Текст книги "Коллонтай. Валькирия и блудница революции"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Никакого парохода для них не оказалось. С трудом удалось подрядить небольшое каботажное судно "Мариограф", причем путь ему по скованному льдами заливу должен был пробивать ледокол "Гриф". О том, как проходило дальнейшее путешествие, можно судить по дневнику Александры: "24 февраля. Утро. Ясное, морозное, солнечное. Минус двадцать. Медленно пробираемся сквозь льды среди внутренних шхер. <…> Все призрачно, нереально. Реальны только солнце и мороз, небо и льды. Покормили вкусным завтраком. Почему-то вспоминается еда – одна ночь в Совнаркоме. Проголодавшись, пошли есть в три часа ночи, еды, конечно, нет, заспанные официанты принесли свежий хлеб и целую кастрюлю паюсной икры. <…> Во всем теле приятная лень сытости и отдохновения.

25 февраля. Остановились возле деревянной пристани рыбацкого селеньица на острове Дагербю, чтобы взять уголь. Погрузка странно затянулась: население, узнав, что на пароходе русские большевики и красные финны, решило нас арестовать. <…> Грузчики относятся к нам недоброжелательно. С берега нас рассматривают с угрюмым любопытством. Все население острова против нас. Лица разглядывающих нас непроницаемы и неподвижны, как финские скалы…

28 февраля. "Мариограф" окончательно обледенел. Из Дагербю нам на помощь вылетели 2 летчика. Не справились с бурей. Оба гидроплана разбиты. Один летчик погиб, другой тяжело ранен. Сидим на своем багаже как погорельцы. Кругом снежная пелена, ничего не видно. <…> Мы от берега в 6–7 километрах. Неужели нельзя достать лошадей и по льду добраться до берега? <…> Так и есть: подали лошадей. Пригодился коньяк: подарили его команде. <…>".

Между тем, 22 февраля был создан Наркомат военно-морского флота, который возглавил Дыбенко, все еще оставаясь в Гельсингфорсе. Его заместителем стал Раскольников.

24—26 февраля Александра написала Павлу большое письмо: "Мой любимый, мой милый, милый, милый собственный муж! <…> К утру завтра будем в Швеции. Чудное зимнее утро, и, когда так красиво крутом, особенно чувствуется твое отсутствие. Не хватает мне твоих милых сладких губ, твоих любимых ласк, всего моего Павлуши, все думы о тебе, о твоей большой работе. Милый, иногда мне кажется, что в эти знаменательные дни, пожалуй, лучше бы, если бы ты был ближе к центру. <…> Когда человек на глазах, ему дают ответственные дела, ставят на ответственный пост. <…> Я все еще как-то не верю, что мы далеко друг от друга, так живо ощущение твоей близости. Мы с тобой одно, одно неразрывное целое. <…> В тебя, в твои силы я верю, я знаю, что ты справишься с крупными задачами, которые стоят перед тобою во флоте, но знаю также, мой нежно любимый, что будут часы, когда тебе будет не хватать твоего маленького колонтая. А большой, пожалуй, даже чаще будет нужен тебе. Нужна очень интенсивная агитационная работа – думаю, как бы помочь тебе в этом <…>.

Мой милый, милый Павлуша, чувствуешь ли, как мои мысли летят к тебе? Ласки вьются волною вокруг тебя и хотят проникнуть в твое сердечко. <…> Как хотелось бы обхватить обеими руками тебя за шею, вся-вся прижаться к тебе, приласкать твою милую голову, найти губами губы твои и услышать твои милые ласковые слова, в ответ на которые так радостно вздрагивает и сладко замирает сердце. Милый! Любимый! Твой голубь так хочет скорее, скорее прилететь в твои милые объятия. <…>

"25 февраля. Вечер. Отвалили! С хрустом подламывается лед. <…> Ночуем во льдах. Я требую свежие простыни. Капитан Захаров, явно не наш, хоть и расшаркивается: "Завтра Стокгольм, там будут и простыни. А сейчас обойдетесь". Пришлось перейти на другой язык: "Я народный комиссар Коллонтай. Именем революции требую выполнять мои распоряжения". Простыни принесли. <…>

Утром слева от нас взорвалась мина. Звук слабый – только высокий фонтан воды.

