Текст книги "Коллонтай. Валькирия и блудница революции"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

"Известная социал-демократка Александра Коллонтай, – сообщал из Парижа в Петербург статский советник Кравильников, цитируя информацию своей американской агентуры, – утверждала в своих речах, что пролетариат во всех странах обманут и одурачен господствующими классами, затеявшими войну в своих хищных интересах. <…> Интересы международной солидарности в борьбе с международным врагом – капиталом, утверждала она, должны стоять выше интересов отечества, которого у рабочих нет и не будет. <…> Лекции Коллонтай вызвали самый живой интерес у американской публики, среди которой преобладали русские и евреи".

Лекции были на следующие темы: ""Мировая война и будущее Социалистического интернационала", "Война и будущее рабочего движения", "О положении в Европе", "Кому нужна война?".

Коллонтай устроила Мишу через своих знакомых на военные заводы США, что освободило его от призыва в действующую армию. Мать решила поехать вместе с сыном. Шляпников хотел присоединиться – она не позволила ему. Это был фактический разрыв.

Тем временем Шляпников на лыжах пересек фактически неохраняемую границу, отделявшую Великое княжество Финляндия от России, добрался до Петрограда и оттуда посетил еще ряд городов.

По возвращении они с Коллонтай встретились в Хольменколлене. В дневнике Александра так передала рассказ Шляпникова о поездке: "Боюсь, что он не сумел извлечь максимума пользы из своей поездки в Россию. <…> Охотно рассказывает, как за ним гонялись сыщики, а о деле?! Он видел и <…> Горького, но не сумел использовать свидания с ним, чтобы почерпнуть от него ясного ответа на злободневные вопросы и связать его на будущее время. <…> Обрадовало только, что Горький не патриот…

Мне кажется, Александр превратил в самоцель свою поездку, укрывательство от шпиков и т. д. <…> Моя вина, что он слишком скоро взобрался туда, куда он не должен был лезть. Партийное положение – представитель ЦК, – все это далось слишком просто, легко, без усилий. И он уже готов почить на лаврах.

Боюсь, что и Ленин поймет, что была ошибка послать Александра. Будь я в ЦК, меня бы не удовлетворили доклады Ал. Такая затрата денег!..

"С чего это ЧУХОТА расходилась? Чем я ей неугоден? Где мне было писать отчеты, когда я все время ехал и бегал?" Кончилось тем, что, движимый сознанием взяться за дело, он стал диктовать мне письма к разным лицам (на английском и немецком языках). И вместо того, чтобы его "заставить работать", я попала в роль секретаря. Всегда так!"

Маслов давно уже не отвечал на письма Шуры. Это вдохновляло Шляпникова. "И не напишет! – заносила Коллонтай в дневник его слова. – Твой Маслов дрянью стал. Патриот". Зачем А. так говорит? Мне больно. <…> Маслик, Маслик, мой милый П.П. Где он? Получил ли мое письмо?"

Шура признавалась: "Саня для меня не просто Саня, а нечто собирательное. Кусочек пролетариата, олицетворение его.

Ну как, как его обидишь? Это главное. Но будто есть и другое. Мне жутко потерять в Сане последнюю связь с той страницей жизни, которая говорит о том, что я все еще женщина. Не самка, а именно женщина. <…> Женщина, которую любит, все еще любит мужчина. Мне не надо физиологии сейчас…"

И тут же отметила: "Была у доктора. Успокоил совершенно. Ни о какой беременности и речи быть не может. Вошла в "критический период"? Уже? Значит, перевал? Нет, не чувствую старости и как-то еще не верю в нее". Позднее выяснилось, что "критический период" еще не наступил.

Следующая запись в дневнике касалась Шляпникова: "То, что я сейчас переживаю, не поддается пока передаче. <…> Слишком это было бы чудовищно, но и жутко. Минутами мне кажется, что я все это сама выдумала, преувеличиваю, что это моя "боязнь", моя "мнительность". Но потом, точно смеясь надо мною, жизнь даст почувствовать этот или другие "симптомы". Мука, женская мука, которой нет слов, нет названия. Ужас, ужас, ужас!.."

