Текст книги "Четыре дня с Ильей Муромцем"

Автор книги: Борис Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Кот терся о ноги старика и умильно выпрашивал балычка. Ратибор нагнулся, подхватил кота рукой и, подняв его над перилами, обратился ко мне:

– Гляди, отрок. Хорошенько гляди!

Старик подбросил кота вверх. Тот кувыркнулся в воздухе, крутнул энергично хвостом и приземлился на все четыре лапы, нисколечко не ушибившись. К нему тотчас с рычанием кинулись волкодавы. Но кот стрелой метнулся на столб, а с него длинным косым прыжком махнул на дерновую крышу жилища.

– Видал? – с торжеством спросил меня Ратибор. – Вот так же и человек должен: жизнь тебя на землю швырнет, а ты на ноги встать сумей и снова борись. Так-то… Понял, поди?

– Понял! – ответил я, невольно улыбаясь наивному педагогическому приему. Но мысль его была глубже, чем мне показалось сначала.

– Понял, да не все! – сказал он, глядя на беснующихся внизу волкодавов. – Известно, кот кобелю не товарищ. А все-таки почитай в каждом доме они вместе живут. Кажись, люди и подавно должны в ладу быть. Ан нет. Дерутся! Воюют люди-то. Грабят и убивают друг дружку… Вот ведь незадача какая. С чего бы это промеж людей такое завелось? А?

Старик с любопытством взглянул на меня и, не дождавшись ответа, грустно сказал:

– Да… Эту загадку не нам с тобой разгадать. Да еще натощак! Пойдем-ка в жило. Ежеву готовить пора.

С балыками, или, как их называл Ратибор, «рыбьими спинками», мы вернулись к жилищу, из которого все еще доносился могучий храп Муромца.

– Пусть спит, – улыбнулся Ратибор. – Умаялся за дорогу. А мы пока поснедаем. Солнышко встало, птицы кормятся, стало быть, и нам пора закусить.

Мы вошли в жилище и устроились за столом, положив балыки прямо на него, без всяких тарелок. Ратибор большим, острым ножом нарезал хлеба и рыбы, налил мне в братину шипучего медового кваса, и мы принялись завтракать. Такой вкуснятины, как этот дедовский балык, я еще в жизни не пробовал. Деликатес! Да еще в таких баснословных количествах.

Но не успел я дожевать первый ломоть балыка, как на руку мне скакнуло какое-то маленькое прыгучее насекомое. Я и внимания на него бы не обратил, но эта мелюзга вдруг укусила. Я хотел ее прихлопнуть, как мошку, но она мгновенно стрельнула куда-то в сторону, и шлепок пришелся уже по пустому месту.

– Что, блоху споймать захотел? – рассмеялся старик. – Нет, брат, ее так просто не словишь. Прыткая!

«Блоху? – изумился я, вспоминая ночное жжение тела. – Так это меня блохи кусали?»

Я подошел к нарам, на которых, раскинув руки, продолжал заливаться могучим храпом Илья Иванович, и провел рукой по медвежьей шкуре. Из-под ладони тотчас стрельнули в разные стороны не то две, не то три маленькие кусачие прыгуньи. Мне даже есть расхотелось. Никогда в жизни блох не видал. А тут их полным-полно. Может быть, и вши есть? Меня передернуло от омерзения. Неужели всегда теперь придется спать на блошиных медвежьих шкурах?! И опять так мучительно остро захотелось домой, что я едва не заплакал. Какая ужасная бедность, какое убожество в этом втиснутом в землю жилище с дочерна закопченным потолком из едва обтесанных бревен. Какое множество мух, блох, тараканов. И никаких, даже самых элементарных удобств. Умываться и то они ходят к реке или плещут на лицо водой из деревянного ковшика. «Мама, милая мамочка, возьми меня отсюда!» – мысленно закричал я…

– Что, Володимирко, пригорюнился? – участливо спросил Ратибор. – Или рыба не вкусная? Так у меня еще сохатино мясо есть. Хочешь мясца? Али меду? Хороший мед, липовый.

