Текст книги "Стой, мгновенье! (Военные рассказы)"

Автор книги: Борис Дубровин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Подо льдом

Днем была ночь. Полярная ночь Арктики.

Перед смутными очертаниями безмолвных ледоколов едва различимыми точками возникли шесть человек. А ночь бушевала пургой, ночь гнала с полюса сухие, колючие и слепящие тучи снега, ночь стирала непреклонные контуры ледоколов, ломала мечи прожекторов, ночь хохотала, освистывала шестерых безумцев. И перед громадами ночи, пурги и ледоколов шесть человек становились все меньше. Они побелели от снега, словно побледнели перед грядущим. И думалось, что ночь и мороз, что вздыбленные торосы моря Лаптевых и ледоколы не только раздавят и сотрут в белый прах этих шестерых карликов, но просто и не заметят этого.

Ночь задыхалась от ярости, и тьма ее, прочеркнутая прожекторами, раскрывалась все черней и огромней, как утыканная клыками айсбергов свирепая пасть исполинской медведицы.

Но за этими шестью точками, как бы вмерзшими в ледяную пустыню, за этими шестью карликами, словно скованными страхом, за этими шестью человеками, убеленными пургой и опасностью, но не побледневшими перед ними, за этими людьми лежали сломленные ими преграды. И если бы у ночи, кроме гнева и жестокости, были бы еще глаза и память, ей бы открылось немало. За Александром Павловичем Мишиным стояли годы войны, годы потерь и побед, годы риска и напряжения: «Дорога жизни» на Ладожском озере, бессчетные подводные рейды в Финском заливе, на Балтике, на Севере и на Одере. Свыше пяти тысяч часов провел он под водой. И за одним из самых молодых – за Дорианом Котенко пылала скорбная и немеркнущая ленинградская эпопея, его сердце вобрало осколки снарядов, судеб и испытаний, обрушенных на великий и вечный Ленинград. За Николаем Михайловичем Губиным, за Василием Сокуром, за Александром Андреевым и за Виктором Мурашевым воспоминания раскрывали преодоленные глубины многих морей.

Они, эти шесть человек, услышав, что ледоколы «Капитан Белоусов» и «Капитан Воронин» повреждены, вызвались сами, оторвались от своего Ленинграда, который жалко оставить и на один час. Они знали, что такого подводного ремонта ледоколов в Арктике да еще полярной ночью не было в истории. И не за длинным рублем и не за славой, а просто по велению сердца, просто потому, что иначе нельзя, встали эти люди здесь, у бухты Тикси перед безмерностью ночи, пурги и льдов.

Так начался поединок,

Мишин, Андреев и Котенко вместе с матросами ледокола «Капитан Белоусов» натянули на месте работ брезентовую палатку. Бочка из-под бензина обрела трубу, топку и стала печкой. С удивительной прожорливостью она поглощала обломки ящиков, каменный уголь и темные куски отверделой нефти. Аппетит новоиспеченной печки значительно уступал ее теплу, так что, пока согревалась грудь, обращенная к топке, спина успевала оцепенеть. И в палатке, куцей и утлой, как рыбацкое суденышко, была установлена помпа, а двое матросов с ледокола качали воздух для того, кто спустится в воду. Шланги от помпы шли в сторонке, чтобы не касаться печки.

В который раз, но здесь в Тикси впервые, стройный и подтянутый Мишин начал одеваться перед спуском в море. На мускулистую грудь и руки, обрисованные тельняшкой, лег свитер из верблюжьей шерсти. Рейтузы, еще свитер, плотные ватные штаны, шубные, кожаные, обильно подбитые мехом чулки выше колен, шерстяные перчатки, шерстяная феска – все это преобразило Мишина. Но когда он облачился в прорезиненную тройную ткань водолазной рубахи, когда на его ногах воцарились тридцатишестикилограммовые свинцовые калоши, а на груди и спине пудовые, хотя и круглые, как медали, грузы, притянутые веревкой, когда наконец застекленный глобус скафандра увенчал эту глыбу ткани» свинца, железа и резины, тогда Мишина не стало. Стояло не то неповторимое железноголовое чудовище, весившее сто шестьдесят килограммов, не то посланец неведомой планеты, и лишь упрямый подбородок, утонувший в глубине скафандра, помогал угадать в этой глыбе человека. Нелегко двигаться в таком пятипудовом одеянии.

