Текст книги "Красная трава"

Автор книги: Борис Виан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Это как же? – сказал Вольф.

– Своим взглядом, – томно сказала Элоиза.

Вольф сухо рассмеялся.

– Простите меня, – ответил он, – но в жизни я не смог прочесть ни одного взгляда.

Аглая бросила на него суровый взгляд.

– Скажите лучше, что не осмеливались, – презрительно откликнулась она. – Или боялись.

Вольф в смущении взглянул на нее. Старая дева вдруг вселила в него какое-то неясное беспокойство.

– Естественно, – с усилием сказал он. – К этому я и перехожу.

Он вздохнул.

– Чем я еще обязан своим родителям, – сказал он, – так это болезнебоязнью. Да, мой страх подцепить что-то мог сравниться только с моим же желанием переспать со всеми девицами, которые мне нравились. Конечно, это касается тех поводов-предлогов, о которых я вам говорил: желания не пренебрегать работой, боязни навязать себя, отвращения к ухаживанию унизительным для женщин, с которыми я хотел быть откровенным, способом, – я себя усыплял и ослеплял, но на дне всего этого таился глубокий страх, наследие легенд, которыми меня напичкали под прикрытием широты взглядов, сообщая мне с самого отрочества, чем я рискую.

– Из этого следует? – сказала Элоиза.

– Из этого следует, что вопреки своим желаниям я оставался целомудрен, – сказал Вольф, – что в глубине, как и в семь лет, мое слабое тело было довольно запретом, к которому оно приспособилось и против которого мой дух вроде бы боролся.

– Вы во всем были одним и тем же, – сказала Аглая.

– В своей основе, – сказал Вольф, – физические тела вместе с идентичными рефлексами и потребностями почти подобны – к ним добавляется сумма представлений, обусловленных средой и более или менее согласующихся с оными потребностями и рефлексами. Можно, конечно же, попытаться изменить эти приобретенные представления. Подчас это удается, но с определенного возраста и моральный скелет тоже утрачивает свою гибкость.

– Ну-ну, – сказала Элоиза, – вы наконец становитесь серьезным. Расскажите нам о своей первой страсти…

– Что за дурацкий вопрос, – заметил Вольф. – Поймите, в этих условиях я при всем желании не мог испытать страсти. Взаимодействие всех моих запретов и ложных идей привело меня сначала к более или менее сознательному отбору подходящих для флирта объектов среди «подобающей» среды – условия образования которой более или менее соответствовали моим, – таким образом, я почти наверняка попадал на здоровую, может быть даже невинную девушку, так что я вполне мог убедить себя в возможности жениться на ней в случае глупости… все та же потребность в безопасности, внушенная моими родителями: лишний свитер не помешает. Видите ли, для того чтобы вспыхнула страсть, то есть произошла взрывная реакция, нужно, чтобы соединение было грубым, чтобы одно из тел было чертовски жадным до того, чего ему не хватает и чем другое обладает в избытке.

– Милый юноша, – сказала, улыбаясь, Аглая, – я преподавала химию и хочу вам заметить, что бывают цепные реакции, которые, протекая очень неприметно, питают сами себя и закончиться могут весьма бурно.

– Мои принципы складывались в весомую систему ингибиторов, – сказал Вольф, улыбаясь в свою очередь. – В таких случаях не возникают и цепные реакции.

– Так, значит, никаких страстей? – сказала заметно разочарованная Элоиза.

– Я встречал женщин, – сказал Вольф, – к которым мог бы испытать страсть; до моей женитьбы срабатывал рефлекс боязни. Ну а после женитьбы… это было чистой воды слабоволие… у меня стало одним поводом больше… еще и боязнь причинить боль. Красиво, не правда ли?.. Настоящая жертва. Кому? Ради чего? Кому на пользу? Никому. На самом деле это была не жертва, просто самое легкое решение.

– Правда, – сказала Аглая. – Ну а теперь расскажите о своей жене.

