Текст книги "Ветры славы"

Автор книги: Борис Бурлак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Ветры славы

Вантовые мосты памяти

За ветром в поле не угонишься, – говаривали в старину. Однако ветры в любом краю предпочитают торные дороги – как и люди. Ну, казалось бы, куда вольготнее кружить над всхолмленной молдавской степью, над косогорами дальних виноградников, где лишь едва заметные охристые следы остались на земле от брошенных траншей. Но именно в глуби миражной полуденной степи и насмотрелись шальные ветры всякого за войну, и теперь им надолго хватит рассказывать свои былины…

Вот так вдруг и зашумел, заговорил нараспев южный ветер, лишь только мы свернули на большак, что пролегал когда-то вдоль Третьего Украинского фронта. После войны и дороги, кажется, стали покороче. Оказывается, от Дубоссар до бывшего Кицканского плацдарма, что рядом с Бендерами, нынче рукой подать, а летом сорок четвертого тут каждый метр мог стоить жизни.

Когда мы проехали Григориополь, начались совсем знакомые места и я поймал себя на том, что сторожко поглядываю на правый днестровский берег: оттуда, бывало, дежурные немецкие батареи открывали огонь немедленно, если кто среди бела дня появлялся на левом берегу реки, тем паче на этом рокадном большаке, по которому сейчас катит себе, не торопясь, наша ярко расцвеченная малолитражка. Надо ведь, прошло столько лет, а эта привычка тревожно взглядывать за Днестр так и осталась…

Заезжать в каждое из попутных сел просто не было времени, хотя и обещали друг другу на фронте, что обязательно повторим когда-нибудь весь боевой путь дивизии – от Кавказа до Австрийских Альп… Вот и главная часть жизни за плечами, а мы еще не побывали на государственной границе, где переправлялись через Дунай близ суворовского Измаила; что же тогда говорить о второй половине пройденного пути – зарубежной.

Я тронул за плечо водителя, учтивого паренька из Кишинева, и он, вырулив на обочину шоссе, затормозил машину. Невдалеке, на крутом берегу реки, белело село Бутор. Как ни хотелось мне поскорее встретиться с однополчанами, все-таки нельзя было проехать мимо всех этих приднестровских деревень, больших и малых, чтобы не постоять на дороге несколько минут, вспоминая тех, с кем мы простились тут навечно. И чудилось в майской дымке, как входят в село растянувшиеся батальоны, что днем и ночью преследовали немцев от самого Южного Буга. Только не пришел тогда майор Бондаренко, командир полка, любимец всей дивизии… Я невольно посмотрел на северо-восток, откуда должен был бы подойти Иван Антонович: не идет ли он на эту дружескую встречу ветеранов? Удивительно обнадеживает земля, овеянная ветрами: там, на Урале, за тысячи верст отсюда, я давно примирился с мыслью, что Бондаренко нет в живых, а здесь вот, на Днестре, снова жду его с пронзительной болью в сердце… Да нет, не встретимся мы и на сей раз: он же по-чапаевски сложил голову на береговой кромке Буга и не узнает никогда, как возвышен в памяти народной в ряду Героев Советского Союза.

– Поедем-ка дальше, – сказал я кишиневскому пареньку, внимательно следившему за мной. О чем я вспоминаю, он, разумеется, догадывался и теперь сам останавливал автомобиль, когда мы проезжали мимо очередного прибрежного села. И хотя Шерпень находится на той стороне Днестра, парень все равно притормозил. Мы переглянулись: значит, он слыхал кое-что о Шерпенском плацдарме. Я стоял у самого истока глубокой глинистой балки, в которой два месяца располагался командный пункт дивизии. Мы тогда в шутку называли наш КП амфитеатром: отсюда было видно как на ладони все село, одна часть которого принадлежала нам, а другая – противнику, и тут перед нами разыгрывались весенние встречные бои, июньские ночные поиски разведчиков с их короткими огневыми стычками, июльские воздушные схватки в высоком южном небе. Именно в это время союзники долго не могли взять Шербур, хотя у нас тут, близ никому не известной Шерпени, дрались и те немцы, что недавно прибыли из Шербура. Так что наша пехота на заднестровских плацдармах помогала десанту Эйзенхауэра развить успех во Франции…

Мы проехали восточнее Спеи, где должны сегодня встретиться мои однополчане, и прямиком направились дальше, на юг. Вот и Красная Горка, отсюда рукой подать до Тирасполя и Бендер. А там и Кицканский плацдарм, каким-то чудом вместивший полумиллионную армию Толбухина. Жаль, что нельзя пожить здесь хотя бы с недельку. Все откладывается на «потом», «напоследок», а откладывать-то уже и некуда.