26 февраля. Мечтали о Швеции, а оказались затертыми во льдах. От напора льда взрывается мина за миной. Бывают случаи, что затертые суда остаются во льдах до весны. Нас все больше сжимает. Распоряжаюсь достать бутылки, чтобы запаковать наши последние прощальные письма. Ищут бутылки. Есть коньячные, но в них еще нетронутая жидкость. Не выливать же ее, когда мина, которая нас подорвет, еще только в перспективе. Спешно пишу письма.

Ветер крепчает. Взрываются мины. <…> Зовут ужинать. Ем без аппетита".

Ночью при свете свечи она писала Павлу еще одно письмо, которое собиралась запаковать в бутылку и бросить в море. Точнее – на лед.

"Мой любимый! <…> Взрываются мины, но настроение бодрое и веселое. Мы у берегов Швеции, но ветер нас гонит обратно. Пока у нас тепло и воды много. Не хватает только тебя, мой нежно-нежно любимый. Нет часа, когда бы я не думала о тебе, – чем нежнее думаю о тебе, тем досаднее, что уехала. Ты в моем сердце неотлучно. <…> Остро до боли, до тоски охватывает желание увидеть тебя, услышать твой голос, твой милый всхлип, который я так люблю. <…> Милый, милый, как было бы хорошо, если бы ты был здесь, тогда не все ли равно, где быть. Пусть бы и попали тогда в эту ледяную западню. <…>"

Дыбенко из Нарвы прислал ей со специальным нарочным следующее письмо: "Милая, дорогая Шурочка! Как бы мне хотелось видеть тебя в эти минуты, увидеть твои милые очи, упаст на груд твою и хотя бы одну минуту жить только-только тобой. Но в эти минуты я лишен своего духовного счастья. В эти минуты я не могу сказал тебе ни единого слова. В эти минуты я не могу услышат звук твоего голоса. О! Как я одинок в эти минуты. Шура, милая, ты, может быть, получиш это письмо тогда, когда не будет меня, я прошу тебя одно напиши и не забуд мою маму и успокой ее. <…> Шура, я иду умират за свободу угнетенных. Вперед, к свободе! Прощай, милый мой Ангел! Вечно с тобой Павел". Грамотно писать Павел так никогда и не научился, хотя почерк у него был образцовый, писарский.

27 февраля "Мариограф" все-таки освободился из ледового плена и пристал к берегу. Дальше на санях добрались до Аландских островов, где находились шведские войска. Шведы не пустили делегацию в Стокгольм и вернули ее в Або. После этого Коллонтай 6 марта вернулась в Россию. Теперь она спешила обратно в Петроград. Но в спецвагоне уже не было прежнего комфорта. Коллонтай записала в дневнике: "Обслуга исчезла, – сообщает она в своем дневнике, – и это навело на мысль, что что-то меняется. <…> И в Петрограде на Финляндском вокзале никто не встречает…"

8 марта она опубликовала в "Правде" статью "Новая Финляндия", где утверждала: "Рождается новая социалистическая советская Финляндия… Финляндия сейчас советская республика, которой с севера угрожают белогвардейцы, с юга русско-германский империализм… Бои между белой и красной гвардиями идут непрерывно. Но позиции советской власти в Финляндии укрепляются с каждым днем".

На самом деле все в Финляндии происходило с точностью до наоборот. Советские войска пришлось вывести из Финляндии после Брестского мира. Правда, остались русские добровольцы. Но немцы прислали на помощь финским белогвардейцам во главе с Карлом Маннергеймом дивизию генерала, графа Рюдигера фон дер Гольца. В мае красные финны были разбиты белыми, захватившими Хельсинки.