Но мне уже ничего не хотелось. Я вышел из жилища, поднявшись по четырем земляным ступенькам, укрепленным колышками и досками. Здесь, снаружи, на ветерке, немного полегчало. Над головой тихо качались верхушки сосен, по голубому небу плыли белые облака, сороки перелетали с дерева на дерево… Все было как в наше время. И мохнатые псы, и песок, и крапива под тыном. Даже сам Ратибор. Разве не встретишь сейчас такого же старика где-нибудь в глухой деревне? И только вот эти деревянные идолы да тын, поставленный из вкопанных в землю бревен…

– Что, на Стрибога великого смотришь? – спросил, неслышно подойдя ко мне сзади, Ратибор. – Гляди, гляди… Он человеку силу дает, простор да свободу учит любить.

И хотя я смотрел вовсе не на деревянного истукана, а на небо и сосны, но после слов старика все же перевел взгляд на изображение древнеславянского бога воздушных стихий. Стрибог тоже смотрел на меня своими пронзительными глазами. И вновь на его грубом лице, вытесанном безвестным мастером, почудилась усмешка. Он опять словно говорил мне: «Боишься? А ты не трусь, не поддавайся, борись!»

– Четыре ветра дуют, сменяя друг друга, на земле и на море. Четыре лица у Стрибога, – говорил рядом со мной Ратибор. – А небо одно, как шапка, над всеми нами… Каждый год по весне, как только сходила большая вода, собирались сюда молодые и старые воины. Со всех сторон, со всех селений. Невод в Оку забрасывали, меду хмельного с собой приносили, мяса. И вот тут, на этом самом месте, вокруг Стрибога, садились все тесно, жертвенный костер разжигали, ели и пили в его славу. Отсюда и в поход уходили, в степь Дикую.

Мне вспомнилась вчерашняя горделиво-печальная песня, и я спросил Ратибора, что вело их туда, в горькие полынные степи. Ведь могли же они, жители лесных рязанских и муромских мест, спрятаться, переждать опасность?

– Ежели каждый прятаться станет, что тогда с Русью будет? – вопросом на вопрос ответил старик. – Человеку дано жить не много, каких-то шестьдесят – семьдесят лет. А народ, страна могут жить вечно. А могут и погибнуть, исчезнуть с лица земли, как некогда исчезли обры и скифы. Недостало, значит, у них силы выстоять. Не нашлось, выходит, у них тех, кто бы жизни своей не пожалел ради жизни народа. Одним людям, отрок, довелось жить раньше нас, другие вместе с нами сейчас живут, третьим доведется жить после нас. И неведомо, на какое из поколений придется вражеское нашествие на твою страну. Но уж те, кому подгадает к тому времени взрослым мужчиною стать, те должны, не жалея себя, в бой идти. Помнить, что не только нынешних своих детей защищают, но и всех будущих.

Да, я понял, конечно, то, что так образно выразил Ратибор. Но меня поразило, что все это так хорошо понимали они, люди далекого прошлого. Они, оказывается, думали и о нас, мальчишках будущих поколений. И в самом деле – если бы не они, не их воинские победы, нас просто могло бы не быть, как и всей страны и всего народа.

И еще я подумал о том, что раз я все-таки есть, значит, сейчас, в этом десятом веке, живет где-то на Руси неведомый мне человек, охотник или землепашец, бортник или кузнец, который и есть мой пра-пра-пра-прадедушка. Вот бы встретиться с ним! Интересно, где и как он живет, чем занимается. Но разве это когда-нибудь выяснишь? Я даже деда своего смутно помню. А о прадедах и понятия не имею. А ведь жаль. Надо бы у бабушки выяснить. Но где теперь моя бабушка? Верно, никогда уже я не увижу ее.

– Ты, отрок, не печалуйся, – тихо сказал Ратибор. – Никакой тяжкой хвори у тебя нет. Все обойдется. Только думай сейчас поменьше. Живи просто. И за Илью покрепче держись. С ним не пропадешь. Он к людям добрый, в беде не оставит. Только за ним тоже догляд нужен. Прям и строптив Илья. Правду все ищет. А вместо нее много недругов обрел себе в стольном Киеве.

– И-и-эх! – смачно потянулся вышедший из жилья Муромец. – Почему это у тебя, Ратиборушко, спится так сладко?

– Это кому как! – улыбнулся старик. – Мне да Володимирке вот не спится. Его, видно, блохи, а меня заботы доняли. Спать не дают.