Тяжело ступая, водолаз с грушеобразной пятисотваттной лампой в руке подошел к проруби. Прорубь площадью в один квадратный метр была вырублена во льду перед самым носом ледокола. Она напоминала венец колодца» сложенного из белого, метровой толщины Мрамора.

По спусковому концу, так называется пеньковая веревка с балластом, человек начал спускаться под воду.

Темное густое море жадно схватило водолаза, сжало его, уверенное, что никогда уже не отпустит к людям. Шипел в скафандре воздух, подаваемый из палатки. Перед стеклом иллюминатора, как микроскопические воздушные шары, покатились вверх шарики воздуха. Тяжкое облачение водолаза начало терять вес и в неповоротливом большеголовом чудовище проснулась гибкость и подвижность человека.

Годы подводного труда! Годы, годы! Это вы научили Мишина редкому искусству так нажимать головой на золотник, чтобы точно устанавливать вес и плавучесть своего закованного в водолазные доспехи тела. Вот и теперь он, не думая, руководствуясь инстинктом водолаза, головой нажимает золотник, освобождается от хищных объятий моря, становится невесомым и, прикоснувшись ко дну, ощущает ил и глину. Черт возьми! Жить стоит, если ты можешь остаться один на один с морем. Не только остаться, а драться с ним!

Лампа – своеобразный фонарь. Мишин вытягивает ее перед собой. Зеленая, студенистая вода просматривается метра на два, а стоит сделать шаг, как муть взлетевшего ила заволакивает все перед глазами.

Дно ровное. Черно-серая глина присыпана илом, как пеплом, словно здесь сожжены и похоронены надежды всех, пытавшихся спорить с Арктикой.

Шаг.

Еще шаг. И ничего не видно. Остановка.

Рассеивается ил, и перед стеклом– иллюминатора рыбешки. Небольшие рыбешки. Сантиметров по пятнадцать – двадцать. Замершие, изумленные флотилии рыб. Рыбы не понимают еще, живое существо перед ними или видение. Видение поднимает лампу, и рыбы исчезают. Но на смену им несутся новые, чтобы своими глазами увидеть призрак, потому что живое существо, а тем более человек, не часто отваживалось спуститься под лед, под свинцовую толщу полярного льда.

А человеку не до рыб. Он наклоняется к илу, он поворачивается в разные стороны, то плывет, то идет. Он всматривается в непоколебимую зеленовато-черную беспредельность, чтобы найти трос с балластом, поднять его и перенести с левого борта на правый.

Стоит слегка перебрать воздуха, как море, разъяренное подвижностью пришельца, пытается выкинуть его наверх, а попробуй позабудься и не добери воздуха, и море кинется, чтобы задушить тебя. Оно не первый раз пытается покончить с тобой, но снова и снова отступает и прикидывается мирным, тихим и добропорядочным.

Мишин сперва почувствовал, а потом уже увидел, где находится трос с балластом. Он поднял его и понес к другому борту, глазами нащупывая хотя бы намек на огонек, на искру огня, потому что с другого борта по совету Мишина заблаговременно, как ориентир, спустили другую лампу подводного освещения. Но толща воды растопила свет во мгле, и опять пришлось припомнить все повороты, какие делал при поиске троса. Припомнил все повороты до единого, чтобы выбрать направление поиска правого борта. У ледокола двадцать два метра в ширину, но в кромешной тьме под миллионотонными сводами льдов такой путь может равняться километрам. Опыт! Спасительный опыт! Вот справа – не свет, не сумрак, а робкий, трепетный полунамек на свет, и Мишин движется туда, где медленно-медленно, сначала как бледная искорка, потом как тусклая звезда, а потом уже ярко и обрадованно выдвигается лампа правого борта. Здесь глубина метров восемь. Мишин передает трос наверх, матросы «Белоусова» обтягивают им подводную часть ледокола и к тросу крепят беседку. Мишин мельком думает о тех отъявленных оптимистах, которые опрокинутый навзничь длинный и узкий деревянный стол так поэтически назвали беседкой. Беседку весьма прозаически подводят на тросах под пробоину. С бортов ледокола регулируют длину тросов, передвигают беседку то вправо, то влево, то вверх, то вниз. Все это по приказу Мишина, связанного телефоном с ледоколом.

