Текст книги "Тимофей с Холопьей улицы. Ханский ярлык"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

СЧАСТЛИВЫЕ ДНИ

Отшумела свадьба, и жизнь молодоженов потекла спокойным руслом. Поселились они в избе Тимофея на краю Холопьей улицы. Тимофей прирабатывал и сапожничаньем, и тем, что изготовлял азбуки для продажи на Торгу.

На продолговатых дощечках процарапывал он все буквы алфавита, а внизу оставлял свободное место – натирать воском и списывать те буквы. К удивлению и радости Ольги, азбуки распродавались легко. Что касается обещаний Незды, то он, увидя бескорыстие Тимофея, сначала платил жалованье от случая к случаю, каждый раз делая это как одолжение, как подарок «ни за что», но потом стал все же щедрее.

Он все более убеждался, что Тимофей не только умен, но, и это было еще важнее, наделен природой необычными способностями.

Следует только прочнее привязать его к себе неприметно и тонко.

Да в сем Незде советчики не надобны, и уменья не занимать.

Увлеченный работой, Тимофей не замечал, что в городе простой люд стал относиться к нему холодней, настороженнее, словно бы присматриваясь и не зная, чего можно ожидать от него.

Кое-кто начал заискивать перед Тимофеем, кое-кто хмуриться при встрече, а Игнат Лихой однажды, по простоте, брякнул:

– Как на нездовских-то хлебах? Стараешься?

Тимофей не обиделся, ответил спокойно:

– А чо же? И ты, чай, на моем месте старался б.

Сам же подумал: «Не краду, зла не умышляю… Что я Незде? А он приветлив. Вон недавно пергамент подарил, мешок зерна дал. Как это не ценить? Если дале так пойдет, и обучусь многому, и с Ольгой заживем неплохо… А свалки да драки к чему мне?»

Тимофей восхищался хозяйственностью Ольги, ее умением внести в дом уют и чистоту.

Она была редкостной домодержицей: на пороге появилась рогожка – обтирать обувь, на подоконниках – дорожки с узорами, вышитыми Ольгой росписью по выдерге; у пояса ее всегда висел игольник и роговой наперсток; широкая скамья-кровать, покрытая звериной шкурой, лавки у стен, стол по нескольку раз на день обтирались ею; даже под образом Николы-чудотворца, что висел в углу, лежало на полице крылышко для обметания пыли с полки.

С чем не могла Ольга справиться, так это с неистребимым запахом кваса, которым отец Тимофея при жизни и кожи дубил, и обливался в бане. Казалось, запахом этим пропитались стены, я Ольге не удавалось перешибить его никакими травами.

У Тимофея был свой угол – с пергаментом, красками, перьями; у Ольги – свой, с еще материнским ларчиком, наполненным дешевенькими безделицами. Любила она перекладывать я рассматривать ушные подвески, янтарные бусы, витые браслеты из разноцветного стекла, височные кольца и особенно гордость свою – ожерелье с красным сердоликом.

Тимофею не нравилась вся эта безвкусица, но, не желая огорчать Ольгу, он делал вид, что не замечает ее пристрастия.

Однажды, через месяц после свадьбы, он предложил Ольге:

– А давай, Олюня, я тя грамоте обучу!

Она удивленно засмеялась, прижалась к нему:

– Ну к чему мне это? Сам пойми – к чему? Щи тебе я и без грамоты сварю… Верно?

И он, поражаясь этой детской, безыскусной наивности, решил сейчас не настаивать.

Любила Ольга поверять ему свои сны.

– Гляжу, – от страха широко раскрыв голубые глаза, говорила она поутру, – будто на лавке я, а поверх меня покров черный, а на нем вороны черные скачут. К чему бы это?

– Не иначе к граду! – хохотал Тимофей.

Ольга обидчиво умолкала.

Вообще придавала она немалое значение разным приметам. У порога прибила подкову на счастье, прятала связку оберегов-талисманов, сделанных из дерева: ложку – к сытости, птицу – к добру.