– Опять ты про свои заботы! Еда есть, крыша над головой тоже есть. И друзья верные сохранились. Чего еще человеку надо?

– Помру скоро. Кто тогда святилище сберегать станет? Придут опять черноризцы, разорят все, на дым пустят.

– А ты не горюй. Русь все одно стоять будет. Хоть со многими богами, хоть с одним, все едино.

– Ох, Илья! Раскорячился ты между новой и старой верой. Смотри, пропадешь.

– Ништо! Мне в бою смерть не написана, сам знаешь. А от старости все помрем. Кто раньше, кто позже. А вот ты, вижу я, за старину еще больше держаться стал. Эвон, даже жилье свое по привычному способу сделал – с земляными полатями, по-черниговски. Так ведь там-то, в Чернигове, глина, а здесь песок. Не зря тутошние мужики в бревенчатых избах живут.

– Как смолоду привык, так и сделал, – хмуро возразил Ратибор. – А глины и наносить можно.

– Ладно! Чем попусту спорить, давай поснедаем, да и в путь нам пора, – примирительно сказал Илья Муромец.

Полюдье

После завтрака мы спустились к реке. Илья Иванович нес на плече седло, кольчугу, а в руке держал щит и копье. Груз был куда как внушителен. Но Муромец, казалось, его даже не замечал. Я вел в поводу Чубарого. Сзади шел, выбирая место для каждого шага, опираясь на посох, Ратибор. За ним – все три волкодава.

– Эй, на перевозе! – зычно крикнул Илья Иванович, спустившись к воде. – Лодку давай!

– А-ва-ай! – разбежалось эхо по окскому плесу. Из маленькой избушки на том берегу, спрятавшейся за ивовыми кустами, вышел человек, посмотрел из-под руки в нашу сторону и заторопился с веслами к лодке.

Илья Иванович бросил свое снаряжение на песок и присел рядом с Ратибором. Чубарый, потянувшись к воде, снова стал накачиваться. Волкодавы, вывалив из пастей языки, терпеливо сидели, не спуская глаз с хозяина. А я смотрел на все это и чувствовал, что люблю эту медленно текущую реку, эти кусты ивняка на белом песке, сосны на уходящем вверх склоне, этих двух стариков, умницу Чубарого и даже страшнющих волкодавов.

Лодка меж тем уже дошла до середины реки. Сидящий в ней человек греб одним веслом, сидя на корме.

Лодку сносило, но гребец учитывал силу течения и уверенно приближался к нам. «Как же мы поместимся в этой скорлупке?» – подумал я, когда выдолбленная из ствола дерева и обшитая по бортам всего одной доской лодочка причалила к берегу.

Когда Илья Иванович, обнявшись на прощание с Ратибором, положил на дно лодки амуницию, она заметно осела, а едва он сам, осторожно ступая, залез в нее и устроился в самой серединке, стало ясно, что запас плавучести этой посудины на пределе.

– Придется тебе, Володимирко, вместе с Чубарым плыть. Не забоишься? – спросил меня богатырь. – Одёжу мне в лодку кинь. Чего ее зря мочить.

Я быстро разделся, отдал ему одежду и ловко вскочил на широкую спину Чубарого. Лодка тронулась. Я ткнул Чубарого голыми пятками под крутые бока, и он, солидно пофыркивая, вошел в воду.

– Илья! – крикнул с берега Ратибор. – Будешь в Муроме, пошли грамотку в Новеград, Вышате. Да Шибаю в Чернигов дай знать. Пускай, как санный путь установится, прощаться приедут. По весне помирать буду.

– Пошлю! – обернулся к нему Илья Иванович.

– И сам приезжай.

– Приеду!

Вода покрыла уже спину Чубарого, и я, почувствовав, что он уже не идет по дну, а плывет, соскользнул в воду и поплыл рядом с ним, придерживаясь рукой за его густую, длинную гриву. На минуту я вообразил себя языческим воином. Мы плыли в разведку на вражеский берег. И все вокруг – лес, небо, река – все было моей прекрасной и дикой страной. Прохладные, чистые струи обтекали мое плечо. Чубарый, вытянув шею и прижав уши, во всю работал ногами, и его большое, сильное тело лоснилось в воде.