Между тем 28 февраля Дыбенко во главе 1-го Северного летучего отряда революционных моряков отправился защищать Нарву от наступавших немцев. Военный руководитель Комитета обороны Петрограда генерал Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, чей брат был управляющим делами Совнаркома, не очень доверял "красе и гордости революции" и не сомневался, что под натиском даже незначительных сил немцев матросы Дыбенко быстро возьмут ноги в руки. Но Дыбенко был противоположного мнения. Однако его отряд, не приняв боя, уехал в Гатчину. Ленин говорил о "хаосе и панике, заставившей войска добежать до Гатчины". В результате Нарва была сдана без сопротивления. 16 марта Дыбенко сняли с поста наркома по морским делам. Он попытался представить это результатом политических разногласий и написал заявление: "Стоя наточке зрения революционной войны, я считаю, что утверждение мирного договора с австро-германскими империалистами не только не спасает Советскую власть в России, но и задерживает и ослабляет размах революционного движения мирового пролетариата. Эти соображения заставляют меня как противника утверждения мира выйти из Совета Народных Комиссаров, а потому слагаю свои полномочия народного комиссара по морским делам и прошу назначить мне заместителя".

Текст этого заявления конечно же написала Коллонтай. Прямо с поезда она попала на начавший заседать с утра Седьмой Чрезвычайный съезд партии. Обсуждался, естественно, только один вопрос – одобрить или не одобрить подписанный в Бресте "похабный мир".

В марте 1918 года Коллонтай поддержала "левых коммунистов". В борьбе против Брестского мира вместе с ней были Бухарин, Пятаков, Дзержинский, Радек, Крестинский и многие другие, и даже Инесса Арманд, самый близкий Ленину человек. Александра Михайловна утверждала: потеря половины России сделает положение рабочих совсем катастрофическим. 7 марта она выступила на съезде партии с яркой, эмоциональной речью: "Товарищи, этот мир, если он будет ратифицирован, едва ли будет представлять нечто большее, чем бумажку, которую подпишут обе стороны с тем, чтобы ее не соблюдать… Может быть, товарищи, которые стоят за подписание мира, рассчитывают именно на то, чтобы в этот короткий промежуток времени передышки собрать силы и напасть на врага… Но я думаю, что сама жизнь не дает возможности этой передышки… Будет ли подписан мир или нет, но мы должны сказать, что сейчас уже началась другая война, определенная, ясная война белых и красных. Мы видим перед собой эту разрастающуюся войну, которая прежде всего выявилась в Финляндии и сейчас уже перекидывается в Швецию… Сейчас подписание мира явилось бы предательством перед Финляндией, перед той войной, какая там идет и которая перебрасывается, несомненно, в другие страны, потому что, как вы знаете, за белогвардейцами Финляндии сейчас стоит Швеция… Мне пришлось в эту краткую неудачную поездку быть там, и Швеция уже открыто наступала на Аландские острова. Там уже чувствуется ясно дыхание этой нарастающей и крепнущей с каждым днем борьбы, новой войны красных и белых… Там даже ставился вопрос об аресте всей нашей делегации – это, собственно, к делу не относится, но это характеризует настроение… Мы должны использовать этот момент, создавая интернациональную революционную армию. И если погибнет наша Советская республика, наше знамя поднимут другие. Это будет защита не отечества, а защита трудовой республики. Да здравствует революционная война!"

VII Чрезвычайный партсъезд поддержал Брестский мир, не услышав призыва Коллонтай. В новый состав ЦК она не попала. На самом деле у немцев не было сил наступать в глубь России. Они даже Петроград не стали занимать, потому что не имели планов создания в России прогерманского правительства. Германию устраивало правительство Ленина как наименьшее из существовавших в России зол.

11 марта вместе с Совнаркомом Коллонтай переехала в Москву и поселилась в гостинице "Националь", переименованной в 1-й Дом Советов. Дыбенко жил со своими матросами в бывшей Лоскутной гостинице, позже переименованной в гостиницу "Красный флот". Вскоре Коллонтай переселилась к нему, хотя там было куда менее комфортно, чем в Доме Советов. Десять лет спустя она вспоминала: "Мы с Павлом в Лоскутной гостинице. Моя любовь к нему полна тревог за него. Мятежный он, недисциплинированный. Я вечно боюсь, что он натворит что-либо неумное, ненужное… Ночь. Павел поздно вернулся от товарищей, балтийских моряков. Неспокойные они тоже. Еще не поняли, что власть наша, готовы бунтовать. Стук в дверь. Настойчиво-дробный звук. Вскакиваю в испуге. Что это? Может, снова за Павлом? И Павел вскочил, лицо нахмуренное. Вижу, что и у него те же мысли. Сердце мое стучит в висках, во всем теле… Не застегнуть платья.