Тем временем к матери приехал Миша. Он окончил несколько курсов технологического института и опасался призыва в армию. Получив его паническое письмо, Александра связалась по почте со своим старым другом, военным инженером Сапожниковым, и тот устроил Мише поездку на военные заводы США в качестве приемщика русских заказов. Он отправился в США через Норвегию в августе 1916 года. Коллонтай решила ехать вместе с сыном. Шляпников, вернувшийся из очередной поездки в Швецию, предложил поехать всем вместе. Она пыталась объяснить любовнику, что хочет побыть с сыном вдвоем. Тот не отставал. Втайне от Коллонтай Шляпников написал Ленину, что собирается вместе с ней в Америку, и тот дал ему ряд поручений. Александр Гаврилович заявил, что едет в Америку самостоятельно, независимо от них с Мишей, но на том же самом пароходе.

Но Александра воспользовалась тем, что, поскольку до отъезда оставалось еще две недели, Шляпников уехал в Швецию заверишь свои дела по отправке в Россию нелегальной литературы, и взяла билеты на более ранний рейс. Вернувшись, Шляпников нашел письмо, которое она оставила в отеле: "Так надо. <…> Когда-нибудь ты поймешь мои материнские чувства. <…> Если хочешь, приезжай. Но потом…" На самом деле это был разрыв.

Шляпников не приехал. На его горькое письмо, где он невпопад упрекал ее в ревности, она ответила не менее горьким: "Незнакомо мне чувство ревности, как незнакомо и то, что люди зовут любовью к родине. Эти ощущения атрофированы. <…> А нам… Нам просто пришла пора расстаться". Их переписка прекратилась. Шляпников уехал в Россию, возглавив по поручению Ленина Русское бюро ЦК.

В 1916 году Александра смогла издать в Петрограде самую значительную из своих научных книг – "Общество и материнство. Государственное страхование материнства". Коллонтай доказывала, что женщина не может одновременно и работать, и растить детей. Следствием являются высокая детская смертность и большое количество брошенных детей. Выходов из этого положения два. Можно вернуть женщину к домашнему хозяйству, воспретив ей работать. Но также можно, как верила Коллонтай, создать новую социальную систему, когда женщина сможет становиться матерью и продолжать работать. Александра безоговорочно выбирала второй путь и считала, что заботу о здоровье женщины и обеспечении ее детей должно взять на себя государство.

В Америке газета русских эмигрантов "Новый мир" опубликовала обращение Коллонтай "Жены рабочих, объединяйтесь!". Там говорилось о тяжкой женской доле, которой Александре так и не удалось испытать. При этом она старалась стилизовать свою речь под говор рабочих окраин: "Холодно, тоскливо в квартире рабочего. Пригорюнилась жена его. Колотится, стучит в окна ветер, поет свою назойливую песню о том, что зима близка, что вот-вот наступят холода, а топить нечем. Разве напасешься угля при теперешней дороговизне? Скулят, плачут ребятишки: мама! Есть охота! Мама, обед сготовь!

Мужниной получки к концу недели не хватает. Все вздорожало: яйца, молоко, овощи, мясо. Как же быть? Как обернуться?

Говорят: у женщин волос долог да ум короток, а вот попробовали бы мужья с недельку похозяйничать, на получку обернуться, поняли бы, что немало надо ума женщине, чтобы на скудный заработок хозяйство вести…

Закинула судьба, мачеха злая, в чужую сторону, к людям чужим, где и обычаи непривычные, и язык непонятный, ни тебе подруг, ни родных… Муж? Что толку от мужа?! День-деньской на работе мается, вернется – усталый, голодный.

