Текст книги "Авраам родил Исаака"

Автор книги: Борис Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Корабельное время летит быстро. Вот и обед. Есть действительно хотелось. На подносе, выдвинувшемся из стенки, в посуде севрского фарфора (наверное, все-таки имитация) истекал паром и запахами горячий обед. После обеда, с согласия соседа, он выкурил две сигареты подряд ("Надо бы сократить курение хотя бы здесь") и решил пройти по кораблю. Махина оказалась довольно тесной внутри – никаких плавательных бассейнов или теннисных кортов – все компактненько, каждый квадратный сантиметр на счету. Да, оранжерея. Но совмещенная с холлом, за стеклом. Да, холл с настольными играми. Десять квадратных метров. Больше всего был спортивный зал, во время тренировок убирались стенки и зал объединялся с холлом. А Санька так спортом и не занялся. Сначала было сказано, что необходимые двигательные упражнения для физической координации он получает в спортзале детского сада, он тогда уже был в детсаде общего назначения, и в повседневной жизни. А потом, в школе занятия спортом привели к анекдоту. Но и в самом начале помешал, кажется, единственный несчастный случай с Санькой. В первый же год, когда его отдали в детский сад с обычными детьми, он вдруг пожаловался: – Они дерутся. – Кто дерется, сынок? – Ребята в детском саду, – лаконично сообщил он. – Тебе что, больно? – удивился Борис Алексеевич. – Нет. Но в голове шарики заскакивают, – научно обосновал ребенок. – А потом, бьют слабых и трусов, – он явно ожидал санкций. – Дай сдачи, – несколько рассеянно отозвался отец, как и во многих других случаях не беспокоясь о последствиях. – Только сдачу можно давать мальчишкам, девочкам нельзя! Понял? Дополнительных вопросов или комментариев не последовало, и ребенок ушел. Однако месяца через два на Морозова буквально кинулась мать одного из мальчиков. – Ваш ребенок дерется... – орала она. – Предметами... кубиками или еще чем... Если вы его не уймете, я сама уйму... Вы посмотрите, он же весь в синяках! – она безжалостно, как предмет, вертела своего сына, демонстрируя то один, то другой бок. На боках, да и на лице ребенка были кровоподтеки. – И моего избил! – вдруг с обидой сказала вторая мама. – И моего! Бандит какой-то! – Ну, какой он бандит? – сказала вдруг молодая, хорошенькая мама. – Он парень справедливый. Он сам не лезет, только сдачу дает. А девчонок вовсе никогда не бьет, мне моя Леночка говорила. – Девочек не бьет! – как эхо отозвались две мамы. – Я приму меры! – постарался успокоить разъяренных родительниц Борис Алексеевич. – Надеюсь, это не повторится! Уже выходя из детского сада он понял, что происшествие значительнее, чем он вначале представил себе. И он пошел в консультационный пункт. – Понимаете, не соблюдается, если так можно выразиться, принцип взаимности. У него прочный костяк... я хотел сказать каркас, огромная для ребенка сила, кожа и мышцы не чувствуют боли. Даже синяков у него не остается! – Понял, понял, понял! – замахал перед собой руками дежуривший в этот день Виктор Васильевич. – Абсолютно правильное замечание. Драться ему надо? Надо. Но и чувствовать последствия драки, удара – тоже необходимо! А почему же остальные "родители" не пришли с этим? Ведь у них же должны быть те же проблемы! Или до того приятно, когда "наши бьют"! Борис Алексеевич, жду вас здесь послезавтра. Мы обсудим с товарищами и решим... И спасибо вам! В следующий раз Саньку взяли "на пару дней", а вернули через пять с медицинской справкой об ОРЗ. Морозова очень веселили эти справки об обычных человеческих болезнях. – Вот, – сказал Виктор Васильевич, – берите ваше чадо; драться он будет, но теперь ему будет больно. И косточки у него теперь, как у человека, хрупкие. Только синяков и кровоподтеков не будет. Можно бы сделать, но очень уж сложно! – вздохнул он. Все потекло как и раньше. Однако пару раз, забирая ребенка из детского сада. Морозов обнаруживал его в дальнем углу общей комнаты, насупленного и тихого. С этой поры Борис Алексеевич начал бояться за сына. Он стал нервно относиться к чужим детям, когда они играли рядом с Сашкой, а на работе начал побаиваться вызовов к телефону. И в конце концов это все-таки случилось. Раздался невинный, вполне обычный телефонный звонок, его позвали. Женский голос взволнованно сказал: – Срочно просим приехать в детский сад! – Он узнал голос директора. – Что случилось? – Ничего страшного! Это бывает... – женщина замялась. Он представил себе ее мясистое, голубоглазое лицо с выражением испуга. Он сломал себе руку! – в трубке послышался истошный детский крик боли. Выйдите из кабинета! – приказала она. – Я не вам, не вам! Приезжайте быстрее, товарищ Морозов, ребенку больно! Чувствовалось, что они в растерянности и сами ничего не предпримут. Машину ему дали директорскую. Через каких-нибудь десять минут он был уже на месте. Мальчишка исходил криком, рука была сломана в плече, выше локтя, и болталась, как подвешенная, на коже, но к моменту его приезда все-таки была прибинтована к шине. Борис Алексеевич схватил орущего ребенка на руки и рванулся к поликлинике, но затем сообразил, что бежать надо к консультационному пункту института. О машине, которая его привезла, он совсем позабыл. Люди останавливались на другой стороне улицы, прохожие расступались, давая ему дорогу. Ребенок кричал. Когда он ворвался в помещение, дежурная по пункту схватилась рукой за грудь. Потом она пришла в себя: – Выйдите, отец! Он вышел. Через несколько секунд крик прекратился. Наступила гнетущая тишина: Борис Алексеевич достал сигарету, закурил, и из его глаз полились слезы. Он стоял в полутемном коридоре, курил и плакал. Дежурная выглянула в коридор: – Морозов, оставьте его у нас на пару... Морозов, Морозов... перестаньте. Ну, что произошло? Он же все-таки электронный, механический! – Чего ж он так... плакал? – Гм, – пожала