Текст книги "Длинная дорога в Уэлен"
Автор книги: Борис Василевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
В 1924 году Советское правительство отправляет из Владивостока канонерскую лодку «Красный Октябрь» под командованием Б. В. Давыдова, чтобы водрузить на острове Государственный флаг СССР. Интересно вспомнить, что Борис Владимирович Давыдов, русский ученый и моряк, командовал «Таймыром» во время упоминавшейся гидрографической экспедиции «Таймыра» и «Вайгача»… Поход на «Красном Октябре» впоследствии был описан Б. В. Давыдовым в очерке «В тисках льда». «Оглядываясь назад на проведенную по снаряжению экспедиции работу, – писал он, – невольно приходишь к мысли, что это был, вероятно, один из очень немногих, а может быть, и единственный в истории полярных экспедиций случай, когда вся подготовительная перед плаванием работа была проведена в один месяц». 20 июля 1924 года «Красный Октябрь» вышел в море, 10 августа прошел Берингов пролив и уже 19 августа входил в бухту Роджерса. Здесь, на мысе, названном Пролетарским, на следующий день был поднят советский флаг…
Даже из краткого и сдержанного повествования Б. В. Давыдова видно, что поход «Красного Октября» и особенно возвращение его было невероятно сложным и мужество экипажа – беспримерным. Несколько раз судно попадало в штормы и в тяжелые льды, ему грозила опасность зимовки, и последний раз льды поджидали корабль у Берингова пролива. Кроме того, на исходе было топливо, приходилось рубить и жечь все дерево, имевшееся на судне. «Никогда, кажется, не забыть этого рискованного перехода, – вспоминает Давыдов, – только усыпанное звездами небо несколько умеряло глубокий мрак ночи, позволяя еле-еле разбирать контуры громадных, крутых скалистых обрывов Дежневского выступа. Тяжело движется корабль, прокладывая себе путь среди льда, отвоевывая с каждым шагом свою свободу. Целые снопы искр вылетают из трубы, кружась в воздухе. Береговые обрывы, порою, так близки к кораблю, что, кажется, еще немного и мы заденем за них бортом…» Когда, наконец, 6 октября «Красный Октябрь» вошел в бухту Провидения, на нем совершенно не было пресной воды, а запасов топлива едва хватило бы на 25 минут хода…
С этого времени начинается новая история острова – история его заселения, планомерного хозяйственного освоения и научного исследования. Нет нужды пересказывать мне здесь трудности первых зимовок, об этом оставлено немало воспоминаний самих участников – первого начальника острова, знаменитого исследователя Арктики Г. Ушакова, затем сменившего его на пять долгих полярных ночей А. Минеева, дважды зимовавшего на острове геолога Л. Громова… Обстоятельная книга А. Минеева «Остров Врангеля» – это энциклопедия жизни советских людей На острове с 1926 по 1945 годы, а его непосредственные наблюдения за природными условиями и животным миром острова до сих пор не потеряли ценности для исследователей… Я же в своем коротком очерке старался дать читателю общее представление об истории острова Врангеля и в то же время не лишать его удовольствия самому познакомиться с подробностями.