О своем думает, с женой не поделится… Нахлобучил шапку вечером, да и ушел опять. Куда? Жена не спрашивает. Только рукой махнет… Земля и все, что на ней родится, все, что из земли получают – уголь, руда, драгоценные металлы, – все это принадлежит кучке богачей, капиталистам. У них в руках и заводы, фабрики, машины. Две шкуры дерут богачи с народа – недоплачивают рабочему настоящую цену за труд его, а когда товар, сработанный рабочим, окончен, пускают на рынок по такой цене, чтобы побольше да поскорее нажиться. Прежде цену сбавляла конкуренция между капиталистами-торговцами. А теперь, и особенно в Америке, капиталисты стали объединяться, тресты устраивать, чтобы вместе да ловчее народ, покупателей обирать…

Как с богачами тяжбу вести? Как с ними воевать? Способ один: объединимся! Рабочих – много, мы – сила. Объединимся, образуем свою рабочую армию и пойдем походом на врагов – на хозяев, капиталистов, отнимем у них земли, фабрики, заводы и все это сделаем собственностью народа

Тогда не будет больше дороговизны, потому что не будет больше купцов-грабителей; не будет и войны, так как исчезнут главные виновники войн – капиталисты, генералы, корали и цари…

Мы требуем, чтобы отобраны были припасы у торговцев и скупщиков. Мы требуем, чтобы сами рабочие организации распределяли продукты для продажи, чтобы цены на продукты установлены были без барышей…

Мы, жены рабочих, будем помогать нашим мужьям добиваться большего заработка".

В Нью-Йорке Коллонтай встретилась с Троцким, но они не подружились. 11 февраля 1917 года, покинув США, Коллонтай написала Ленину и Крупской: "За неделю до моего отъезда приехал Троцкий… Приезд Троцкого укрепил правое крыло… Открытое присоединение к "левому Циммервальду" встретило резкую оппозицию в лице Троцкого и дало моральную поддержку колеблющимся американцам".

На самом деле ничего подобного Троцкий тогда не говорил и не писал в той же газете "Новый мир", где публиковалась Коллонтай. Лев Давыдович в тот момент по отношению к войне, которую следовало превратить в революцию, стоял на той же позиции, что и Ленин. Александра Михайловна безуспешно пыталась поссорить его с Лениным. Троцкий же в мемуарах о Коллонтай отозвался достаточно снисходительно: "В Америке же находилась в то время и Коллонтай. Она много разъезжала, и я сравнительно мало с ней встречался. Во время войны она проделала резкую эволюцию влево и из рядов меньшевизма перешла на левый фланг большевиков. Знание языков и темперамент делали ее ценным агитатором. Ее теоретические воззрения всегда оставались смутны. В нью-йоркский период ничто на свете не было для нее достаточно революционно. Она переписывалась с Лениным. Преломляя факты и идеи через призму своей тогдашней ультралевизны, Коллонтай снабжала Ленина американской информацией, в частности и о моей деятельности. В ответных письмах Ленина можно найти отголоски этого заведомо негодного осведомления. В борьбе против меня эпигоны не преминули позже воспользоваться заведомо ошибочными отзывами, от которых он сам отказался и словом, и делом. В России Коллонтай почти с первых же дней встала в ультра-левую оппозицию не только ко мне, но и к Ленину. Она очень много воевала против "режима Ленина – Троцкого", чтобы затем трогательно склониться перед режимом Сталина". В принципе сказано жестко, но верно.

Америка Александре на самом деле понравилась, сколько бы она ни клеймила американских капиталистов. В середине января 1917 года с борта парохода Коллонтай писала Щепкиной-Куперник: "По целому ряду соображений – среди них финансовые – уехать надо было. Но уезжать было трудно. Начала вживаться в американскую жизнь, улавливать в ней то, что скрыто от глаз поверхностного путешественника. Полюбила ее литературу, ее несравнимые библиотеки и ее женщин. У нас еще таких нет. Это женщины-созидательницы, деятельницы… Последние два месяца все больше и больше ощущала своеобразие жизни американской интеллигенции, и этот слой мне удивительно по душе…"

В огне революции

Из США Коллонтай вернулась в Хольменколлен незадолго до Февральской революции. И, можно сказать, она ее предсказала. Александра Михайловна начала работать над пропагандистской брошюрой «Кому нужен царь и можно ли без него обойтись?». Предвидя неизбежное падение царизма, она утверждала: «Мало убрать царя. Надо вырвать власть у тех, кто прикрывался царем, – бюрократов, чиновников, помещиков, капиталистов – и передать власть народу».