– Кто там?

Спешу к двери сама. В дверях группа вооруженных матросов, огромные наганы, шапки на затылке… Пришли "отдышаться* к нам…"

15 марта открылся IV съезд Советов – ему предстояло ратифицировать Брестский договор. 785 делегатов поддержали

Ленина, 261 голосовал против и 215 воздержались. Дыбенко и Коллонтай голосовали против. В знак протеста оба вышли из правительства.

Цитированное выше заявление Дыбенко было зачитано на съезде еще до обсуждения вопроса о сдаче Нарвы. На следующий день после ратификации Брестского мира обсуждалось "поведение члена РКП(6), наркома по морским делам товарища Дыбенко Павла Ефимовича, беспричинно сдавшего Нарву наступающим германским войскам". Павла Ефимовича обвинили в "пьянстве, приведшем к трагическим последствиям". Преемником Дыбенко, с сохранением поста наркома по военным делам, был назначен Троцкий.

На следующее утро, едва открылось заседание съезда, Дзержинский вызвал Коллонтай в комнату за сценой и предупредил, что Дыбенко только что арестован. Ей предлагалось удержать моряков "от возможных неразумных действий" во избежание "неизбежных шагов, которые в этом случае предпримет ВЧК". Неизбежные шаги, уточнил Дзержинский, – это "немедленный расстрел товарища Дыбенко, чего мы бы никак не хотели". Для воздействия на Коллонтай Дзержинский прислал к ней своего заместителя Вячеслава Александровича, которого еще с норвежских времен она знала как "Славушку". В ответ Александра Михайловна сразу же написала заявление об отставке с поста наркома государственного призрения.

Следствие по делу Дыбенко поручили вести его вчерашнему товарищу и соратнику Николаю Крыленко – они вместе входили в "коллегию по военным и морским делам" в составе первого Совнаркома. Теперь Крыленко был членом чрезвычайной следственной коллегии при ЦИКе. Вместе с ним следствие вела его жена Елена Розмирович – председатель чрезвычайной следственной коллегии. Они сочли, что вина Павла Ефимовича доказана.

Несколько сот моряков пришли к Троцкому, требуя немедленно освободить Дыбенко и угрожая повесить Льва Давыдовича на ближайшем фонарном столбе. Троцкий не испугался и произнес пламенную речь, в которой убедил матросов, что Дыбенко – трус и дезертир, так что ему даже устроили овацию.

Дыбенко находился под арестом не в тюрьме, а в Кремле. Коллонтай получила разрешение "в течение 19–22 марта ежедневно по одному часу иметь свидание с арестованным товарищем Дыбенко в промежуток от 12 до 18 часов без права передачи писем и записок" и в присутствии охраны. Потом разрешили передачу писем, но "с предварительным прочтением членом следственной коллегии". И "в ночь с 16 на 17 марта" она написала такое исповедальное письмо:

"Счастье мое! Безумно, нежно люблю тебя! Я с тобой, с тобой, почувствуй это! Я горжусь тобою и верю в твое будущее. То, что произошло, до отвращения подло, самое возмутительное – несправедливость. Но ты будь покоен, уверен в себе, и ты победишь темные силы, что оторвали тебя от дела, от меня. Как я страдаю, этого не скажешь словами. Но страдает лишь твоя маленькая Шура, а товарищ Коллонтай гордится тобою, мой борец, мой стойкий и верный делу революции товарищ. Мы работаем, чтобы ты скорее, скорее снова был с нами.