7
…Какой путешественник без путевого журнала? 1 И я, разумеется, вел его – в «полевом дневнике», небольшой книжечке в твердом переплете, подаренной мне в дорогу знакомым магаданским геологом, с грифом «Академия наук СССР», с указанием на титульном листе фамилии, имени и отчества исследователя, с названием экспедиции и обозначением района работ, а также с просьбой «в случае нахождения утерянного дневника вернуть его по адресу…». Очень люблю я эти книжки – в них так удобно записывать, без всякого стола, примостившись где угодно: на гостиничной койке, на сиденье вертолета, на камне в тундре… От записей в тундре у меня меж листочками остались засохшие комары, не успевшие улететь, когда я закрывал дневник…
Цитировать свои записи, в общем-то, странно, потому что от них со временем отделяешься, отчуждаешься, и создается впечатление, будто воспроизводишь свой голос, записанный когда-то на пленку, но не узнаешь его: и голос вроде непохож, и слова не твои… Однако я попробую, опуская по возможности то, что не относится ни к острову, ни вообще к путешествию, и то, что сейчас, то есть дома, за рабочим столом, мне самому непонятно. Ведь я давно уже заметил, что в дальней дороге выходишь из обычного, будничного состояния и, переезжая беспрестанно с места на место, общаясь все с новыми и новыми людьми, постепенно возбуждаешься, впадаешь, я бы сказал, в тихую эйфорию и вот начинаешь делать записи, которые в тот момент кажутся открытиями, исполненными для тебя глубокого и важного значения, а по прошествии времени оборачиваются совершенным вздором… Как – не помню, в чьем-то психологическом исследовании, кажется, начала нашего века, – рассказывалось о человеке, которому в состоянии кислородного опьянения померещилось, будто его озарила последняя и окончательная истина о жизни, и, сделав трезвое усилие, он схватил карандаш и записал ее… Когда же, придя в себя, этот человек кинулся к своей истине, то увидел, что в ней всего-навсего содержалось: «Повсюду пахнет керосином!» Впрочем, теперь, с нашими нынешними тревогами по поводу загрязнения окружающей среды, и эта запись может показаться не лишенной пророческого смысла…
8
20 июля 78 года. Наконец-то летим через пролив Лонга. Интересно: когда летишь над тундрой или даже над горами, совсем не думаешь о возможной катастрофе, а над чистой водой нет-нет, да и вспомнишь. Хотя, казалось бы, какая в конечном итоге разница – расшибиться о земную твердь или ввергнуться в морскую пучину?.. И еще: когда мысль о неизбежной смерти посещает вас дома, например, ввечеру, в вашем кабинете, за чтением, вы принимаете ее с философским спокойствием, как нечто абстрактное, но когда предстает она в таком зримом, реальном и возможном близком варианте… нет, думаете вы, лучше пока не надо… Летчики, как я заметил, тоже не свободны от этого неприятного ощущения: перед вылетом нам было сделано предупреждение – в случае потери высоты срочно и безжалостно выкидывать вещи. У нас с Никаноровичем их практически нет, но с нами летит экспедиция из МГУ – у них груза достаточно. Эти ребята – радиобиологи… Каких только специальностей теперь нет!..
Примерно на середине пролива начался битый лед, сверху похожий на пчелиные соты, только неправильной формы. Почему-то он коричневатого оттенка. В Уэлене зимой, если смотреть с сопки, лед напротив поселка тоже выглядел буроватым – от угольной копоти из множества труб. Может, этот лед отнесен от уэленского берега?.. И проступили впереди залитые солнцем горы…
Где я? В какой стороне? И какой здесь народ обитает?
Остров ли это гористый, иль в море входящий, высокий
берег земли матерой, покровенной крутыми горами? —
могу вспомнить я строки из «Одиссеи». Но с высоты хорошо видно, что это – остров… Может быть, от чтения приключенческих романов, но остров всегда производит более таинственное и романтическое впечатление, нежели «берег земли матерой», тем более – такой остров!..
Но вот и единственный его поселочек – Ушаковский. Назван в честь первого начальника острова Г. А. Ушакова. По выходе из вертолета бросается в глаза столб из двух поставленных друг на друга железных бочек. На верхней бочке надпись: «Государственный заповедник «ОСТРОВ ВРАНГЕЛЯ». Охота, нахождение с оружием и собаками, движение вне дорог общего пользования – ЗАПРЕЩАЕТСЯ». Поселок аккуратный, чистый – белые домики в несколько рядов. По одну сторону – бухта Роджерса, свободная ото льда, только посередине торчит стамуха. За дальней косой, отделяющей бухту от моря, сплошные льды. По другую сторону, в отдалении – невысокие сопки… Встречает «мэр» – Петр Александрович Акуленков. Он здесь лет семнадцать. По дороге к гостинице сообщает, что в поселке около ста пятидесяти жителей. В единственном экземпляре имеется все, что положено поселку: сельсовет, школа, больница, клуб, почта, детский сад, магазин… Милиции нет… Домик, в котором нас с художником поселяют, весьма уютен: на полу дорожки, на стенах коврики, на окнах занавесочки, цветы. Есть даже электросамовар. Наружная дверь – ярко-оранжевая, заметна издалека… Борис Никанорович, несмотря на свою больную ногу, тотчас отправляется на ближайшую сопку – обозревать окрестности. Я, памятуя магаданские наставления, Иду на полярку давать РД в бухту Сомнительную, где обосновались леммингологи, чтобы прислали вездеход.
