Текст книги "Ветры славы"

Автор книги: Борис Бурлак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

«Неужели конец?.. – думал он. – Нет-нет, попытаемся еще отойти в лес, навстречу нашим…» – Он перевел взгляд на свои батальоны. Они отстреливались, не допуская к переднему краю наглеющих немцев, которые тоже видели эти танки и, вероятно, приняли их за свои.

Лишь на считанные секунды задержал Мехтиев взгляд на своих «штрафниках». Они отбивались наравне со всеми, их «шмайссеры» почти не умолкали все утро напролет.

Но вот снова рванул невдалеке снаряд, посланный танковой пушкой, – Мехтиев едва успел пригнуться под вихревым осколочным зонтом… И вдруг… он увидел маму, совсем рядом, рукой подать. Образ явился ему так зримо, что он испугался, шагнул было, чтобы заслонить мать от шальных разрывов, но видение исчезло внезапно, как и возникло мгновение назад.

Принесли знамя.

То было не просто боевое знамя, как у всех полков: его вручили 1041-му полку от имени Президиума Верховного Совета Азербайджана. И полк прошел с ним через десятки рек и речек, освободив тысячи и тысячи квадратных километров русской, украинской, молдавской земли, обогнув по южной стратегической дуге все Черное море – от самого Кавказа. Шитое золотом, овеянное походными ветрами, пробитое пулями и осколками, грузное от крови, святое солдатское знамя с орденами Суворова и Кутузова…

– Помогите, – сказал Мехтиев замполиту.

Он поднял гимнастерку, обмотал вокруг себя полковое знамя, туго затянулся офицерским ремнем с фигурной строчкой. И сразу почувствовал себя уверенней, спокойней: да, он выполнит свой долг до последнего глотка воздуха.

Танки вроде бы набавили ход. Мехтиев торопливо вскинул бинокль. И неожиданно почудилось ему, что это наши танки. Он всмотрелся жадно, пристально, до боли в висках: да, кажется, «тридцатьчетверки». Но он еще сомневался – уж не галлюцинации ли преследуют его?.. В это время ближняя машина из головной цепи играючи развернулась влево, обогнула какое-то препятствие и опять пошла прежним курсом – и по этой давно знакомой легкой, изящной танковой походке Бахыш окончательно узнал в ней «тридцатьчетверку». Он срывающимся голосом сказал Манафову:

– Клянусь, это наши, майор!..

Расстегнул ремень, поспешно распустил только что обмотанное вокруг тела полковое знамя и, подняв его высоко над головой, стал неистово размахивать в полуденном, добела раскаленном, выцветшем воздухе.

Там, на виноградном косогоре, полковые разведчики бросились навстречу танкам, которые тотчас приостановились.

А пурпурное знамя развевалось на виду у всех стрелков, пушкарей, танкистов, и Мехтиеву казалось, что оно ширится и ширится и заслоняет собой окрестные холмы, все поле боя, потом весь мир…

Мехтиев оглянулся: немцы продолжали по инерции огибать высоту двести девять – они еще не поняли, что происходит левее их. Но эти, что отлеживались против командного пункта, так и не рискнув пойти врукопашную, вылезали из своих нор-воронок, излишне старательно вскидывали руки. Неподалеку лязгали небрежно, зло бросаемые наземь автоматы, карабины, гранатометы, парабеллумы, ракетницы… Началась массовая сдача в плен последних вояк 6-й армии.

Мехтиев размашисто отер рукавом гимнастерки обильный пот со лба, в изнеможении плюхнулся на бровку осыпающейся траншеи и попросил, к удивлению всех, что-нибудь закурить, хотя был смолоду некурящим.

* * *

Возвращаясь в штаб фронта, Бирюзов не мог не заехать в Кишинев, пусть на какие-нибудь полчаса. Не только солдаты, даже генералы не всегда могут побывать в только что освобожденном городе. Все вперед да вперед, без передыха, и оглянуться бывает некогда на то, что остается за плечами.

Сообщением о том, что танковая бригада на подходе к Сарата-Галбене, Толбухин остался доволен.