Как изменилась вся земля вокруг! В отличие от людей, она молодеет и молодеет. Правда, это заречье южнее Бендерской крепости я запомнил на исходе августа, когда тираспольские сады грузно никли от поспевших яблок, груш, орехов и первый багрец близкой осени лег не только на плоды, но и на листья, на пойменные травы; а сейчас лишь начало мая, и не отцвела еще, не отбуйствовала в весеннем обновлении окрестная речная панорама. Однако земля действительно помолодела с той поры, когда хаживали здесь в атаки не отдельные батальоны, а полки, дивизии.

Я долго смотрел на древние бендерские стены, которые в летние памятные дни казались куда более могучими. Недаром для штурма крепости был сформирован специальный отряд из курсантов учебных рот и лучших подразделений автоматчиков, артиллеристов и саперов 68-го корпуса. Повел отряд на штурм Бендер заместитель командира 223-й дивизии подполковник Ермаков. Вот бы и его каким-нибудь чудом встретить сейчас на берегу Днестра… Ну почему военная судьба так несправедлива? И до Победы-то оставалось всего три месяца, когда Ермаков, поднимая солдат в контратаку, упал на поле боя под Секешфехерваром…

Пытливо оглядывая Кицканский плацдарм с очень удобной точки обзора, я находил знакомые топографические приметы, ничуть не изменившиеся за целую треть века. Вот на юге от Бендер возвышается «Суворова могила» – высота с отметкой 150. Она тоже стоила немалого труда: по ней били пушки, гаубицы, гвардейские минометы и был потерян счет изнурительным атакам, когда наконец пурпурный стяг вольно плеснулся в пыльное августовское небо… Еще южнее виднелись заречные деревеньки Хаджимус, Киркаешты, Урсоя, Танатарь. За каждую из них бои продолжались в течение многих часов. События развивались явно не по плановой таблице наступления, однако методично, с нарастающей силой последовательных ударов на земле и в воздухе. И любое здешнее малое сельцо вошло в историю Второй мировой войны наравне с иными, не в меру расхваленными операциями на западе. А вся битва, получившая название Ясско-Кишиневской, по праву числится в ряду классических сражений двадцатого столетия…

Было уже далеко за полдень. Пора и в Спею, где собираются ветераны 223-й стрелковой Белградской Краснознаменной дивизии. Многих я, пожалуй, и не узнаю, если случайно встречу где-нибудь на улице, – шутка ли, полным ходом идет четвертый десяток лет. А некоторых я, может, и вообще не знал на фронте: все-таки через дивизию прошло за войну в десять крат больше штатного числа солдат и офицеров.

Да, я с трудом узнавал тех, кого не видел после Победы; что же касается медиков, то знакомился с ними точно бы впервые, как и с некоторыми артиллерийскими офицерами.

Собралось около ста человек. Я исподволь, тайком осматривал их и думал: неужели это все, что осталось от дивизии? Нет, конечно, кто-то не приехал, наверное, по нездоровью, а кто-то по разным житейским причинам. Всего-то, быть может, наберется с батальон… Но когда я постепенно убеждался в том, что давно нет на свете, то одного, то другого, то третьего, мне становилось не по себе. Я словно забыл, что позади десятилетия и что, естественно, дивизия понесла невосполнимые потери уже в мирное время. И вот стою я среди ее поредевшего арьергарда, и на моих глазах слезы. Невозможно поверить, что давно нет в живых, например, начальника штаба артиллерии дивизии майора Грабина. Этакий бравый, подтянутый, щеголеватый, – он и посейчас встает перед моими глазами. Стало быть, итог боевых потерь не был окончательным в сорок пятом, если и потом падали, как в горячке смертной контратаки, совсем еще молодые люди, которые и не успели привыкнуть к солидному званию ветеранов.