Однажды Тимофей даже испугался, когда при ударе первого весеннего грома вдруг, сорвавшись с лавки, кинулась Ольга к двери, исчезла за ней. Он побежал вслед, глядит: Ольга подперла спиной липу, что росла у крыльца.

– Ты чего? – испуганно спросил Тимофей.

– Телу крепость достаю, – еще плотнее прижимаясь к дереву, убежденно ответила Ольга.

Ходила она и дома опрятно одетой: в червчатом летнике из зуфи, в зеленых сафьяновых сапожках, подаренных Тимофеем, на голове постоянно носила голубой подубрусник, от которого глаза ее становились еще голубее.

Хозяйство Ольги было внизу, в подизбице. Здесь стояли, как на смотру, кадь с зерном, горшки, оплетенные берестой, деревянное корыто для теста, ведра и кувшины. Ольга любила готовить пищу и от тетки переняла умение поварить.

Она знала секрет, как делать подовые пироги из квашеного теста и пряженые из пресного, начиненные мясом и кашей. На масленицу напекла такие – с творогом, яйцами и рыбой, – что слюнки текли. А в постные дни готовила отменные пироги с рыбой и горохом на льняном масле.

Она знала секрет, как по-особому квасить капусту, приготовлять злой хрен, редьку в патоке. В кладовушке у нее появились засоленные в запас огурцы, моченые яблоки, набирающие соки под тяжестью нагнетного камня.

Но самую большую радость приносили Тимофею те вечера вдвоем с Ольгой, когда они, уже затушив лучину, шептались в темноте.

Может быть, именно в этом тихом журчании шепота и была самая большая сладость, самое большое счастье? И он, вообще-то безмолвник, шептал ей, что когда-нибудь напишет «Слово о Новгороде» и оно потрясет людские сердца, нарисует красками, ласкающими глаз, невиданные буквы…

Ольга лежала тихонько, не шелохнувшись, оцепенелым камушком, думала с обидой: «Все у него не как у людей… Нет того, чтобы обнять до хруста… завел свое – буквы да слово! А я? Вон Лаврентий и сейчас вьется – обещает золотые подвески. Да не нужен вовсе! Спать хочется, а скажешь – обидится».

Тимофей облизнул пересохшие губы.

Она с готовностью спросила:

– Дать пить? – и, не дожидаясь ответа, вскочила, прошлепала босыми ногами по полу, налила в ковш вишневой настойки, разбавила ее водой.

Оттого, что услужала Тимофею, получала какое-то особое удовольствие: все становилось ясным – и для чего она с ним, и что ей надо делать.

Тимофей пил в темноте, а Ольга, поднося к его губам маленькую теплую ладонь, заботливо собирала в нее вишневые косточки, чтобы не насорил.

Напоив его, она легла рядом, и снова потек убаюкивающий, докучливый шепот о непонятном ей и ненужном.

Ольга бесшумно зевнула до слез.

– Ты внемлешь? – спросил он ласково и, проведя рукой по ее глазам, ощутил влагу. Радость обожгла его: «Это она за меня переживает».

– Внемлю, – сонно ответила Ольга, и скоро он различил мерное ее посапывание.

«Как малого дитя сморило, – Тимофей с нежностью погладил длинные пушистые ее волосы. – Лада моя». Не спалось. Он соскользнул со скамьи, вышел на крыльцо.

Город чутко дремал. Неясно вырисовывалась на сером небе одноглавая церковь. Прокричал за рекой кочет и, захлебнувшись сонливостью, умолк. Притаившись, спали в низинах серовато-курчавые сады. Лишь изредка порыв ветра перебирал их листву, и казалось, она что-то сонно шепчет.

«Какая Олюня душевная! – думал Тимофей. – Во всем будет опорой… Доброе сердце будет опорой».

И даже тот холодок отчужденности, что иногда открывал он в ней, Тимофей объяснял неразбуженностью чувства, и от этого Ольга становилась ему еще милее и ближе.