<…> Вся душа моя, сердце, мысли мои, все с тобою и для тебя, мой ненаглядный, мой безгранично любимый. Знай: жить я могу и буду только с тобой – без тебя жизнь мертва, невыносима. Что, что сказать тебе, чтобы ты почувствовал всю силу моей любви? Моя радость, мое солнце, мой Павлуша: ты не знаешь, как я страдаю, но не мучайся за меня – ведь и оторванные друг от друга мы с тобою одно, одно душою и сердцем. <…> Будь горд и уверен в себе, ты можешь высоко держать голову, никогда клевета не запятнает твоего красивого, чистого, благородного облика. На больших людей, как ты, всегда льют и от клеветы, потому что их боятся. Помни одно: не будь несдержан и резок, твое спокойствие, твоя покойная уверенность в твоей правоте – твоя лучшая защита. <…> Помни также каждую минуту, что твой голубь ждет тебя, тебя – напряженно, с мукой, чтобы лететь к тебе навстречу с распростертыми крыльями. Мои руки тянутся к тебе, мое сердце тоскует, мои мысли вьются любовно возле твоей дорогой, безумно нежно любимой головы. <…> Верь, верь мне, мое счастье, мой любимый, что ты еще не раз вернешь свои силы на нашем большом деле, и гляди вперед гордо и уверенно, как гляжу и я, мой ненаглядный, мой Павел, мой муж дорогой. <…> Обнимаю твою дорогую, родную головку, твоя вся и навсегда твоя Шура.

Меня мучает, что у тебя нет твоей шубы с собою, чтобы ты [не озяб], родной, любимый, любимый мой".

Тут перед комиссией встал вопрос, кем Коллонтай приходится арестованному, почему за него хлопочет. И тогда Коллонтай официально предложила Дыбенко стать ее мужем. Павел Ефимович это предложение с радостью принял.

На следующее утро все газеты известили, что Павел Дыбенко и Александра Коллонтай сочетались гражданским браком, о чем в книге записи актов гражданского состояния сделана первая запись. На самом деле никакой книги такого рода тогда еще не существовало.

Впоследствии Александра записала в своем дневнике, что связала себя браком с Дыбенко, чтобы "исключить возможность полного разъединения нас внешними силами и <…> чтобы вместе взойти на эшафот". После брака Крыленко согласился до суда отпустить Дыбенко "под поручительство законной жены". Так ей посоветовал Троцкий.

Освободившись, Дыбенко сразу же уехал вместе с матросами в Курск, а потом в Пензу. Коллонтай, потрясенная, поскольку дала гарантию, что муж будет исправно являться на допросы, тоже покинула Петроград. На следующее утро все газеты вышли с сообщением о бегстве первой советской четы в неизвестном направлении. Правда, очень быстро выяснилось, что они уехали в совершенно разных направлениях. А Дыбенко угрожал по телеграфу, что еще неизвестно, кто кого арестует. Узнать обо всем этом Александре было слишком тяжело.

Коллонтай вспоминала об этом несколько иначе, чем было на самом деле, стараясь представить бывшего мужа в лучшем свете: "Владимира Ильича тревожило: где Дыбенко? Что замышляет? При неустойчивом положении Советской власти – всякое неосторожное выступление представляло опасность, и большую. Я успокоила Владимира Ильича, что я настою на том, что Дыбенко приедет в Москву.

– Вы уверены?

Я была уверена, потому что я любила Павла и верила ему… Я была опьянена своим чувством к Павлу… Начало 1918 года было самое страшное время всей моей жизни. Конфликт между чувством и моими партийными обязанностями (этот конфликт она обычно решала в пользу партийных обязанностей. – Б.С.). Ни для кого в мире и ни для чего я не поступалась тем, чем поступилась, – партийной дисциплиной ради Павла… Раз Павел не вернулся всю ночь. Что это была за ночь! Чего-чего не передумала я. Страдала до отказу. Наутро Павел пришел сконфуженный, с виноватой улыбкой. Уверял, что был за городом у товарища, там не было телефона и никаких средств сообщения. В те дни я еще не знала, что Павел пьет. И, конечно, ту ночь кутил…

На другой день после отъезда Павла в здании соцобеза мне устроили проводы как наркому. Был оживленный митинг. Мне было жалко, что это дело ушло из моих рук. Сама виновата. Все из-за Павла. Москва томила меня. Хотелось быть с друзьями. Поделиться пережитым. Разобраться: что же дальше?.."