Федор Иванович переживал душевный подъем: почти не спал двое суток и не ощущал никакой усталости, даже хронический недуг перестал беспокоить. Сражение огромного размаха, в котором участвовало с обеих сторон более двух миллионов человек, было разыграно как по нотам, без серьезных отклонений от первоначального оперативного замысла. И все сроки войсками фронта выдержаны в соответствии с планом, и боевые действия каждой армии, каждой дивизии вполне заслуживают похвалы. Такой операции еще не было на его счету, кроме Сталинграда, но там он командовал армией, а не фронтом. Ну и, конечно, Толбухин особенно порадовался тому, что 6-я немецкая армия полностью разгромлена, наверное, в последний раз. А если и будет сформирована опять, то разве уж «под занавес», как призрак былого могущества вермахта, судьба которого зеркально отразилась в судьбе этой армии.

Сегодня, может сейчас, завершается заключительный этап операции. Федор Иванович перечеркнул немецкий «блуждающий котел» на своей рабочей карте и подошел к расцвеченной всеми красками географической карте Европы. Передовые части 46-й и 57-й армий завтра же устремятся к Дунаю, чтобы, переправившись через него, с ходу вступить на румынскую землю.

Впереди целая полудюжина государств: Румыния, Болгария, Югославия, Венгрия, Австрия, Чехословакия… Где среди них проляжет боевой путь войск Третьего Украинского фронта? В каких именно царствах-государствах произойдут наиболее памятные сражения? И откуда начнется для его, Толбухина, богатырей дорога домой?.. Ответить на все эти вопросы дано лишь Времени…

Толбухин отдал распоряжение о подготовке к передислокации передового командного пункта и, остановив взгляд на Измаиле, подумал, что в этих-то суворовских местах сама военная история смотрит на тебя пытливо: а на что ты способен, генерал, увешанный высокими полководческими орденами?..

Перед сменой КП Федора Ивановича всегда захватывало почти юношеское нетерпение, сегодня же тем более: бросок предстоял непривычно дальний – последний бросок по родной земле, дальше начинается заграница. Он посматривал на часы и сердился на Бирюзова, который вернется не раньше как в полдень.

Позвонил командарм 57-й Гаген, доложил, что танковая бригада вышла в заданный район, что немцы сдаются тысячами.

– Вот так… – негромко сказал генерал армии.

Потом повысил голос, обращаясь к Гагену:

– Большое спасибо, Николай Александрович! Надо щедро наградить всех отличившихся, не откладывая, по горячим следам событий. А то у нас как: пройдет неделя, вторая – сам остынешь, люди остынут, – и начинает думаться, что, собственно, ничего такого, исключительного, и не произошло.

– Понимаю вас, – ответил командарм.

– Для будущих летописцев, может, и необходима некая дистанция во времени, чтобы расставить все имена по историческому алфавиту, расположить все события по ранжиру, а для нас с вами, Николай Александрович, бесценно наше время, возвеличенное солдатскими страданиями. Пожалуйста, передайте комкорам, комдивам, чтобы не забыли никого.

– Сегодня же.

– Вот так…

Закончив разговор с командармом, Федор Иванович тяжеловатым шагом прошелся по горнице. «Тоже человек нелегкой судьбы, – подумал о Гагене. – Сколько всего пережил в начале войны. Не сломался, выдюжил. Впрочем, кто из нашего-то брата не переживал в сорок первом, да и в сорок втором? Таких немного найдется, за исключением разве вовсе молодых».

Толбухину не сиделось. Он вышел в хозяйский сад, полный разноголосого птичьего гомона. Нетерпение изнуряло Федора Ивановича: ему казалось, что он без малого полдня провел праздно, когда весь фронт находится в движении.

Адъютант позвал его в дом. На связи была Ставка Верховного Главнокомандования. Москве тоже не терпелось поскорее узнать о новостях на крайнем левом фланге всего стратегического фронта.

