Текст книги "Война"

Автор книги: Борис Пшеничный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Пшеничный Борис
Война

Борис Николаевич Пшеничный

ВОЙНА

– Лейтенант, пополнение прибыло.

– Сколько?

– По списку тринадцать.

– Что значит "по списку", ты разучился считать? Сколько на берегу?

– Двенадцать и один больной.

– Больные мне не нужны, пусть катится ко всем чертям.

– Катер уже ушел.

– А ты куда смотрел?

– Виноват, тогда он был на ногах.

– А что потом?

– Потом, когда катер отчалил, свалился.

– Надрался или укачало?

– Хуже – со страху. Лежит и воет, к господу-богу взывает.

– Надеюсь, ты разъяснил, кто здесь бог?

– Он невменяем.

– Считай, что прибыло тринадцать, чертова дюжина. Построить всех на плацу, я сейчас буду.

Лейтенант дочистил сапоги, надел перед зеркалом китель, утянулся ремнями. Без зеркала он не мог. оно нужно было ему для поднятия духа. Даже в самые скверные минуты, стоило ему взглянуть на свое отражение – и хандру как рукой снимало. Если и существовал для него идеал офицера, то это он сам: подтянутый, решительный, внушающий повиновение.

На плацу его ждал строй, или то, что должно было изображать строй. Сержант скомандовал смирно, но лейтенант, не дослушав рапорта, направился на левый фланг, где, судя по блуждающим глазам и позеленевшему лицу, стоял тот, невменяемый. Он на полголовы был выше соседа слева.

– Почему не по ранжиру? Непорядок, сержант, – громко, чтобы слышали все, сказал лейтенант. Он отошел чуть в сторону, смерил взглядом строй и указал пальцем: – Встать сюда!

Сержант чуть ли не за рукав переместил готового рухнуть новичка, пообещав ему что-то на ухо, что может обещать в этих случаях сержант. Теперь невменяемый стоял в середине шеренги и при расчете назвался седьмым.

– Не слышу, повторить! – остановил счет лейтенант.

– Седьмой! – испуганно вскрикнул солдат.

– Все равно ты будешь Чертовой Дюжиной, – не без сожаления сказал лейтенант.

Окрестив невменяемого, он уже с головы начал обходить строй, останавливаясь перед каждым новоприбывшим.

– Кто такой? – спросил он правофлангового.

– Рядовой Артур Дек.

– Забудь свое имя, его у тебя здесь еще нет. Я спрашиваю, чем занимался, пока тебя не обрили.

– Промышлял с отцом. Охотники мы.

– На кого же вы охотились?

– Куницу били, белку, соболя.

– Ты хочешь сказать, что умеешь стрелять?... Эй, сержант, карабин!

Сержант снял с плеча карабин, передал лейтенанту.

– Покажи-ка, охотник, чего ты стоишь. – Лейтенант щелкнул затвором, пошарил глазами, отыскивая подходящую цель. В метрах сорока, из-за камня выглядывала консервная банка. – Вон, видишь, железка? Лови! – Он бросил карабин новобранцу. Тот на лету перехватил оружие. Не целясь, выстрелил. Тонко взвизгнула, уходя рикошетом, пуля. Банка закатилась за камень.

– Лихо! – пришел в восторг лейтенант. Он умел восхищаться и умел отдать должное тому, кто отличился в его глазах.

– Оставайся охотником, – добавил он, и это следовало понимать так, что отныне у Артура Дека новое имя – Охотник.

Лейтенант не признавал других имен, кроме тех, которые давал сам, и отличался редкой способностью с ходу навешивать ярлыки, намертво пристававшие к человеку до конца его дней. Клички сопровождали солдат до могильного холма и, наверняка, дальше, хотя этого никто точно знать не мог. И только у военных чинов – от ефрейтора до него самого, лейтенанта, – не было и быть не могло прозвищ. Как еще назовешь того же сержанта, если здесь, на острове, вся его суть в том, что он сержант и никто больше.

На крещение ушло не более четверти часа. Все тринадцать с изумлением узнали, кто они есть на самом деле, и, ошалело тараща глаза, углубились в самоанализ, постигая свою новую сущность. Лейтенант был в ударе, блистал изобретательностью, даже фантазировал, но при всем том лишнего себе не позволял; он не виноват, нарекая одного Левшой, а другого Кучерявым, поскольку те ничем больше не выделялись. Возможно, он несколько увлекся, назвав лысого Кучерявым, но какая армия без юмора!