Домики полярной станции стоят отдельно от поселка, под обрывом, на внутренней косе. Туда ведет крутая деревянная лестница с перилами. На обрыве, прямо из голой земли, вырастает множество пронзительно желтых полярных маков, и… бабочки летают – мать честная!..
Отыскав радиорубку, едва захожу и начинаю обычное: «Здравствуйте, извините, мне бы…» – как узнаю в радистке Васильевну, то есть Валерию Васильевну Клейменову, знакомую мне еще по Уэлену! Они с Петром Яковлевичем, оказывается, теперь здесь. А в Уэлене у меня их дети, Вера и Витя, учились… Сразу иной видится жизнь, когда в незнакомом месте встречаешь старых друзей!.. Вечером, как водится, посидели, повспоминали…
Клейменовы – полярники настоящие, убежденные. Петр Яковлевич мой земляк, москвич с Таганки. Девятнадцати лет ушел на фронт, был радистом, дошел до Праги. После войны сделался полярником, поехал на Новую Землю. «Помню, – говорит, – все настоящего ветра ждали. Слышали ведь, что до 50–60 метров в секунду бывает. Когда начался, повыскакивали все на улицу, нас швыряло, падали, хохотали. Молодые были…» А Валерия Васильевна из Северо-Двинска, на Новую Землю попала после Архангельского медучилища. Там они познакомились, поженились, там и Вера родилась. Васильевна к больным ездила на собаках… После Новой Земли зимовали на острове Врангеля, Клейменовой и здесь, пришлось обязанности врача исполнять, местные до сих пор помнят, зовут – доктор… Потом – Певек, потом опять Врангель. Отсюда в Уэлен – это когда и я там работал. И опять: Певек, Амбарчик, Певек, а с 75-го снова на остров, уже в третий раз. Здесь серебряную свадьбу справили…
«Мне на днях 55 стукнуло, – говорит Яковлевич. – В будущем году – 30 лет как в Арктике. Почетный полярник. Могу хоть сейчас на пенсию, да Васильевну подожду, ей через два года… Да и то боюсь: уедешь, а потом опять запросишься! Со сколькими так было… – Потом. – А я, что всю жизнь на Севере прожил, ничуть не жалею. Вот 55 лет, а веришь ли, бегать хочется! Север, что ли, так влияет?..»
Я смотрю на Клейменовых – четырнадцать лет прошло, как не виделись, а ничуть они, кажется, не изменились. И Яковлевич все такой же: полный, улыбающийся, добродушный… Интересно, что в Уэлене он всем нам, молодежи, казался старым, звали его – отец. А было ему, оказывается, едва за сорок… Ну а сейчас он, значит, «дед», у Витьки, который у меня в пятом классе был, уже сын родился. Витька – авиамеханик, в Ярославле работает… «Что ж ты Витьку-то полярником не сделал?» – «А я сделаю, подожди! Он будет полярником! Я его обязательно сюда перетащу!»
Петр Яковлевич зовет прийти завтра, посмотреть полярку. Начальник в отпуске – «Да ты его помнишь по Уэлену: Тимофеев!..» – Клейменов сейчас за начальника. Полярка замечательная, одна из старейших в Союзе, в позапрошлом году пятидесятилетие отметили. Считается с 26-го года, с начала зимовки Ушакова. «Ну условия, конечно, не сравнить! Еще когда мы с Васильевной в первый раз зимовали, электричества не было, керосин жгли. А сейчас дизельная какая!.. Есть мысль бассейн построить своими силами, с морской водой, море-то под боком… Любительскую радиостанцию имеем, Кренкель нам идею подал. «А почему бы, – говорит, – не сделать вам любительскую?» Радист Витя Кошелев уже больше чем с 200 странами сработал… С атомоходом «Сибирь» связывались этим летом, когда узнали, что он идет. «К нам, – запрашиваем, – думаете?» – «Нет, – отвечают, – мимо…»
Я смотрю на часы: «Яковлевич, какое «завтра»? Уже четыре утра!» Он меня провожает. Из-за сопки яркое солнце. По-ночному безлюдно. Доходим до деревянной лестницы на обрыве. «Сейчас покажу, где стоял домик Ушакова…» Поднимаемся наверх, здесь, влево по откосу, в ложбинке еще сохранились три кирпичных столба от фундамента. «Вот тут он и был! Вот тут! И точнее тебе никто не скажет!..» Дальше иду один, усиленно ориентируясь на экзотически оранжевую дверь. Борис Никанорыч, конечно, спит, рядом на тумбочке карандашный набросок: вид с сопки на поселок и бухту Роджерса… Я еще нахожу в себе силы записать впечатления первого дня на острове и – спать!..