Я поискал глазами в толпе знакомых мне людей полковника Мехтиева. Нет, не выбрался он, значит, со своим недугом, хотя и должен был обязательно прилететь в Молдавию, чтобы показать то поле боя, где полк его истекал кровью на огненном шве только что замкнувшегося кольца, сдерживая бешеный натиск немцев, идущих на отчаянный прорыв… Не видно что-то среди однополчан и Златина. (Правда, мы встречались недавно в Ленинграде, где он с увлечением профессионального художника весь день водил меня по Русскому музею.) Но Голов и Чахоян наверняка приехали на встречу, однако где-то затерялись в этой разросшейся деревеньке. Насколько помню, все они – Мехтиев и Златин, Голов и Чахоян – закончили войну майорами, однако уже в мирное время поднялись до полковничьих созвездий.

Только мой Жора Айрапетов так и остался лейтенантом.

Он стоял передо мной все такой же щуплый, низенький, как подросток, и, кажется, еще заметнее сутулился без погонов, которые обычно понуждают молодецки развернуть плечи. Офицер связи стрелкового полка… Ну разве кто мог сказать, глядя на него, что этот далеко не богатырского сложения человек в любое время суток, в полночь – за полночь, в любую ненастную погоду и под любым огнем должен был, если надо, ценою собственной жизни доставить в свой полк очередной боевой приказ. Он был не однажды ранен и контужен и без вести пропадал в балатонской танковой круговерти, где мы чуть его не похоронили, – одним словом, Жора Айрапетов походил досыта по фронтовым мукам. И вот стоит и улыбается как ни в чем не бывало. Повезло? Да, всем нам повезло, кто собрался тут, в Спее, которую освобождал полк Мехтиева. Некоторые даже отыскали своих бывших хозяев, что проявили вовсе уж неописуемое гостеприимство, приглашая их снова на постой, как в сорок четвертом.

– Где же Голов? – спросил я Айрапетова.

– А он вас ищет по селу… Легок на помине, вон, вышагивает вдоль улицы.

Я не удержался и пошел навстречу Михаилу Голову. После войны мы встречались в Оренбурге и Прикамье, и, может, поэтому новая встреча на Днестре не была для нас сверхъестественным событием. Однако в нескольких шагах от меня он бросился ко мне, и я последовал его примеру. Как видно, постарели, постарели мы, если все-таки не хватило выдержки встретиться спокойнее…

– Ну, хватит, – сказал он сам себе, вытирая темные глаза. – Хорошо, что приехал, наговоримся вдоволь.

И я вдруг вспомнил те дни, когда началось наступление на Вену. Мы шли с ним вдвоем по бездорожью к Дунаю, направляясь в сторону города Камарома, где наша пехота только что завязала бой с немцами. В небе с утра носились из конца в конец «мессеры» и долетали издалека бомбовые упругие удары. Близ венгерского местечка с этаким милым названием Тата мы наконец выбрались на дорогу, запруженную автомобильными обозами, и сразу угодили под массированную бомбежку. Благо, вдоль шоссе тянулись глубокие кюветы: в одном из них мы и пролежали с полчаса, которые показались вечностью, пока «юнкерсы», волна за волной, сбрасывали на весеннюю землю свой гулкий груз. В том спасительном кювете мы клятвенно пообещали друг другу как можно чаще встречаться после Победы. Даже подписали шутливый договор на сей счет вечером того же дня, тем паче, совсем неожиданно было получено распоряжение об откомандировании Михаила Голова в Москву, на учение.

Вот кого бы я узнал хоть через сотню лет, так это Чахояна. Всегда улыбчивый, завидно собранный, немногословный, отвечающий на пустяковые вопросы одними лишь глазами – таким я помнил его все эти десятилетия.

– Что же вы не писали? – мягко спросил он.