Лишь в конце апреля, когда Ленин гарантировал, что ни о каком предварительном аресте не может быть речи, а Дыбенко должен только явиться на суд, беглецы возвратились в Москву

Дыбенко судил народный суд в Гатчине, где он когда-то взял в плен генерала Краснова. Коллонтай написала подробный конспект речи, которую предстояло произнести ее супругу: "Каков бы ни был приговор, я жду приговора справедливого от представителей той же трудовой массы. Я не боюсь приговора надо мной, я боюсь приговора над Октябрьской революцией, над теми завоеваниями, которые добыты дорогой ценой пролетарской крови. Помните: робеспьеровский террор не спас революцию во Франции и не защитил самого Робеспьера. Нельзя допустить сведения личных счетов и устранения должностного лица, не согласного с политикой большинства в правительстве.

Я в оппозиции. Решение уйти из комиссариата. Спешный секретный арест. 48 часов без пищи и воды. Следственный комитет. Доносы. Секретность вредна. Народ должен знать правду о деятельности наркомов. Нарком должен быть избавлен от сведения с ним счетов путем доносов и наветов. Поведение Крыленко: он пачкает мое имя до суда на митингах и в газетах.

Во время революции нет установленных норм. Все мы что-то нарушали. Показания свидетелей, что я не пил. Говорят, я спаивал отряд. А я как нарком отказывал в спирте судовым командирам. Честно сделал, что мог и как умел. Мы, матросы, шли умирать в защиту революции, когда в Смольном царили паника и растерянность".

Речь обвиняемого произвела должное впечатление на народный суд, состоявший из нескольких рабочих, солдат и матросов. 17 мая суд Дыбенко оправдал, сочтя, что перед ним поставили такие сложные задачи, как "прорыв к Ревелю и Нарве, к решению которых он, не будучи военным специалистом, совершенно не был подготовлен…". Но когда Александра вернулась в Москву, Павла уже след простыл.

Погуляв вместе с дружками-матросами и знаменитой цыганской певицей Марией Николаевной целую ночь в подмосковном ресторане "Стрельна", он вместе с ними, но уже без цыганки уехал в Орел, к брату, работавшему в местном Совете. Там пьянка продолжилась.

Ленин отчитал Коллонтай с нескрываемой иронией: "Ну-с, голубушка, что это там вытворяет ваш рыцарь? Если уж это вам так необходимо, так влияйте хотя бы как следует. Похоже, не вы влияете на него, а он на вас".

Александра решила вместе с агитационной бригадой ЦК отправиться на пароходе "Самолет" по Верхней и Средней Волге. Дыбенко поручил неотлучно находиться при ней своему другу, матросу Львову. После выступлений восторженная толпа забрасывала Коллонтай букетами сирени.

В.И. Качалов

Между Ярославлем и Нижним на пароход поднялась выехавшая подработать и подкормиться из голодной Москвы труппа Художественного театра во главе с Василием Качаловым. Теперь было с кем поговорить об искусстве. Качалов рассказал о впечатлении Станиславского, который слышал речь Коллонтай в Москве. Мэтр был поражен, как точно она управляла своим голосом, умея зажечь аудиторию, не переходя на крик. Станиславский считал, что актерам есть чему поучиться у такого первоклассного оратора, как Коллонтай.

Вернувшись в Москву, Александра получила письмо от Павла вместе с вырезкой из орловской газеты, где был опубликован коллективный протест против расстрела Щастного.

К величайшему удивлению, она нашла среди подписавших протест и свое имя. Дыбенко в письме объяснял, что знает ее как принципиального противника смертной казни и как человека, который "с удовольствием ударит по Троцкому". Вот и поставил ее подпись.