21 июля. С утра нам объявляют, что нас хочет видеть начальство заповедника. Контора рядом, в маленьком домике. У крыльца – опять бочка Со знакомым предупреждением насчет охоты. Директор заповедника все еще в Магадане, ведет битву против оленей – нас принимает его зам по науке Сазонов Александр Александрович. Встречает он нас с настороженностью и, я бы сказал, не очень любезно – вопросом, кто нас сюда, то есть на остров, собственно, пустил? Объясняем, что все законно, имеем командировочные удостоверения. Тогда – с какой целью? Заверяем, что ни оружия, ни собак с собой не привезли и цели у нас исключительно, так сказать, эстетические. Борис Никанорович вот художник, я – писатель, но – тут же прибавляю я, зная по опыту, как это иногда важно, – фельетонов не пишу… После этого товарищ Сазонов несколько смягчается, начинает с нами по-человечески разговаривать и, как это обычно и бывает, постепенно увлекаясь, посвящает нас в проблемы…
Сам он, оказывается, в заповеднике и на острове с конца апреля – значит, всего-то два с половиной месяца. По образованию медик, вирусолог, кандидат наук. До этого работал в Москве, в институте вирусологии, ездил на Дальний Восток, в основном на Курилы и Камчатку, выявлял у морских животных и птиц вирусы гриппа. «Грипп после сердечно-сосудистых заболеваний – проблема № 2!» Выявил таковой даже у кита, что в науке, по его словам, произошло впервые. «И вот, произведя напоследок такой небольшой бум, уехал сюда», – с улыбкой смущения признался Александр Александрович.
Мне это все интересно. Мне интересны люди, которые вот так, резко умеют переломить свою жизнь, оторваться от привычного, сложившегося ее образа. А причины тут могут быть совершенно разные… Я присматриваюсь к нашему собеседнику. Сколько ему лет, точно не скажешь, – где-то между тридцатью и сорока. Но вид у него или болезненный, или очень утомленный, глаза покрасневшие, ой то и дело проводит по ним рукой – такое, например, впечатление, что этот человек которую ночь подряд не спит…
Теперь, в заповеднике, лично он хочет заняться изучением экологии всех островных видов животных, определить их взаимоотношения – «но без оленя, – со значением подчеркивает Сазонов, – ибо олень чужероден!». Но пока что ни о каких исследованиях думать не приходится. Научных работников в заповеднике, кроме него и его жены, старшего научного сотрудника, до сих пор нет. Условий для научной работы тоже нет. Заповедник существует 2,5 года чисто номинально! Техника практически отсутствует. Совхоз передал три вездехода, все сломаны. Один трактор. Еще автомашина, и та еле ходит. «Верите ли, – восклицает Сазонов, – за всё время, что я здесь, ни разу не удалось выбраться из поселка, посмотреть остров! Приходится заниматься исключительно хозяйственными делами: ликвидировать в поселке помойки, снабжать его электроэнергией, водой – все это теперь на заповеднике… И рабочих некомплект: вот поставить восемь столбов для электролинии – проблема!.. Столовую собираемся открыть – некому сложить печку! Я сам взялся изучать печное дело, сложил… Нам запланированы вездеходы, мотонарты типа «Буран», рации – тоже пока не завезли. Вот, может, в эту навигацию отгрузят… У полярников хорошая материальная база, они могли бы помочь, но они на нас в обиде, потому что мы запретили им охотиться, добывать песца… А здесь, по идее, никакой полярки теперь быть не должно. Необходимо стерилизовать остров! У полярников ощущение временности жизни на Севере! Мы ходатайствуем в Москве…»