– Все придет, все придет… – прошептал он, и ему захотелось написать похвальное «Слово женщине», как писали когда-то гимн солнцу.

«Все лучшее, что есть на свете, соединилось с твоим именем, о женщина! – слагал он «Слово». – Ты – невеста, мать, возлюбленная, сестра… В тебе так много ласковости, привязанности, заботливости, с тобой становишься чище, и хочется сделать что-то наилепшее, благое, чтобы ты, гордясь, улыбнулась благодарно… Что может быть краше девичьей поступи, краше начала любви, когда все неясно, полно особого смысла…

Ласкает глаз молодой дубок, влечет к себе величавая гладь Волхова, но что может быть купавее улыбки матери, зрящей свое усыпающее чадо?»

Начинался неторопливый синевато-молочный рассвет. Бледнела и таяла сиротливая луна. По-утреннему внятно клекотал Волхов.

У берега, просыпаясь, заворочались, заполоскались чирки. В сторону от реки пролетела черно-желтая иволга, скрылась в редколесье, и уже оттуда донесся ее удивленный крик.

Но вот на зеленовато-бирюзовом небе проступили розовые и янтарные прожилки, они становились все ярче, сочнее, и наконец над землей поднялось спокойное, веселое солнце, и заиграла, переливаясь, густая роса на желтых цветах касатика, и начали утренний благовест птицы в садах, покрытых розовым цветом яблонь.

«Минет сто, двести, пятьсот лет, – думал Тимофей, – все так же над головой будут проплывать облака, нескончаемо катить свои быстротечные волны могучий Волхов… От нас не останется даже праха… И все же мы останемся! Останутся деяния наши, человечьи чувства… и неувядаемо будет сиять великая краса, и какому-то другому Тимофею восхочется при виде березки припасть ланитой к ее белоснежной коре…»

Он пытался представить себе эту жизнь людей через пятьсот, семьсот лет и не мог.

О чем будут они мыслить? Как одеваться? Какой будет вот эта Холопья улица, что расстилается сейчас перед ним?

И кто ведает… может быть, другой Тимофей в одежде, совсем непохожей на его, с жизнью, совсем непохожей на его, будет стоять на пороге совсем иной избы и ждать пробуждения иной Ольги? Она будет такая же, как его, и совсем другая.

Но как ни силился Тимофей представить тот дальний век, воображение отказывало ему – все было словно в густом тумане.

Только знал и верил: будет лучше, несравненно лучше – правдивей и краше.

РАЗДУМЬЯ

Тимофей не заметил, как очутился за городом, в знакомых местах, где в отрочестве играл с Лаврентием в смелых людей, лазил по пригоркам, открывал тайные пещеры.

Недавно прошел дождь, и капли на кончиках ивовых веток походили на светляков. В свежем воздухе разлилась тишина. Пахло мятой и осенней болотной водой. Как и прежде, гляделась в речную гладь, любуясь своими белыми, словно выросшими из холма, стенами, церковь Спаса-на-Нередице. Возле самого купола ее чудом примостилось деревце, изо всех сил тянулось ввысь.

Тимофей вошел в церковь. Его охватила гулкая прохлада. Через узкие оконные прорези на каменные плиты легли неяркие лучи солнца – их появление здесь было неожиданным.

Он долго разглядывал щедро расписанные стены. Под самым сводом поднял для благословения десницу белобородый святитель Григорий в белом подризнике, в голубой с тремя черными крестами епитрахили, в красном плаще, шитом золотом, поглядывая вниз. Краски казались прозрачными, а вся фигура – легкой, летящей.

Великомученица Варвара в красной мантии с запоной будто покачивала подвесками в крохотных ушах. Тимофей подивился этим подвескам: уж больно мирскими они выглядели.

Но особенно поразила его картина Страшного суда: богач, корчась в адском пламени, молил бедного Лазаря дать ему каплю воды, а сатана протягивал богачу сосуд с огнем: «Друже богатый, испей горящего пламени».