Заминка вышла с номером десятым. Малый оказался на редкость ординарным, как ни крути – никаких особых примет. Пережевывая его глазами, лейтенант пытался зацепиться за какую-нибудь бородавку или угадать в скучающем равнодушном лице мало-мальски примечательную черточку характера, но фантазия начисто отказала ему.

– Что такой постный? – спросил он раздраженно. – Ты мне своей физиономией весь взвод в тоску вгонишь.

– На других посмотрят – развеселятся, – без всякой интонации ответил малый, но отчего-то строй прижух, а сержант втянул голову в плечи.

– Ты, оказывается, философ, – после паузы сказал лейтенант. – Мы с тобой еще порассуждаем.

Итак, знакомство состоялось. Лейтенант еще раз окинул взглядом пополнение, набрал в легкие воздух.

– А теперь слушайте внимательно и зарубите себе на носу. Вы прибыли сюда воевать. Во-е-вать! Понятно? Я сказал все. Сержант, командуй.

Когда лейтенант прибыл на остров, а было это так давно, что он и не помнил тот день, здесь уже стреляли. С кем шла война, он не знал и никто не знал, даже верховное командование – в приказах говорилось туманно: "вражеские войска" или просто "противник". Впрочем, и приказов не было. В блиндажном сейфе хранился один единственный секретный документ, неизвестно кем и когда положенный. В том документе предписывалось оборонять плацдарм и никаких активных действий не предпринимать, пока не будет на то особых распоряжений. За все время лейтенантской службы каких-либо распоряжений не поступало, и можно было бы предположить, что о плацдарме забыли, если бы не катер, раз в месяц доставлявший на остров пополнение и все остальное, что полагается на войне, – боеприпасы, продовольствие, обмундирование.

Лейтенанта сюда прислали па смену другому лейтенанту, который, говорят, свихнулся и пустил себе пулю в лоб. Может, его и убили – свидетелей его смерти не оказалось. Вообще здесь, на острове, узнать что-либо определенно было невозможно. Лейтенант не был уверен – остров ли это? Плацдарм представлял собой аппендикс суши, выползавший из брюха непролазного болота, за которым располагался противник, и что там, у противника, можно было только гадать. Самого противника тоже никто не видел. Однако стреляли – это факт. Бои шли ежедневно, без выходных. Они начинались всегда в одно время – под вечер, часов в семь восемь, когда с моря и из болота поднимался туман, и заканчивались с наступлением темноты. Ночью стрельба прекращалась, берегли патроны, но все были настороже – мало ли что замышляет противник в непроглядной тьме.

...Часы показывали восемнадцать ноль-ноль.

Лейтенант расчистил половину стола, положил руки так, чтобы локти были на середине, а пальцы захватывали край доски, и, легко оттолкнувшись ногами от пола, поставил себя свечой. Сиршасана давалась ему легко. В школе еще он какое-то время, пока не надоело, занимался хатха-йогой и был благодарен учителю, показавшему ему несколько асан.

То, что он делал сейчас, оскорбило бы любого йога. Он и не помышлял расслабляться и сосредотачиваться на каких-то там органах и состояниях. Стоя на голове или сложившись лотосом, он вызывал единственные желанные ему образы – образы войны. Он ощущал себя окопом и блиндажом. Он рвался гранатой и плавился свинцом в пуле, летящей в болотный смрад. Он был подмышечным потом солдата и вонью его портянок. Он, как старый бинт, пропитывался кровью и гноем, валялся на бруствере обрубком ноги. Порой ему казалось, что он вбирал в себя весь гарнизон, весь этот прострелянный насквозь аппендикс, и лелеял надежду, что когда-нибудь, в минуту полного отрешения, он постигнет ту самую сокровенную тайну войны, которую воплощал в себе враг. Образ врага ускользал, расплывался, закручивался тугим коконом.

Восемнадцать тридцать пять... Лейтенант раньше обычного прервал занятия. Что-то мешало ему, какое-то видение. Оно настырно преследовало его, разрушая внутреннее равновесие. Лейтенант попытался понять, что бы это могло быть, и в его сознании всплыла постная рожа десятого номера.

