Текст книги "В тюрьме. Посмертный рассказ"

Автор книги: Борис Савинков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Эти слова у него вырвались против воли. В ту же минуту он спохватился. Он даже начал: "Товарищ..." Но Яголковский взял перо и приготовился записывать под диктовку. И тогда произошло то, чему полковник Гвоздев сам удивлялся потом. Он стал припоминать своих приятелей и знакомых, - товарищей по училищу и полку. Тех, кого он встречал на фронте. Тех, с кем жил за границей. Наконец, случайных, мало известных ему людей: судью в Киеве, учителя в Екатеринославле, священника в Туле и даже барышню из цветочного магазина, за которой он ухаживал лет восемь назад. Он называл имена и фамилии, изобретал конспиративные явки и выдумывал правдоподобные, легко запоминаемые пароли. Он не ограничился этим. Он в подробностях сообщил о заговоре в Москве, о "пятерках" в красных частях, о связи с "зелеными" на Кавказе, о якобы вездесущем и всемогущем "Синем Кресте", секретарем "верховного комитета" которого состоял он, полковник Гвоздев. Он лгал вдохновенно. Он не только лгал, но и хвастал, и не щадил никого, даже родных. "Чем больше наговорю, тем труднее будет им разобраться... Да и не станут они разбираться... Такому, как я, поверят на слово и, конечно, сейчас же освободят..." Так в редкие минуты сознания успокаивал он себя... Долго, до поздней ночи, сидели они друг против друга. Полковник Гвоздев говорил, размахивая руками, а Яголковский записывал и тихо улыбался. И, глядя на них, можно было подумать, что это не следователь и заключенный, а двое добрых, оживленно беседующих друзей. Полковника Гвоздева, жаловавшегося на зрение, перевели в камеру No 7. Светлая и просторная, она показалась ему дворцом. Он выписал из тюремной библиотеки книг: Конан Дойля и для "серьезного чтения" - зоологию, том первый. Он, пользуясь болезненным состоянием, добился разрешения получать вино. Он пил его скупо, маленькими глотками и, выпив, объяснял надзирателю, что болен и что вино помогает от нервов. Его водили в баню и на прогулку. Гулял он в небольшом тюремном дворе, вдоль высоких стен, обнесенных наверху частоколом. В левом углу была построена будка. В будке дежурил красноармеец. В синем шлеме он был похож на средневекового копьеносца. Иногда приходила смена. По лестнице неуклюже, как медвежата, карабкались такие же неуклюжие часовые. Полковник Гвоздев с изумлением смотрел на их крепкие сапоги, рубахи, подсумки и пояса. "Создали армию, черт бы их взял... Пожалуй, и в самом деле не боятся Европы?" Временами наплывала тревога. Но солнце так по-деревенски жгло ему щеки, но в цветнике так мирно зеленела трава, но надзиратель был так спокоен и вежлив, что тревога его исчезала. Ему казалось тогда, что не было, да и быть не могло ни тишины, ни мышей в камере, ни нацарапанной надписи "Юрий Бельский". Но проходили законные полчаса, и опять щелкал ключ. Полковник Гвоздев оставался один. И одиночество тяготило его. Об освобождении все еще не было речи. "Формальности, пустяки... говорил себе полковник Гвоздев. - Это ничего, что я им наврал. Ну, арестуют человек двадцать, убедятся, что они ни при чем, и отпустят, а если кто и пострадает, то, значит, так суждено". И, шагая из угла в угол, как некогда его безымянный сосед, он размышлял, где найти валюты для "драпа" и как "драпануть" в Финляндию или Польшу. "Покамест разберутся, я уже за границей буду. Ау!.." А после проверки, когда в коридоре затихали шаги, он, кончая бутылку портвейна и чувствуя, как кружится голова, сладко мечтал о запретной берлинской жизни, - той жизни, которая еще недавно была для него ежедневным мелочным адом. Раза три его вызывал Яголковский, и однажды вызвал начальник Яголковского. Дело шло о недосмотрах в его показаниях. Как фамилия киевского судьи? Где живет барышня из цветочного магазина? Кто участвует в заговоре из чинов Воздушного флота?.. Полковник Гвоздев с готовностью делал поправки, пояснения и дополнения. Яголковский кивал головой, записывал и давал подписаться, а старший начальник, бритый и лысый пожилой человек в очках, спокойно спрашивал, уверен ли он, не напутал ли, не сделал ли невольной ошибки. Был июль на исходе, стены дышали жаром, в цветнике вырос и