И я рассказал ему, как много лет назад, случайно оказавшись в Ереване, попытался в городском адресном бюро установить его «координаты». Что я знал о нем? Фамилию, имя; но даже возраст назвал приблизительно. Тогда сердитая сотрудница бюро без всякого сочувствия заметила, что в Ереване Чахоянов не меньше, чем Ивановых в Москве.

Он смеялся заразительно – и мы с Михаилом Головым невольно рассмеялись, довольные, что наш дивизионный инженер выглядит моложавым и крепким, несмотря на годы.

Потом он признался с некоторым смущением, что вместе с Айрапетовым искал тут вчера памятный рубеж на берегу, да, к сожалению, не нашел. А ведь ранен здесь был в сорок четвертом. Такое не забывается.

– Видите ли, все изменилось с той поры: земля, сады, села, не говоря о людях… Сам Днестр нынче мало похож на тот, военных времен…

Самые деликатные встречи были, конечно, с женщинами, которые служили в дивизионном медсанбате, в батальоне связи и других специальных подразделениях. С мужчинами куда проще: постарели так постарели, экая беда, – главное, что дожили вот до каких времен! А что ты скажешь теперь немолодой женщине, которую знал на фронте ну совсем еще зеленой девчонкой… Только с одной Раей Каширцевой, связисткой, я встретился, не испытывая противоречивых чувств; мы изредка переписывались, и она еще в годы войны привыкла к дружескому, ласковому прозвищу – Радио-Рая, которое утвердилось за ней в штабе дивизии с моей легкой руки.

А вот медичек я почти не знал: ни врачей, ни сестер, ни санитарок. И, будто желая облегчить мое положение, ко мне подошла симпатичная женщина в годах: сразу, можно было сказать, что в военную пору она была красивая. Мы познакомились, и она предложила взглянуть на две фотографии. Я надел очки. Это снимки разных лет; на одном – молоденькие девчонки в погонах и беретах, на другом – солидные пожилые женщины, в которых едва угадывались эти девчонки, хотя фотографировались они, как видно, намеренно в той же композиции – две сидят на первом плане и три стоят за ними.

Я поднял голову: теперь, кажется, вся пятерка собралась вокруг меня.

– Узнаете всех? – спросила Любовь Ильинична, та самая женщина, которая предложила взглянуть на эти фотокарточки военных и мирных лет. – Тогда скажите, кто есть кто.

– Что ж, попробую.

В женщине на всю жизнь остается что-нибудь девчоночье. Я встретился глазами с Любовью Ильиничной и тут же перевел взгляд на военную фотографию, где она красовалась на первом плане.

– Справа – это вы.

– Верно.

Потом я стал называть других. Одинаковая композиция снимков помогала мне, выручали характерные черточки: или своенравный, точно с вызовом, наклон головы, или озорной, с веселинкой, прямой взгляд, или затаившаяся улыбка в складе девичьих губ.

Это все были школьницы из села Чаплинки и совхоза «Заря» Днепропетровской области, которые осенью 1943 года добровольно вступили в действующую армию, еще не достигнув совершеннолетия. На прощальном обеде в Спее я поднял тост за славных героинь грозовых лет. И они заплакали. То были слезы гордости за свою далекую молодость, озаренную сполохами артиллерийских разрывов.

На третий день нашей встречи, уж вовсе уставшие от избытка чувств, все разъезжались по домам. А мы с Айрапетовым и Чахояном, пользуясь случаем, решили побывать еще в селе Сарата-Галбена за Котовском, чтобы осмотреть то былинное поле боя, которому суждено было стать свидетелем Ясско-Кишиневской битвы. В столице Молдавии, с помощью горкома партии, мы раздобыли на денек машину и рано утром выехали на юго-запад.

Навстречу нам поднимались дымчатые гребни бессарабских балок. И этому степному накату ни конца ни края. Едва мы с разгона вымахивали на очередной увал, как новая даль живописно распахивалась в редеющем тумаке, пронизанном весенним незнойным солнцем. Буйно цвели сады, а земля еще не успела зазеленеть.