Шура была возмущена до предела, что и отразилось в дневнике: "Как Павел посмел считать меня карманной женой?! Забыть, что у меня есть свое громкое имя, что я – Коллонтай?!!" Даже не отчитавшись в ЦК о своей агитационной поездке и не дождавшись возвращения Дыбенко, она уехала в Петроград.

Капитан 1-го ранга Алексей Михайлович Щастный командовал Балтийским флотом во время Ледового похода из Гельсингфорса в Кронштадт. Он сам покинул Гельсингфорс одним из последних на штабном корабле "Кречет" 11 апреля, когда на подступах к городу уже шли бои с наступающими белофинскими и немецкими войсками, взявшими Гельсингфорс 14 апреля. А уже 27 мая Алексей Михайлович был арестован по личному распоряжению Троцкого "за преступления по должности и контрреволюционные действия". 20–21 июня Щастный был судим Революционным трибуналом при ВЦИКе Советов рабочих, крестьянских и казачьих депутатов, но свою вину не признал. В выступлении на суде Троцкий заявил, что "Щастный настойчиво и неуклонно углублял пропасть между флотом и Советской властью. Сея панику, он неизменно выдвигал свою кандидатуру на роль спасителя. Авангард заговора – офицерство минной дивизии – открыто выдвинуло лозунг "диктатура флота"".

21 июня Щастный был приговорен к расстрелу. Это был первый смертный приговор после восстановления декрета о смертной казни, принятого 13 июня 1918 года. Члены президиума ВЦИКа левые эсеры ходатайствовали об отмене приговора, но большинством членов президиума он был утвержден. В одной из предсмертных записок Щастный писал: "В революции люди должны умирать мужественно. Перед смертью я благословляю своих детей Льва и Галину, и, когда они вырастут, прошу сказать им, что иду умирать мужественно, как подобает христианину".

Каких-либо конкретных доказательств заговорщической деятельности Щастного на суде представлено не было. По всей вероятности, здесь сказался страх большевистских вождей перед грядущим бонапартом – популярным военным вождем, который свергнет революционное правительство военной силой и установит собственную диктатуру. Щастный, популярный среди матросов, стал безвинной жертвой этого страха. В приговоре отмечалось, что трибунал "признал доказанным, что он, Щастный, сознательно и явно подготовлял условия для контрреволюционного государственного переворота, стремясь своею деятельностью восстановить матросов флота и их организации против постановлений и распоряжений, утвержденных Советом Народных Комиссаров и Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом. С этой целью, воспользовавшись тяжким и тревожным состоянием флота, в связи с возможной необходимостью, в интересах революции, уничтожения его и кронштадтских крепостей вел контрреволюционную агитацию в Совете комиссаров флота и в Совете флагманов: то предъявлением в их среде провокационных документов, явно подложных, о якобы имеющемся у Советской власти секретном соглашении с немецким командованием об уничтожении флота или о сдаче его немцам, каковые подложные документы отобраны у него при обыске; то лживо внушал, что Советская власть безучастно относится к спасению флота и жертвам контрреволюционного террора; то разглашая секретные документы относительно подготовки на случай необходимости взрыва Кронштадта и флота; то ссылаясь на якобы антидемократичность утвержденного СНК и ЦИКом Положения об управлении флотом, внося, вопреки этому Положению, в Совет комиссаров флота на разрешение вопросы военно-оперативного характера, стремясь этим путем снять с себя ответственность за разрешение таких вопросов; то попустительствовал своему подчиненному Зеленому в неисполнении распоряжений Советской власти, направленных к облегчению положения флота, и замедлил установление демаркационной линии в Финском заливе, не исполняя своей прямой обязанности отстранения таких подчиненных от должности; то под различными предлогами на случай намеченного им, Щастным, переворота задерживал минную дивизию в Петрограде; и всей этой деятельностью своей питал и поддерживал во флоте тревожное состояние и возможность противосоветских выступлений. Принимая во внимание, что вся эта деятельность Щастного проявлялась им в то время, когда он занимал высокий военный пост и располагал широкими правами во флоте Республики, Трибунал постановил: считая его виновным во всем изложенном, расстрелять. Приговор привести в исполнение в течение 24 часов". Реабилитировали Алексея Михайловича Щастного только в 1995 году.