Коллонтай еще дописывала последние страницы брошюры, когда действительно произошла революция, свергнувшая русское самодержавие.

17 марта она писала Ленину и Крупской из Христиании: "Дорогие друзья, так ли Вы осведомлены о том, что творится? Впрочем, телеграммы-то, верно, всюду те же самые. Каждый час приносит новое и новое. Сейчас тревожнее и мрачнее, чем было утром: на горизонте возможность диктатуры Николая Николаевича…

Назавтра ожидаем приезд Ганецкого и Людмилы Сталь; с ними обсудим вопрос: кому из нас немедленно (дня через три, четыре) двигаться в Россию. Кому пока оставаться здесь, чтобы служить связью… Необходима теперь литература в Россию.

Шлю Вам на просмотр набросок популярно-агитационной брошюрки-воззвания: "Нужен ли нам царь?" или "Кому нужен царь?"".

Однако такая брошюра сразу же утратила актуальность. Вслед за Николаем II от престола отрекся и его брат Михаил. А великий князь Николай Николаевич-младший, бывший Верховный главнокомандующий, не выказывал никакой склонности быть диктатором и вообще участвовать в политической жизни после того, как его повторное назначение Верховным главнокомандующим было отменено Временным правительством.

В Россию Александра Михайловна вернулась из Норвегии после Февральской революции 1917 года, вскоре став членом исполкома Петроградского совета. Ленин написал, чтобы она спешно возвращалась на родину, а потом дал ей через своих людей деликатное поручение. На Финляндском вокзале в Петербурге ее встретили Татьяна Щепкина-Куперник и ее муж Николай Полынов, а также Шляпников, который сразу взял один из чемоданов. Предполагалось, что в нем были деньги, которые Ленину выделило германское правительство на революцию в России. Когда таможенный чиновник пожелал досмотреть багаж, Шляпников, видимо, хорошо знавший о его содержимом, предъявил свой мандат: "Именем Петросовета вскрывать вещи не дозволяю".

На вокзале, в комнате для почетных гостей, они обнялись – как товарищи. И сразу же перешли на "вы". Уже на следующий день после приезда Александра Михайловна отправилась в "Правду" – на набережную Мойки, где передала Сталину ленинские "Письма из далека". Много лет спустя Коллонтай так написала о первом впечатлении, которое произвел на нее "Коба": "Замкнутость Сталина не позволяла сразу разглядеть его, понять его значимость. Он отличался от большинства партийцев скупостью речи. <…> Сталин выступал редко, кратко, четко и с силой логики, которая вызвала одобрение Ленина. Мы, большевики, поняли, кто такой Сталин и что он значит для партии, лишь после…"

Одна из первых статей Александры Михайловны в "Правде", членом редакции которой она стала, была посвящена похоронам жертв Февральской революции. Она писала: "Сегодня – день похорон геройских жертв русской революции, сегодня – день радостно-скорбного торжества… Мы не только с песнями братской печали хороним этих героев, но и с гимном победы предаем земле и царское самодержавие со всем, что в нем было кроваво-преступного, темного, с его издевательством над рабочим людом, с его закрепощением крестьян, с солдатским бесправием, с продажностью слуг царских, с тюрьмами, Сибирью, нагайками, виселицами, с его произволом, гнетом, насилием.

И потому рядом с песнями скорби по павшим борцам за свободу к весеннему небу подымутся голоса многомиллионного ликующего хора, воспевающего торжество революции, завоевание народом той свободы, при которой только и возможна борьба за хлеб, ЗА МИР, ЗА УКРЕПЛЕНИЕ ВЛАСТИ РАБОЧЕЙ ДЕМОКРАТИИ В НАСТОЯЩЕМ, за социализм в будущем".