* * *

Генерал Фриснер был взбешен, когда ему сообщили, что некоторые командиры корпусов уже отбыли в глубокий тыл, пользуясь всеобщей неразберихой. Предать их суду? А с кем он будет воевать завтра? И без того потерял немало боевых генералов. Да и кто может доказать их вину, если вся группа армий превратилась в бродячие отряды, странствующие по Бессарабии в поисках дырок в русском кольце. И он оставил в покое дезертиров, поймав себя на мысли, что начинать уж надо с него. Но тут же нашел оправдание: командовал группой армий «Южная Украина» всего месяц, этого времени недостаточно и для тщательного изучения оперативной обстановки, не говоря о каком-то собственном плане жесткой обороны. А-а, вряд ли кто станет считаться с такими тонкостями, когда проиграно одно из крупнейших сражений…

Пролетая над Румынией, в преданность которой он не верил еще тогда, когда воевал на севере, генерал Фриснер испытывал ноющее чувство неудачника. Он теперь не сомневался в том, что поражение на Днестре – только начало его последнего проигрыша, который закончится скорее всего на Дунае. Никто ведь не даст ему необходимого времени для образования нового фронта: надо и сдерживать русских, и гибко, без серьезных потерь, отходить на промежуточные рубежи, и заранее готовить долговременную оборонительную полосу в тылу. Слишком много всяких задач, и тут не до чистого военного искусства, которым когда-то бредил он, молодой немецкий офицер. Военное искусство сопутствует лишь победам, а зачем ему, искусству, все эти поражения – они и в академиях изучаются мимоходом.

Большое пропыленное солнце закатывалось за Дунаем, когда самолет Фриснера круто пошел на посадку. Надолго ли он сюда? Да и, вообще, сколько еще может продлиться теперь все это?..

Апофеоз

О победоносная броневая сталь!

Одного только появления танков было достаточно, чтобы противник полностью капитулировал. Правда, головные машины дали еще несколько выстрелов по расположению немцев и их обозам, – скорее для острастки. Пленных принимали поодаль от командного пункта и отводили за бывший передний край. Как все переменилось в этой изрытой воронками долине, где немецкие атаки следовали одна за другой и перекатная пальба непрерывно плескалась между виноградными косогорами. Даже не верится, что всего полчаса назад тут шел смертный бой, в котором оборонительный рубеж мехтиевских батальонов, как натянутая чрезмерно тетива, мог не выдержать – и тогда катастрофа. На войне победа является обычно в самый критический момент, будто испытывая в который раз давно испытанных людей.

Когда восторги пехоты малость поутихли – а пехота горазда обнимать танкистов, вовремя примчавшихся на помощь, – танки постояли еще ровно столько, сколько понадобилось экипажам, чтобы переброситься с пехотой шутками-прибаутками да выкурить по трофейной сигарете на прощанье. И неунывающая бригада двинулась дальше, довольная тем, что еще одно доброе дело сделано.

Не успели танки скрыться за волнообразным горизонтом, как с северо-востока, со стороны Котовского, показались развернутые цепи 1037-го стрелкового полка.

Наконец-то!

А немцы все шли и шли, шли отовсюду, точно появляясь из-под земли. Вслед за 1037-м полком, едва спустившимся с выбитого дочерна, как ток, пологого увала, показались новые толпы немецких солдат без оружия, которое они бросили заранее, чтобы не вызвать у победителей никакого подозрения. Немое шествие разгромленной 6-й армии продолжалось и прямо с севера – к высоте двести девять; но, приблизившись к ней, немцы тотчас отворачивали влево, в сторону КП Мехтиева, пораженные видом ее северного склона, кучно устланного трупами.

Мехтиев поехал на высоту. Застоявшийся конь готов был с места взять полевой галоп, но по такому исхлестанному металлом лугу не очень-то разгонишься. Не доехав метров двести, Бахыш вынужден был спешиться, и тягостным, ломким шагом человека, идущего прощаться с теми, кому отныне обязан жизнью, он двинулся на плоскую вершину. Идти на эту Голгофу было невыносимо тяжко: он узнавал своих офицеров и солдат, на минуту приостанавливался, горестно покачивал головой, сняв пилотку.