Беседка, наконец, укреплена, к ней привязан балласт, чтобы уменьшить ее плавучесть. Водолаз взбирается на этот стол и к одному из тросов привязывает лампу. Глаза водолаза, как глаза хирурга. Он остро и пристально всматривается в носовую часть ледокола. Она, как летопись пережитого. Длинные трещины зияют в ней, как раны. Царапины глубокие, как шрамы. И на мгновение чудится, что вокруг ран и шрамов багровеет не ржавчина, а спекшаяся кровь корабля.

Скала, не отмеченная в лоциях, встала на его пути и гранитным плугом пропахала грудь ледокола. Сейчас, под водой, Мишин чувствует боль металла, словно раны и шрамы ледокола рассекли его широкую грудь.

Телефонную связь с Мишиным держал Котенко, голос его звучал приглушенно, словно из другого мира. И сейчас, когда Мишин вылез и озябший наклонился к блаженному теплу печурки, приятно видеть, что Котенко не в другом мире, а рядом. А Дориан Котенко уже готовится к спуску. Он берет с собой металлическую щетку, зубила и кувалду. Обхватив ногами края так называемой беседки, лежа на спине, он сдирает металлической щеткой ржавчину: короткий рывок, и коричневая муть обволакивает трещины.

Потом он еще сильнее зацепился ногами за края беседки. Левой рукой на сгибе в локте держась за трос и сжимая ею же зубило, он набирает побольше воздуха и скафандром упирается о корпус корабля. В правой руке десятикилограммовая кувалда. Тут уж не скажешь: точка опоры.

А воздуха набрано столько, так упираешься скафандром о корпус, что стоит лишь соскользнуть, и тебя, как пробку, выбросит и может выбросить даже ногами вверх. Котенко зубилом вырубает фаски по трещинам. Он снимает угол кромки металла для увеличения площади сварки. Кувалда тяжела. А сила удара не та: мешает вода. Садятся зубила, сдают руки, слабеют удары.

На смену Котенко спускается Андреев. Когда Андреев вылезает из проруби, его водолазный костюм покрывается ледяной коркой и человека волокут в палатку.

Так идут под водой секунды, минуты, часы.

Наконец, все готово для сварки, и с электродом в руке перед трещиной вырастает Мишин. Работа тонкая и точная, а держаться не за что.

Тогда Мишин ногами обнимает беседку. Используя плавучесть, он располагает свое тело под углом в сорок пять градусов к доске беседки.

Знаменитые цирковые трюки – просто детская забава перед сложностью творимого.

Человек под углом в сорок пять градусов находится на зыбкой беседке. Он обязан не только с безукоризненной аккуратностью заваривать трещины, но ни на секунду не забывать об опасности. Не прерывая сварки, он то и дело должен нажимать головой на золотник, уравновешивать себя и держать тело во всех рыцарских доспехах под заданным углом. Строго под заданным углом, чтобы игла электрода не отрывалась от шва сварки.

Стоит чуть-чуть недобрать воздуха, и тут же игла электрода отскочит от шва, и сварка оборвется.

Стоит чуть-чуть перебрать воздуха, и тут же неминуемо Мишин коснется скафандром корпуса. Мгновенное прикосновение, и током высокого напряжения сразу прожжет скафандр и в образовавшееся отверстие хлынет вода… Работая, надо учитывать и зыбкость доски беседки.

Так и работал Александр Павлович Мишин, почти неподвижно держа свое тело. А какой бы пылающей отвагой ни переполнялось сердце, вода оставалась все такой же студенистой, холодной водой с минусовой температурой. Вода не замерзала лишь из-за высокой солености.