– Постовой! – позвал он стоявшего за дверью солдата и велел разыскать сержанта.

– Как там салаги? – спросил он, когда тот вошел, встревоженный неурочным вызовом.

– Пообедали и спят.

– Все спят?

– Чертова Дюжина мается, скулит. И этот... Философ.

– Что Философ?

– В потолок смотрит.

– Этим займусь сам, а ты, когда начнется, не спускай глаз с того.

– В штаны наложит.

– Пусть прихватит запасные... Хотя нет, отставить. Сегодня на огневую не пускать, панику, чего доброго, разведет. До вечера в блиндаже, а потом на Веселую Горку.

– Там же кладбище, одни кресты, – удивился сержант.

– Я и говорю: на кладбище его, на всю ночь, одного. Страху натерпится, потом можно в дело. А чтобы не сбежал, привязать ремнями к кресту.

– Слушаюсь, лейтенант!

– Это потом, а сейчас проследи, чтобы патроны были, каждому – две нормы. Похоже, попотеем.

– Есть, лейтенант!

Часовая стрелка приближалась к семи. Лейтенант перед уходом постоял перед зеркалом. Пора.

Изображение в бинокле помутнело. Было желание протереть линзы, хотя он знал, стекла тут ни при чем. Из глубины оживавшего болота наползал туман. Пока только легкой предбанной влагой (баня впереди!), но горизонт сразу приблизился, сомкнулся с ватным небом. Сплошная матовая стена надвигалась на позиции, пожирая пространство. Что-то рано сегодня.

Опустив бинокль, лейтенант покосился на Философа. Тот, как ему приказано, стоял рядом, метрах в пяти, и безучастно смотрел в пустоту. Не понять, видит ли он что, соображает или так, только пялит глаза. Бревно бревном.

– Спрячь башку, Философ, первую же пулю схлопочешь.

– Пуля – дура, ей все равно, что солдат, что лейтенант.

"Ладно, умник, – подумал лейтенант. – Посмотрим на тебя, когда начнется". Новобранец с постной физиономией начинал не на шутку раздражать. Надо бы подумать, как поставить его на место – если не наказать, то попугать слегка, и он рассчитывал на предстоящую встряску.

Туман дрогнул, скорчился: он уже не стелился ровной сплошной пеленой. Какие-то силы напирали на него с тыла, выталкивая густые клубы паров. Разогревался адский котел, закипал. А вот и они...

В тумане проступили тени. Одна, вторая... С трудом, но можно было различить фигуры людей. Они таились в кустах, за болотными кочками. Никто не знал, как они продвигались, как удавались им, не выходя из укрытий, сокращать расстояние. Казалось, плыло, сжимаясь, само болото. Тени надвигались вместе с туманом, и это неотвратимое сближение вселяло мистический ужас...

– Видишь? – севшим от волнения голосом спросил лейтенант.

– Туманище – обалдеть можно.

– Они, они... Их видишь?

– Что-то копошится. Тут что угодно может померещиться.

– Идиот!

Лейтенант зачехлил бинокль, достал из кобуры пистолет, поправил лежавшие перед ним гранаты. Тени были уже на расстоянии выстрела. Прорисовались каски, изготовленные к стрельбе карабины. Лейтенант попробовал считать, сбился. Испарина выступила у него на лбу. Их было больше, много больше, чем вчера, чем обычно. И всегда так: когда прибывало пополнение, они тоже словно плодились и сразу же шли в бой плотной цепью.

– Огонь! – выдохнул лейтенант и натренированной рукой метнул гранату. Траншея только и ждала, чтобы плюнуть в туман свинцом. После всего ада ожидания солдаты обрадовались возможности что-то делать и беспорядочной стрельбой опустошали магазины и разряжали нервы. Тени тотчас же открыли ответный огонь. Сквозь туман пробивались вспышки выстрелов, разрывы гранат. Стреляли не так уж плохо, пули прошивали воздух так близко, что лучше не высовываться. Слева кто-то вскрикнул – видать, зацепило. Не Философа ли? Лейтенант не поверил своим глазам: Философ не стрелял. Он тупо смотрел перед собой, словно происходящее не имело к нему отношения. Карабин косо лежал на бровке: похоже, к нему не прикасались.