плечами женщина. – Ему было больно! – И она задумалась. На работу он вернулся огорченный и растерянный. Сослуживцы, особенно дамы, немедленно заметили это. Вообще, дамы к нему относились очень сочувственно – одинокий вдовец с приемным ребенком, это в переводе означало и "потенциальный жених", и "хороший человек". И хотя многие утверждали, что ребенок его собственный, жених он был нынче действительно видный – главный инженер проекта, да еще с отдельной квартирой. Нет, положительно, дамы ему сочувствовали. Однако никто из них его ни о чем не спросил, лишь самый близкий друг Валера Семивласов отважился при перекуре: – Ты чего, Боря? На тебе лица нет! – Мальчишка! – махнул рукой Морозов. – Руку сломал! – Ах ты, черт бы его побрал! – Валера, как и большинство окружающих Морозова людей, воспринимал его дела как свои личные. Благо, разделывался со своими затруднениями он всегда сам. – Плакал? – спросил Семивласов сочувственно. Морозов безнадежно махнул рукой. – Они когда маленькие болеют, – сказал Валера, – у тебя такое чувство, что кожу бы с себя снял, лишь бы ему больно не было! А сделать ничего не можешь! смотришь с надеждой на этого детского врача, а у нее морда чушка чушкой и котлеты в глазах. – Какие котлеты? – поразился собеседник. – Которыми она вечером будет кормить свою семью! – Валерины мысли совершали иногда довольно сложные сальто в неожиданных направлениях. Они помолчали. "Какая, в сущности, разница – думал Морозов переживая еще раз сегодняшние события, – кишки, нервы, мышцы у него внутри или трубки, микроэлементы, рычаги, если ему больно и он плачет? Если бы я бежал с человечьим детенышем, я бы, наверное, не представлял себе его внутренних органов. Да и любая мать, и любой отец... слышит плач и видит рану. И ему больно... все равно очень больно – Он достал еще одну сигарету. – А я начинаю относиться к нему как к человеку! – оценил он свое поведение вроде бы со стороны. – Ну и что, что как к человеку? А кто он мне? Сын!" Тут Борис Алексеевич надолго задумался о своих взаимоотношениях с кибернетическим мальчишкой, которого он взялся воспитывать.

Тем временем голые ноги, вынутые из обуви, порядком уже застыли, и Морозов, косясь на соседа, обул свои ботинки, удивляясь, почему он не сделал этого раньше. А попутчик который вроде бы и не отрывался от телевизора, сидел в ботинках. Когда только он успел?

Сашку он получил через три дня с целой рукой и досрочно подросшего. – Еще полгода побудет в этом детском саду и будем переводить! – сказала ему дежурная, которая с глазками. Оказалось, что ее звали Лидия Ивановна, что она не замужем, с высшим образованием. – Наши решили; что нельзя держать два срока в одних яслях: слишком заметен рост. А вашего брали на тестирование, и все остались очень довольны. Главный даже сказал: "Хорошего мальчишку растит этот Морозов". Так Сазанов, вы же знаете характер Сазонова, прямо расцвел, он же вас один тогда отстаивал. – Она относилась к числу людей, которые стремятся сказать что-нибудь хорошее, как только появится малейшая возможность для этого. Довольно скоро в яслях, а затем и в детских садах начинали интересоваться, где мать ребенка. В последних яслях Борис Алексеевич ответил, что "сбежала с гусаром" Но матерью настойчиво поинтересовались еще раз, якобы надо было поговорить с ней о рационе ребенка, поскольку стул его стал неустойчивым. Морозов про себя улыбнулся этой женской провокации, вспомнив о "питании", "стуле" и прочих отправлениях робота, и сказал, что он отец-одиночка, что мать скончалась родами. После этого персонал ясель стал чрезвычайно внимателен к нему, Сашку очень хвалили за послушание, понятливость, а особенно за то, что он писал в горшочек по команде. Воспитательницы помоложе, лишенные необходимого мужского общения, мило кокетничали с Морозовым. Особенно страшноватая, колодистая нянька Синицына, по имени ее никто не называл. Синицына, видимо, твердо решила, что он ее законная добыча: бесхозный, холостой мужик с ребенком, так нуждающийся в женской ласке и помощи опытной, работящей воспитательницы детских ясель. Впрочем, она была не так уж и далека от истины. Парикмахерша Тоська забастовала, ее, видите ли, не устраивали редкие посещения Морозова, отсутствие представительства и светских развлечений. "Ни в театр с тобой, ни в кабак, – вдруг заявила она. По-видимому, у нее кто-то появился. Борис Алексеевич не стал допытываться – все равно связь надо было рвать, он чувствовал это, и слава тебе, господи, что вышло так, без обиды и с ее "подачи". Так он обрубил все концы прошлого, где и плохое и хорошее было связано с "agfa vita", и не было блага без нее или радости, не связанной с ней. Подросший ребенок теперь отнимал все больше и больше времени. Он начал задавать вопросы. Причем с увеличением объема запасенной информации вопросов становилось не меньше, а больше. По советам методистов, а больше – родителей со стажем, Борис Алексеевич купил географические карты с климатическими зонами и зверями, сводил мальчишку два раза в зоосад. Реальные животные произвели на Сашку огромное впечатление. – А что, папа, все звери что-нибудь едят?