– О! Послушайте, – сказал Вольф, – после всего мною сказанного очень легко определить обстоятельства моей женитьбы и ее характеристики…

– Легко-то легко, – сказала Аглая, – но нам бы хотелось, чтобы вы сами это сделали. Мы же ведь здесь из-за вас.

– Хорошо, – сказал Вольф. – Причины? Я женился, потому что физически нуждался в женщине; потому что мое отвращение ко лжи и ухаживаниям вынуждало меня жениться достаточно молодым, чтобы нравиться физически; потому что я нашел такую девушку, среда, мнения и характеристики которой были для меня приемлемы – и которую думал, что люблю. Я женился, почти не зная женщин, – и каков результат? Никакой страсти, медленная инициация слишком целомудренной женщины, утомление с моей стороны… в тот момент, когда она начала наконец проявлять заинтересованность, я был уже слишком утомлен, чтобы сделать ее счастливой, слишком устал от ожидания бурных эмоций, на которые надеялся наперекор любой логике. Она была красива. Я ее очень любил, я хотел ей добра. Этого оказалось недостаточно. Все, я не скажу больше ни слова.

– О! – запротестовала Элоиза. – Как это мило – беседовать о любви!

– Да, может быть, – сказал Вольф. – Вы, во всяком случае, очень любезны, но по зрелом размышлении я нахожу шокирующим рассказывать обо всем этом девушкам. Пойду лучше искупаюсь. Мое почтение!

Вольф повернулся, чтобы вновь обрести море. Он уходил все глубже и дальше от берега, открыв глаза в мутной от песка воде.

Когда он пришел в себя, он был совсем один посреди красной травы Квадрата. Позади него зловеще зияла дверь клетки.

Вольф тяжело поднялся, снял обмундирование и уложил его в шкаф рядом с клеткой. У него в голове не осталось ничего из того, что он видел. Он был словно пьян, его пошатывало. В первый раз он спросил себя, сможет ли он жить дальше, когда уничтожит все свои воспоминания. Это была лишь ускользающая мысль, которая промелькнула лишь и" мгновение. Сколько сеансов ему еще понадобится?

ГЛАВА XXXII

У Вольфа было неясное ощущение какой-то суматохи в районе дома, когда крыша приподнялась, чтобы тут же осесть чуть-чуть ниже, чем раньше. Он шагал никуда не глядя, ни о чем не думая. Единственное, что он испытывал, – это ощущение какого-то ожидания. Что-то вот-вот произойдет.

Подойдя к самому дому, он заметил, сколь странно тот выглядит без половины верхнего этажа.

Он вошел внутрь. Лиль занималась какой-то ерундой. Она только что спустилась сверху.

– Что случилось? – спросил Вольф.

– Ты же видел… – тихим голосом сказала Лиль.

– Где Ляпис?

– Ничего не осталось, – сказала Лиль. – Его комната канула вместе с ним, вот и все.

– А Хмельмая?

– Отдыхает у нас. Не тревожь ее, она столько пережила.

– Лиль, что произошло? – сказал Вольф.

– Ох! Я не знаю, – сказала Лиль. – Спросишь у Хмельмаи, когда она будет в состоянии отвечать.

– Она что, тебе ничего не сказала? – настаивал Вольф.

– Сказала, – ответила Лиль, – но я ничего не поняла. Я, вероятно, глупа.

– Да нет же, – вежливо сказал Вольф.

Он на секунду смолк.

– Наверняка их опять разглядывал его молодчик, – сказал он. – Значит, он разнервничался и поссорился с ней?

– Нет, – сказала Лиль. – Он с ним схватился, и дело кончилось тем, что он поранился, упав на свой же нож. Хмельмая утверждает, что он ударил себя ножом специально, но это наверняка несчастный случай. Там якобы было полно людей, все на одно лицо, но все они исчезли, как только Ляпис умер. Бред какой-то… Вроде истории про лунатика, который ходит во сне.

– Раз все равно приходится ходить, – сказал Вольф, – то хорошо бы это использовать как-то еще. Например, спать на ходу.

– И гром разразил его комнату, – сказала Лиль. – Все исчезло, и он сам тоже.