И хотя каждый мускул напряжен, хотя кажется, что ноги, руки и плечи научились самостоятельно мыслить и действуют слаженно и четко, все равно холод сковывает.

В пургу, а на Тикси тридцать пять градусов мороза без ветра считалось раем, в пургу при сорока-сорока пяти градусах мороза не успевали скалывать свежий лед, прихватывавший прорубь. Находиться под водой в такую погоду можно, да и полагается, минут десять-пятнадцать. Мишин, Котенко и Андреев находились под водой по два – два с половиной часа. Им казалось, что иначе и быть не может: ведь каждую трещину проходили по пять-шесть раз. После сварки Котенко и Андреев попеременно обрубали шлак, а Мишин накладывал новый слой сварки.

А перед ледоколом «Капитан Воронин» приютилась на льду деревянная будка бригады Сокура. Будка из ящиков, обложенная снегом, облитая водой, сразу же превратившейся в лед, эта будка скорей напоминала терем-теремок. В будке находились в шубах, в валенках и рукавицах. Бочка-печка скорей напоминала о тепле, чем давала его. Выше пяти-семи градусов мороза температура не поднималась. В двадцати – тридцати сантиметрах от печки все замерзало. Но и здесь работа не прерывалась. Отсюда выходили Губин, Мурашев и Сокур поочередно в водолазных костюмах, а сюда их в заледеневших доспехах поочередно втаскивали. Разница была только в том, что объем работ был больше, чем у соседей.

Льдами были сломаны гребной вал и винт. Трудно перечислить, только перечислить все работы, которые предстояли бригаде. Их было более пятидесяти.

Вот одна из них. Надо было удалить обломки болтов уплотнительных устройств. Тридцать семь этих обломков, спрятавшихся заподлицо, были на тридцать-сорок миллиметров от поверхности. Как быть? Как извлечь их из гнезд? Может быть, высверлить и нарезать новую резьбу, так как на этом месте при постановке винта нужны отверстия для крепления кожуха, ограждающего вал? Но сколько же это потребует времени?

Мурашов и Губин, чтобы не терять драгоценного времени, отважились вывернуть обломки. Действовали крейцмейселем, зубилом и молотком. Один неосторожный, один неточный удар, и зубило помнет или порвет нитку резьбы. Тогда обломок не вывернется. Такое дело не очень просто и в мастерской, а в полярную ночь под водой для человека в водолазном костюме это уже не слесарная, а ювелирная работа. Ни одна нитка резьбы не была порвана.

И каждый болт, обыкновенный, тяжелый болт, Губин и Мурашов уносили в воду так, как, может быть, и бриллиантовых дел мастер не уно-сит бережным пинцетом самые драгоценные камни. И не всякий редчайший алмаз вправлялся в дамский перстень с таким затаенным дыханием, с каким в ступицу лопасти винта ввинчивался каждый неуклюжий стальной болт.

А вечерами, правда, вечера стали условностью, потому что тьма не редела и в полдень, да и разница с ленинградским временем равнялась шести часам, так вот, по вечерам на ледоколе показывали кинофильмы. Еще не согревшиеся люди смотрели на героев экрана, люди согревались от прикосновения к великому миру и завидовали мужеству тех, кто совершал подвиги на экране. А на другое утро они спускались под лед, боролись с морем и думать не думали, что если уж кому и вступать на экраны, так это им, так буднично и обыкновенно выполняющим очередное задание.

И очередным был спуск и установка винта. Металл, окоченевший на сорокасемиградусном морозе, при погружении в море оброс трехсотомиллиметровой ледяной корой. Не так-то быстро сумел Мурашев паром отделить металл ото льда. И нужно было этот одиннадцатитонный винт посадить на гребной вал. Правда, очень помогли лебедки, у которых стояли матросы ледокола. Но все же одиннадцать тонн остаются одиннадцатью тоннами.

Да и простая гайка, крепящая винт, весит двести сорок четыре килограмма. Ее нужно подвести к резьбе, навернуть и затянуть полутораметровым ключом.