Мехтиев не впервые наскоро прощался с мертвыми однополчанами. Но здесь погиб без малого весь его второй батальон. Такого не случалось на всем протяжении боевого пути дивизии от кавказских перевалов… Он сторожко обошел батальонного весельчака Савельева, прозванного в шутку Пузырьком за то, что уж очень круглолиц и смешлив. Комбаты сменялись чуть ли не каждый месяц, а вот ординарцу везло, хотя он не страшился никакого пекла, за что и любили его Агаев, Шмелькин, Крюков… Неподалеку лежал сам командир батальона: он словно бы задремал, забылся на малом привале, устав от дальнего перехода, и не проснулся больше – таким покойным, задумчивым, не искаженным горячкой боя казалось лицо Володи Крюкова…

А на склоне высоты, поодаль от старшего лейтенанта, лежал, раскинув руки, немецкий генерал в окружении своих офицеров. Иссеченный осколками северный склон высоты был укрыт отвоевавшимися немцами. Отсюда поле боя представлялось по-иному, чем с КП полка. Мехтиев давно знал, как меняется вся ближняя панорама, стоит лишь подняться с одной высоты на другую; но в данном случае он и не догадывался, что высота двести девять так безраздельно господствует над окрестной местностью.

Бахыш снова подумал о Крюкове: командовал батальоном считанные дни, а сумел, как видавший виды комбат, отстоять высоту. И немцы не решились повторно атаковать ее, раз уж там нашли могилу их генералы и полковники.

Слова «комбат» и «высота», совершенно разные по своему происхождению, на войне стоят рядом: это потому, что штурм командных высот, как правило, не обходится без того, чтобы солдат не повел в бой сам командир батальона. Должность его, которая занимает в строевой иерархии – от комвзвода до комдива – серединное положение, издавна считается почетной офицерской высотой, на которой испытываются талант и храбрость. Что ж, вот старший лейтенант Владимир Крюков и прошел с честью это испытание, к тому же в конце такой крупномасштабной битвы, что вдвое сложнее психологически.

Мехтиев осмотрел эту бессарабскую высоту, стараясь запомнить ее до конца, и решил, что похоронить погибших крюковцев следует именно здесь.

Вспомнил сейчас Мехтиев и лейтенанта Глушко, который сложил голову неизвестно где, вместе со своими автоматчиками. Их было всего одиннадцать на сотни пленных, которые, наверное, снова кому-то сдались как ни в чем не бывало. И будут жить, и не будет их мучить совесть за то, что расправились с великодушными победителями, даровавшими им жизнь… Мехтиев подумал и о «штрафной роте», помогавшей им, когда полк истекал кровью и дорог был каждый боец. А кто они в прошлом – невольно попавшие к немцам в плен или перебежчики, – он не знал и знать не мог. Но дрались они с немцами хорошо: одни так и не вышли из боя, другие остались в живых и, может быть, крепко задумались теперь над соотношением добра и зла в собственной судьбе.

Мехтиев начал спускаться по северному склону высоты, где в ином месте некуда ступить, – трупы, трупы. Он вел коня под уздцы. Тот сильно всхрапывал, упирался передними ногами, сердито косился на хозяина и прядал ушами.

Когда они осторожно спустились к подножью высоты, из-за большака вымахнул на шальном скаку одичавший за эти дни немецкий гнедой битюг. Он остановился и пронзительно заржал, увидев Руслана: в ржании том было столько лошадиной тоски, что мехтиевский конь ответил громко и сочувственно – его храп звучно задрожал над головой Бахыша.

Это был редкий случай, когда командиру полка довелось осматривать из конца в конец все поле, на котором едва стихло двухдневное сражение. Выехав на дорогу, Мехтиев повернул на северо-восток, чтобы взглянуть, откуда же немецкие сборные колонны начинали свой ход на прорыв, где они разворачивались в боевые порядки. (Надо бы устроить тактический разбор боя, да времени в обрез: вот-вот появится комкор Шкодунович.)