– Хмельмаи, выходит, там не было?

– Она как раз спустилась вниз за помощью, – сказала Лиль.

Вольфу подумалось, что у грома были причудливые последствия.

– У грома были странные последствия, – сказал он.

– Да, – сказала Лиль.

– Я вспоминаю, – сказал Вольф, – как однажды, когда я охотился на лис, была гроза, и лис превратился в дождевого червя.

– А!.. – сказала Лиль безо всякого интереса.

– А в другой раз, – сказал Вольф, – на дороге человек оказался совершенно раздет и выкрашен в синий цвет. К тому же и форма его изменилась. Его принимали за автомобиль. И когда в него садились, он ехал.

– Да, – сказала Лиль.

Вольф замолк. Нет больше Ляписа. И все равно надо было продолжать с машиной, это ничего не меняет. Лиль разостлала на столе скатерть, открыла буфет, чтобы достать приборы. Взяла тарелки и бокалы и стала их расставлять.

– Подай мне большую хрустальную салатницу, – сказала она.

Этой здоровенной посудиной Лиль очень дорожила. Прозрачная, тщательно ограненная штуковина, весьма тяжелая.

Вольф наклонился и взял салатницу. Лиль уже расставила почти все бокалы. Он поднял салатницу до уровня глаз и посмотрел сквозь нее в окно, чтобы увидеть многоцветье спектра. А потом ему это наскучило, и он выпустил ее из рук. Салатница упала на пол и на высокой ноте обратилась в белую, хрустящую под ногой пыль.

Лиль, застыв, смотрела на Вольфа.

– Мне все равно, – сказал он. – Я сделал это нарочно, и теперь вижу, что мне все равно. Даже если это тебя огорчает. Я знаю, что это тебя сильно огорчает, и, однако же, ничего не чувствую. Так что я ухожу. Мне пора.

Он вышел, не оглянувшись. За окном проплыл его поясной портрет.

Внутри у Лиль все оцепенело, она даже не пошевельнулась, чтобы его удержать. Она вдруг отчетливо поняла: она уйдет с Хмельмаей из дому. Они уйдут отсюда без всяких мужчин.

– На самом деле, – сказала она вслух, – они созданы не для нас. Они созданы для себя. Мы им ни к чему.

Она оставит Маргариту, горничную, обслуживать Вольфа.

Если он вернется.

ГЛАВА XXXIII

Едва только за ним захлопнулась дверь клетки, Вольф почувствовал, как его охватила жуткая тоска; он задыхался, затвердевший воздух едва проникал в его жадные легкие, железное кольцо сжало виски. Легкие нити прошлись по его лицу, и вдруг он очутился в воде, пропитанной песком мелководья. Над собой он увидел голубую мембрану воздуха, стал отчаянно грести, мимо скользнул затянутый в белый шелк силуэт. Простейший рефлекс: перед тем как выплыть, он пригладил рукой волосы. Он вынырнул, мокрый, бездыханный, – и увидел перед собой улыбку и темные кудрявые волосы девушки, густо иззолоченной солнцем. Она плыла брассом к берегу – он сделал полуоборот и поплыл за ней. Он заметил, что двух старых дам там уже не было. Зато в некотором отдалении посреди пляжа торчала одинокая кабинка, которую он прежде не замечал. Ею он займется попозже. Он выбрался на желтый песок и подошел к девушке. Та, встав на колени, развязывала на спине завязки своего купальника, чтобы посильнее загореть. Вольф повалился на песок рядом с ней.

– Где ваша бляха? – спросил он.

Она протянула левую руку.

– Я ношу ее на запястье, – сказала она. – Это не так официально. Меня зовут Карла.

– Вы пришли закончить интервью? – с легкой горечью спросил Вольф.

– Да, – сказала Карла. – Может быть, вы скажете мне то, чего не захотели говорить моим тетушкам.

– Эти две дамы – ваши тетушки? – спросил Вольф.

– По крайней мере у них такой вид, – сказала Карла. – Вы не находите?