– Огонь, сволочь! Пристрелю!

– Я не умею, лейтенант.

Его слова потонули в грохоте близкого взрыва. Обдало пороховой вонью, посыпалась земля, снова чейто стон.

Позднее лейтенанту доложат: двое убитых, пятеро раненых, один тяжело. Многовато для одного дня, подумает лейтенант и прикинет: до очередного пополнения, а оно ожидается только через месяц: никого не останется.

К счастью, наступила ночь. В темноте не в кого было стрелять, и бой прекратился сам собой.

Лейтенант взялся за Философа.

– Говоришь, не умеешь стрелять?

– Из рогатки только, и то давно это было.

Случай уникальный, лейтенант ни с чем подобным не сталкивался и потому не поверил. Решил, что тот попросту издевается или еще что похуже, и в его уязвленном и оскорбленном мозгу шевельнулся мстительный план.

– Если сейчас из темноты выйдет враг, ты так в будешь ждать, пока тебя прикончат?

– Так никто же не выходит. Может, там никого и нет.

По траншее, задевая их обоих, протащили убитого.

– Он что, сам богу душу отдал? – Лейтенант кивнул вслед уходящим.

Философ смолчал, но в его молчании не чувствовалось отступления.

– Ползать ты умеешь? – продолжал лейтенант. – Кому-то надо идти в разведку. Поползешь ты.

– Куда лезть? – безучастно спросил Философ, будто речь шла о чем-то пустячном, будто его просили о маленьком одолжении.

– Куда же еще, туда! – Лейтенант показал в сторону болота. – К утру доложить, где они, сколько их.

Он ошалел, когда Философ, неуклюже расставляя ноги, полез из траншеи.

– Карабин оставь, дурак, он тебе ни к чему.

Философ послушно передал оружие и исчез в темноте.

К утру он не вернулся. Не было его и через день, через двое суток. Его перестали ждать, а по правде говоря, не ждали с самого начала. Лейтенант ломал комедию с разведкой. Ни в какую разведку здесь не ходили и разведывать было нечего болото гибельное, и начиналось оно сразу же за траншеей, удививительно, как только противник пробирался. Не ждал лейтенант такого фокуса от Философа, думал, сдрейфит тот. Очень уж хотелось ему посмотреть, что случится с физиономией Философа. Ну, а раз так получилось, то туда ему и дорога, не велика потеря. Одним меньше...

Гарнизон таял. В первую ночь, помимо убитых, вычеркнули из списка еще одного. Чертова Дюжина, привязанный к кресту на кладбище, там и остался, удавился ремнями. Из пополнения к четвертому бою уцелели Кучерявый, Рябой Нос, Стеснительный да Охотник.

Он привязался к Охотнику, держал при себе и уже решил, что произведет его в сержанты, если возникнет такая необходимость. Нынешний сержант не заставил долго ждать, только икнул, сглотнув гранатный осколок. Но и его преемник не успел даже лычки нашить.

Последние свои минуты Охотник провел в обществе лейтенанта, и эти минуты, будь он жив, остались бы в его памяти как самые упоительные. Он сполна испытал на себе нерасплесканную командирскую ласку и был даже немного напуган ее неожиданной потопной щедростью. Лейтенант не отходил от него ни на шаг, пускался на откровенные разговоры, согревал взглядом. Началось с того, что он перестал называть его Охотником, поскольку только что произвел в сержанты, и пообещал самолично подправить виски, когда тот будет бриться.

– На войне главное – держать себя в форме, – посвящал он в тайны окопного бытия. – Побеждает тот, кто лучше побрит и чище вымыт. У опрятного солдата боевой дух выше.

Говоря это, лейтенант следил за выражением заросшего лица новоиспеченного сержанта – не слишком ли тот переживает, устыдившись клочков щетины на подбородке и неистребимой грязи под ногтями. Чтобы не нанести ненароком душевной травмы, поспешно добавил:

– Ты заходи ко мне, не стесняйся. У меня зеркало есть.

Потом они говорили о НИХ.

– Мы бы давно прикончили их, имея с полдюжины таких, как ты, – признавался в своих симпатиях лейтенант.