Глубокие кюветы вдоль большака были забиты грузовиками, повозками, легковиками – «оппель-капитанами», «оппель-адмиралами», «штейерами», «фольксвагенами», разными тягачами, даже с орудиями на прицепе, санитарными и штабными автобусами, полевыми кухнями, походными рациями. Рядом с новым мотоциклом брошена на ворох цветных гильз ракетница – тут, пожалуй, и прошлись на бреющем полете «Илы»… Было столько всякого военного добра, что хватило бы для полдюжины дивизий. В прошлом, когда противник отступал к Дону, Днепру, Днестру, он тоже бросал тяжелое оружие и множество машин, однако они, как правило, заранее выводились из строя или подрывались прямо на дорогах, а здесь все целехонькое – заводи и поезжай.

В полутора километрах от высоты, наконец, сделалось посвободнее, и Мехтиев, ослабив повод, поехал рысцой по обочине дороги. Неожиданно из-за сваленного в кювет «оппеля» вышли три немца с поднятыми руками. Они будто ждали его, пока он подъедет к ним вплотную.

Мехтиев коротко махнул рукой на юг, дав понять, куда следует идти. И они забормотали слова благодарности, закивали головами.

Чем ближе он подъезжал к переднему краю своего полка, тем плотнее лежали на черствой земле последние из гренадеров вестфальской, гессенской и прочих ударных дивизий 6-й армии. Кое-где они как шли строгими цепями, с немецкой пунктуальностью равняя шаг, так и падали навзничь – во всю длину цепей, – опрокинутые залпами минометов. Воронки авиационных бомб затерялись среди этой артиллерийской пашни, засеянной отборным свинцовым зерном…

Совсем невдалеке от Мехтиева поднялся из окопа огромный автоматчик и, кинув «шмайссер» наземь, не оглядываясь, зашагал туда, где толпились пленные. Что он, обезумел от страха, что ли, если до сих пор отлеживался среди убитых? Или надеялся, что с наступлением темноты удастся выйти из окружения?..

И вовсе уж близ передовой Бахыш обратил внимание на офицера с намертво стиснутым в правой руке парабеллумом. Левый бок офицера залит кровью. Этот, наверное, застрелился, когда вымахнули танки…

На КП собрались Манафов, Невский, Малинин, командиры приданных артчастей. Все были возбуждены и одновременно удручены: истинные потери, к сожалению, далеко превышали те, которые предполагались нынче утром. В полку Мехтиева подсчет убитых и раненых продолжался. Бахыш успокаивал себя тем, что, может, только половина солдат выбыла из строя. Но ему как раз принесли наспех составленную строевую записку, которая могла быть еще уточнена к концу дня. Он глянул на листок из полевой книжки, скомкал его и сжал в кулаке до боли в пальцах… Полк потерял две трети личного состава: позавчера было тысяча пятьсот двадцать, а сегодня осталось около пятисот. Нет, он все-таки не ожидал таких потерь. Ну, артиллерийским офицерам простительно и ошибиться: их бойцы, пожалуй, впервые дрались наравне с пехотой – в качестве рядовых стрелков, а командиру стрелкового полка грех преуменьшать собственные потери. Тут ввело в заблуждение, наверное, то, что многие раненые упорно не покидали передовую, скрывая, что ранены, вплоть до конца боев.

Потерять тысячу человек… Горько докладывать о таких потерях, хотя и противник потерял несколько тысяч убитыми, ранеными и пленными.

Генерал Шкодунович приехал вместе с начальником штаба корпуса полковником Джелауховым. Мехтиев встретил их, чувствуя себя виноватым, и подал команду «смирно». Комкор отрицательно качнул головой – сейчас не до церемоний. Они молча постояли друг против друга – генерал-майор и майор, – и Шкодунович направился к солдатам, собиравшимся побатальонно.

Все стихли, выпрямились, увидев генерала. Выглядели солдаты крайне уставшими. Он поблагодарил их просто, не по-военному. Они ответили тоже не по уставу, вразнобой. Мехтиев поморщился, зная, впрочем, что комкор любит запросто поговорить с бойцами, только что пережившими смертный час.