Плыть ни о чем не думая было очень приятно. И я снова почувствовал себя сильным и умным. Во всяком случае, много умнее этих людей десятого века. Ведь за мной был огромный опыт всего человечества, сумма всех знаний. Ну не смешно разве, что старик Ратибор, явно считавший меня немного свихнувшимся, пытался вместе с тем поучать человека, в тысячу раз образованнее его? Этот тривиальный пример с кошкой! И еще просьба оберегать самого Илью Муромца. Смех!

Лодка причалила к берегу раньше нас с Чубарым. Когда мы выбрались из воды на пологий песчаный берег, Илья Муромец с необычной поспешностью надевал на себя кольчугу. Перевозчик, похоже мой сверстник, помогал ему застегивать пряжки.

– Чего стоишь? – сердито крикнул мне Муромец. – Седлай Чубарого скорей!

Неприятно задетый повелительными нотками в голосе Ильи Муромца, я стал натягивать на мокрое тело свои узкие брюки.

– Потом оденешься! – недовольно сказал Илья Иванович, прилаживая на себя снаряжение. – Коня седлай. Быстро!

Я поднял седло, вскинул его на мокрую спину Чубарого и начал соображать, куда какие ремни просовывать и какие пряжки затягивать.

– Эх ты, неумеха! – отодвинул меня плечом перевозчик и, скинув с коня седло, принялся прежде всего насухо вытирать спину лошади. Мне очень хотелось тоже толкнуть плечом этого типа, но я сдержался. Ведь тогда мне пришлось бы седлать коня самому, а я не умел этого делать. Потому молча стоял рядом и внимательно следил за тем, как парень, вытерев спину Чубарого, положил на нее какой-то коврик из мягкой материи, расправил складки и только после этого водрузил седло. Причем сначала он отряхнул войлочные подушечки с внутренней стороны седла. Я понял, что все это делается для того, чтобы не натереть кожу коня каким-нибудь случайно приставшим сором.

Парень меж тем быстро застегнул под брюхом Чубарого широкий ремень со многими застежками, надел на него узду и повел к уже вооруженному Муромцу. На этот раз Илья Иванович не пригласил меня сесть позади него на круп лошади, а, едва снарядившись, пустился тяжелым галопом вскачь по узкой песчаной дорожке к видневшейся за лугами, у леса, деревне.

Мы с перевозчиком пустились бежать за ним.

– Что случилось? – спросил я его, стараясь дышать равномерно, по всем правилам бега на средние дистанции.

– Волчата полюдье правит! – ответил он мне на бегу.

Какие волчата? Что за полюдье? И почему его правят? Я ничего не понял, но не стал больше спрашивать. Илья Иванович разберется. Мне интересно было другое: кто из нас лучше бегает – парень из прошлого или парень из будущего? До деревни было около километра. Есть где попробовать силы! У меня третий разряд по бегу, надо не подкачать! И я сразу прибавил темп. Парень тоже наддал. Чтобы сбить ему дыхание, я сделал рывок, потом снова вернулся к прежнему темпу, а затем вновь повторил ускорение. Парень с удивлением посмотрел на меня: «Чего это ты?»

Перед самой деревней я мог бы еще прибавить и обойти соперника на финише, но вдруг понял, что он вовсе и не состязался со мной. Для него бег был не спортом, а средством передвижения. Он бежал просто для того, чтобы скорее оказаться в деревне. В наше время любой мальчишка вскочил бы на мотоцикл или велосипед, а здесь приходилось обходиться своими двоими. Так что мои спурты с целью сбить дыхание сопернику выглядели ужасно глупо.

Как бы то ни было, но в деревню мы успели как раз вовремя. Здесь была суматоха. Встревоженно лаяли собаки, испуганно кудахтали куры, взлетев на плетни и заборы, из бревенчатых жилищ с крохотными оконцами выглядывали старики и старухи. А все взрослое население и, разумеется, ребятишки собрались в центре деревни, на площади. Здесь, среди десятка вооруженных всадников, несокрушимой скалой высился Илья Муромец на Чубаром.

– Раздавай все назад! – гремел он, подняв над головой шишкастую булаву. Глаза его сверкали, борода встопорщилась. Один против десятерых! Конечно, в былинах я читал, что он и тысячи воинов рядами укладывал. Но то в былинах с их гиперболами. А здесь вокруг него стояли десять вполне реальных конных воинов весьма зверского вида, с мечами и копьями. Но им, похоже, и в голову не приходило напасть на Илью Муромца. Ай да Илья Иванович! Сознаюсь – в этот момент я его еще больше зауважал. Легко себе представить, каким он мог быть в настоящем бою!