Слева, из-за гребня южной балки, неожиданно выдвинулся нарядный городок. Никто из нас не узнал его.

– Котовск, – объявил шофер.

Мы остановились. Нет ничего общего между этим новым городком и тем захолустным селом, в котором располагался штаб дивизии и штаб корпуса. Выходит, мы заново открываем для себя молдавскую землю, уже открытую однажды ценою жизни наших однополчан. Был соблазн заехать в Котовск, однако лучше на обратном пути, если останется лишний час.

Из балки в балку, из балки в балку… Какая же неспокойная, зыбкая степь, а боковой черноморский ветер с юга и вовсе создает впечатление мерной качки. Невольно припомнилось из песенки Вертинского: «Что за ветер в степи молдаванской, как поет под ногами земля!» В самом деле: и ветер голосист, словно орган, и земля певучая.

Нарядные окраинные домики по обе стороны дороги – мы подъезжали к Сарата-Галбене.

Недалеко от церкви, рядом с которой, за оградой, белел памятник погибшим солдатам и офицерам, я встретил моих попутчиков по авиарейсу из Москвы в Кишинев: тихую милую старушку и ее сына. Они каждый год, накануне Дня Победы, приезжают в Молдавию, чтобы навестить могилу  с т а р ш о г о. Теперь и меньшому-то за сорок, однако он никогда не видел брата и знает его лишь по рассказам матери. В Сарата-Галбене у них давние знакомые, которые всегда ждут мать и сына, весь год старательно ухаживают за могилой близкого им человека.

Я смотрел на этих паломников из Подмосковья, не пропустивших после войны ни одной весны, чтобы не навестить своего  с т а р ш о г о, и думал: какая завидная щедрость сердец!

Признаться, я раньше не догадывался о массовом паломничестве и на самые дальние поля отгремевших сражений, которые с годами превратились в святые места для тысяч людей. Только бы не ослабевали в непогодь – в душевное ненастье – ванты людской памяти, только бы бесценная связь поколений не терялась, даже временно, в житейской вечной суете!

Полдня ходили мы вокруг Сарата-Галбены. Жора Айрапетов показал нам балку, по которой шел вслед за блуждающими немцами, чтобы установить связь с полком Мехтиева.

Но, кроме того, что за всю войну он не видел столько немецких трупов, как в ней, Жора, пожалуй, больше ничего не мог сказать. Местные жители: директор школы и председатель профкома колхоза – охотно возили нас по окрестностям села, желая показать его с лучшей стороны, но тоже мало что могли поведать о том побоище – они тогда были слишком юны, чтобы теперь помочь нам сориентироваться на местности: откуда двигались колонны противника, где оборонялись наши батальоны. Эх, нет самого Мехтиева… Где же высота двести девять и девять – Голгофа его полка?.. Вот она! Не бросается нынче в глаза, потому что село вплотную приблизилось к ней и даже пытается овладеть ею, выдвинув вперед, в разведку, совсем новенькие домики. Мы постояли, не спеша оценивая тактические выгоды окрестной местности: было все-таки непонятно, почему разбитые дивизии Фриснера продолжали здесь лезть напролом, не пытаясь глубоко обойти Сарата-Галбену, когда наметился прорыв западнее двести девятой высоты? Наверное, группой армий «Южная Украина» командовал уже не генерал-полковник Фриснер, а сам фельдмаршал Страх…

Мы возвращались в Кишинев на закате солнца. Бетонные столбики – опоры для будущих виноградных лоз – стояли сейчас голые и чем-то напоминали противотанковые заграждения. Весело поигрывали солнечные блики на лобовом стекле автомобиля, и теперь попутный ветерок доносил из Сарата-Галбены, из Котовска боевые мелодии тех далеких лет. В этой степи была третий раз окружена небезызвестная 6-я немецкая армия, которую неотступно преследовали страшные призраки Сталинграда. И то, что выпало на долю рядовому стрелковому полку, занявшему оборону в ничем не приметном месте, которое через несколько часов оказалось огненным швом стратегического кольца, – это всего-навсего лишь эпизод огромной Ясско-Кишиневской битвы, но он, этот эпизод, венчает битву. История еще расставит все по своему ранжиру: у нее завидное преимущество – недосягаемая для нашего поколения высота времени, откуда четко видна вся череда сражений. Однако история не простит нам и малых белых пятен в ратной летописи двадцатого столетия. Благо, что вантовые мосты народной памяти накрепко и напрямую соединяют берега сороковых годов с берегами восьмидесятых, девяностых…