Шкодунович сказал громко, хотя обращался к одному Джелаухову:

– Всех до единого представить к заслуженным наградам.

Полковник взял под козырек.

– Не забудьте мертвых, – тише добавил комкор.

Потом он поблагодарил артиллеристов, которых осталось в строю не больше половины, и, уже огибая бесформенную толпу пленных, приостановился на минутку.

Немцы вытянулись, не спуская глаз с этого русского генерала. Слепая ярость, ругань были не в характере Шкодуновича, а выслушивать поздние немецкие раскаяния осточертело за войну. Он резко повернулся, пошел к своему автомобилю.

– Похороните погибших со всеми почестями, не дожидаясь могильщиков, – говорил он Мехтиеву на ходу. – А завтра в двенадцать ноль-ноль выступите в румынский город Чернавода для охраны штаба фронта и железнодорожного моста через Дунай.

– Значит, в резерв? Разрешите узнать, надолго ли? – не скрывая досады, поинтересовался Мехтиев.

– Время покажет, – мягко заговорил комкор. – Выводит полк в резерв лично командующий фронтом. Он так и передал через командарма: «Пусть отдохнут после такой баталии»… Ну и, конечно, там, в Чернаводе, ваши батальоны пополнятся людьми, оружием – всем необходимым по табелю.

– Спасибо, товарищ генерал.

Мехтиев разметил на высоте могилу и приказал копать, не дожидаясь утра. В этой могиле будут похоронены все крюковцы вместе со своим комбатом: их насчитывалось больше ста двадцати человек. А в центре Сарата-Галбены, за церковной оградой, было решено похоронить остальных погибших – из других батальонов и приданных артчастей.

Остающиеся в живых обычно строго соблюдают никем не писанный ранжир для мертвых, будто существует какое-то различие между ними, сполна отвоевавшими свое. Но как бы там ни было, а командиру полка хотелось, чтобы солдаты крюковского батальона покоились именно на этой командной высоте, над людным Котовским трактом, под вольными ветрами Бессарабии.

Могилу копали все, даже легкораненые, по очереди отрабатывая свой час, свою бойцовскую дань однополчанам. И когда на востоке едва прорезалась длинная и узкая огненная утренняя зорька, последнее пристанище для тех, кто навечно остается в этой освобожденной земле, было полностью готово.

Солдаты прямо тут же, на высоте, на рыхлых песчано-глинистых кучах и свалились, чтобы передохнуть до восхода солнца – до форсированного марша куда-то далеко на юг. Живые, намаявшись вдобавок еще и за эту ночь, крепко спали сейчас рядом с мертвыми, и трудно было сказать, бегло оглядывая всех, кто здесь прилег до рассветной побудки, а кого уж никакие горнисты не разбудят никогда…

Было что-то противоестественное, не приемлемое сердцем в самом факте похорон ранним погожим утром, но война не считается с этим. И жаль, что нет в полку ни духового оркестра, ни музыкантов, чтобы проводить в последний путь однополчан; разве только ружейные залпы приглушат тугие всплески земли, падающей в братскую могилу.

Сильно поредевшие стрелковые роты выстроились на высоте, вокруг выкопанной могилы. Мехтиев с тревогой осмотрел остатки своего полка, больно испытывая жгучую стесненность сердца, точно зажатого в груди, и, собираясь с силами, поднял лицо к небу. Там, в жаворонковой выси, где тронулись с ночевки мирные, лишенные грозовых зарядов облака, высвеченные свежей бронзой поднявшегося из-за Черного моря солнца, в бескрайнем небе, высоко-высоко, почти неразличимая, шла на юго-запад грузная армада дальних бомбардировщиков. Они летели в Румынию или уже в Венгрию. А стрелковый полк стоял на бессарабской земле, и каждый его солдат комкал в зачерствевшей руке снятую с головы, пропотевшую и выгоревшую добела пилотку, и по загорелым лицам этих людей катились слезы, потому люди старались не смотреть друг на друга – так, один на один, легче прощаться с однополчанами.