Тут я, вспомнив своих друзей Клейменовых да и других известных мне полярников, собираюсь возразить Александру Александровичу по поводу их «временности», но в этот момент приходят радиобиологи из МГУ. Пока они посвящают зама по науке в план своей работы в заповеднике, мы с Борисом Никаноровичем разглядываем висящую на стене карту острова. Какие названия! Бухта Сомнительная, река Хищников, лагуна Предательская, мыс Блоссом, тундра Академии, горы Осьминог, Гробница, Кит, мыс Уэринг, лагуна Нанауна, названная в честь эскимоса, одного из первых поселенцев острова… История одних названий острова Врангеля, если ее написать, могла бы составить целую романтическую книгу… Еще на стене развешаны фотографии животных, населяющих остров. Вот и таинственный овцебык: стоит один, неподвижно, в тумане, на вершине какой-то сопки. Подпись: «Одиночество»…
Ребята из МГУ, между прочим, сообщают, что договорились с начальником местной товарно-заготовительной базы, он дает машину, которая сегодня же, после обеда, отвезет всех нас на Сомнительную. Мы уже знаем, что вездеход у магаданцев сломался, прийти за нами не может.
– Интересно, – настораживается Сазонов. – А что вы ему за это обещали?
– Ничего, – недоуменно отвечают радиобиологи.
Они уходят собираться, а зам по науке, вдруг вспомнив, что Борис Никанорович художник, зовет нас к себе домой, посмотреть его этюды, потому что он «в некотором роде тоже…». По дороге показывает нам место, где по проекту будут построены для заповедника три двухэтажных дома: два жилых и один – производственно-лабораторный корпус. Здесь, вернувшись к своей прерванной мысли, Александр Александрович высказывает соображение, что не только полярку, но вообще-то и весь поселок хорошо бы убрать с острова – пусть останутся одни работники заповедника. «Остров надо стерилизовать!» – убежденно повторяет он. Сказывается, наверное, профессия вирусолога… Я не согласен с Сазоновым – хотя бы по той причине, что люди здесь родились, что это дети и внуки тех, кто в двадцатых годах вместе с Ушаковым с таким трудом обживали остров, и остров – их родина, но я пока молчу, мне хочется получше понять этого человека.
Домик его стоит хорошо, вверху, на самом краю поселка. Окна выходят в сторону сопок, и, глядя на этот пустынный пейзаж, можно вообразить, что живешь где-нибудь в уединенном, необитаемом месте. Я тоже когда-то так жил… Раньше в домике была какая-то служба полярной станции, и Сазонов с увлечением рассказывает, сколько пришлось потрудиться ему, чтобы оборудовать дом под жилье. Стены в комнатах обтянуты ситцем, печка аккуратно раскрашена под кирпич, на полу, возле самодельного журнального столика, большая, хорошо выделанная шкура нерпы с темно-серебристой спиной. Часть этюдов уже развешана, часть еще не нашла себе места. Я не смыслю в живописи, я могу лишь с уверенностью объявить, что «Рембрандт – велик!» – если мне, конечно, скажут сначала, что это Рембрандт, – и поэтому, пока Борис Никанорович оценивает, рассматриваю книги. Здесь специальные научные труды, много популярных книг о животных и птицах. А вот, рядом со знакомой мне книгой Ричарда Перри «Мир белого медведя», та самая – «Печные работы»… «Вот это хорошо бы убрать вообще, – слышу я вдумчивый голос Никаноровича. – А здесь, мне кажется, следовало бы немного высветлить, чтобы было впечатление солнечных лучей, падающих вот отсюда…» – «Все это – старые, камчатские впечатления… Врангелевские у меня еще не сложились», – поясняет Александр Александрович…
«Ну и как живопись?» – спрашиваю я художника, когда мы выходим. «А-а, – махнув рукой, только и говорит Никанорович. Потом, помолчав, добавляет: – Каждый должен заниматься своим делом».