Коллонтай по-прежнему полностью поддерживала политический курс Ленина и выступала против "революционного оборончества", которое пропагандировало Временное правительство.

Тем временем Владимир Коллонтай, вышедший в отставку по болезни, доживал свои последние дни в военной гостинице, превращенной в лазарет. Больничных коек для раненых уже не хватало. Александра Михайловна бывшего супруга все никак не могла навестить. Ее избрали в Петроградский совет от военной организации большевиков, а вскоре и в исполком Совета, работавший непрерывно. И чуть ли не каждый день митинги, на которых Коллонтай как признанный оратор была нарасхват. Ее называли Валькирией революции. Валькирия – это персонаж древнескандинавской мифологии. Это дочь славного воина или конунга, которая реет на крылатом коне над полем битвы и подбирает павших воинов, чтобы доставить их в небесный чертог – Валгаллу. Коллонтай же призывала на бой не мертвых, а живых. И Ленин не был для нее Одином.

Несколько раз запланированное посещение Владимира в последний момент откладывалось. Но наконец визит состоялся. Вот как описал его в своем дневнике Владимир Людвигович Коллонтай: "…Приехала неожиданно к часу дня А.М. и разные знакомые. <…> Временами поднимался такой галдеж, что не было возможности разобраться, кто что говорит…" Их последняя встреча продолжалась час и была посвящена главным образом дискуссиям на политические темы. "Выздоравливай. До встречи", – сказала Александра, прощаясь. Через несколько дней Владимир умер. На похороны его бывшая жена не пришла. Зато на них был А.А. Саткевич. Он и возложил на гроб друга и соперника два венка – от себя и от Александры Михайловны. Другой венок от нее же возложила вдова Владимира Мария.

На следующий день после визита к Владимиру Александра вместе со Сталиным, Каменевым, Шляпниковым и с одним из руководителей Центробалта Федором Раскольниковым поехала в пограничный с Финляндией Белоостров встречать Ленина и его соратников, возвращающихся в знаменитом "пломбированном вагоне" из Швейцарии. Вождь сразу же раскритиковал Каменева и Раскольникова за их статьи в "Правде" в поддержку Временного правительства. Затем Ленин попросил сопровождавшего его финского социал-демократа Густава Ровио пересесть в другое купе, а на освободившееся место пригласил Коллонтай. Так она вместе с Ильичем, Арманд и Крупской доехала до Петрограда. Во время встречи на Финляндском вокзале Коллонтай выступила с приветствием вернувшимся от Петроградского партийного комитета, а Шляпников – от ЦК.

Коллонтай участвовала в работе 7-й (Апрельской) конференции РСДРП(б) 1917 года от большевистской военной организации, была в числе немногих делегатов, полностью поддержавших позиции Ленина, изложенные в "Апрельских тезисах", т. е. курс на новую революцию под руководством большевиков.

Щепкина-Куперник и Полынов предоставили Коллонтай большую комнату в своей квартире на Кирочной улице. Туда приезжали Ленин, Яков Свердлов и другие видные большевики. Но после смерти Владимира Коллонтая Александра перебралась в его квартиру. С Марией они стали подругами. Вскоре из Америки вернулся Миша, и они вполне комфортно зажили втроем. Впрочем, дома Александра бывала редко: не отпускали дела. Она, в частности, организовала демонстрации петроградских прачек, бастовавших из-за низкой оплаты труда, и солдаток, требовавших скорейшего возвращения мужей с фронта.

Социолог Питирим Сорокин, не жаловавший большевиков, писал летом 1917-го: "Жизнь в Петрограде становится все труднее. Беспорядки, убийства, голод и смерть стали обычными. Мы ждем новых потрясений, зная, что они непременно будут. Вчера я спорил на митинге с Троцким и госпожой Коллонтай. Что касается этой женщины, то, очевидно, ее революционный энтузиазм – не что иное, как опосредованное удовлетворение ее нимфомании".

Насчет нимфомании, полагаю, Питирим Атександрович придумал. Во всяком случае, ее дневник никаких признаков нимфомании не содержит. Да и число ее любовников отнюдь не так велико, как бывает у настоящих нимфоманок.