– Боевые друзья, братья!.. – сказал Мехтиев и тут же осекся. Он знал, что не имеет права, ни малейшего, на такую слабость, понятную человеческую слабость, однако сразу справиться с нахлынувшим волнением не мог. Эта неловкая пауза продолжалась с полминуты. Наконец он почувствовал в себе прежние силы, голос его окреп, зазвенел металлом:

– В этот утренний час мы расстаемся с нашими боевыми побратимами. Они еще вчера сражались вместе с нами, плечом к плечу. Мы клянемся на этой политой кровью, священной высоте…

Полк, стоявший «вольно», весь, как по команде, подтянулся, будто нервное напряжение командира тотчас передалось каждому солдату.

Вслед за Мехтиевым выступил замполит майор Манафов. Потом сказал несколько слов один из крюковцев: он говорил совсем мало, но выразительно. Мехтиев проводил парня долгим взглядом, пока тот не занял свое место в жиденькой ротной шеренге, что осталась от погибшего батальона.

Перед самым погребением рота за ротой вскинули оружие, чтобы отдать последнюю воинскую почесть мертвым.

И тут совершенно неожиданно трое бойцов из приданного ИПТАПа – истребительного противотанкового артиллерийского полка – начали на трофейных аккордеонах мужественную, героическую мелодию похоронного марша «Вы жертвою пали».

Трофейные аккордеоны «Хорх», непривычные к высоким взлетам людской боли и решимости, несколько вразнобой, однако мощно, страстно отпевали погибших крюковцев:

 
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
В любви беззаветной к народу…
 

И по мере того как набирала силу, крепчала, возвышалась над утренней землей клятвенная мелодия, солдаты вспоминали и вещие слова марша. И вот уже весь полк, сильно изреженный, но не побежденный, – кто громким шепотом, а кто смелее, – пел слитно, одухотворенно…

Отгремели ружейные залпы, автоматные очереди. Отработали свой урок самые сильные и умелые землекопы. Отхлопотали на братской могиле саперы, установившие временный, деревянный обелиск. И опять, как ни в чем не бывало, начали возвращаться на высоту певчие степные птицы, радуясь наступившей полной тишине. Нигде больше не стреляли.

Мехтиев распорядился выдать солдатам по кружке бессарабского вина, чтобы помянули однополчан, которым ничего отныне не надо, кроме памяти живых. И сразу после завтрака стрелковый полк и приданные ему артчасти, так и не успев разобраться в трофеях – что могло пригодиться самим, а что подберут трофейные команды, – построились вдоль большака, ведущего на юг. Если бы не захваченные у противника автомобили, то полк на вид представлял бы всего лишь батальонную колонну.

Вдвоем с Невским Мехтиев обошел и свой полк, и артчасти, поблагодарил за храбрость, вручил первые медали «За отвагу» и расстался с артиллеристами.

Дальше их пути расходились, вернее, у них были разные задачи: Невский со всей артиллерией должен был примкнуть к своей дивизии, которая находилась уже на марше из Котовского, а Мехтиев, выполняя приказ командующего фронтом, поведет полк в город Чернавода.

Победа обычно оплачивается большой кровью, но эта, вчерашняя, стоила 1041-му полку слишком дорого, и Мехтиев чувствовал на душе тот нерастворимый осадок горечи, который останется теперь на всю жизнь, наравне с тем, что испытывает он с самого Кавказа, к чему прибавлялась потом боль других потерь – на Донце и на Днепре, на Ингуле и Ингульце, на Южном Буге и Днестре.

Однако «нужно было жить и исполнять свои обязанности», как мудро сказал однажды писатель.

Мехтиев подал команду – и колонна двинулась к сверкающему руслу накатанной дороги, где и без того не ослабевал поток машин: орудийных тягачей, крытых грузовиков полевых госпиталей, штабных автобусов… То были, может, армейские или уже фронтовые тылы.