распустился подсолнух, и полковник Гвоздев тревожился иногда: "А вдруг проверяют?" Он гнал эту мысль. Он зачитывался Конан Дойлем и старался не думать. Но теперь тревога возвращалась настойчиво и упорно. Однажды ночью он проснулся в поту. Он сел на койку и, затаив дыхание, стал ждать. Чего он ждал, он бы не сумел объяснить. Вокруг было тихо. Но никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным и всеми забытым. Когда-то, на Южном фронте, далеко, на красных тылах, у него захромала лошадь. Он отстал от полка и пешком побрел по дороге. Колыхалась необозримая, уже спелая, ярко-желтая рожь, да сильно пахло полынью. И не было никого. Он был беспомощен и заброшен. Так и теперь. И теперь даже хуже, гораздо хуже. Он попытался заснуть, но было душно. А в ушах раздавались выстрелы, предостерегая и угрожая. В середине августа его пригласил на допрос старший начальник. На этот раз полковник Гвоздев шел бодро, почти уверенный, что не сегодня завтра освободят. Эта успокаивающая уверенность выросла в последние дни. Она выросла потому, что уже давно прогулка длилась не полчаса, а значительно больше, что ему поставили в камеру новую лампочку. Он нанизывал эти мелкие домашние признаки и делал из них утешительный вывод, - тот именно, которого страстно желал. - Садитесь. Полковник Гвоздев закурил и попробовал улыбнуться. - Жарко сегодня, товарищ... Начальник строго взглянул сквозь очки. - Вы нам сказали неправду. - То есть?.. То есть как это, товарищ?.. - Вы не знаете как?.. Вы говорили, что ручаетесь за каждое ваше слово. А вот, полюбуйтесь сами. Он протянул ему справку. Справка сухо гласила, что бывший мировой судья гор. Киева, Александр Петрович Авдеев, скончался в 1917 году, в январе. - Вы ведь его называли? - Я... Нет... Да, кажется, называл... - Ну-с? Полковник Гвоздев развел руками. - Не понимаю... По чести и совести. Не понимаю, товарищ... Здесь какая-то ерунда. - Именно ерунда... - подтвердил начальник и порылся в столе. - А вот еще документ. Документ, доказывающий, что пароли "Синего Креста", сообщенные Гвоздевым, явно дуты. - Ну-с?.. - Товарищ... Клянусь честью, товарищ!.. Что же это такое?.. Это черт знает что!.. - Да, черт знает что... Ну-с, а что вы скажете насчет гражданки Пальчевской? Полковник Гвоздев внезапно вспомнил магазин на Кузнецком - влажный запах оранжереи, ирисы и магнолии и за причудливыми цветами смеющиеся глаза. Он побледнел и ничего не ответил. - Я вас спрашиваю. - Да, да, товарищ... Сейчас. Я утверждаю. Я продолжаю утверждать, что гражданка Пальчевская дважды приезжала в Берлин... - Зачем? - Для свидания... Для свидания со мной... По делу... - Вы уверены? - Совершенно уверен... - Хорошо-с. Угодно очную ставку?.. - И, не ожидая согласия, начальник приказал в телефон: - Приведите Пальчевскую. Теперь они оба молчали. Начальник, не торопясь, снял очки, дунул на них и начал старательно вытирать платком. Платок был клетчатый с красной каемкой. Полковник Гвоздев неподвижно сидел на стуле. Он понял, что попался с поличным. "Не выкрутиться... Погиб..." И он покорно и тупо ждал. Но когда он увидел худую женщину в поношенной юбке и давно забытое, теперь уже немолодое лицо, он последним остатком воли стряхнул наваждение. - Софья Андреевна, не узнаете? - Узнаю. Она сказала это спокойно и посмотрела ему в глаза. - Вы помните, что мы виделись с вами в Берлине в прошлом году? - Я не ездила никогда в Берлин. - Нет, вы ездили... Вы были два раза: в январе и в апреле. - Вы ошиблись: я жила все время в Москве. Он закашлялся. Потом отвернулся. Снова вспомнились причудливые цветы. И все-таки он сказал: - Неправда. Она пожала плечами. Начальник подал ему бумажку - удостоверение домового комитета. В бумажке значилось, что гражданка Софья Пальчевская состоит в Наркомпросе на службе и не выезжала пять лет из Москвы. Полковник Гвоздев смотрел на крупный, писарский почерк, и буквы прыгали, и стирались, и пропадали совсем. Как сквозь сон он услышал: - Гражданка Пальчевская, я вас не стану более задерживать. Начальник спрятал платок и зевнул. Дело "бывшего полковника Гвоздева" давно надоело ему. Дело было несложное. При возвращении в Россию ему обещали прощение - значит, надо простить. Обвиняемый врал - по глупости и