Сестра Зои, артистка Вера Леонидовна Юренева, вспоминала об одном из выступлений Коллонтай на митинге между Февралем и Октябрем 1917 года: "…На стол, изображающий трибуну, взбирается женщина и обращается с речью к солдатам. <…> Звук и дикция для классической трагедии, темперамент, достойный героического пафоса. И в то же время в словах что-то совсем простое и понятное этой слушающей громаде. Мысль, интонация ясны и просты, как дневной свет, как свежая вода или камень при дороге. Это Коллонтай! Это ее тонкая, складная фигура, упрямая голова и голубой взгляд из-под крутых черных бровей. <…> Солдаты переминаются с ноги на ногу, качаются, как волны суконного моря старинных феерий. Сначала солдаты недоверчивы, иронически бурчат при появлении на трибуне женщины.

– Товарищи! – несется звенящий голос над головами затихающей постепенно толпы. – Я привезла вам привет от рабочих Норвегии, Швеции и Финляндии. Ура!"

А вот как запомнилась Александра Михайловна иностранному журналисту, специальному корреспонденту парижской газеты "Журналь" Полю Эрио: "На узком возвышении витийствовала женщина с острым, выразительным профилем и пронзительным голосом. Она металась из стороны в сторону по этой импровизированной сцене, безостановочно жестикулируя, то неистово прижимая руки к груди, то угрожающе разрубая воздух ладонью и завораживая внимавшую ей толпу. Она яростно клеймила врагов революции, обещая им неминуемую расплату. Этим оратором в юбке была свирепая Коллонтай, подруга Ленина. Ее слова находились в полной гармонии с той истерической атмосферой, которая сразу же возникала, где бы она ни появилась".

Во второй половине июня на I Всероссийском съезде Советов Коллонтай была избрана членом ЦИК от большевиков. Там она изложила большевистскую позицию по национальному вопросу.

Меньшевик Лев Хинчук утверждал, что на состоявшейся накануне демонстрации "под большевистскими плакатами шла масса черносотенцев". Коллонтай ловко парировала: "Зачем вообще педалировать национальную принадлежность? Буржуазия стремится играть на национальных чувствах, чтобы таким образом объединиться с рабочими "своей" национальности? У рабочих нет национальности, у них есть только принадлежность к своему классу. Его цель – победа этого класса на всей планете". Пафосно, ничего не скажешь.

Большевики делегировали Коллонтай на конференцию II Интернационала в Стокгольм. Шведские власти в виде исключения разрешили ей на 10 дней въехать в страну. Дыбенко встретил ее в Гельсингфорсе и проводил до шведской границы. Однако конференция в Стокгольме не состоялась. Зато в шведской столице Коллонтай встретила свою ближайшую подругу Зою Шадурскую, возвращавшуюся на родину. Это было как раз накануне июльских событий в Петрограде, когда после провала июньского наступления русской армии большевики попытались захватить власть 3–5 июля. Однако их выступление было подавлено войсками, верными Временному правительству. Александра с Зоей отправились в Петроград, когда события уже закончились. На границе они были арестованы, поскольку действовал приказ об аресте лидеров большевиков. Впрочем, Зою как не принадлежащую к большевикам и в течение многих лет находившуюся за границей почти сразу же отпустили. А вот Шуру, хорошо известную в революционном Петрограде, отправили в Кресты. Вскоре там собралась теплая компания из Троцкого, Луначарского, Раскольникова, Ганецкого, Каменева, Дыбенко, Владимира Антонова-Овсеенко и других большевиков. Большинство из них сдались властям добровольно. Впрочем, наслаждаться столь приятным обществом Александре пришлось недолго. Через несколько дней ее перевели в Выборгскую женскую тюрьму, где режим тоже был сравнительно либеральным. Миша и Зоя неоднократно навещали узницу и исправно снабжали ее домашними пирогами, пирожными и трюфелями – Шура обожала сладкое. Навещала ее и Щепкина-Куперник.