-спросил он после зоосада. И Морозов понял, что для ребенка, никогда не испытывавшего голода, необходимость в питании не есть аксиома. Дальнейшие рассуждения привели его к мысли, что отсутствие чувства голода может привести ребенка к недопониманию многих сторон человеческой жизни и деятельности, к искаженному представлению о людях. Он пошел в "консультацию". Был консультационный день научных руководителей проекта. Принимал Сазанов. – Борис Алексеевич, рад вас видеть. Садитесь! – от радушия даже огромные круглые очки консультанта излучали доброе сияние. – Как Сашка? Впрочем, мы его видели! Мировой парень! – У него чувств нету, Виктор Васильевич. Совсем нет никаких чувств! – тихо сказал Морозов. – А надо? – спросил Сазанов. – Нужны ли роботу чувства? – Нужны, – кивнул собеседник. – Он иначе не поймет нас с нашими чувствами и наши побуждения во многих случаях. А не поняв, может посчитать, что мы лжем. А уж это недопустимо при воспитании даже робота. – Вы так думаете? – задумчиво протянул Сазанов. – Ну, что же, чувства можно симитировать, схемы-то были предложены. Придумаем что-нибудь попроще. – У него нет даже чувства голода! – Нет? И что же? – Не зря говорят, что сытый голодного не разумеет. А ведь здесь даже не сытый! У меня есть предложение, Виктор Васильевич! – Даже? Я охотно... Давайте! – Надо, чтобы его желудок был подвешен шарнирно, с возможностью вертикальных перемещений. – Для чего? – Тогда, смонтировав под нижней частью желудка электрический контакт, через который течет ток жизнеобеспечения, мы получим при полном желудке хорошее контактное давление, низкое сопротивление и расчетный ток жизнеобеспечения, а при пустом – недостаточное контактное давление, отсюда высокое сопротивление и, следовательно, ток ниже расчетного. Отсюда, с пустым брюхом у него будут хуже реакции, медленнее движение и так далее. – Хорошо. Но он один раз поест, и целый день контакт работает нормально. – Ну-у, тут проще простого. Две камеры, соединенные шлангом, на манер песочных часов, что ли! Все равно и сейчас пища в его желудке подвергается воздействию кислот для переработки. – Пишите заявку на авторское свидетельство, Борис Алексеевич. Сегодня же напишите! – уверенно сказал Сазанов. Морозов заявки не послал. Но через несколько дней его вызвали по телефону в "консультацию". Сашку забрали, а когда он получил его обратно, там же из рук Виктора Васильевича, первое, что мальчишка сказал, было: – Папа, пошли скорее домой, кушать хочется! Сазанов рассмеялся: – Борис Алексеевич, мы вашу схему немного усложнили. Сами увидите, когда мы принесем вам заявку на подпись. Так у Сашки появилось еще одно чувство. Первым было чувство страха за свою целостность. Примерно в это же время в процессе познания ребенком мира произошел забавный эпизод. Мальчишка пришел из детского сада озабоченный. Пока отец готовил пищу, стоял в дверях кухни и пытался задать вопрос. Наконец, уже сидя с отцом за столом, спросил: – Папа, а откуда я взялся? Откуда, вообще, берутся дети? По условиям, согласованным с Сазоновым, ответ должен был быть однозначным. Договорились сообщать ребенку только правду. – Дети? – Борис Алексеевич подыскивал удобную форму для истины. – Дети берутся из животов у мам. Они там в тепле растут. И если ты видишь молодую женщину с большим животом, значит, там сидит маленький ребенок. Такой тете надо помочь, уступить место для сидения, открыть тяжелую дверь. Понял? Борис Алексеевич был очень доволен и своим ответом, и ловко пристроенным поучением. И следующая фраза Сашки просто выбила его из колеи: – А Галина Николаевна. – Галина Николаевна была воспитательницей детсада. – А Галина Николаевна сказала, что детей находят в капусте. – Слава конструкторам, что его бедная голова не разрегулировалась от этих противоположных сведений. – Все правильно, сынок. Все правы, – ответил Морозов. – Большинство детей берется все же из животов мам, но некоторых, как, например, Галину Николаевну, находят в капусте! Морозов и сам не понял, как у него вырвалась эта шутка. Ребенок никакого юмора все равно ведь не понимал. Неделю после этого молоденькая Галина Николаевна, передавая в детском саду ребенка, не смотрела ему в глаза. И только в понедельник следующей недели она, ничего не говоря, звонко расхохоталась. Настоящие сложности начались летом, когда детей начали готовить к отправке на дачу. Ему, отцу-одиночке, было обещано, что "за Сашенькой будет самый лучший уход". Но это было невозможно – кто бы стал проводить ассенизаторскую работу, заряжать его через стабилизатор напряжения два часа ночью, и вообще он не мог расшифровывать ребенка. Да и не имел на это права. В "консультации" предложили, как и раньше, законсервировать работу до конца отпусков, но он первый раз не согласился. Он уже привык к Сашке. Выручила его все та же громогласная соседка Варвара Николаевна. Встретив Морозова на лестнице, спросила: – Ребенок-то куда летом едет, Алексеич? – Да никуда пока. Варвара Николаевна. – Так ты бы хоть дачу снял, что ли! – А с кем он на даче будет сидеть? – с горечью поинтересовался Морозов. – Жениться тебе надо Алексеич, мужик ты молодой, непью... – она подозрительно посмотрела на него. – Непьющий, непьющий! – улыбнулся он. – Вот я и говорю. Место у тебя хорошее, на виду. – Какое у него место, она знать не могла, но внимательный и быстрый взгляд, анализ костюма и внешнего вида, видимо, принес ей богатый материал для выводов. – Зарплата неплохая, квартирка отличная, сам ты – человек интеллигентный, тихий... – Я так последнюю скромность потеряю! – засмеялся Морозов. – А что ребенок у меня, кому это понравится? – посерьезнев, спросил он. – Кроме того, полюбить же надо будущую жену. Варвара Николаевна! – Ну да, у вас, мужиков, главное полюбить. Чтобы ножки, глазки, попка! А что баба безрукая, безголовая – это вы через год спохватываетесь, когда уже в люльке пищит. Зато любовь!.. Ну, ладно, ладно! За полмесяца не женишься. А я вот что предложу. Где мы дачу снимаем, в Ольгине, у хозяев комнатка есть. Могу за тебя, Алексеич, похлопотать; они сдадут. А пока ты на работе, я за твоим присмотрю, мне все равно, с двумя загорать или с тремя. И ты хоть неволей, да подышишь свежим воздухом, ездить-то недалеко, хоть подышишь кислородом да позагораешь в вик энд! Борис Алексеевич был так поражен насчет "вик энда", что только кивнул головой. Наверное, тогда он впервые всерьез задумался о женитьбе. Сейчас он уже не помнил, какими чувствами были внушены эти мысли, то ли необходимостью в близком человеке, который помогал бы, был бы рядом, то ли хозяйственными