Перед Ильей Ивановичем стоял, спешившись, с непокрытой головой, человек в красном плаще и посеребренным шлемом в руке.

– Не гневись, Илья свет Иванович… Смилуйся! Дружинку кормить нечем. С того и осмелился…

– А зачем тебе дружинка? – не утихал Илья Муромец. – Дружину только князь иметь может. Ему и полюдье вершить, а не тебе, загребущему. Ишь какой разбой учинил!

Селяне меж тем торопливо разбирали у растерявшихся воинов своих телят и овец, снимали с телеги мешки с зерном, связанных кур и поросят. Немного поутихнув, Илья Иванович положил поперек седла свою страшную булаву и, заметив в толпе меня, опять взглянул на человека в красном плаще. Он разгладил бороду и уже вполне спокойно спросил у одного из воинов, сидевшего на невысоком, но ладном коне с черной гривой:

– Слышь, конек-то твой как, не шибко ретивый?

– Плохонький, Илья Иваныч, конек! – поспешил вместо воина ответить человек в красном плаще. – Спокойный да низкорослый. На таком ездить – срам один для настоящего воина.

– Вот и хорошо, что спокойный, – возразил Илья Муромец. – Такой нам и нужен. И сраму в том нет, что конь маловат. Был бы вынослив. А он, по всему видать, шустренький. Сколь за него хочешь, Волчата?

– Что ты, Илья Иваныч! – подобострастно поклонился ему человек в красном плаще. – Задаром бери, только смилуйся.

– Задаром ты мастак брать. Илья Муромец не грабитель. На вот, получай. Серебро! Из Царьграда. Можешь и на зуб не пробовать, Илья не обманет.

Муромец подкинул вверх серебряную монету. Волчата на лету подхватил ее, жадно глянув, спрятал в кожаный мешочек, привязанный к поясу. Потом жестом приказал воину слезть с приглянувшегося Илье Ивановичу коня и передал ему из рук в руки ремень уздечки.

– Ну, Володимирко, садись на коня! – приказал Илья Иванович. – Твой теперь будет.

Уговаривать меня не пришлось. Я поставил левую ногу в стремя, ухватился рукой за переднюю часть седла и непринужденно, как уже достаточно опытный наездник, взлетел на коня. Но, пытаясь нащупать правой ногой стремя и не доставая его, я понял, что все-таки допустил ошибку: надо было сначала укоротить стремена, подогнав их по моему росту, а потом лишь садиться.

В глазах Ильи Ивановича мелькнула усмешка, но он ничего не сказал и тронул Чубарого. Потом, обернувшись, крикнул селянам:

– А вы сами-то, куры мокрые, что ли? Или кольев у вас мало, чтобы лихоимцев прогнать? Больно вы смирные стали.

Илья Иванович поехал прочь из села, а я слез с коня и принялся укорачивать стремена. Застегивая пряжку ремня, я машинально посмотрел на Волчату. Куда девалась его прежняя угодливость! Он что-то повелительно говорил вполголоса своим ратникам, лицо выражало злобу и алчность. Что-то они затевали, о чем-то договаривались, глядя вслед Илье Муромцу. Но что они могли сделать такому богатырю? Ничего! И я, с легким сердцем вскочив в седло, пустился догонять Муромца.

Миновав околицу, мы поехали с ним сначала по дороге среди убранных наполовину хлебных полей, потом лугом по узкой дороге, петлявшей между озерками и перелесками. Где-то здесь, на холмистых, поросших соснами берегах Оки, Юрий Долгорукий построит небольшую деревянную крепость – Городец-Мещерский, позднее переименованный в Касимов. На этих самых холмах, из этих сосен построит! Хотя нет, не из этих. До времен Юрия Долгорукова по меньшей мере еще полторы сотни лет. Эти сосны состарятся к тому времени. Вместо них вырастут другие, которые сейчас чуть видны над землей.