Коллонтай поселилась в Царском Селе. Миша устроился работать в "детских общественных учреждениях", которые курировала первая жена Луначарского Анна Александровна Малиновская, сестра видного философа Александра Александровича Богданова-Малиновского. А ее помощницей была вдова Владимира Коллонтая Мария Скосаревская. "Только бы подольше не видеть Павла!" – записала Александра в дневнике. И там же она призналась, что Царское Село ей очень нравится: "Я не знала, что Царское Село так полно красоты и поэзии. Дворец Екатерины, ее личные комнаты и половина императора Александра I – это же чудо красоты, вкуса, изящества. А парк! Царское вполне может соперничать с Версалем и затмевает Потсдам. Мне все мерещится молодой Пушкин в тенистых аллеях парка. <…> Но то, что строили последние цари, скучно и безвкусно".

Она жила во дворце Екатерины Великой, гуляла по аллеям дворцового парка. Сын жил в одном из флигелей. Но Александра стала тосковать без Павла.

Между тем в Петроград из Москвы приехал на несколько дней Маслов, вернувшийся из эмиграции весной семнадцатого и с тех пор не имевший встреч с бывшей любовницей. От Зои он узнал, что Шура в Царском, и позвонил. Но разговора не получилось.

6 июля 1918 года левые эсеры убили германского посла Мирбаха и подняли восстание в Москве против Брестского договора, надеясь или свергнуть большевиков, или перетянуть их на свою сторону. Но они действовали нерешительно. Большевикам удалось арестовать фракцию левых эсеров на V съезде Советов в Большом театре, так что восставшие были лишены многих авторитетных вождей. Троцкий вызвал из-под Москвы два латышских полка, сохранивших верность Ленину, и 7 июля восстание было полностью подавлено.

После левоэсеровского восстания в Москве 6 июля был арестован один из его руководителей Вячеслав Александрович Александрович. Дзержинский требовал его немедленного расстрела. Александровичу было предъявлено обвинение в организации восстания против советской власти и аресте М. Лациса, а также в отдаче приказа об аресте члена Коллегии ВЧК Я. Петерса. В ответ он заявил: "Все, что я сделал, я сделал согласно постановлению Центрального комитета партии левых социалистов-революционеров. Отвечать на задаваемые мне вопросы считаю морально недопустимым и отказываюсь". Славушку расстреляли уже в ночь на 9 июля. Троцкий 10 июля так отозвался об Александровиче: "Я его знал и, когда встречался с ним, никогда не спрашивал, левый он эсер или большевик. Он был авторитетный член комиссии, и это было достаточно. Эта Комиссия была одним из важнейших наших органов, боевым органом, направленным против контрреволюции. И так как контрреволюция давно уже хотела учинить покушение на графа Мирбаха, то комиссия имела свои задачи расследовать это дело, ибо мы обязаны охранять личность представителей иностранных держав, точно так же мы охраняем американских и английских послов, ибо они находятся под протекторатом государства, взявшего на себя обязанность их охранять. Покушение против представителей иностранных держав есть угроза миру и подрыв авторитета Советской власти. Александрович занимался расследованием монархических нитей заговоров против Мирбаха. Он работал рука об руку с Дзержинским, ему доверяли, и он делает эту Комиссию органом убийства графа Мирбаха, он похищает 500 000 рублей и передает левоэсеровскому ЦК на организацию восстания. Он был революционер, и мне рассказывали, что он умер мужественно, но здесь дело идет не о личной оценке, а о долге власти, которая хочет существовать. Он должен понять, что товарищ Председателя Комиссии по борьбе с контрреволюцией не может допускать превращения аппарата Советской власти в орудие восстания против нее, не может взять деньги этой власти для организации восстания, арестовать ее представителей. А он арестовал Дзержинского, своего ближайшего начальника, который доверял ему. Большего вероломства (правда, продиктованного дисциплиной партии) – большего вероломства и большего бесчестия нельзя себе представить".