– Гнусные клопихи, – сказал Вольф.

– Н-да, – сказала Карла, – прежде выбыли куда любезней.

– Старые свиньи, – сказал Вольф.

– Ну! – сказала Карла. – Вы преувеличиваете. Они не требовали от вас ничего сального.

– Они сгорали от желания что-нибудь такое услышать, – сказал Вольф.

– Кто же все-таки достоин вашей привязанности? – спросила Карла.

– Не знаю, – сказал Вольф. – Была пташка, которая жила в розовых кустах, карабкавшихся к моему окну, она будила меня по утрам, негромко стучась клювом в окно. Была серая мышка, которая приходила ночью прогуляться возле меня и полакомиться сахаром, я оставлял его ей на ночном столике. Была черная с белым кошка, которая никогда меня не покидала и спешила предупредить родителей, если я лез на слишком высокое дерево.

– Только животные, – констатировала Карла.

– Именно поэтому я и старался доставить удовольствие сенатору, – объяснил Вольф. – Из-за пташки, мышки и кошки.

– Скажите, – спросила Карла, – вам было мучительно, когда вы были влюблены в девушку… я хочу сказать, страстно… мучительно ее не иметь?

– Да, было, – сказал Вольф, – а потом переставало быть, поскольку я находил пошлым горевать и не умирать от этого и уставал быть пошлым.

– Вы сопротивлялись своим желаниям, – сказала Карла. – Так странно… почему вы не давали себе воли?

– Мои желания всегда впутывали в игру кого-то другого, – сказал Вольф.

– И конечно, вы никогда не умели читать во взгляде, – заключила Карла.

Он поглядел на нее: она была совсем рядом, свежая, золоченая, курчавые ресницы затеняли ее желтые глаза. Ее глаза, в которых он читал теперь лучше, чем в раскрытой книге.

– Книга, – сказал он, чтобы избавиться от испытываемого притяжения, – не обязательно написана на понятном языке.

Карла, по-прежнему глядя на него, засмеялась, выражение ее лица изменилось. Теперь было слишком поздно. Явно.

– Вы всегда могли сопротивляться своим желаниям, – сказала она. – И теперь можете. Из-за этого-то вы и умрете, отчаявшись.

Она встала, потянулась и вошла в воду. Вольф следил за нею взглядом, пока ее коричневая головка не исчезла под голубым настилом моря. Он не понимал. Он подождал чуть-чуть. Никто не появился.

В отупении он поднялся в свою очередь. Ему подумалось о Лиль, о жене. Кем, как не чужаком, был он для нее? Или уже мертвецом?

Размякший на солнцепеке Вольф шагал по мягкому песку. Отчаявшийся, опустошенный – самим собой. Он шел, размахивая руками, потея под кровожадным солнцем. Перед ним нарисовалась тень, отбрасываемая кабинкой. Он укрылся в ней. Это была сторожка с проделанным в стенке окошечком, позади которого он разглядел совсем дряхлого служителя в желтом канотье, с жестким воротничком и узеньким черным галстуком.

– Что вы тут делаете? – спросил старик.

– Жду, чтобы вы меня опросили, – сказал Вольф, машинально прислоняясь к окошечку.

– Вы должны заплатить мне налог, – сказал служитель.

– Какой налог? – спросил Вольф.

– Вы купались, нужно заплатить налог.

– Чем? – сказал Вольф, – У меня нет денег.

– Вы должны заплатить мне налог, – повторил тот.

Вольф силился сообразить. Тень от сторожки пошла ему на пользу. Без сомнения, это последний пункт. Или предпоследний, чертов план.

– Как ваше имя? – спросил Вольф.

– Налог… – потребовал в свою очередь старик.

– Никакого налога, – сказал он. – Мне только и остается – уйти, не заплатив.

– Нет, – сказал другой. – Вы же не один на свете. Все платят налог, нужно делать как все.

– Для чего вы служите? – спросил Вольф.

– Для сбора налогов, – сказал старичок. – Я выполняю свою работу. У вас есть ваша? Чему служите вы сами?