Водолазы выполняли работы кузнецов и ювелиров, работы сварщиков и слесарей-универсалов, но ни одна из этих работ не получилась бы, если бы не настоящая окрыленность, неустанная дерзость, взлеты вдохновения, так же нужные водолазу, как и поэту.

А каково быть на высоте вдохновения, когда в воздушных шлангах образуется ледяная пробка и дышать становится нечем?

Снегом заметало будку, обмерзали руки у матросов, качающих помпу.

И ясно, что если бы не помощь команд ледоколов, то, конечно, шестерым смельчакам оставалось бы только надорваться. Однако все подводные работы, все самое сложное, самое главное было проведено ими.

Когда установили вал и потом винт, на несколько минут из-за белой скалы выглянуло ржавое отсыревшее солнце, словно и его подняли водолазы из моря, словно они спасли и его, и солнце, недоверчиво поглядев в их сторону, скрылось.

Да и можно ли было поверить, что два раненых ледокола, которых предполагали на буксирах тянуть сквозь ледовые засады из Тикси в Мурманск, трудно было поверить, что два обессилен-ных ледокола, которые предполагали ставить в Мурманске в доки, невозможно было поверить, что оба ледокола возвращены к жизни, что скоро они взрежут высокомерную толщу арктической брони.

И когда убеленные пургой шестеро точек, когда шесть карликов, когда шестеро исхудалых, усталых и простуженных людей снова возникли перед ожившими ледоколами – ночь отступила.

Еще бушевала вьюга, но теперь она не рычала, а рыдала, оплакивала свое титаническое бессилие перед лицом этих жалких фигурок, перед этими детьми, перед этими молчаливыми великанами.

И разве дело только в том, что Мишин, Котенко, Губин, Андреев, Мурашев и Сокур спасли для государства миллионы рублей? Разве дело только в том, что ледоколы возрождены и навигация началась точно в срок? Разве дело только в этом? Нет!

Тут дело куда сложнее! Тут своими руками, своей волей, своим мужеством доселе безвестные, шесть человек утвердили свою любовь к Родине.

Но об этом между ними не было сказано ни слова. Любовь не решается говорить о любви. Мужество молчит о мужестве.

И шесть незаметных человек с прищуренными, покрасневшими от вьюги глазами смотрели на ледоколы, словно не они были причастны к их небывалому возрождению, словно они просто случайно оказались в Арктике. И сейчас покинут ее.

Часы показывали ночь.

Но солнце положило благодарные руки лучей на плечи водолазов, солнце не хотело, не могло зайти и скрыться.

Ночью был день.

Глаза, скрывающие боль

Пепельной молнией метнулась ящерица в норку, суслик – рыжий жирный кувшинчик – точно сквозь песок провалился около переднего копыта коня. Карликовая тень, и она точно сожжена ослепительным зноем. Вот снова скользнула ящерица и словно вонзилась в сопку. Сопка тянется подобно наконечнику копья и постепенно переходит в другую, а та похожа на каменный топор, которым земля прицеливается, чтобы сразить орла.

Орел, сперва неправдоподобно неподвижный, складывает крылья треугольником, обретает форму реактивного истребителя и со свистом пикирует на змею. Вот он стиснул змею в когтях, рванул ее железным клювом, вскинул крылья, и задушенная в орлиных когтях кобра пронеслась над пограничником, словно веревка с обвисшими концами. «А ведь, может быть, эта кобра поджидала меня. Я же как раз в этом месте хотел спрыгнуть с коня и прилечь. Вот орел развернулся, сейчас он сядет на ту сопку. Но странно, он почему-то пролетел дальше. Сопка на той стороне, на чужой. И всегда этот орел тащит добычу на ту сопку… Не прячется ли там кто-нибудь?..» – думал Василий Иосифович Алексеев, пристально, словно глаза не ломило от солнца, накаляющего песок до 70°, наблюдая за орлом. Василий Иосифович разворачивает коня и бросает скакуна в галоп.