Такая надпись в княжеском храме! Неспроста отец рассказывал Тимофею о мастере Петровиче, что осмелился сотворить подобное, а учитель Авраам говорил: «Ты пойди, пойди туда, погляди-ка получше – может, младенец, что и уразумеешь…»

По правую сторону горнего места, в нише, изображен был пещерный пророк Илья. У него буйные волосы, седая борода. «Тоже земной, – подумал Тимофей. – Дивно умеют стенописать гречины, а все ж надобно писать нам по-своему, вот так, как Петрович, чтобы похожи были на Кулотку, на отца моего, на Ольгу…»

Тимофей покинул церковь и стал спускаться с холма.

Заплетала следы трава. Во влажной низине оврага желтели заросли курослепа, цвел голубой шлемник. На дальних полянах дразнила желтыми язычками шершавая кульбаба. А в лугах развевал по ветру пряди козлобородник, цвела лиловая мята и назойливо выкрикивала свое «киги! киги!» пигалица, будто что-то выпрашивала или скучно жаловалась. «Ведь вот поди ты – каждая птица свое платье и голос имеет», – подумал Тимофей.

Он поднял с земли толстую гибкую ветку; надавливая на нее коленом и напрягаясь так, что вздулись жилы на руках, разломил ее. Улыбнулся победно, отбросил прочь отломанные куски и, распахнув руки, потянулся, словно хотел обнять весь мир.

«Реки сбегаются к морям, – думал Тимофей, – их воды становятся волнами. Так и в книжном море. Есть и новгородская волна. Что я? Горсточка влаги в той волне, но и я могу прибавить ей силу. Наступит пора, и вешним половодьем разольется по свету людская мудрость, накопленная и горсточками и потоками, теми, кто умнее, ученее меня… Пусть не я, иные, на смену грядущие, прославят Отчизну не только деяньями, а и словом правдивым…»

Он сел на пенек, укутанный уже поникшей, осенней травой, стебли ее обвивал бело-зеленый гречишник. Усмехнулся: в детстве верил, что под такими пеньками клады упрятаны.

«Дабы съесть орех, – продолжал размышлять Тимофей, – его надо излущить от скорлупы. Так и со словом: освободи его от притворной мудрости, сделай простым, чтобы истинный вкус обрел».

В тихих водах Спасовки отражались купы серебристых ив и берез. Резвились нырки, взмывали ласточки, едва не касаясь крылами воды, и одинокая крушинница лениво кружила над водой. Рядом с Тимофеем, выбиваясь из-под камня, неутомимо журчал холодный ключ, а в поднебесье бесконечными стаями тянулись на юг чибисы и перепела.

Всем сердцем своим любил и чувствовал Тимофей новгородскую задумчивую осень, ее закаты и восходы, ее залитые водой мшистые луга, и этот темно-зеленый бархат трав, и эту негромкую, усталую перекличку птиц. Он любил лес, охваченный пламенем: осины, небрежно набросившие на плечи багряные плащи, черемуху, величественно нарядившуюся в пурпур, стыдливо розовеющий бересклет, ольху, что еще долго стоит в скромном зеленом уборе.

Заполоняют сады синицы, стаи куропаток бродят по оврагам, красавы со вздыбленными хохолками общипывают рябины, а по ночам неподалеку от стен Детинца пугает прохожих зловещим криком ушастая сова.

Осень, осень! Утренняя роса на паутине, поземка из листьев по улицам, веселый перемиг анютиных глазок на чернеющих делянках, сосредоточенный взгляд ядовитого вороньего глаза в лесу… И грачиные гнезда на черных деревьях, и печальные луковки церквей на сером, в желтоватых подпалинах небе.

Откуда-то вынырнул юркий белоголовый мальчонка; протягивая Тимофею кусок бересты, попросил тонким голосом:

– Дяденька, сделай ладью. Ну чо те стоит, сделай!