А где-то на северо-запад отсюда шумят другие сосны на еще более высоких холмах, чем эти, между маленькой речкой Неглинкой и рекой покрупнее – Яузой, что впадают в Москву-реку. Вот бы съездить туда, посмотреть на усыпанную хвоей землю, покрытую в наше время асфальтом! Но до тех мест дня четыре, а то и больше, пути. Сейчас никак не получится. Но позднее, может быть на другой год, я обязательно уговорю Илью Ивановича съездить поглядеть те лесные холмы, на которых раскинется наша будущая столица с ее проспектами, площадями и парками. Может быть, там уже деревенька какая-нибудь стоит? Или избушка охотничья? Или вообще ничего еще нет? Ведь до времени упоминания Москвы как совсем небольшого села должно пройти свыше ста пятидесяти лет.

Когда я думал обо всем этом, до меня вдруг дошло, что я, выходит, уже смирился с тем, что навсегда останусь в десятом веке. Да, навсегда. Потому что уже ничего невозможно поправить и изменить. А жить все равно нужно. И нужно как-то приспосабливаться к тому, что случилось.

– Плохо в этих местах хлеб родится, – думая совсем о другом, сказал Илья Муромец. – К югу от Оки земли хорошие, а здесь – песок. Зато зверя и рыбы много. И сена вволю. У тутошних мужиков, у мещеры, вся жизнь в коровках да овцах. А этот Волчата последних забрать хотел. Да и хлеб тоже отнял. Не лучше печенега, свой-то… Богатства, вишь, ему мало! Еще больше разбогатеть охота.

Перед тем как въехать в густой, старый лес, мы остановились. Илья Иванович обернулся, еще раз посмотрел на видневшиеся вдали соломенные крыши деревни и грустно покачал головой. Потом, тронув коня, заговорил сам с собой:

– О, русичи! И что мы за народ, такой? Сами себя бьем да примучиваем. Вот, к примеру, Волчата этот. Был гридинь как гридинь. Воевал. За службу князь его землицей пожаловал. И пропал человек! Жадность его обуяла. Насобирал вокруг себя людишек бесчестных, копья им роздал, коней – вот и боярин! Полюдье начал устраивать на земле своей, словно князь какой. Мужиков обирать.

Илья Иванович тяжело вздыхал, размышляя. Мне хотелось объяснить ему сущность феодального строя, рассказать, как и что будет дальше с Русью, но я боялся, что он не поймет, не поверит. И я продолжал молча ехать рядом с ним, привыкая к своей лошадке и с интересом глядя по сторонам. Дорога шла теперь лесом. Несколько раз мы переезжали вброд ручьи, вдоль которых густо рос ивняк. То справа, то слева из травы или зарослей черники, громко хлопая крыльями, взлетали тетерева и тут же рассаживались на ветвях деревьев, ничуть не опасаясь людей. Я каждый раз жалел про себя, что нет ружья, а Илья Иванович не обращал на тетеревов никакого внимания, словно это были самые обыкновенные галки или вороны.

Иногда, на полянах или в долинах ручьев, мы проезжали довольно близко от пасшихся зубров. Мой небольшой конек, которого я назвал Орликом, пугливо косился на них и норовил спрятаться за Чубарого, такого же большого, как зубр. А косматые звери поднимали массивные головы и лишь провожали нас взглядом.

В полдень мы остановились у тихой, заросшей вдоль берегов белыми и желтыми кувшинками речки. Илья Иванович выбрал для отдыха местечко повыше и более открытое, чтобы ветерком комаров относило. Мы расседлали коней и прилегли на траву. Илья Иванович расстелил полотенце, положил на него хлеб, нарезал крупными ломтями балык, подаренный Ратибором, и очистил несколько молодых луковиц с зелеными перьями.

– Почали! – сказал он и, перекрестившись, откусил чуть ли не половину здоровенного ломтя хлеба. Ел он со вкусом, не спеша, тщательно собрав хлебные крошки в ладонь, отправил их в рот. Какая-то мысль не давала ему покоя. Он смотрел на речку, на мирно пасущихся на лугу стреноженных наших коней и словно не видел ничего этого. Он хмурил густые, кустистые брови и даже временами переставал жевать, крепко задумавшись. И лишь потом, когда я принес от реки в его большом железном шлеме прохладной воды и мы «долюби», как он выразился, напились после хлеба и соленого балыка, Муромец решился задать волновавший его вопрос.

