и моря. Здесь же сделаны и первые творческие шаги: настоящим проводником на пути поэзии для него становится Константинос Кавафис. В возрасте двадцати пяти лет перебравшись в Италию, Унгаретти чувствует себя чужаком, пришельцем и, более того, не находит простора для своего творческого роста. Он уезжает в Париж, культурную столицу Европы. Здесь, в художнической среде, в общении с Пикассо, Аполлинером, Браком, Модильяни, прошло два бесценных, насыщенных впечатлениями года. Унгаретти утвердился в своем призвании поэта. Не удалось обрести лишь самое для него важное: Бога и Родину (с большой буквы, как идеал). Католический Бог горячо верующей матери, детских молитв был утрачен, казалось, безвозвратно; для того чтобы вернуть родину, простой натурализации было мало. Обе темы – поиск Бога и родины – определят характер первой поэтической книги Унгаретти «Погребенный порт»[3]3
  В Александрии Унгаретти слышал рассказы о древнем городском порте, уже тысячелетия назад поглощенном волнами моря. Этот «погребенный порт» стал для него метафорой тайны поэзии: «Туда заплывая, поэт / с песнями вновь / поднимается к свету / чтобы их расплескать…»


[Закрыть], вышедшей осенью 1916 года, тиражом 80 экземпляров, в прифронтовой полосе. Стихи сборника записывались день за днем, иногда прямо на огневой позиции: «Ночь напролет / в окопе прижатый / к убитому другу / чей рот / скалился / на полнолунье / и окоченелые руки / в мое проникали молчанье / я писал / письма, наполненные любовью…» «Письма, наполненные любовью», среди грязи и крови, подчас короткие, как телеграммы, где особое звучание и смысловой вес обретали даже самые небольшие элементы текста – вплоть до предлогов и союзов. А между этими короткими, как выстрелы, сгустками речевой энергии – паузы пустоты…

Оглядываясь со стороны на обстановку этой «экзистенциальной лаборатории», нелегко говорить о творческой и жизненной стратегии поэта; но она, однако, была. Автор стихов, поставив на кон жизнь, шел на фронт не затем, чтобы умереть. Читая «Погребенный порт», книгу-поиск, и даже не зная биографию автора, видишь, что поиск лишь начат, что впереди еще долгий путь: настолько велика в этих стихах жажда жизни. Впрочем, военный «анабасис» Унгаретти был поиском не только цельности души, но и социальной реализации. Человек с обрубленными корнями, почти чужак, он ставит перед собой задачу получить признание на исторической родине, за которую теперь воюет. И стать поэтом не только национальным – для Италии, раздробленной на местные культурные мирки, задача почти нереальная, – но и поэтом европейским. Недаром стихи этого периода он записывает в двух вариантах – на итальянском и французском. «Я знаю, чего стою: надо вернуться к Вийону, чтобы найти такую же сгущенность смыслов, такую же точность слов и ритма – в эти времена охов и ахов, во времена поэзии, мнящей себя теологической, когда она всего лишь болтовня картежной гадалки, в эти времена прилагательных!» (письмо к Дж. Папини, февраль 1919-го). Слава придет к Унгаретти позже, уже в начале тридцатых, когда сыграет свою роль и внешний фактор – симпатии к нему со стороны Муссолини. Но стержневой книгой для творчества поэта навсегда останется сборник военных стихов.

Внешне стихи Унгаретти выглядели разрывом с классической итальянской метрикой, с тональностью, с самим словарем, свойственным поэзии XIX века. При этом автор решительно заявлял о себе как о человеке традиции. В самом деле, от внимательного слуха не могли утаиться интонации Джакомо Леопарди; да и сама главная тема – человек перед лицом вечности-бездны, вечности-круговращенья, не озаряемой никакой эсхатологической надеждой, – восходила непосредственно к автору «Ночной песни пастуха» и «Последней песни Сафо». Впрочем, у Унгаретти тема вечности обогащена таким острым чувством мгновения, какое мог дать только опыт XX века и, особенно, опыт новой войны с ее орудиями «крупных оптовых смертей» [4]4
  О. Мандельштам. Стихи о неизвестном солдате.


[Закрыть]. А найти художественные средства для отражения этого опыта поэту также помогла традиция, хотя и весьма далекая от его родной культуры: только что открытая Европой традиция японских хайку.

Давным-давно…

Высота 141, 1 августа 1916 г.

 
У леса
на склоне пологом
как в кресле уютном
бархат зеленый
А мне бы вздремнуть
ненадолго
в том далеком кафе
в тиши приглушенного света
такого как эта
луна[5]5
  Воспоминание о кафе в Александрии, где Унгаретти часто встречался с друзьями – издателями греческого литературного журнала «Граммата». Центральной фигурой этих вечеров был К. Кавафис. (Здесь и далее – прим. перев.).


[Закрыть]
 

Мироздание

Деветаки, 24 августа 1916 г.

 
Из моря
я себе смастерил
свежий прохладный
гроб
 

Одиночество

Санта-Мария-Ла-Лонга, 26 января 1917 г.

 
…Но крики мои
молниями
ударяя
в глухой колокол
неба
Оттуда свергаются
в ужасе
 

Преображение[6]6
  «Одиночество» и «Преображение» были написаны уже после выхода первого тиража «Погребенного порта». В 1921 г. Унгаретти издал новый сборник с тем же названием – «Погребенный порт», где к первоначальному составу прибавил стихи из своего второго военного цикла «Радости кораблекрушений» (1919).


[Закрыть]

Верса, 16 февраля 1917 г.

 
Спиною прилег
к кургану
обронзовелого стога
 
 
Острою мукой
пышет вскипая
жирная борозда
 
 
Чую как голос земли
в моих откликается венах
 
 
Чую себя
в следящих за переменами неба
осторожных глазах
человека с лицом иссеченным
точно кора шелковицы
что руки его обрезают
 
 
Чую себя
под мальчишескими глазами
плодом
рдеющим горячо
в саду оголенном
 
 
Чую себя тучей
солнца пронзенной лучом
 
 
Чую себя растворенным
в поцелуе
что меня испивает
 
 
и усыпляет