Тимофей взял протянутый кусок березовой коры.

– Ладью так ладью, – охотно согласился он, снял с кожаного пояса нож-складень и начал строгать кору.

Мысли невольно обратились к Кулотке: «Где он? Что стало с ушкуйниками? Может быть, Авраам получил от Кулотки весть?»

Выстрогав ладью, Тимофей отдал ее мальцу, потом процарапал на берестяной коре: «Поклон от Тимофея Аврааму. К вечеру приду», – и спросил:

– Звать-то тебя как?

– Онфим…

– Кузнеца Авраама с Неревского конца ведаешь?

– Ведаю.

– Вот, Онфим, грамотку ему снеси. – Он порылся в карманах, нашел отвердевший медовый пряник – два голубя на ветке сидят. – Получай! – И подтолкнул мальчонку.

Тот припустил так, что только пятки засверкали.

Авраам, стоя у ворот своей кузни, молча, с неприязнью глядел на проходившего мимо Незду. На посаднике суконный кафтан с золотым прыском, красные легкие сапоги. Он смотрел на кузнеца в упор, взглядом требуя почтения. Не дождавшись, скривился принужденно:

– Не признаешь, должничок?

– Как не признать! Да беда – гнуться не привычен.

– Гляди, упрешься – переломишься! – со скрытой угрозой в голосе произнес Незда, но тотчас, добродушно улыбнувшись, пошутил: – Сверху-то легко плевать, снизу сподручно ли?

– Спробуем, – сузил глаза Авраам, и, казалось, они полыхнули язычками ненависти.

«Повремени, прямодушный, скручу я тебя – милости попросишь!» – мысленно пообещал посадник и легкой походкой беспечного и всем довольного человека пошел дальше.

А кузнец, глядя ему вслед, думал: «Изгубило б тебя болезнями, присвойщик! Ишь плывет, как вошь в коросте. Погоди, встретимся еще на одной стезе – рылом хрен заставлю копать».

К Аврааму подбежал мальчик; протягивая кусок коры, сказал, с трудом переводя дыхание:

– Дяденька, тощой передал… Вот…

И посмотрел снизу вверх выжидательно.

Когда Тимофей шагнул в открытую дверь кузницы, Авраам загружал рудой и древесным углем сыродувную печь-домницу. В мастерской, заполненной дымом, валялись на земляном полу клещи, молот, мехи. Кисловато пахло остывшее от накала железо.

Авраам разогнулся:

– Пришел, сынок?

– Доброго здоровья! Я узнать – нет ли вестей о Кулотке? Тревожусь…

– Сгинул ухарь, – покачал головой Авраам, – ничего не слыхать…

Они помолчали.

– Как с молодой-то живешь? – спросил Авраам, неторопливо вытирая руки тряпкой.

– Ладно! – живо откликнулся Тимофей. – Как един…

– Дай-то бог! – Авраам опять помолчал, словно колеблясь: говорить ли? И, видно, решившись, сказал неохотно: – Мирская молва что морская волна… Болтают: торкается в избу, когда тебя нет, нездовский кисляй.

Сказал и сам пожалел. Лицо Тимофея стало темным от гнева:

– Подлые наговоры! Не верьте, дядя Авраам! Друг он мой! Если другу не верить – кому верить?

– Ну, прости. За всеми мухами не убегаться. И я хорош – болтлив, как женка с Торга. Прости… – Он хитро прищурил серые умные глаза: – А я тут примыслил… – Кузнец поднял с пола запыленную полосу железа и с силой вдавил в нее большой палец руки. Протягивая полоску Тимофею, предложил: – Гляди да смекай, коли мышлявый.

Тимофей, ничего не понимая, с недоумением разглядывал волнистый отпечаток пальца.

– Не догадался? – Авраам довольно погладил бороду, поднял правую густую бровь, посмотрел пытливо на Тимофея. – А кабы и буквы вот так оттискивать? А? Как печать-перстень? Отлить буковки и отпечатывать? Как мыслишь, мастер?