На VI съезде партии Коллонтай вместе с другими узниками избрали в почетный президиум съезда и в члены ЦК.

11 августа 1917 года она писала из тюрьмы Зое: "Моя бесконечно любимая, дорогая, близкая моя! Ты только что ушла, только что кончился мой праздник – свидание с тобой… Не скрою, бывают и у меня серые часы, неизбежные в одиночке, но в общем – я ясна. Первые дни мне все казалось, что я участвую в американском фильме, там в кинематографе так часто изображаются тюрьма, решетка и все атрибуты правосудия! Странно, что первые дни я много спала. Кажется, выспалась за все эти месяцы напряженной работы. Но потом настали и темные дни. Трудно передать свое душевное состояние. Кажется, преобладающей нотой было в те тяжелые дни ощущение, будто я не только отрезана, изолирована от мира, но и забыта. Казалось, что кроме тебя обо мне уже никто не помнит".

Следующим после Шляпникова любовником Коллонтай стал Павел Ефимович Дыбенко – глава Центробалта. Они встретились в апреле 1917 года. Ленин дал задание Коллонтай, обладавшей, как мы уже говорили, выдающимся ораторским даром, выступить перед моряками Балтийского флота. По договоренности с Центробалтом были запланированы ее выступления на линкорах "Гангут", "Республика", "Андрей Первозванный" и некоторых других кораблях, стоявших на рейде у Кронштадта и Гельсингфорса. Сопровождал Коллонтай из Петрограда богатырского сложения мичман флота Федор Федорович Раскольников (Ильин) один из вождей большевиков на Балтийском флоте. Сначала направились в Гельсингфорс, где Коллонтай, как член Петроградского комитета партии, должна была выступить на заседании враждебного большевикам Гельсингфорсского совета, а затем на кораблях. В столицу Финляндии Коллонтай прибыла

28 апреля 1917 года. Ее встретил здесь только что ставший председателем Центробалта матрос Павел Ефимович Дыбенко.

П.Е. Дыбенко

Как вспоминала Александра, он стоял, «рассеянно оглядываясь вокруг и поигрывая неразлучным огромным револьвером синей стали».

Дыбенко, сопровождавший Коллонтай с одного корабля на другой, страстно влюбился, несмотря на 17-летнюю разницу в возрасте. Кстати сказать, Федор Раскольников (Ильин) тоже женился на пламенной красавице комиссаре Ларисе Михайловне Рейснер. Правда, та вступила в партию большевиков только в 1918 году, а в 1923 году ушла от Раскольникова к одному из главных большевистских публицистов Карлу Радеку (Собельсону). Впрочем, к Коллонтай Раскольников был неравнодушен.

Дыбенко после первой встречи на руках перенес Шуру с трапа на катер и с катера на причал. Успех ее выступлений был ошеломляющим. А ведь публика на лекциях была еще та. В самом начале Февральской революции гельсингфорсские и кронштадтские матросы беспощадно расправились со своими офицерами. Всего в дни Февральской революции Балтийский флот потерял убитыми 140 офицеров и адмиралов. Вот как запечатлел один из очевидцев страшную смерть Роберта Николаевича Вирена, командира Кронштадтского порта и военного губернатора Кронштадта: "Утром толпа восставших матросов подошла к дому Вирена. Адмирал вышел, сурово оглядел матросов и солдат и скомандовал: "Смирно!" Толпа захохотала, засвистела. Он попытался как-то переломить настрой пришедших, предложил пойти на Якорную площадь, чтобы там поговорить о том, что происходит в Петрограде. Но адмирала схватили, с шинели сорвали погоны и потащили на Якорную площадь. Говорить уже не дали. Страшную смерть на солдатских штыках принял Роберт Николаевич. Тело Вирена сбросили в овраг за памятником адмиралу Макарову, где оно пролежало несколько дней".