Он скачет вдоль границы, а ему навстречу, смешиваясь с каким-то потаенным ощущением вечной тревоги, мчатся воспоминания. Вот здесь диверсантка перешла границу ночью, присыпая свои бороздки – следы от специальной обуви сухой землей, которую несла в халате. Почти невозможно было отличить ее следы от следов черепахи, которая оставляет позади себя почти такие же бороздки,

И вот здесь диверсанты пытались перейти по халатам.

А в этом месте границу пересекли туда и обратно, прошли полкилометра вдоль границы и потом снова перешли ее, заметая свои следы метелкой.

А вот здесь переходили на подковах задом наперед, а здесь – на ходулях, а здесь-прячась за баранов, а здесь…

Только задумайся, и вся граница – граница воспоминаний, граница призраков, граница преступлений, хитрости и подвига.

Василий Иосифович может нащупать след по отпечатку, по оброненной бумажке, окурку, спичке, по пуговице и нитке, по крошкам еды, по согнутой ветке, по опавшему листку, по запаху. Сейчас все это представляется не главным– так это вошло в плоть и кровь. Сейчас его беспокоит этот орел, убивший кобру и почему-то не приземлившийся на своей сопке.

И как-то сразу вспомнил он: именно здесь, в поисках лучшей жизни, перешли, спасаясь от бая, шесть избитых крестьян. Один из них слезящимися глазами смотрел на Алексеева, его изможденное лицо было тупым от усталости и горя, его синяки проглядывали сквозь нищенские лохмотья…

Потом выяснилось, что именно этот бедняк– опытный диверсант, знает французский, английский, немецкий и фарси. Блестяще владеет русским. Во тьме на окрик не ранит из пистолета, а убивает.

Но почему волочилось это?.. А то вдруг ясно возникла схватка или точнее безмолвный поединок с таким же, как тот «бедняк», опытным разведчиком…

Алексеев знает самбо, бокс, он на ходу соскакивает с коня и на ходу вскакивает в седло, он с двадцати пяти метров сходу стреляет без промаха в спичечный коробок… Он многое может, многому научил своих пограничников, и еще сегодня ночью радовался их умению маскироваться. Ведь конь чуть не наступил тогда на уши овчарке, и она не зарычала…

Но почему сегодня такое тревожное состояние, словно воздух не только прокален солнцем, но и предчувствием беды?

Вернувшись на заставу, Алексеев не спешившись приказал усилить н^ряд вблизи Орлиной сопки. Он проследил и за тем, кого посылают. В наряд были посланы два пограничника. Зимой, преследуя группу нарушителей, сбросили они с себя сапоги, шапки, телогрейки и на морозе босиком, раздетыми настигли вооруженных диверсантов.

На пороге дома появилось синее платье. Жена. Она молчала. Ее удивили сегодня его особенно черные под короткими выгоревшими бровями небольшие, но очень яркие и очень грустные глаза.

Василий Иосифович спешился и, передав подоспевшему бойцу поводья, направился к жене. Сбоку на тропе, то ли приветственно, то ли угрожающе хлопая крыльями, восседал орел. «Какая-то смесь римского императора и разбойника», – снова подумал о внешности орла Василий Иосифович и пошел теперь к нему, с. улыбкой взглянув на жену. Та успокоенно улыбнулась. Сложила руки на груди, полюбовалась точной походкой мужа, его собранностью и силой..,

«Уж если к Чижику идет, значит, ничего, значит все более-менее спокойно», – подумала жена и успокоенно улыбнулась. Она с благодарностью вспомнила бойцов, поймавших, а потом и приручивших молодого орленка. Бойцы дали ему кличку Чижик, и орел прижился на заставе, особенно облюбовав себе тропинку, ведущую к солдатской кухне, где повар потчевал юного пленника сырым мясом.

Сперва жена Алексеева побаивалась Чижика, его зловещих когтей и змеиных глаз. Но после одного случая, хотя орленок вырос и превратился в настоящего орла и его свирепый вид пугал незнакомых людей, жена Алексеева полюбила Чижика. После того случая.,.