Подхваченный автомобильной стихией полк Мехтиева тоже набавил скорость. Тут, на столбовой дороге, он теперь ничем не отличался от других частей, совершающих марш в тылу, и не случайно какой-то важный полковник-интендант попытался на одной шумной развилке свернуть его в сторону, на параллельный летник, чтобы пропустить свои громоздкие «студера». Мехтиев, конечно же, вспылил, дело едва не кончилось скандалом – благо, что мимо проезжал другой полковник – из штаба корпуса, знавший Мехтиева.

Похоже, что для всего фронта наступила своеобразная оперативная пауза, которую каждая из сторон постарается использовать в своих целях: советским армиям надо сделать максимально дальний бросок на юго-запад, пока противник не укрепился на новом рубеже долговременной обороны; ну а немцы попытаются выиграть время, упорно обороняясь на промежуточных рубежах в Трансильванских Альпах и на Балканах.

Моторизованные колонны войск и войсковых тылов шли без больших привалов. Если случалось, что закипала вода в радиаторе машины, то идущие следом отжимали ее к обочине дороги, не останавливаясь; но когда дело оказывалось куда серьезнее, чем кипящая вода, то солдаты, едущие на соседних грузовиках, помогали перетащить военное имущество на свой автомобиль, и движение тотчас возобновлялось. Никто даже не оглядывался на какой-нибудь брошенный «мерседес-бенц».

Крестьяне толпились на окраинах растянувшихся по балкам деревень, встречая и провожая колонны, которым и конца-то, наверное, не будет. Стоило лишь кому-нибудь задержаться на минутку близ притягательного колодца, как сейчас же сбегались ребятишки с бидончиками, доверху наполненными добротным рислингом домашнего приготовления. Солдаты бросали пустые бадьи, что подолгу раскачивались под черноморским ветерком, и жадно пили кислое вино. Потом дарили мальчишкам на память разные диковинные для них вещички; наскоро прощались со взрослыми; дурачась, посылали воздушные поцелуи молоденьким молдаванкам и мчались, мчались дальше. Слегка кружилась голова от только что одержанной победы, от крестьянского ароматного вина, от возбужденных встреч с мирными людьми, от полуденного жаворонкового неба, в котором, несмотря на превосходную погоду, не появлялся ни один «мессер», ни один «юнкерс», ни одна «рама»-разведчица; да и от шальной скорости тоже приятно кружилась голова, тем более, такой рай вокруг, куда ни глянь.

На околице длинного села победителей встречали цыгане, расположившись табором. Несколько мужчин стояли на бровке, у самой дороги, буквально рядом с проходящими войсками, и неистово, вдохновенно играли огневой мадьярский чардаш; а цыганки кружились в танце поодаль от большака. Нелегко было проехать мимо, не притормозив, не полюбовавшись песенной вольницей.

«Да за что нам все это?» – спрашивал себя Мехтиев, оглядывая и крупную зыбь всхолмленной степи, и накалившееся голубизной небо, и пестрые толпы молдаван на всем протяжении пути к берегам Дуная, и широкие улыбки на загорелых лицах своих бойцов, и, наконец, этих неутомимых скрипачей на бровках грейдера и танцующих цыганок за кюветами, где полощутся на ветру выцветшие до облачной белизны рваные пологи кибиток… «Почему только нам?» – думал Бахыш, и тоска по однополчанам, навсегда оставленным там, на высоте двести девять и рядом с деревенской церковкой, вдруг остро обжигала сердца. И делалось неприятно на душе оттого, что прямо из вчерашнего ада, с его страданиями и гибелью товарищей, так сразу попал на это торжество жизни.

Иногда на гребнях дальних балок возникали миражные видения: то появлялась внезапно на горизонте милая древняя Гянджа, очерченная поразительно броско; то начинало плескаться меж облаков, точно меж скал, высокогорное озеро Гек-Гёль; а то рисовалась тугая излучина Бакинской бухты, окаймленная Морским бульваром. И тогда Бахышу чудилось, что война, наконец, осталась позади и что он ведет свой полк не на Балканы, а на Кавказ, встречаемый ликующими земляками…