Мы заходим в магазин, накупаем с собой на Сомнительную продуктов – банки с тушенкой, с печеночным паштетом, зеленым горошком, охотничьим салатом, чай в большом количестве, сахар, масло, крупу, галеты, несколько буханок хлеба – и тоже идем укладываться.
22 июля. Вчера после обеда выехали из Ушаковского и за два с половиной часа, из которых полчаса чинились посреди дороги, домчались до Сомнительной. Здесь пятьдесят километров… Ездил по летней тундре на вездеходе, на тракторе, но в первый раз – на грузовике. Дорога твердая, укатанная, то и дело пересекается ручьями. Сопки справа от нас, море слева, между ними однообразная, чуть пологая к морю, равнина тундры. Из живности за всю дорогу – кулички да стайка гаг, пролетевшая в отдалении. Зато раскидано множество бочек… Не знаю, как мои спутники, а я очень надеялся, что мне повезет и я сразу увижу овцебыка, поэтому сначала усердно вглядывался в каждое темное пятно, которое при ближайшем рассмотрении всякий раз оказывалось бочкой. Наконец, устав от этого занятия, я констатировал с грустью, что теперь, если настоящий овцебык все-таки покажется, на него можно спокойно не обратить внимания – принять за очередную бочку…
В бухте Сомнительной раньше был небольшой поселок – Звездный. От него, по обеим сторонам речки Сомнительной, осталось десятка два заброшенных домиков. В одном из них, вот уж который год, с мая и примерно по сентябрь, живут эндокринологи из ИБПС. Дом стоит несколько обособленно, это здание бывшего аэропорта с характерной будочкой наверху. Штукатурка снаружи потемнела от непогоды, потрескалась, местами обвалилась, обнаружив дранку. Фасад украшают огромные, мощные рога врангелевского оленя. У крыльца в куче плавника, заготовленного на дрова, валяется обломок бивня мамонта – тоже посеревший, растрескавшийся и похожий на обыкновенное кривое полено. Внутри дома поддерживается порядок, сносный в условиях «поля», и даже уют. На стене висит стенгазета с комическими фотографиями и текстом, юмор которых, как это обычно бывает, полностью понятен только обитателям этого дома. Изображение «последнего лемминга острова Врангеля» – забинтованного, на костылях… Объявление, что за первого пойманного в сезоне лемминга назначается вознаграждение – банка конфитюра… Перечень обязанностей дежурных – «кухонного мужика» и «кухонной дамы»… На печке с шелушащейся побелкой кто-то по-пещерному грубыми и точными штрихами нарисовал углем целое лежбище моржей – явно не без знакомства с оригиналом… На маленьком столике у окна – микроскопы, весы, штативы с пробирками, журналы для наблюдений. В углу – библиотечка, транзистор… Я люблю подмечать подобные мелочи, они о многом говорят, Так, если бы я попал в этот дом в отсутствие его хозяев, я бы уже заранее был к ним расположен… И еще, вроде примечания на полях: можно, конечно, сколько угодно умиляться живописностью и оригинальностью вот таких временных пристанищ, во множестве разбросанных по Северу, – что я и делаю, – но!.. Ведь то и дело встречаешь в прессе извещения о том, что наконец-то сконструированы какие-то необыкновенные, легкие, теплые, прочные, сборные и разборные, со всеми удобствами вплоть до душевой, домики для геологов, приисковиков, первостроителей и прочих «полевиков» – помещаются даже фотографии этих домиков, – а оказываешься очередной раз в «поле» и видишь, что каждый до сих пор устраивается, как может!..