сложностями, все больше отнимавшими у него время, то ли подсознательным желанием обеспечить сыну полноценную семью с двумя родителями. А может, все три причины одновременно? Однако и сын как-то завел разговор о том же. – Папа, – поинтересовался он однажды вечером, когда наступил их "час вопросов и ответов", – а где моя мама? – Умерла, – коротко ответил Морозов на кем-то, видимо, спровоцированный вопрос. – А моя мама должна быть твоей женой? – не унимался Сашка. – Да, сынок. – Ну, так найди мне другую маму, – спокойно предложил ребенок. – Это не так-то просто! – пробормотал отец. – У вас, взрослых, все непросто. А вот когда я вырасту, то сразу женюсь. – Видимо, он кого-то имел в виду. В отличие от Сашки Борису Алексеевичу "сразу жениться" было вроде бы не на ком. То есть были вокруг женщины и девушки, вполне достойные того, чтобы связать с ними свою жизнь, но ведь нельзя же, в самом деле, жениться для того, чтобы... Чтобы кто-то вел твое хозяйство, помогал воспитывать ребенка или для других насущных целей. Для Мора– зова такая мысль была неудобоварима. Все это должно было как-то само приложиться к Любви. Борис Алексеевич не хотел даже, чтобы его полюбили за прочное положение, зарплату, квартиру. Он хотел, чтобы в нем полюбили "человека"; обычное требование (заблуждение) холостых мужчин, которые не понимают, что для женщины положение, как и зарплата, есть следствие ума и воли мужчины, отражение его характера. По правде говоря, он присматривался к двум женщинам, с которыми ему приходилось сталкиваться, еще не зная кому отдать предпочтение: к дежурному инженеру, круглолицей, сероглазой Лидии Ивановне Федоровой, даме приятно-округлой, стройной и при этом интеллигентной, и к молодой специалистке из собственного отдела Милочке Поповой, деве удивительной, сияющей молодостью и красотой. Реакции обеих женщин на самого Морозова были неодинаковыми. И если первое время Лидия Ивановна вела себя по отношению к нему сдержанно агрессивно, то есть заговаривала с ним о неделе французских фильмов, делала замысловатые прически, носила просвечивающие кофточки и узкие обтягивающие юбки, чем приводила его в некоторое мужественное волнение, то позднее потеряла к нему интерес и, вообще, похоже, что вышла замуж, хотя обручального кольца носить не начала и фамилии не сменила. Милочка же вела себя тихо и ненавязчиво, но где бы в большом конструкторском зале, уставленном кульманами, Борис Алексеевич ни находился, отовсюду он видел устремленные на него два огромных глаза. Людмила Михайловна Попова была девушкой "с лицом", ростом уже всяко выше метра семидесяти, "крутая", как говорил Семивласов, брюнетка с черными глазами, точеным носиком и как бы хорошей кистью нарисованными бровями и ресницами. Впрочем, ни рта, ни носа на лице, снабженном такими глазами, разглядеть было никак невозможно. Неизвестно, делала ли Милочка секрет из своих, может быть, чувств, а может, поползновений, но мимо коллектива это незамеченным не прошло. Во всяком случае, мимо женской его части. В зависимости от того, кому дамы сочувствовали больше – ему или Милочке, они или тонко иронизировали, или откровенно до грубости пропагандировали ее прелести и черты характера. Прошли те времена, когда ему сватали симпатичных, тихих разведенок или красивых провинциалок тургеневского типа, но далеко за тридцать. Теперь отдельные дамы хлопотали о самом лучшем, с их точки зрения, для своего любимого начальника. И хотя все радели о счастье Милочки и Морозова, всеобщий ажиотаж благотворно сказался прежде всего на самом коллективе – дамы стали тщательно одеваться, прошла эпидемия проколки ушей для серег, и пять месяцев от всех пахло одними и теми же страшно дорогими французскими духами. Даже мужчины включились в общее движение. Семивласов, уже двудетный и усталый от семейной жизни, как-то раз ему сказал: – Боря, кажись. Милочка на тебя положила глаз! – Брось ты, вечно тебе мерещится! – ответил Борис Алексеевич, который что-то чувствовал, но полного объема происходящего не представлял себе. – Я серьезно. А девочка, прямо скажем – "Ах-х"! – и Семивласов сглотнул слюну. Лицо его ненадолго даже порозовело.

Оказывается, сосед по каюте (или купе? неизвестно как правильно) все-таки не против общения. Вначале он принимал какую-нибудь позу перед телевизором и надолго замирал в ней, ни дать ни взять аксалотль в аквариуме. Но когда первая видеолента закончилась, он повернулся к Морозову: – На Луну по делам летите? Как будто кто-то летает на Луну в очередной отпуск. Морозов кивнул. – Я тоже, – доверительно сообщил сосед. – Моя фамилия Чугуев, Александр Павлович. Специалист по электростатическому обогащению руд, понимаете. А вы? – А я конструктор горнодобывающих и дорожных машин... – Постойте, постойте! А автоматическая шахтная лабораторная установка АШЛУ-5 не ваша? – Моя. – Тогда я знаю вашу фамилию! Вы – Холодков... нет, Северов... – Морозов, Борис Алексеевич. – Точно. Морозов! Шикарные машины делаете, Борис Алексеевич. Года два этак назад я эту машину наблюдал в работе и даже, понимаете, поуправлял ею немного. В дальнейшем выяснилось, что Александр Павлович – доктор наук, в прошлом геолог, но профиль работы поменял и теперь специализируется на обогащении руд в условиях дефицита воды. Разработанный им метод оказался пока что единственно возможным на безводной и безвоздушной Луне. В быстрой речи Александра Павловича большое место занимало мусорное словечко "понимаете"; впрочем, когда он волновался или просто начинал говорить быстрее, словечко сокращалось до "паите". – Зачем летите? – спросил он, с откровенным любопытством рассматривая Морозова. – Полевые испытания моих машин в условиях... и т. д.! Так, небольшие неприятности, требующие устранения. Они там уже с полгода как работают! – А я, понимаете, для повышения эффективности процесса и для налаживания транспортировки на Землю партий грузов редкоземельных металлов! – Ничего себе! Как же это будет делаться? – Ну, если точно, то я и сам не очень знаю, паите! Известно, что главное оторвать груз от лунного притяжения, дальнейшее следование – под воздействием притяжения Земли, а потом на орбите Земли, паите, люди со специального поста монтируют на грузе управляемую радиоволнами тормозную установку! – Целый пост на орбите для этого держать!