из страха. Ложь окончательно вскрылась сегодня. Ну, и нечего волынку тянуть... Начальник помнил царские тюрьмы, Сибирь, этапы и Акатуй. "Вот такие нас и ссылали... А теперь трясутся и врут... И сколько лишних хлопот. Мразь". - Вы будете высланы в Нарым. - Товарищ!.. Еще раз, по чести и совести. Товарищ, я говорю: все мои показания - святая правда... Я мог... Я мог ошибиться, конечно. Например, я спутал фамилию судьи... Я припоминаю теперь: его фамилия не Авдеев, а Алексеев... Но учитель Штраль, например, контрреволюционер... И Пальчевская тоже... Я настаиваю... Я категорически настаиваю, товарищ... Полковник Гвоздев говорил как в бреду. Он говорил с единственной целью выиграть время. Его пронизала сумасшедшая мысль. Его обманывают, его расстреляют этой же ночью. Он с отчаянием боролся с судьбой и добивался отсрочки. Ему казалось, что этим он спасал свою жизнь. Так он думал, по крайней мере... Он очнулся только тогда, когда, после долгих просьб, доказательств и убеждений, начальник погладил лысину и равнодушно сказал: - Извольте. Мы еще раз проверим. Вернувшись в камеру, полковник Гвоздев выпил залпом стакан вина: "Надо все обдумать... спокойно и хладнокровно... Главное хладнокровно". Руки его дрожали. Он лег. В путанице, разумеется, виноват не он. Виноват начальник и Яголковский. Они обманули... В чем именно был обман, он бы не мог ответить. Но он уже искренно верил, что он - невинная жертва. Он забыл о своей лжи. Ему казалось, что он лишь немного отклонился от правды, ровно настолько, чтобы ускорить дело... А они пользуются его положением и нарочно дразнят и губят его... Когда он заснул, он сначала спал как убитый, но под утро ему привиделся сон. Сон был четкий и такой похожий на явь, что полковник Гвоздев даже вскрикнул. Ему снилось, что надзиратель принес газеты и, уходя, забыл его запереть. Он на цыпочках, сняв сапоги, заглянул в коридор. Было пусто. Желтым светом горели лампы. Он пробрался к уборной. У уборной он подождал, прислушиваясь и не решаясь. И внезапно, изогнувшись, как кошка, кинулся на площадку. На площадке не было часовых. Он бегом спустился по каменной лестнице вниз, все ниже и ниже, сначала в баню, потом в подвал, потом куда-то еще ниже подвала, в какую-то четырехугольную башню. В этой башне, прижавшись к стене, стоял человек. Он заметил его лицо. Это был хорунжий Шумилин, тот самый, который отказался стрелять в рабочих. Хорунжий Шумилин вынул нож и погнался за ним. Он обежал кругом башни, с внутренней ее стороны, вдоль кирпичных, облупленных стен. Выхода не было - ни ворот, ни даже окна. Так кружились они, кружились долго и безнадежно, и полковник Гвоздев не мог убежать, и хорунжий Шумилин не мог ударить его ножом. Но нож был тут, за спиною: "Беги... беги... беги..." И полковник Гвоздев повторял: "Надо бежать... надо бежать... надо бежать..." "Надо бежать..." - подумал он вслух и открыл глаза. Щелкнул ключ. Надзиратель просунул метлу. На дворе рабочие пели: Поп Сергей, Дьяк Сергей, Пономарь Сергей, И дьячок Сергей, Вся деревня Сергеевна И Матрена Сергеевна Разговаривают... Полковник Гвоздев начал наскоро подметать под столом, он мгновенно остановился и провел рукою по лбу. Он вспомнил, он вспомнил то, что было вчера, - очки начальника, клетчатый с красной каемкой платок и очную ставку. "К свиньям собачьим... Погиб..." Он снова лег и зарылся с головой в подушку. Он лежал без движения, пока опять не щелкнул замок: - Возьмите чай. Он поднялся и нехотя подошел. Но когда, расставив широко ноги, он лил из тяжелого чайника кипяток, и пар, клубясь, обжигал ему пальцы, он уже думал о бегстве. "Если человек хочет, то может... Только бы пропуск достать..." Он отказался идти на прогулку и целый день, без отдыха, шагал по диагонали: из угла в угол. Он не ел ничего, пока не стемнело и не вспыхнула "новая" лампочка - наивный признак освобождения. Стало больно глазам. Он прищурился на белый огонь и решил: "Надо бежать с допроса". Через неделю его вызвал к себе Яголковский. Яголковский вызывал его, чтобы объявить постановление коллегии о "высылке гражданина Василия Гвоздева в Нарым". Но теперь полковник Гвоздев был так же уверен, что его расстреляют, как уверен был раньше, что не сегодня завтра