…Вчера леммингологи в первые минуты выглядели явно растерянными, когда мы один за другим начали прыгать с грузовика, как какой-то десант, и эмгэушники принялись метать на землю свой скарб: рюкзаки, баулы, спальные мешки, вьючные ящики и т. д. Такого нашествия здесь еще не бывало. Сразу встала проблема, где нас поселить. Но постепенно распределились. Радиобиологи ушли за речку, в балок, принадлежащий Провиденской гидробазе. Мы с Никаноровичем облюбовали домик по соседству с магаданцами. Печь в нем, как в простоте говорится, «не фурычит», напрочь завален дымоход, но есть койки, и для нас нашлись спальные мешки. А что еще надо? Кроме того, магаданцы любезно пригласили нас делить с ними трапезу, и мы с чувством облегчения сдали им наши припасы… Да, еще в Магадане Ткачев попросил меня передать на Сомнительную объемистый короб с пробирками, что я тут же, по приезде, и сделал и был очень рад, что ничего не разбилось… Отряд тут маленький – пять человек. Марина Алексеевна, начальник, ездит на Врангеля каждый сезон с 72-го года, еще Нэля Веденеевна, аспиранты Толя и Лена и вездеходчик Дима… Вчера же, после ужина, засиделись допоздна со знакомством, за чаем и разговорами. О, эти разговоры! Ну о чем, скажите мне, могут говорить совершенно незнакомые люди разных профессий, сошедшись черт-те где, за Полярным кругом, посреди Ледовитого океана? Мы, например, толковали о Микеланджело, о древних греках, о Достоевском…
Сегодня с утра туман, ветер с дождем и холодина. И это – июль, разгар лета!.. После завтрака пришла делегация от радиобиологов. Им, оказывается, для работы тоже нужны лемминги, но они их никогда допрежь не видели и посему просили магаданцев: 1) показать, как этот лемминг выглядит, и 2) посвятить в способы ловли… Магаданцы повели коллег в свой виварий. Виварий расположен у нас с Никаноровичем по соседству, за стенкой. Мы в него уже заглядывали. Лемминги содержатся в просторных стеклянных ящиках, наподобие аквариумов, разумеется без воды, зато со встроенным колесом – совсем как в беличьих клетках. Интересно, что лемминг, посаженный в ящик, сразу вскакивает в колесо и начинает гнать в нем с таким привычным видом, будто у него в норе было точно такое же… А одна беременная лемминжиха, не в силах уже бегать в колесе, пристраивалась рядом и хоть лапой, но крутила… У них почти непрерывная потребность в еде и в связи с этим – в движении. В день лемминг в общей сложности пробегает около десяти километров. Об этом рассказала нам Лена…
Борис Никанорович, со свойственной ему зоркостью художника, приметил будочку на доме леммингологов и полез туда, в надежде оборудовать себе мастерскую. Мне сказали, что в поселке есть постоянные жители: сторож, он же завхоз гидробазы Феликс Зелинский, и чукча Ульвелькот с женой. Их дома на той стороне, за речкой. Я иду знакомиться.
Речка Сомнительная разделяется в этом месте на три мелких ручья, но по ее широкому, высохшему галечно-песчаному руслу можно судить, как разливается она в половодье… Над речкой два дома – явно жилые. Определяю: возле одного много собак и все на привязи – значит, это дом Ульвелькота. Возле другого крутится всего один, непривязанный пес – здесь, следовательно, живет Зелинский. Для начала захожу к нему. Топится печка, тепло, хозяин пьет чай. Здороваюсь, представляюсь. Услыхав в моей фамилии некоторое созвучие со своей, Зелинский встает, подает руку и, широко улыбнувшись, произносит:
– О, бардзо пшиемне! Феликс Адольфович… просто Феликс… Напие ще, пан, хербаты, то есть чаю? Проше пана…
Благодарю, скидываю мокрую штормовку, сажусь… Феликсу Адольфовичу я дал бы лет сорок пять, ну, может, немного больше. Он худощав, подборист, волосы у него русые, слегка вьющиеся, глаза зеленые, нос славянский, прямой, усы и шкиперская бородка рыжеватые, улыбка обворожительная. Из-под свежей черной рубашки виднеется уголок тельняшки. Чисто польская галантность органически соединяется в облике Феликса с корректностью моряка и дополняется еще простотой и открытостью бывалого северянина – все это можно почувствовать, даже не зная его биографии. Но так оно и есть: Феликс – настоящий поляк, родился в местечке Бельско-Бяла, може, пан ве, гдзе то ест, Краковское воеводство… Ребенком переехал с родителями в Западную Украину. Хорошо помнит 1 сентября 1939 года – только пришли в школу, как директор, пан Стачинский, говорит: «Дети, вшысты до дому, разбегайтесь!» И – фашистские самолеты, девять самолетов, бомбы!.. Ну а 17 сентября пришла Красная Армия… В 49-м году призвали в армию, служил на Тихоокеанском флоте, старшиной торпедного отделения, пять лет.