-изумился Морозов. – Во-первых, не только для этого. А во-вторых, понимаете, если не таскать на Луну и не поднимать с нее тормозные установки, то образуется огромная экономия топлива. – Остроумно! – Да. А кроме того, я должен принять участие в поисках воды. Вроде бы, понимаете, она там есть, линзами! Найти бы хоть для замкнутого цикла на двадцать-тридцать тысяч человек. – А что, там сейчас разве людей нет? – поразился Морозов. – Есть. Пятьдесят три человека. Через полчаса попутчики совершенно освоились. Иногда они даже переходили на "ты". – Забавно, – задумчиво говорил Александр Павлович, потихоньку массируя себе подбородок. Руки у него были в непрерывном движении: что-то перебирали, осторожно ощупывали предметы, как бы исследуя их, или гладили лицо, волосы, рукава куртки. – Ты говоришь о своих машинах как о живых существах, паите, поломки – травмы, неправильное функционирование болезни. Не ты один такой. Я часто слышал выражение "машина жрет много бензина" так и кажется – автомобили взахлеб, с чавканьем едят, пьют мазут, бензин и даже электроэнергию, – он улыбнулся. – Люди исстари очеловечивали силы природы. В этом и заключалась суть магии. Но ведь и вы, Александр Павлович, если покопаться, относитесь к Земле как к живому организму,– сказал Морозов. – Тоже очеловечиваете, а кому бы, как не вам, положено было бы относиться к ней как к неживому организму! – Ага. Все-таки организму!-оживился Чугуев. – И вы туда же, паите! – Это правда, – тихо сказал Борис Алексеевич. – А как иначе? Не поспишь из-за нее, заразы, не поешь вовремя, переругаешься с сотрудниками, облаешь межведомственную комиссию, которая удивляется, почему наша машина не поет и ногой при этом не притоптывает. И уж после этого на полигоне шепчешь: "Ну, пошла, милая, хорошая, пошла. Покажи им, сволочам, что мы умеем делать. Вот так. От валуна вправо, валун нам ни к чему". И она вроде бы тебя слушает. Твое порождение. Твое дитя. А обернешься, все, до последнего сачка-чертежника, которому бы только отгул в самое тяжелое для работы время получить, глаз с нее не сводят, вместе с ней по полигону ползут, а сачок даже перед ее препятствиями ножонкой правой дергает, как будто лезть собирается. – А что вы думаете? Мы как роженицы, паите! Не в физических муках, а в умственных рождаем детей своих! – А ведь действительно детей! – медленно сказал Морозов.– Я помню, как были на первых порах огорчены создатели ЭВМ, что их машины не могут обыграть квалифицированного шахматиста. Просто обижены и огорчены! Когда же это очеловечивание началось? – Я думаю, -озорно улыбнулся Александр Павлович,– первое, так сказать, примитивное проявление чувств человека к машине мы наблюдали, когда жаждущий инвалид в ярости пинал ногой или бил кулаком по автоматическому сатуратору с газированной водой, проглотившему монету и не налившему, паите, в стакан воды. Лупил он его с досады, которая все-таки тоже была чувством. Честно говоря, людей длительное время машины раздражали и пугали; пожалуй, до тех пор, пока не появились компьютеры... Я смотрю, вы глазами часто хлопаете. Кресла здесь удобнейшие, паите. Давайте, минуток сто двадцать соснем! И я с вами за компанию! Спал Морозов плохо. Во сне он видел ожившие машины, которые в разное время он сам проектировал и строил. Машины во сне вышли из повиновения у людей и дрались между собой рабочими элементами. Стоял лязг и грохот. Потом появился маленький Санька, расчетных лет двенадцати, поднял руку, и наступила тишина. От этой тишины он и проснулся. Двигаться не хотелось. Он вспомнил давешний разговор. А ведь действительно, с древнейших времен и всю свою долгую историю, нет, всю долгую историю своего сознания человек пытался связать материю с духом. Эта мысль его окончательно разбудила, он повернул голову к соседу. Александр Павлович не спал. – Ага, проснулись! – сказал он. – Сладко вы спали, даже похрапывали. А я, вот, так и не заснул. Все думал! Мне кажется, паите, что всю долгую историю человеческой мысли люди пытаются связать материю с сознанием, сказал Чугуев, и Морозов поразился совпадению их мыслей. – Сначала, во времени первобытного человека явления природы материализовали, паите, в виде богов и божков, гениев и чертей; в начале двенадцатого века – спириты материализовали духов, а в наше время одухотворяются машины, приписывается сознание компьютерам и злая воля электрическим схемам! Мало того, паите, продолжал он, – конструкторы придают машинам зверообразный и даже человекообразный вид; самолетам и вертолетам, например, вид странных и страшных хищных птиц. Морозов автоматически кивнул, он и сам был в этом грешен. – А гидротурбинам на электростанциях дают человеческие имена, – спокойно сказал он. – Как и ураганам. Все эти бесконечные Лиззи, Бетси, Элен... – Ну, что касается летательных аппаратов или, скажем, плавающих – то это, паите, благодаря бионике, – сказал Александр Павлович. – Считается, что обводы или контуры рыб и птиц наилучшие для их конструкций. Правда, это не основание для возвращения к примитивной магии каменного века. Не повод для того, чтобы делать им два фонаря, имитирующих два глаза, и так далее! – он энергично потер себе шею. – Но вполне основание для тебя, Борис Алексеевич,– он повернулся к Морозову, – обращаться к машине как к живому существу! "Если бы ты только знал..." – подумал Борис Алексеевич, выходя из каюты (или все же из купе). Разговор перестал интересовать его.