На оперативном просторе

Занималась густо-багряная, в полнеба, ветреная заря августовского утра. Наступал новый день Ясско-Кишиневского сражения. Механизированные корпуса Толбухина еще вчера двинулись в пробитые на юге бреши – навстречу танковым соединениям Малиновского, а в районе Бендер затяжные бои все не утихали: здесь третьи сутки медленно, натужно продвигалась вперед 57-я армия, на правом фланге которой повисла свинцовой гирей старая Бендерская крепость.

Утро было дымным, прогорклым, пыльным. С юго-запада всю ночь доносились непрерывные, слитные залпы батарей всех калибров: там шли бои в глубине обороны 6-й армии противника. Перед самым рассветом канонада заметно отдалилась. Что это? Отход немцев?..

Неожиданно разгорелся жаркий бой у стен Бендерской крепости. Мехтиев поднялся на ближний холм, прислушался. Значит, сводный отряд 68-го корпуса начал штурм. В том отряде была и лучшая рота автоматчиков из его полка. Мехтиев пожелал ей сейчас непременно вернуться в полк после боя… С этого холма отлично просматривалась северная часть Кицканского плацдарма, где дралась насмерть 57-я армия. И вот наконец из-за Днестра начали вытягиваться по разбитым полевым дорогам длинные артиллерийские колонны и за ними пестрые автомобильные обозы – машины были размалеваны под осень, которая не спешила на молдавскую землю. Мехтиев ждал, что с минуты на минуту начнется общий отход немцев по всему фронту, и прикидывал, сколько у него трофейных грузовиков, на которые можно будет посадить стрелковые батальоны. Тогда уж противник вряд ли сумеет оторваться от преследования.

Военная история, наверное, отсчитывала сейчас те самые критические часы, когда количество усилий обеих сторон переходит в новое качество борьбы, когда преуспевающая сторона кует железо, пока горячо, добиваясь полной победы, а терпящая поражение всячески оттягивает свой окончательный разгром – любой ценой, любыми потерями.

Длинное всхолмленное поле перед Кицканским плацдармом – от высоты сто пятьдесят, «Суворовой могилы», до селения Киркаешты и дальше на юг – было черно распахано артиллерией, которая поработала так поработала, начиная с утра двадцатого августа. Догорали, дымились в утреннем безветрии окончательно отбитые у немцев деревеньки – почти каждая из них не раз переходила из рук в руки. А как распрямились за эти дни фруктовые сады, сбросив в гулкие взрывные волны оранжевые вороха спелых плодов, и шумят налегке яблони, груши, орешник, миндальные и персиковые рощицы. За садами дотлевают, курятся вековые великаны в пойменном лесу: они пожертвовали собой, надежно прикрывая от обстрела понтонные стократ латанные мосты.

Теперь, когда на участке 57-й армии все полковые, дивизионные и армейские тылы пришли в движение, когда тысячи машин и повозок потянулись вслед за наступающими войсками, невольно думалось о том, как же, в самом деле, все это умещалось на узкой полосе заднестровского плацдарма. Кому сейчас не терпелось, шли в обгон, особенно штабные легковики, хотя не следовало бы рисковать: тут вся земля нашпигована минами.

Бахыш Мехтиев посмотрел в едва заголубевшее небо. Не снижаясь, грузно проплыл косяк штурмовиков – наверное, идут на бомбежку далеко, может, на переправы через Прут. Бахыш забеспокоился: а он теряет дорогое время в ожидании обещанного приказа.