Тимофей даже подскочил от удивления и радости.

– А верно! Можно! – захлебываясь, воскликнул он. – Можно!

– Я слыхал от гостей приезжих, – задумчиво сказал Авраам, – у китайцев один кузнец, вроде бы Мишей звали, тоже, давно тому, додумался знаки из глины делать…

Они еще долго и увлеченно обсуждали, как бы и впрямь придумать такую хитрость вместо рукописания, и Авраам, проведя рукой по своей гривастой голове, сказал задумчиво:

– Может, в нашем Новгороде потому и людей грамотных боле, и летописание уже два столетия, что свободнее у нас дышится, чем в других городах? У нас простой людин к грамоте тянется…

– Людям всегда надо правду в глаза говорить! – словно отвечая на какие-то свои мысли, страстно воскликнул Тимофей и хрустнул нервными худыми пальцами.

– Так-то оно, дружок, так, – согласился Авраам. – Правдивое слово к сердцу льнет. Да ведь и очи колет… А богатеи ой как очи свои берегут…

И на этот раз Тимофей долго задержался у своего учителя.

КУЛОТКА В ЗЕМЛЯХ ЮГРЫ

Девять ушкуев отплыло из Новгорода, держа путь на северо-восток, в край непуганых птиц, некошеных трав, неловленого зверя.

Многие из этой ватаги в двести человек не впервой отправлялись на повольничество, бывали уже и за Большим камнем, а на берегах Студеного моря, и в Югре, ходили сквозь льды и тундрой, под парусом и на веслах, пробивались на лыжах и нартах, знали, сколько одиноких крестов разбросано по бескрайним северным просторам.

На этот раз, добравшись до Онеги, ватага разделилась. Шесть ушкуев пошли к Терскому берегу, а три, возглавляемые угрюмым племянником боярина Милонега Дробилой, стали пробиваться к Двине и затем Печорой – в югорские земли. В этой ватаге и был Кулотка.

Ушкуи под серыми парусами скользили мимо неприветливых берегов, заросших дремучим лесом, мимо гряд опоков, что стертыми обмылками то выходили из красноватой глины, то скрывались под водой.

У порогов и водопадов ушкуи приходилось, надрываясь, ссаживая плечи, тащить волоком по земле.

Нет, не забава стягивать ладьи с мелей, по горло в воде переходить через реки, сутками брести под дождем или задыхаться от комариных туч.

Среди ушкуйников были и смерды, и бегляне-холопы, и боярские сынки, и черный люд – голь да чадь, бесприютные бродяги. Многих съединяла жажда наживы, и Кулотка, которого манили приключения, открытия неведомых, богатых зверем земель, скоро убедился, что все в этом походе было не так, как он себе представлял.

Очутившись в югорских землях, ушкуйники стали бесчинствовать. Поймав жителя, пытали его, а выведав, где становище, налетали, жгли и грабили.

Особенно отличался Дробила. Беспощадный, с налитыми кровью глазами, он исступленно вырезал югорские семьи, охотился за ними, как за зверьем.

На одном становище он, убив женщину, схватил за ноги ее ребенка, размахнулся, собираясь размозжить ему голову.

Кулотка не выдержал, подбежал к Дробиле, ударом в тяжелую, обросшую щетиной челюсть повалил наземь.

Низкорослый круглощекий югор, с глазами, блестящими от слез, подхватил своего дитя и скрылся с ним в лесу.

Дробила поднялся с земли. Выплевывая зубы, процедил, с ненавистью глядя на Кулотку:

– В Новгороде… сочтемся… Иди из сотни… с югричами… милуйся…

– И пойду, – сказал Кулотка, тяжело дыша, рукой сжимая топор за кушаком, готовый отразить нападение.