А жизнь скакала в сумасшедшем галопе – Санька перешел в шестой класс, первая из лунных машин сверлила и дробила скальные породы, хотя никак не могла аккуратно положить керн в контейнер для анализа, а дамы его отдела вскладчину праздновали все, что можно и что нельзя. После сдачи первой машины последовал пикник субботним днем в Солнечном. Кстати, безалкогольный – сотрудники знали, что начальник не пьет. Потом праздновали успешное прохождение опытно-конструкторской разработки автономной шахтной комбайновой установки (АШЛУ) через приемную комиссию, и, наконец, наступили уборочные работы в совхозе. Из совхоза он вернулся уже мужем Милочки. Последовало знакомство с родителями (причем мама Милочки оказалась всего на пять лет старше Морозова и вполне еще ничего сама). Затем запись в районном ЗАГСе, кое-какие закупки и прекрасный, веселый пир в пельменной, специально украшенной по этому поводу шутливой стенгазетой из совхозной жизни и лозунгами типа "Ведь можешь, если захочешь!". И Милочка переехала к нему. Санька воспринял новость положительно, встретил ее дружелюбно и долго тряс новобрачной руку. Милочка, в свою очередь, оказалась старше пасынка на восемь расчетных лет и потому на Санькин вопрос: "Как мне вас называть?" она кокетливо стрельнула в него глазами и ответила: "Зови меня, пожалуйста, Милочкой!" Она еще не знала, что подросток механический. Парень был очень доволен появлением в семье женщины, которую он упорно вне дома и в разговорах с отцом называл "мамой". К шестому классу многие ребята остались без отцов, и только он один без матери. Мама нужна была не для одного лишь комплекта, но и для престижа. О престижности он знал больше отца. Вначале Милочка не то чтобы побаивалась мужа, нет, она его уважала. Она перенесла это уважение с работы в свой дом и даже называла его часто "Борис Алексеевич". Саньке это нравилось – формулы и знаки уважения в людском обществе он давно усвоил, но Морозова такая официалыцина раздражала и мешала освоиться с неожиданно возникшей семейной жизнью. Но постепенно тонкие пальчики жены обколупали позолоту со статуи мужа. Как у каждого идола, у него под тонким слоем драгметалла оказалась основа из материала близкого к деревяшке. И вот тогда-то с недостатками и неудобными привычками он оказался родным и близким – с ним можно было ругаться, с него можно было требовать, его можно было осчастливить. Сама же Милочка по характеру своему оказалась добрым и незлопамятным ребенком, а подолгу ссориться, вообще, ни с кем не могла. На восьмой день их совместной жизни Борис Алексеевич .позвонил домой и сказал: – Милочка, я сегодня, детка, не приду! – Почему это? – она была возмущена. – Испытания на полигоне! – кратко ответил он. Это была удача, что они успели вовремя подготовить машины к испытаниям, ведь собрались заинтересованные руководители и главные инженеры предприятий из разных городов. – Боренька! – крикнула она в трубку, но оттуда уже неслись короткие гудки отбоя. Это был тоскливый вечер. Она не знала, куда себя девать и как отделаться от страхов за мужа. Утром она встретила его слезами облегчения. Может быть, тогда и родилась у нее шикарная идея украсить быт, да и весь свой новый дом. Дело в том, что у Милочкиной мамы было увлечение – комнатные растения. А в холостяцком доме Морозовых не водилось никаких цветов. И Милочка приступила к озеленению квартиры. Как опытный военачальник она создала плацдарм на квартире у родителей. Здесь она рассадила имеющиеся у матери цветы и зеленые растения по керамическим декоративным горшкам, взрастила новые растения, по большей части водяные. Ей очень нравились висячие спаржи и плавающие водяные лилии. Из родительской квартиры она и высадила цветочный десант в свой дом. – Тебе нравится? – спросила она у пасынка. – Не знаю, – ответил Санька. – Какой-то ты бесчувственный! – сказала Милочка огорченно. Она перевезла сюда даже горшки с цветущими азалиями, которые мама с великими трудами достала для себя. Откуда ей было знать, что красоту Саньке надо было объяснять. То, что для человека зелень в дом – это красиво, надо было сказать. Потом пришел Морозов, к счастью не затурканный делами, сразу все увидел, сразу все похвалил, и в доме наступил радостный мир. Когда он через день спросил у Саньки: – Ну, как, сынок, нравятся тебе цветы? Сын ответил: – Да, папа! К ночи качество кислорода в квартире повышается за счет "зеленого друга" на полтора процента! "Зеленого друга" он взял из какого-то учебника или из газет. Но больше Бориса Алексеевича насмешила другая оценка сына. Через месяц после свадьбы он спросил Саньку: – Ну, как тебе нравится твоя новая мама? – Папа, она отличная мать, – как всегда серьезно ответил сын. – У нас стало чище, и тебе нравится, как она готовит. – А тебе нравится, как она готовит? – машинально спросил отец. – Нравится. Ты готовил красненькое, а у нее больше зеленого и желтого. Морозов сначала даже не понял, что он хотел сказать: Потом догадался. Вкусовых пупырышков у Саньки не было, и он оценивал пищу по цвету; Морозов любил томат и пихал его в большинство блюд, Милочка предпочитала украшать еду зеленью и вареными яйцами. – Кроме того, она тебя любит, – было совершенно не" ясно, как он пришел к такому сложному для него выводу,– ты ее тоже любишь, – он не был ревнив, и она красивая и красиво одевается. По моде. Тут Морозов вспомнил, что с неделю назад при нем был разговор Саньки с Милочкой о моде и о том, как должна одеваться женщина. То была одна из любимейших тем у нее. После этого разговора сын заявил: – Папа, а ты не все знаешь о творческой стороне жизни, На следующий день он застал Сашку за просматриванием метровой стопы модных журналов, которые молодая жена перевезла из прежней жизни в их общий дом в первую очередь. И он не мог пока сказать ей, чтобы она не забивала электронные мозги всякой чепухой. А надо было. К одежде относилась и единственная шутка, которую Милочка внесла в их быт: – Каракулевая шуба, – сказала она задумчиво глядя в витрину, – сохраняет красоту дольше, чем женщина, которая ее носит! Милочка даже не знала, что она сострила. Главные события навалились на молодую семью внезапно. Бывают же, однако, такие совпадения! Однажды вечером на скромный призыв мужа заняться