– А как оно в будущем? Неужели и тогда богатый бедного обирать будет? Говорят, в старину не бывало такого, все меж собой поровну люди делили. И еду, и одёжу. Князей только на время войны избирали. А теперь вон как пошло. Мало того, что князь на себя да на дружину свою дань собирает, дак еще и бояре с дворянами вроде того Волчаты мужичков грабить стали. Разве это дело? И ведь все больше таких плодится! Неужто всегда так будет?

– Нет! – очень довольный, что смогу порадовать старика, сказал я. – Не будет на нашей земле таких, как Волчата. И князей тоже не будет.

– Ну, обрадовал ты меня! – сразу повеселел Илья Муромец. – Хоть я и сам знал, что только так и может быть, но все-таки иной раз сомнение брало: уж больно силу они берут, князья да бояре.

Мне тоже хотелось кое-что выяснить у Ильи Муромца.

– Илья Иванович, – спросил я, – ты славу любишь?

– Славу? – переспросил богатырь. – Нет. Я квашеную капусту люблю. Щи со сметаной!

Он улыбнулся и посмотрел на меня с хитринкой. Потом добавил уже серьезно:

– Слава мне ни к чему.

– Зачем же ты тогда очевидцев ждал на дороге, когда с «драконом» биться хотел? Небось рассчитывал, что про тебя еще одну героическую былину сложат?

– Глупый ты, Володимирко. Да разве я для себя, для своей славы стараюсь? Ведь оно как? Услышат враги, что на земле русской невиданной силы богатырь есть, ну и поопасаются на нас нападать. Понял?

Я внутренне улыбнулся детской наивности этого рассуждения. Но потом вспомнил, что ведь и в наше время, не так уж давно, государства друг друга пугали атомными и другими разными бомбами. «У меня, мол, вот что имеется. Не подходи!» В принципе, это ведь то же самое, что и с богатырями могучими.

– Ну а как другие богатыри – Добрыня Никитич, Алеша Попович. Они тоже не ради своей личной славы стараются?

– Вестимо, – ответил Муромец, связывая в узелок остатки еды. – Чем больше витязей знаменитых, тем стране спокойнее. Силачами земля славится и оборона крепится.

– Кто же из вас самый сильный? – подзадорил я старика.

– А мы с Добрынюшкой силой мерялись. Без оружия я верх взял. Ну а с оружием кто его знает, чья бы победа была? Тут ведь не только сила нужна. А Добрыня, он ловок и быстр. Да и силенка в нем тоже есть. А вот Алешка Попович слабоват. Тот больше наскоком берет, как петух. И бражник к тому же. Ему бы все меды пить да на гуслях бренчать. Ну, верно, с Тугариным, князем хазарским, дрался. Да ведь Тугарин-то обжорой был, вот и вся его доблесть. Еще Алешка отцовску корову через забор кинул. Верно. Так ведь коровенка та дробненькая была, почти телушка. А все же слава и об Алешке идет, Руси нашей на пользу. Я ведь так мыслю: главная сила не во мне, не в Добрыне или Алешке, а в народе. Мы только запевалы. А как беда для страны придет, тут на народ вся надежда – на оратаев да на рыбаков, на кузнецов да охотников, на скудельников да древоделов и на разных других трудяг, что по всей Руси расселились. Сейчас кто хлеб растит, кто бортничает, кто рыбу ловит и зверя бьет, а как придет для Руси лихолетье – каждый свое дело оставит, сойдутся все под боевые стяги, грудью землю свою оборонять станут. В них сила! Ну а пока нет вражеского нашествия, страну от ворога бережем мы – богатыри да дружинники князевы. На заставах стоим, от набегов спасаем.

Рассказывая, Илья Иванович седлал своего Чубарого, но вдруг остановился, зорко взглянул на меня:

– А откуда ты, Володимирко, знаешь про нас? Про Алешу Поповича, про Добрыню?

– Так ведь про вас в народе былины сложены, песни поются. В них все и рассказано. И про Соловья-разбойника, и про Тугарина, и про корову.

– Ишь ты! – удивился Илья Иванович. – Дела… Неужто через тысячу лет дошло? Выходит, что и впрямь нужны мы, богатыри, народу, ежели помнят о нас. Ну а сами-то вы что там, в будущем, делаете? Вот ты, к примеру.