– Достаточно просто существовать… – сказал Вольф.

– Вовсе нет, – ответил старик. – Нужно делать свою работу.

Вольф легонько нажал на сторожку. Держалась она не слишком крепко.

– Послушайте, – сказал Вольф, – пока я не ушел. Последние разделы плана, все идет хорошо. Так что я сделаю вам подарок. Кое-что слегка изменю.

– Выполнять свою работу, – повторил старик, – обязательно.

– Никакой работы, никакой безработицы, – сказал Вольф. – Так или нет?

– Налог, – сказал старик. – Платите налог. Никаких толкований.

Вольф ухмыльнулся.

– Я потрафлю своим инстинктам, – напыщенно произнес он. – В первый раз. Нет, во второй, по правде говоря. Я уже разбил хрустальную салатницу. А сейчас вы увидите, как наружу вырвется главная страсть моего существования: ненависть к бесполезному.

Он поднапружился, как аркбутан, сделал резкое усилие – и сторожка опрокинулась. Старичок в своем канотье остался сидеть на стуле.

– Моя сторожка, – сказал он.

– Ваша сторожка валяется на земле, – ответил Вольф.

– У вас будут неприятности, – сказал старик. – Я подам рапорт.

Рука Вольфа обрушилась туда, откуда торчала шея старика, тот застонал. Вольф заставил его встать.

– Пошли, – сказал он. – Составим рапорт вместе.

– Оставьте меня, – запротестовал, сопротивляясь, старик. – Сейчас же оставьте меня в покое, или я позову на помощь.

– Кого? – спросил Вольф. – Идите со мной. Пройдемся немного. Нужно выполнять свою работу. Моя – это, прежде всего, вас выгулять.

Они вышагивали по песку, Вольф, как коршун, вцепился в шею сгорбившегося старика, желтые ботинки которого то и дело оступались. Солнце свинцом давило на Вольфа и его спутника.

– Прежде всего вас выгулять, – повторил Вольф. – Потом… шваркнуть о землю.

Что он и сделал. Старик скулил от страха.

– Потому что вы бесполезны, – сказал Вольф. – И мне мешаете. А я теперь собираюсь избавиться от всего, что мне мешает. От всех воспоминаний. От всех препятствий. Вместо того чтоб сгибаться, превозмогать себя, изматываться… изнашиваться… потому что я изнашиваюсь, вы слышите меня! – завопил Вольф. – Я уже старше вас.

Он опустился на колени рядом со старым месье, который глядел на него полными ужаса глазами и разевал челюсти, словно выброшенная на сушу рыба.

А потом Вольф захватил пригоршню песка и запихал ее в беззубый рот.

– Одну за детство, – сказал он.

Старик отхаркнул и, поперхнувшись, пустил слюну.

Вольф зачерпнул вторую горсть.

– Одну за религию.

На третьей старик начал бледнеть.

– Одну за образование, – сказал Вольф. – И одну за любовь. И глотайте-ка все, глотайте, старый козел.

Левой рукой он пригвоздил к земле жалкую развалину, которая задыхалась, испуская придушенное урчание.

– Еще одну, – сказал он, пародируя месье Перля, – за вашу деятельность в качестве ячейки социального организма.

Его правая, сомкнутая в кулак рука уминала песок между деснами жертвы.

– Что касается последней, – заключил Вольф, – я приберег ее для ваших последующих метафизических треволнений.

Старик больше не двигался. Последняя пригоршня высыпалась на его почерневшее лицо; песок собрался в глубоких впадинах глаз, прикрывая их – налившиеся кровью, вылезшие из орбит – от света.

– Что может быть более одинокого, чем мертвец… – пробормотал Вольф. – Но и более терпимого? Более устойчивого… а, месье Брюль?.. И что более любезного? Более приспособленного к своим функциям… более свободного от всех беспокойств?

Он замер, встал.

– Избавляетесь от того, что вам мешает, первое очко, – сказал он, – и получаете труп. Тем самым нечто совершенное, ибо нет ничего совершеннее, законченнее трупа. Да, это плодотворная операция. Двойной удар.