На плановой таблице боя все расписано тщательно: кто, когда, где, какими силами действует. До «Ч» – часа атаки – план операции соблюдается пунктуально. Но после «Ч» всегда обнаруживаются десятки всевозможных отклонений от заранее поставленных задач и никакой гений оперативного искусства, никакой тактик-виртуоз не может, конечно, предвидеть каждую деталь, возникающую в ходе наступления. Общая стратегическая цель остается прежней, однако умозрительные частности к ней, хотя и основанные на точных расчетах, меняются в первый же день начавшейся битвы. Ну кто мог предположить, к примеру, что высота сто пятьдесят отнимет у 68-го корпуса генерала Шкодуновича столько времени и сил? А высота прикрывает с юга Бендеры и, стало быть, задерживает штурм самой крепости. Или: разве можно было подумать, что маленькое селеньице Танатарь притормозит на сутки и без того трудное продвижение всей дивизии? И еще: несколько часов назад 68-й корпус оказался в тылу 9-го корпуса, который только что вступил в дело, – и 223-й дивизии, в том числе и полку Мехтиева, пришлось на ходу тесниться вправо – в свою полосу.

Бахыш если и не знал многих подробностей, то во всяком случае верно угадывал общий ход событий: полководческая интуиция помогала ему в этой, казалось бы, внешней неразберихе передвижений тысяч и десятков тысяч вооруженных людей. Его солдаты знали еще меньше, что же в действительности происходит слева и справа от них, однако солдатская интуиция, быть может, по-своему не уступает командирской: ведь именно через передний край проходят незримые токи противостояния и рядовой боец первым чувствует, как падает моральный вольтаж противника… Но что-то долгонько нет лейтенанта Айрапетова: не споткнулся ли парень на какой-нибудь затаившейся в траве немецкой мине?

Офицер связи Айрапетов явился как раз вовремя: Мехтиеву доложили, что первый батальон не встречает больше сопротивления противника.

– Что тут у тебя? – спросил, как обычно, командир полка, вскрывая пакет.

И офицер связи, тоже как обычно, слегка пожал мальчишескими плечами, на которых топорщились мятые полевые погоны: читайте, мол, сами, товарищ майор.

То был не боевой приказ комдива, даже не боевое распоряжение, а сердитое напоминание начальника штаба о строжайшем соблюдении полосы наступления, которое продолжается, согласно плану, в направлении села Скрофа.

– По каким, однако, пустякам гоняют вашего брата, – в сердцах заметил командир полка.

– Начальству виднее, товарищ майор, – уклончиво сказал лейтенант, снова едва приметно пожимая плечами. – Мне бы расписку…

Мехтиев расписался на конверте, отдал Айрапетову и улыбнулся, коротко оглядев с головы до ног этого не ахти какой бравой выправки офицера. Но тут же подумал: «Пехота прошла гиблые места – и дальше, а этот парень, как челнок, снует туда и обратно. И не боится ни снайперской пули, ни шального снаряда, ни мины под кочкой. Достается не меньше пехоты, а почет все одно второстепенный – почтальон ведь».

Майор спустился с крутенькой высотки и ходко зашагал к своим батальонам, которые с опаской, явно не доверяя затишью, двигались развернутыми цепями – туда, на запад, где должно быть очередное бессарабское село с этим странным названием – Скрофа. Невдалеке от полевой дороги-летника, превращенной танковыми и тракторными гусеницами в широкий разъезженный большак, справа, в травянистой балке Мехтиев увидел добрый десяток пушечных тяжелых батарей, стволы которых были направлены на северо-восток. Пушки стояли тесно, в шахматном порядке, изготовившись, как видно, открыть огонь по Бендерам. Не обошлось и без этой резервной бригады. Каждый раз, когда Бахыш наблюдал такую массу артиллерии, он испытывал воодушевление, похожее на то, которое вызывала у него бетховенская музыка. Он даже приосанился сейчас, набавил шаг. Адъютант Нежинский едва поспевал за ним.

Внезапно на гребнях ближних высот дробно застучали автоматы, захлопали поспешно минометы.

Немцы остаются немцами: раз уж они отступили ко второй полосе обороны, то как бы плохо ни складывались у них дела, все равно попытаются дать короткий бой.

Вот они и остановили сейчас мехтиевские батальоны, заставили их снова залечь.