– Я учусь.

– Чему учишься?

– Наукам разным. Сначала, когда маленьким был, учился читать, писать и считать. Историю разных народов изучал. Географию, то есть где какие страны находятся.

– Это хорошо, этому надо учиться. Ну а потом, после учения, что стал бы делать?

– Снова учиться. Но уже не в школе, а в институте. Там науки более сложные. Высшая математика, механика, сопромат.

– Ишь ты! – вздохнул Илья Муромец. – Слова-то какие мудреные. Ну а после второго учения?

– Потом в аспирантуру бы поступить постарался, чтобы настоящим ученым стать.

– Опять учиться?

– Опять.

– Это сколько же лет у вас учатся? – изумился Илья Иванович.

– Десять лет в школе, пять в институте, да еще три в аспирантуре. Всего, значит, восемнадцать. Это, если все хорошо пойдет. А может, и дольше.

– Ну, дела… Это что же выходит? Ежели так, то у вас сыновья аж до тридцати лет на родительской шее сидят?

Я не знал, как ему объяснить, что в наше время технической революции учеба это не грамматика с арифметикой, не берестяные грамотки. И поэтому сам перешел в наступление:

– Но ведь и ты, Илья Иванович, тридцать лет на шее родителей сидел, прежде чем богатырем стать. Ну-ка, вспомни!

– Ой, не могу! – рассмеялся Муромец. – Уморил, право слово. Неужто и об этом до вашего времени слух дошел? Да как же вы, люди ученые, в эдакое поверить могли? Ежели тридцать лет на печи сиднем сидеть, так и у здорового человека руки-ноги отсохнут. Неужто этого в соображение взять не могли? Ну, насмешил ты меня! Эту штуку со мной те самые старички-волхвы придумали. Давно меня, понимаешь, еще князь Святослав, отец нынешнего, в дружину к себе заманивал. Из-за силы моей. А мне родителей жалко было оставить. Как-никак один я у них… Тут те самые старички к нам в село пожаловали. Не знаю, может, их Святослав подослал? «С такой, – говорят, – силой, как у тебя, непременно надо воином быть. Ты Русь и прославишь, и от врагов убережешь. Иди в Киев. Но не так просто иди, а по-мудрому. Надо чудо сотворить, чтобы слух о нем впереди тебя побежал». Вот они чудо и сотворили: заставили меня днем на печи сидеть. А как стемнеет, я в поле выходил, новую росчисть отцу готовил. Ну и разминался, конечно, силу работой в поле наращивал. Знаешь, каково пеньки корчевать? Вот то-то… А старички те к нам, в село Карачарово, странников разных да калик перехожих и гусляров бродячих целый год направляли, чтобы те, значит, видели, как Илья на печи сидит, слезть не может. Ну, без малого через год те старички-кудесники снова в дом к нам пришли. И у всех на глазах, принародно, меня «исцелили». Вот как оно, дело-то, было!

– А Соловей-разбойник? – спросил я Илью Ивановича. – Он действительно свистом людей пугал?

Илья Муромец не ответил. Он придержал коня и к чему-то прислушался. В лесу было тихо. Только кузнечики в траве стрекотали.

– Слышишь? – спросил меня Муромец, кивнув головой в глубину леса. Но я ничего не слышал, хотя и старался изо всех сил.

– Никак стонет кто-то? Да и вороны, эвон, на сосне примостились. Ждут… Не к добру это. Делать нечего, надо сходить посмотреть, что там случилось.

Илья Иванович спешился, взял в руку копье.

– Ты, Володимирко, тут побудь. Коней постережешь.

Было немного жутковато оставаться одному на краю дремучего леса. Но я не показал вида, поглаживая теплые спины Орлика и Чубарого. От их присутствия мне было спокойней. Минуты через три Илья Иванович позвал меня из леса к себе. Ведя за собой коней, я пошел прямо на его голос. Он сидел на корточках и что-то разглядывал. Подойдя ближе, я увидел перед ним маленького, дрожащего олененка. Между ним и Ильей Ивановичем зияла глубокая яма. В нее-то и смотрел Муромец. Я тоже заглянул в яму. На дне, неловко подвернув ногу и неестественно выгнув шею, лежала оленуха.