домашним хозяйством, дел накопилось много, Милочка дерзко ответила: – Может, ты меня и рожать...? – А что, – согласился он, – мысль недурна! Но Милочка не поддержала этого разговора. И вот на тебе – через неделю она прибежала прямо к нему на работу вся залитая слезами. Когда смысл ее речей прорвался сквозь рыдания, ему стало ясно, что она ждет ребенка. Хотя слово "ждет" могло быть здесь употреблено лишь в традиционном смысле. – Я влипла! – плакала Милочка. – Теперь все!.. Буду баба бабой!.. Ни тряпок не надо, ни радостей! Машина для кормления! Морозов, озадаченный, но радостный, как мог ее утешал. Объяснял, что ничего не кончено, что все только начинается, что без детей женщине нельзя. Она ушла, вытерев слезы и кое-как подкрасив глаза. А Морозов сидел и переживал, что вот за свою любовь все же получил... Что его не обманули. У него появилась нежность к Милочке. "Возвратная форма,– неожиданно саркастически подумал он. Она переживала случившееся три дня, после чего примирилась с мужем. На четвертый день вечером она подошла к нему, когда он смотрел "последние известия" по телевизору, и взъерошила ему волосы. Он уже знал, что жена ищет намечающуюся лысину. По ее мнению, лысины у мужчин являются как бы воздаянием за грешки холостой жизни. – Слушай, Боря, а ты ведь еще не старый! – в ее голосе звучали вопрос и удивление одновременно. – Лысина у тебя пока не предвидится! Санька известие об ожидаемом ребенке воспринял весьма положительно. – Вы родите ребенка, а я его воспитаю, – сказал он.– Люди не умеют воспитывать своих детей. – Он впервые не причислил себя к роду человеческому, но Милочка пока еще ничего не поняла. Может быть, к таким мыслям его привел неудачный опыт в сексульной жизни. Начался этот эпизод с того, что однажды он увидел, как отец целует жену. – А у нас некоторые мальчики тоже целуются с некоторыми девочками, эпически сообщил он за ужином. Наступила неловкая пауза. Обстановку разрядила Милочка. – А ты с девчонками...? – она не любила сказуемые. Скорее всего, то, что она плохо относилась не только к сказуемым, но и вообще к глаголам, находилось в прямой связи с тем, что она не любила действия. Лучшим препровождением времени для нее было застыть у телевизора с нераскрытой книжкой в руках. – Я пробовал один раз на вечере, – продолжал свои откровения Санька. – С Нюшкой. Нюшка, иначе Анечка Величко, была самой интеллигентной девочкой в классе, отличным математиком и музыкантшей – прекрасно играла на фортепьяно. – Она научила меня, минут десять со мной целовалась, а потом повернулась и пошла. Сказала, что я еще маленький. В дальнейшем разговор на эту тему протекал между Милочкой и Санькой в его комнате и при закрытых дверях. – Боря, – сказала она вечером мужу, – его совсем не интересуют девочки. Понимаешь, он их – да, как я поняла, а они его совершенно... Послушай, ведь он большой парень... Это ненормально... Его надо к врачу-сексологу или хотя бы эндокринологу! Морозову было неудобно рассказывать о чужой интимной жизни. Как-то аморально. Хотя с другой стороны, если вдуматься, какая интимная или личная жизнь у пылесоса или телевизора? И он все ей рассказал. Милочка была потрясена. Сослуживицы ей ничего не рассказали. – А я думала, что он от твоей первой, второй или третьей жены. – Она была убеждена, что чем больше жен было у мужчины, тем это для него почетнее. Вот, значит, ка-ак! И она удалилась на кухню поразмышлять в одиночестве. Борис Алексеевич долго боялся этого разговора и выводов жены. Он с трудом понимал этические и моральные установки молодого поколения. Правда, он считал, что суть человеческих отношений сейчас та же, что и при его родителях, и что только формы меняются, но к формам-то он и не мог привыкнуть. Например, к непринужденности. Конечно, некоторая сдержанность и, может быть, чопорность приходит к людям с возрастом; молодость контактнее и свободнее в обращении. Но Милочкина непринужденность была для Морозова просто непостижимой. Она могла у его старого друга, с которым только что познакомилась, спросить, сколько он зарабатывает и где взял деньги на автомобиль. Может, и правильно было, что она так прямо и беззастенчиво спросила у этого приятеля, к слову сказать, с не очень-то понятными его доходами, но все равно прямота Милочки показалась тогда Борису Алексеевичу грубой и инфантильной, что ли. Или могла перекинуться с незнакомым попутчиком в транспорте двумя-тремя репликами по поводу личной жизни известного певца. Вопросы морали существовали, но где-то в какой-то параллельной жизни, и не для нее, а для таинственных "для них". Для Сашки это не имело никакого значения, он относился к Милочке неизменно хорошо. По-видимому, он уже был знаком с тяжелой реакцией сверстников на развод родителей и воспринимал женитьбу отца как пополнение семьи до полного комплекта и, в некотором роде, как победу Морозова. Милочка же, когда узнала, что ее пасынок – электронный робот, сначала долго подвергала его тестам, которые добывала неизвестно где, а затем, поняв, что он знает неизмеримо больше, чем она, и вовсе охладела к нему. То ли по этой, то ли по другим причинам, но отношения в семье начали портиться. Усугубила семейный разлад ссора по совершенно ничего не значащему, по мнению Морозова, поводу. Как-то, возвращаясь с работы, они зашли в магазин, в котором обычно покупали гастрономию. Магазин отличался разнообразием ассортимента и сдержанностью, если не благожелательностью продавцов. Внезапно над самым его ухом раздался знакомый зычный голос: – Альбина, зайди ко мне в кабинет! Он обернулся и увидел Музу. Это была та же его напарница, которая таким же громовым голосом командовала тремя вечно полупьяными мужиками. Только теперь вместо грязного клеенчатого фартука на ней был белоснежный да еще и подкрахмаленный халат, а на голове вместо вязаной шапочки была солидных размеров шляпа из серебристой норки. – Борька, – сказала она, вдруг увидев его, и засмеялась.– Боря!-но, заметив рядом с ним Милочку, вцепившуюся в его рукав, еще раз повторила: Борис Алексеевич? – Надо же, – растерянно сказал он, – Муза! Ты что, здесь работаешь? вопрос был лишним. – Директором, – сообщила она, поправляя шляпу.