Рядом с ним стали еще два ушкуника – зверобой Косарик и беглый холоп Гришка Сверчок. Гришка, недобро раздувая ноздри маленького носа, уставился предостерегающе на Дробилу. Косарик, нахлобучив свою шапку на узкие темные глаза, предложил весело сотскому:

– Вали своей дорогой!

А когда Дробила с остальными молча пошел дальше, Косарик помрачнел и неуверенно спросил у Гришки и Кулотки:

– Не пропадем, братаны?

Втроем они двинулись назад, домой.

«Не на грабеж ехали, на промысел, – думал Кулотка, бредя за нартой, запряженной белыми оленями с обломанными рогами. – Искатели мы, а не тати и убийцы… И не стыдно будет Тимофею рассказать, как добывал себе мех, чтобы возвратиться к Настюшке с добром».

О Насте думал, как о тепле, как о любимом Новгороде, как о том, ради чего стоит жить и принять любые муки, только бы возвратиться к ней.

Их обступила ледяная пустыня с незамерзающими протоками воды, то там, то здесь выбивающейся откуда-то из глубины. Вода заливала нарты, исчезала так же неожиданно, как и появлялась.

Олени выбились из сил, их пришлось бросить и самим впрячься в нарты.

На пятый день, уже в сумерках, настигла непоправимая беда. Они пробирались по неверному льду. Косарик и Гришка тянули лямки впереди, Кулотка подталкивал нарты сзади. Лед провалился так неожиданно, что Кулотка успел лишь рвануть нарты на себя. Косарик же и Гришка мгновенно исчезли в полынье. Кулотка подбежал к черному провалу; ширяя в него короткой лыжей, кричал исступленно:

– Хватай, слышь! Я здесь – хватай!

Но Косарик и Гришка больше не появились.

Ошеломленный, подавленный, Кулотка долго стоял у страшной водяной ямы, все не веря в гибель товарищей. Впервые в жизни он плакал. Это был даже не плач, а судорожные всхлипывания, которых он никак не мог унять. Но делать было нечего, и, бросив нарты, тяжело горбясь, Кулотка продолжал путь один.

Северная зима преследовала его по пятам. Он узнал волчий вой, вьюги, остервенелые вихри метелей, поземку, что расстилалась по снегу, как белый дым, многоцветные шатры северного сияния и тлеющий зеленовато-желтый огонь неприветливой зари.

В заплечном мешке у него было десятка два шкурок песцов, и это придавало сил, подбадривало.

Хорошо, что с детства привык он к лишениям, голоду и стуже.

Лютый мороз обжигал лицо, облеплял снежной маской, мешал дышать, казалось, наваливался ледяной грудью.

От нестерпимой снежной белизны ломило глаза.

Но Кулотка упорно продвигался на лыжах, проваливаясь в сугробы меж торосов, падая в расщелины, карабкаясь вверх, срываясь и вновь выползая. «Врешь, не осилишь!» – стискивал он зубы.

У Кулотки кончились запасы, и он теперь питался мхом, ягодами клюквы, сохранившимися под снегом. Иногда находил, словно богом посланных, кем-то недавно убитых зайцев, белых куропаток и удивлялся: откуда это?

Рысь близко шла по его следу. Он пустил в нее стрелу; рысь прыгнула, но только разодрала ему плечо. Кулотка размозжил ей голову топориком и потом долго, с наслаждением пил ее горячую кровь. Насытившись, разглядел рысь получше: хвост короткий, словно рубленый, черные кисточки на ушах, а в боку – что за чудо! – не его, Кулотки, стрела, а чья-то чужая. Он уже отвык удивляться чему бы то ни было в этой суровой стране, поэтому не удивился и теперь.

К вечеру он стал переправляться через узкую, глубокую речку, достиг уже ее середины, когда лед проломился и вода нестерпимо обожгла тело, жадно охватила его. Кулотка успел только сбросить с себя мешок с мехами, и тот закачался на поверхности, как поплавок.

Последняя мысль была о Настеньке: «Вот и не доведется встретиться…» Кулотка пошел ко дну.