«Этого не хватало!» – огорчился Мехтиев.

Не успел он отдать приказ артиллеристам, как те, не дожидаясь его команд, сами открыли беглый огонь из полковых минометов и других орудий.

– Что там у вас происходит? – тотчас запросили его по радио с КП комдива, который с утра был на колесах.

Мехтиев сдержанно объяснил, что все вполне логично: противник достиг своего второго оборонительного рубежа и, пользуясь этим, решил попытать счастья…

– Какое там к черту «счастье»!.. Атаковать решительно, не теряя ни минуты!

– Есть атаковать, – вяло ответил Мехтиев.

Он неплохо знал характер человека, с которым говорил: сердит не в меру, а когда остынет, будто и не помнит, что накричал.

Немцы тем временем ослабили огонь – или что-то помешало им задержаться на выгодной позиции, или какую-то свою задачу они уже выполнили.

Через несколько минут батальоны Мехтиева без всякой атаки возобновили продвижение на запад.

Вскоре разведчики донесли Мехтиеву, что справа, в полутора километрах от полка, спешно отходит по параллельной дороге смешанная колонна противника с артиллерией и обозом…

«Вон оно что, – подумал Бахыш, – выходит, этот бой накоротке – всего-навсего огневое прикрытие остатков какой-нибудь разбитой дивизии. Однако ж нервы у этих арьергардов слабые – постреляли с полчаса и наутек… Эх, развернуть бы сейчас полк на девяносто градусов и ударить во фланг немецкой колонне, все равно далеко не уйдут. Но рановато действовать на свой страх и риск, пока не началось общее преследование, тем более, что за тобой, как за учеником, придирчиво следят сверху – и сам комдив, и наштадив особенно».

Мехтиев вспомнил тот случай на Днестре, когда он решил помочь своим полковым разведчикам и вместе с ними отправился за «языком». Попало ему крепко от начальника штаба дивизии, и делу этому не был дан ход только потому, что операция все-таки удалась – «язык» попался отменный, знающий штаб-фельдфебель. Тем не менее комдив сказал ему однажды вроде бы миролюбиво: «Не забывай, что формулу «победителей не судят» придумали не судьи, а сами победители».

Наступление стратегического масштаба имеет свои три скорости. Первая скорость – это когда на исходе массированной артиллерийской подготовки, которая, кажется, вздыбила землю к солнцу и уничтожила все окрест, вымахивает из траншей пехота и бросается на штурм обжитых траншей противника, надеясь на скорую победу; но потом, может, еще не раз придется с горечью отползать под огнем назад, восвояси, пока она, матушка-пехота, не пробьет сквозные проломы во вражеской долговременной обороне, в которые и начнут просачиваться взводы, роты, батальоны, расчищая дорогу танкам. Вторая скорость – это когда вскипают бешеные, невиданной силы и ярости рукопашные схватки уже внутри немецкой обороны; тут атаки и контратаки перемежаются с какой-то заколдованной последовательностью, не давая ни одной из сторон ни минуты передышки, а танковые бригады, не обращая внимания на то, что происходит у них позади, рвутся в тыл противника; однако фронт еще держится, выгибаясь до предела, враг еще на что-то рассчитывает, вернее, обманывает себя иллюзиями, будто не догадываясь, что он в клещах, которые сомкнутся с часу на час. И третья скорость – это когда сражение выиграно без малого полностью – танковое кольцо замкнулось и начало сжиматься вокруг разбитых немецких войск все туже; а с востока, где совсем недавно был сплошной фронт, в широкую брешь, пробитую наступающими в обороне противника, хлещут потоки стрелковых и артиллерийских дивизий; в это время немецкие штабы утрачивают всякую связь с блуждающими в котле войсками, которыми теперь ничто, кроме животных инстинктов, не управляет и управлять не в состоянии; в небе же славно поработавшие все эти дни штурмовики с утра до вечера ищут на земле укромные места, где собирается окруженный сброд; и бомбардировщики, едва различимые в зените, пролетают в глубокий тыл очередной наголову разбитой армейской группировки…