Вольф шагал, и солнце исчезало. От земли, волочась серыми полотнищами, исходил неторопливый туман. Скоро Вольф уже не видел своих ног. Он чувствовал, что почва становится твердой, теперь он шел по сухому камню.

– Мертвец, – продолжал Вольф, – это прекрасно. Он полон. Не имеет памяти. Завершен. Пока не мертв, не завершен.

Он почувствовал, что земля резко поднимается вверх крутым откосом. Поднялся ветер и рассеял туман. Согнувшись в три погибели, Вольф карабкался и боролся, помогая себе при продвижении руками. Стемнело, но он различал над собой скалистую, почти отвесную стену, к которой цеплялись ползучие растения.

– Разумеется, чтобы забыть, достаточно было подождать, – сказал Вольф. – Так бы и получилось. Но и тут, как и в остальном, находятся люди, которым ждать невмоготу.

Он почти прилип к вертикальной стенке и поднимался совсем медленно. Один из его ногтей застрял в трещине камня. Он резко отдернул руку. Палец начал кровоточить, кровь торопливо билась внутри.

– И когда ждать невмоготу, – сказал Вольф, – и когда мешаешь сам себе, появляется повод и оправдание – и если избавишься от того, что мешает… от себя самого… тогда прикоснешься к совершенству. Круг, который замыкается.

Его мускулы сокращались в бессмысленных усилиях, он все поднимался, прилепившись к стене, как муха. В тысяче мест растения своими стальными когтями разрывали его тело. Тяжело дыша, обессилев, Вольф приближался к гребню.

– Пылающий можжевельник… в камине из бледных кирпичей… – сказал он еще.

В этот миг он достиг вершины каменной стенки и, как во сне, почувствовал у себя под пальцами холод стальной клетки, ветер ударил его по лицу. Голйй в вымороженном воздухе, он дрожал и стучал зубами. Под напором неистового шквала ему никак не удавалось ослабить хватку.

– Когда захочу… – выдавил он сквозь сжатые зубы. – Я всегда мог сопротивляться своим желаниям…

Он разжал руки, его лицо расслабилось, а мускулы обмякли.

– Но умираю я оттого, что их исчерпал…

Ветер вырвал Вольфа из клетки, и его тело ввинтилось в воздух.

ГЛАВА XXXIV

– Итак, – сказала Лиль, – собираем пожитки?

– Собираем, – ответила Хмельмая.

Они сидели на кровати в комнате Лиль. У них были усталые лица. У обеих.

– И довольно, больше никаких серьезных мужчин, – сказала Хмельмая.

– Никаких, – сказала Лиль. – Только жутких волокит. Которые танцуют, хорошо одеваются, чисто выбриты и носят розовые шелковые носки.

– По мне, так зеленые, – сказала Хмельмая.

– И с автомобилями по двадцать пять метров длиной, – сказала Лиль.

– Да, – сказала Хмельмая. – И заставить их пресмыкаться.

– На коленях. И на пузе. И они оплатят нам норковые манто, кружева, драгоценности и домработниц.

– В накрахмаленных фартуках.

– И их не любить, – сказала Лиль. – И показать им это. И никогда не спрашивать, откуда у них деньги.

– А если они окажутся слишком умными, – сказала Хмельмая, – их бросить.

– Это будет чудесно, – восхитилась Лиль.

Она поднялась и ненадолго вышла. Потом вернулась, волоча за собой два огромных чемодана.

– Вот, – сказала она. – Каждой по одному.

– Мне никогда его не заполнить, – заявила Хмельмая.

– Мне тоже, – согласилась Лиль, – но зато какой презентабельный вид. И кроме того, их будет легче нести.

– А Вольф? – вдруг спросила Хмельмая.

– Уже два дня, как он убыл, – очень спокойно сказала Лиль. – Он не вернется. К тому же в нем больше нет надобности.

– Моя мечта… – задумчиво сказала Хмельмая, – теперь моя мечта – выйти замуж за богатого педераста.