освободят. "Они-то? Звери!.. Они не могут не расстрелять..." Он сунул бутылку портвейна в карман и вышел. Он не испытывал ни слабости, ни волнения. Наоборот, сердце как будто сжалось в комок и, окаменев, перестало биться. Он знал в себе эту действенную решимость. Так ходил он на проволоку, в конном строю. Яголковский был утомлен и не в духе. Но он все-таки улыбнулся и ласково предложил садиться. Полковник Гвоздев не сел. Он остановился у письменного стола и отрывисто, почти грубо, сказал: - Я болен, товарищ... Разрешите выпить вина... Он поставил бутылку с краю, на книгу в серой обложке. На обложке было напечатано: "Фридрих Энгельс". "Ишь ты, за литературой следят..." усмехнулся полковник Гвоздев, пощипывая усы. Яголковский с удивлением взглянул на него: - Что с вами? Вы нездоровы? - Нервы, товарищ... Нервы... - Вы бы обратились к врачу. "Зачем он врет? - подумал полковник Гвоздев. - Какой к черту врач?.. Расстреливают, а туда же, говорят о враче..." Но он ничего не сказал и, нахмурясь, посмотрел сверху вниз. Он смотрел на голову Яголковского, молодую, с белокурыми волосами. Надо бежать: "Р-раз... И готово дело"... Яголковский спешил окончить допрос и вернуться домой. Теперь он тоже был убежден, что "обвиняемый" ничего не знает и заврался зря в показаниях. А если так, то и возиться с ним нет расчета... Он наклонился к столу и начал быстро писать: "По постановлению тройки коллегии гражданин Василий Гвоздев высы..." Но полковнику Гвоздеву пора было действовать. Он схватил бутылку. Секунду подержал ее на весу, как бы пробуя ее тяжесть и не смея решиться. И вдруг размахнулся и, стиснув зубы, изо всей силы ударил по голове. Бутылка, звеня, разбилась. Яголковский охнул и грудью упал на стол. Полковник Гвоздев увидел проломленный череп, залитое кровью лицо и разбрызганные на зеленом сукне осколки. Пропуск у мертвого Яголковского был в кармане. Но о пропуске полковник Гвоздев забыл. Он не знал, чем вытереть мокрые руки. Они мешали ему и пахли вином... "Как же быть?.. Как же быть?.." В соседней комнате не было никого. Он повернулся и бросился в коридор. Перепрыгивая через ступени, он почти скатился по лестнице вниз, все ниже и ниже, - как ночью, тогда, во сне. На последней площадке он перевел на мгновение дух и кинулся наугад направо. Он бежал теперь без цели и смысла. Уже раздавались крики и гулкий топот сапог. И, не рассуждая, больше всего боясь оглянуться назад, он толкнул тяжелую дверь. Он увидел облако табачного дыма и в синем дыму незнакомых людей. Их было много. Они с шумом отодвинули стулья и уставились на него - на его окровавленные руки. Сопротивляться он не хотел и не мог. Он пришел в себя у начальника в кабинете. Он сидел на диване, а начальник протягивал ему стакан с холодной водой. Но зубы его стучали и лязгали о стекло. И все еще пахло вином. - Вы в состоянии говорить? - Да... Товарищ, поймите... Нервы... - Ну-с? - Я был не в силах... - Что не в силах? - Не в силах больше терпеть... Одиночка... И все время ожидаешь расстрела... - Какого расстрела? Полковник Гвоздев посмотрел непонимающими глазами. Что-то больно кольнуло сердце... "Как? Неужели?.. Что же это такое?.." И он, волнуясь, начал говорить о мучительной тишине, о том, что он "живой человек". - Поймите же, поймите, товарищ... Разве так можно?.. По чести и совести... Я... - Он закрыл руками лицо и всхлипнул. - Я извиняюсь... Начальник поморщился. Болвана освобождают, а он... И что за глупое бегство? Оттого, что начальник не приказал его увести, а главное, оттого, что он внимательно слушал, полковник Гвоздев снова принялся лгать, как лгал на допросах. Теперь он винил Яголковского в покушении. Он винил его в пристрастии, в высокомерии, в грубости, в нравственных пытках... И чем дальше он говорил, тем больше верил в свою правоту и тем сильнее разгоралось желание убедить и спастись. - Только на вас... Только на вас полагаюсь, товарищ... Теперь я все расскажу... Всю правду... Я не хотел рассказывать под угрозой... А вам я все расскажу... Полковник Гвоздев остановился и прочел в глазах начальника презрение. И только теперь он понял, что был арестован, лгал и убил Яголковского только из-за того, что боялся сознаться в своем ничтожестве, в ничтожестве "Синего Креста".