Демобилизовался, поехал с другом на Чукотку. В октябре 54-го – значит, скоро двадцать пять лет будет тому – причалили в бухте Провидения… Кем только за эти годы Не был – даже пекарем! Вот это печенье он сам делает, проше пана… Печенье, правда, – изумительное… А в основном он – мастер-кожевенник, классный мастер. Иметь такую специальность на Севере, где все кругом друзья, шчезе мувём – откровенно говоря, трудно… Но все это теперь, как выразился Феликс, – «глагол прошедшего времени». Теперь он на острове, вот уже три года. Не скучно? Не-ет, что вы! На зиму из Провидения приезжают сотрудники гидробазы, начинается работа: бурение со льда, лед в проливе до двух метров, промер морского дна… Сейчас он готовится к их приезду: уборка помещений, территории. Одних бочек надо перекатать сколько, очистить место для нового завоза. Эти бочки! В окружной газете прочел, что в Анадыре продается бочкотара населению – по 10 рублей за штуку. Сюда бы кто приехал, он бы бесплатно отдал – только заберите! Если бы пароход какой специально по Северу прошел: столько пропадает металлолому!.. Еще журнал наблюдений ведет, вроде вахтенного, – вот даже птица пролетит, а он записывает… На связь два раза в день выходит с поляркой в Ушаковском, а через нее – с гидробазой… С весны магаданцы приезжают – мышей ловят. Разные другие ученые…
«О, дивно то ест, как это у них распределено: в одном сорок килограммов с ботинками, а в берлогу ныряет, медведя за ляжку – цоп! – укол ему, усыпляет, замеряет… А другой – два метра росту, рыжая бородища по грудь, и бабочек ловит! – хохочет Феликс. – В прошлом году вздумали на вельботе на Блоссом пройти, там лежбище моржей, а никто не мореходы. Льдом их затерло, вельбот в щепки, веслами на льдине к берегу гребли, еле спаслись. А у одного какая-то пена морская пропала, по берегу набрал, образцы. И надо же – ничего он так не жалел, как эту пену! Я ему: моли бога, жив остался, а ты – пена… Дивни люди!..
…Раньше, когда заповедника не было, охотились. Сейчас – строго! Всем «охотникам» – выкинштейн… Но я не понимаю, – продолжает Зелинский. – Сосед мой, Ульвелькот… Ладно, нашему запретить, белолицему брату, но ему?! Он не браконьер, они, чукчи, эскимосы, – никто не браконьеры! Вот у меня, к примеру, сто патронов, и у него сто патронов. Я буду стрелять, пока все не высажу, а он два потратит, и хватит. Он – для еды. Ему самому надо кормиться, собак кормить… Он моржа убил, у него ружье отняли и оштрафовали на 900 рублей. С пенсии высчитывают, а он даже не понимает, что это штраф, за что – штраф, думает, пенсию понизили… А этот морж ведь на острове постоянно не живет. Он сегодня здесь, завтра в Беринговом проливе. Там охотиться можно. Выходит: что его здесь убьют, что там… Очень Ульвелькот переживает! Местным должны разрешить охотиться…»
Феликс мне симпатичен, и оттого, что так горячо вступается за Ульвелькота, симпатичен еще более. Да, еще я спрашиваю его, не знает ли он Юру Иванова. Иванов – мой хороший друг, раньше был начальником станции при маяке на мысе Дежнева, над самым Беринговым проливом. Какой-то журналист, побывав у него, свой очерк так и назвал: «Советский Союз начинается с Иванова». Потом маяк перевели на автоматический режим, а Иванов уехал в Провидения… «Как же! Хорошо знаю, – восклицает Феликс. – Работает у нас начальником радиомастерской. Человек очень отличный!» Я прошу в очередной сеанс передать ему привет… Время к обеду, пора идти. Феликс вручает мне сверток с печеньем – то ест презент для милых пань! – и мы расстаемся совсем друзьями…