Кроме Вирена были убиты начальник штаба Кронштадтского порта адмирал Александр Бутаков, командующий Балтийским флотом адмирал Адриан Непенин, начальник 2-й бригады линкоров адмирал Аркадий Небольсин, комендант Свеаборгской крепости генерал-лейтенант по флоту Вениамин Протопопов, командиры 1 и 2-го Кронштадтских флотских экипажей Стронский и Гире, командир линейного корабля "Император Александр И" капитан 1-го ранга Повалишин, командир крейсера "Аврора" капитан 1-го ранга М.И. Никольский и многие другие морские и сухопутные офицеры

А ведь Вирен был одним из героев обороны Порт-Артура. В 1916 году за личную отвагу при предотвращении пожара и взрыва пороховых погребов Петровского форта в Кронштадте он был представлен к ордену Святого Георгия 3-й степени. Но вот с матросами Роберт Николаевич был суров. За любую самую незначительную провинность вроде ношения неформенной обуви или несвоевременное отдание чести подвергал аресту. Он мог остановить матроса прямо на улице, заставить расстегнуть клапан флотских брюк, чтобы удостовериться, есть ли на нем казенное клеймо! За суровость и поплатился. Справедливости ради надо сказать, что матросы Балтики разложились еще задолго до революции. Свою роль сыграли близость столицы и введенный в империи сухой закон. На стоящих в базах кораблях матросы изнывали от безделья и в немереных количествах потребляли самогон и спиртосодержащие жидкости. По донесениям полиции, в 1916 году на моряков-балтийцев приходилось до 40 % всех преступлений в столице империи. Генерал-губернатор

Кронштадта Вирен писал в Главный морской штаб в сентябре 1916 года: "Крепость – форменный пороховой погреб. Мы судим матросов, уличенных в преступлениях, ссылаем, расстреливаем их, но ото не достигает цели. Восемьдесят тысяч под суд не отдашь!" Зато для того, чтобы расправиться со строгим адмиралом, хватило несколько десятков его подчиненных. И вот такую публику, с которой впоследствии лишь с большим трудом смог справиться Троцкий, Коллонтай сумела подчинить обаянию своей личности.

Темпераментный и необразованный молодой моряк Дыбенко покорил Александру природной непосредственностью. Когда Коллонтай спросили: "Как вы решились на отношения с Павлом Дыбенко, ведь он был на 17 лет моложе вас?", Александра Михайловна, не задумываясь, ответила: "Мы молоды, пока нас любят!" Все говорили, что в двадцать пять она выглядела на десять лет старше, а когда ей стало за сорок, она казалась двадцати пятилетней. Можно с уверенностью сказать, что роман с Павлом Дыбенко был самым страстным из всех пережитых Александрой романов. Под любым предлогом Дыбенко сопровождал Коллонтай во всех ее поездках в Финляндии.

После краха похода на Петроград генерала Лавра Корнилова позиции Временного правительства ослабли до крайности, а армия практически развалилась. В поисках компромисса с большевиками, которые стали преобладать в столичных Советах, Керенский решил отпустить арестованных большевиков под залог. Ведший дело Коллонтай следователь Павел Александров вызвал Мишу и предложил внести за мать вместо денег кредитные облигации по их номинальной стоимости. Эти ценные бумаги, полученные Мишей несколько лет назад от управляющего имением латышом Свикиса за продажу имения, в 1917 году вряд ли стоили много дороже бумаги, на которой были напечатаны. А уж после прихода большевиков к власти они вовсе превратились в объект для коллекционеров. Тем не менее следователь их охотно принял в обеспечение залога. А Горький вместе со своей гражданской женой, артисткой Марией Андреевой, дал письменное поручительство за то, что Коллонтай не сбежит от властей.

В первый же день после освобождения Троцкий успел выступить в переполненном зале цирка "Модерн". А вот Коллонтай, освобожденной 21 августа, не повезло. Когда она выходила из дверей квартиры, ее остановил милицейский наряд. Керенский, опасаясь, что освобожденные очень быстро разагитируют еще оставшиеся немногие надежные воинские части, распорядился заменить тюремное заключение не освобождением под залог, как предлагал министр юстиции Александр Зарудный, а домашним арестом, под которым она пробыла до 9 сентября.