Вот Вася подходит к Чижику, гладит его, как котенка, по голове, и гроза небес и песков – орел трется клювастой головой о ладонь офицера…

После того случая.,.

Перестраивали заставу, жили в палатках, дочурка только на ножки встала, только начала ходить, а тут кобры заладили приползать на заставу. Девочка потянулась к змее, приняв ее за игрушку, хотела погладить, кобра взвилась в боевую позицию, ее шея раздулась, капюшон расширился, змея зашипела, готовая кинуться на ребенка. А девочка заливисто расхохоталась. На ее смех мать выглянула из палатки и обмерла, увидев кобру, нацелившуюся на дочку… И в это время Чижик откуда-то сбоку и сверху пал на кобру, одновременно всаживая ей в голову клюв и стискивая ее точно металлическими когтями.

– Кыш!.– махнула девочка на Чижика, который помешал ей забавляться игрушкой…

Василий Иосифович с улыбкой даже приподнял Чижика на руках, и Чижик важно принял эту ласку.

Но вдруг орлиный клюв словно непроизвольно повернулся в сторону далекой Орлиной сопки, и птица тревожно всплеснула огромными крыльями. Алексеев проследил за ее взглядом. По дороге к заставе мчался пограничник, распластав в галопе коня.

Алексеев опустил орла на землю.

– Пожар! -осаживая коня, крикнул пограничник. – От Орлиной сопки с той стороны. Ветер к нам!

– Заложить добавочные секреты на левом и правом флангах! – приказал Алексеев. А сам он во главе восьми пограничников ринулся навстречу пожару. Не пустить огонь, не дать выгореть пастбищам.

На конце длинных палок закреплены метелки. Пряча под правую руку лица, чтобы не обгорели, пограничники ударяли метелками под корень, срывая огонь, сбивая, стремясь задушить его.

В пятидесятиградусную жару, под испепеляющим солнцем, ночью и днем несколько километров они шли вдоль полосы огня. А ветер тянул пламя в сторону заставы. Огонь уже приблизился на два километра.

Кончилась вода. Падают люди. Нет сил встать.

Но, превозмогая слабость, начальник заставы встает. Встают, напрягая последние силы, и бойцы.

Наконец в брезентовых ведрах привезли воду. Прибывшие тех, кто уже не мог встать, поили на земле, а потом бросились тушить пожар.

Слышно, как холодно и предсмертно ржут на привязи кони. Кони на заставе чуют огонь.

А пламя, гудя, перескакивает с сопки на сопку. Вот уже унесли детей.

Сквозь огонь как вихри проносятся кони.

А глаза бойцов темнеют от усталости. Обвисают руки. Разжимаются пальцы, выпадают метелки. Голова кружится, временами уходит сознание, а возвращается – и видишь все ту же идущую по пояс в дыму и наступающую на огонь фигуру Алексеева.

Душит гарь. Сверху на бойцов обрушивается нестерпимо палящее солнце. Оно бьет в глаза, и хочется метелкой сбить это солнце и подмять его…

Но Алексеев идет, падает, шатаясь поднимается, и снова идет на огонь. И один за другим, падая и вновь поднимаясь, идут за командиром бойцы.

На левом фланге пойманы нарушители, пытавшиеся отвлечь внимание пограничников этим пожаром. Один диверсант взят на правом фланге.

Ведут на заставу задержанного диверсанта.

Пожар потушен. Бойцы осматриваются и видят своего командира на коне. Глаза его ясны.

– А как наш Чижик? – смеясь спрашивает Алексеев, но это ему кажется, что он смеется. Брови и веки опалены, одежда прожжена, голоса почти нет, губы потрескались. Эти дни и ночи пожара глубоко запали в морщины лица. Алексеев смотрит на своих бойцов, покидает седло, проходит, одного обнимая за плечи, другого даже погладив по голове, как гладят ростки…

И вдруг Алексеев думает: такие простые ребята, а сколько смогли..,

И он смотрит на спасенные пастбища, на бойцов, на жену.

А она словно видит его впервые, впервые за столько лет, и впервые думает: как глубоки и притягательны его глаза. Глаза, скрывающие боль.