– Как ты ушел, я тоже скоро уволилась и в торговый техникум. Алкаша своего выставила. Вот теперь директором! Ну, а ты-то, ты-то как? Боря? Красивый! Смотрю, шапка дорогая, одет богато. Все нормально? – Седины не хватает! – вторглась в разговор уже оправившаяся Милочка, заправляя выбившуюся прядь мужниных волос под шапку. – Седина еще будет, насмотришься! – фамильярно, на "ты" бросила Муза. – Знакомься, Милочка, – засуетился Морозов. – Это Муза, о которой я тебе рассказывал. Муза, это моя жена, Милочка! – Значит, рассказывал! – ее красное лицо даже посветлело, т– Значит, заняла я в твоей жизни какое-никакое место! Ну, что ж, когда чего нужно будет, колбаски твердокопченой, рыбки красненькой, заходите по старому знакомству! – и, легко неся свое полное тело, она пошла в соседний торговый зал. Перед тем как исчезнуть за стеной, она обернулась и как-то даже изящно помахала рукой. Когда пришли домок, разразился грандиозный скандал. Милочка указывала на уровень его "бывших любовниц", которым она "вынуждена улыбаться" и так далее. Морозов сначала оправдывался, потом начал возражать. Александр, призванный обоими на роль арбитра, с присущим ему вниманием выслушал их и в пять минут логически доказал, что Милочка не права. Но какое может иметь отношение логика к ссорам молодых супругов. К ссорам, которые вырастают не из ошибок разума, а из чувств, только из чувств. О чувствах же компьютерный подросток не имел точного представления, а если бы даже имел, то не счел бы необходимым с ними считаться. Он наблюдал, и Морозов вдруг понял, что это для Саньки тоже школа. Несмотря на весь прогресс, на всю эмансипацию, женщины продолжают жить в мужском мире. В мире, где законы существования придуманы мужчинами, в одних странах более великодушными, в других – менее. Кто знает, если бы продолжался матриархат, какими путями развивалась бы логика. Может быть, женская логика приводила бы к тем же самым выводам, что и мужская, но в совершенно другой, женской системе мышления и рассуждений. Может, в женской логике есть какие-то свои закономерности – ведь никто из мужчин не пытался этого выяснить, остановленный простой несхожестью. Безусловно, женская логика должна быть не менее плодотворна, чем мужская. И хотя до сих пор на основе ее применении не создано сколь-нибудь значительных открытий или, хотя бы, рационализаторских предложений, это можно отнести к тому, что никто указанный творческий прием не использовал в соответствующих целях. Когда-нибудь человечество, наигравшись с бионикой, эргономикой и другими новейшими техническими увлечениями, использует женскую логику в целях стимулирования прогресса, и мужчины, окончательно научившись думать по-женски, доведут общество до сверкающих вершин, Итак, жизненные программы двух Морозовых заурядно не сошлись на проблеме "чужой ребенок". После ссоры Милочка неожиданно сразу потеряла интерес к хозяйству, стала готовить супы из пакетиков, как в недобрые времени морозовского люмпенства, и жарить готовые котлеты. Санька пытался возражать в интересах отца, но Борис Алексеевич попросил его не вмешиваться. Милочка же, не получившая достаточного воспитания в родительском доме и учебных заведениях, все чаще в разговорах с подругами по работе называла мужа "мой тюфяк" и рассказывала подробности о своей семейной жизни. Как говорила ее подруга Вера, она "соскочила с защелки". Морозов все это знал и чувствовал себя обманутым. В обмен за свою любовь он не получил обещанного. Его надули ... ему подсунули... Он начал было задумываться о принципиальной невозможности семейного счастья и стал принуждать себя "философски смотреть на жизнь". Однако, окончательно стать вторым Сенекой или Конфуцием ему не дала судьба, в просторечии именуемая "производственная необходимость". В один из ближайших к памятной ссоре и, может быть, удачнейших дней его вызвали в кабинет директора. Кроме "самого" сидели главный инженер (или "шеф") и какой-то сравнительно молодой, около тридцати пяти, человек в прекрасно сшитом костюме и модном импортном галстуке; обычно такие хорошо одетые и коротко, по-деловому подстриженные молодые люди выступают в роли заказчиков из солидных московских ведомств. – Позвольте вам представить нашего ведущего конструктора, – сказал директор молодому человеку. – Борис Алексеевич Морозов. – Очень прекрасно! – промолвил молодой человек, ослепил Морозова улыбкой и крепко пожал ему руку. – Петров Арсений Иванович, из... – и он назвал влиятельную организацию, связанную с космическими исследованиями. – Мы можем начать наше маленькое совещание? – спросил директор у представителя. – Да, мы в кворуме! По-видимому, он хотел сказать, что все необходимые люди собрались. – Видите ли, Борис Алексеевич, – молодой человек произнес его имя и отчество так, будто они не менее пяти лет проработали вместе, – в настоящее время готовится освоение Луны, для жизни на ней и плодотворного труда. Об этом даже было объявлено по центральному телевидению и в периодической печати. Ведущий организацией по проекту "Луна" назначена наша фирма, соисполнителей мы отыскиваем сами. На одном из совещаний в Москве один из ответственных товарищей предложил вашу организацию, – он мотнул головой в сторону директора, – для выполнения работ, связанных с грунтами: разведкой, бурением и анализами, вскрышными работами и добычей руд, даже сельскохозяйственными работами. И все это в условиях Луны. – То есть...? – То есть: во-первых, вопросы транспортировки – оборудование должно быть легким и компактным, во-вторых, работа в условиях уменьшенного веса и при отсутствии атмосферы и, в-третьих, управляться должно человеком дистанционно или командоаппаратом по программе. Ясно? Морозову было ясно, но не все. Даже первоначальные объяснения длились два дня. Так он попал в это дело ответственным соисполнителем. Причем решать кадровые и финансовые вопросы было предоставлено ему самому. "В пределах разумного", конечно. Борис Алексеевич с головой окунулся в работу. Правда, ранее сплоченный коллектив был несколько дезорганизован Милочкиными откровенностями, но нет ничего более организующего, чем большая и интересная работа, общая задача и предельно сжатые сроки. Это время стало временем наилучшего контакта, можно сказать, любви Морозова к Саньке и чего-то похожего на ответное чувство.