– У них тоже, поди, есть снайперы, – скромно заметил Охотник.

– Есть, – согласился лейтенант. – Но до тебя далеко. Ты прирожденный, у тебя от бога. Прищуришь глаз – и нет человека. Один взвода стоишь. Я прикажу другим не стрелять, а ты уж постарайся. Вот увидишь, побегут, не выдержат.

И еще они говорили о спасении души.

– Хочешь жить – убивай. Другого закона на войне нет.

– Так-то оно так, и все равно муторно. Зверя и то жалко, а тут человек все же. Был и нет его, разве что ночью примерещится.

Не ожидал лейтенант такого от Охотника, видать, не раскусил он его до конца.

– Ты это брось, – сказал он строго. – Враг всегда враг, он хорош только мертвый.

– Вдруг там мир объявят или перемирие, а мы здесь знать ничего не знаем и палим, грех на душу берем.

– Глаз у тебя охотничий, а сам внутри – гнилой. Грех на душу... Такую душу – наизнанку да в солдатский нужник, чтобы не смердила, – не на шутку рассердился лейтенант. Он дошел бы до более крепких выражений, но не успел. Начиналось!

Две тени были уже совсем близко и надвигались прямо на них. Они прятались за земляным бугром – только головы да плечи. Один, должно быть, присматривался, другой изготовился к стрельбе.

– Которого? – шепотом спросил Охотник.

– Того, что целится. Не подкачай, с богом.

Охотник никогда так не старался. И дыхание придержал, и руку заговорил. Спустил крючок плавно, пуля пошла наверняка.

Лейтенант увидел, как сразу после выстрела тень дрогнула, сползла за бугор.

– Теперь второго... – начал было он и осекся. Охотник оседал на дно траншеи. В центре лба зияла дыра, и темная струйка уже добралась до подбородка.

Он долго не мог понять, что произошло, тупо смотрел на обращенное к нему щетинистое лицо, не слыша ни открывшейся по всей позиции стрельбы, ни вскриков раненых, ни бешеной ругани распаленных боем солдат.

Возможно, к ночи, никого, кроме него, в живых и не осталось. С докладом никто не пришел, и сам он проверять не стал. С наступлением темноты он выбрался из траншеи и, сжимая в руке пистолет, пополз в туман, в болото.

Он полз туда. Ярость, дикая, необузданная ярость захлестывала лейтенанта. Она расперла его до размеров танка, напоила горючей смесью, одела в броню. Рыча и скрежеща зубами, он пер напролом, сквозь треск кустарника, чавканье болотной жижи. Ему не надо было выбирать направление. Он пожирал глазами темноту и бросал себя туда, где гуще зловонье, где плотнее смрад. Они могли быть только там, в самом аду.

Остановить его могла только встреча. И уже на исходе ночи он вдруг замер, еще ничего не видя и не слыша, но точно зная, что впереди кто-то есть. Заглохший танк превратился в совиное ухо. Шуршал туман, лопались, всплывая, газовые пузыри, вздыхала больная вода. И вот – сопенье, шорох, потом захрустело, зачмокало.

Лейтенант выжидал, пока предрассветная моль истончала ночные покрывала, и наслаждался мстительной тяжестью пистолета. Можно было уже стрелять – шагах в десяти обозначилась спина. Размытая туманом, она казалась неимоверно большой – в такую палить разве что из пушки. Призрак, похоже, сидел на корточках и непрерывно шарил вокруг себя руками, словно искал что-то. Он был без оружия.

– Эй! – окликнул лейтенант.

– А, лейтенант. Рад видеть, – не сразу отозвался призрак голосом Философа. – Не хотите ли чернички, я уже пятый день пасусь. Ничего, брюхо набить можно.

Лейтенант подобрался поближе, почти вплотную.

Губы у Философа от ягоды были иссиня-черные, и весь он перемазался соком, но выражение лица не изменилось – та же постная рожа.

– Ты что же, гнида, здесь отсиживаешься?

– Какая разница, где. Жду, пока вы там друг друга не перестреляете. А тут тишина, благодать. Сыро, правда, но терпимо... Как насчет черники, а? Вкусная, попробуйте.

Выговаривать ему было бесполезно, он явно тронулся, если и был когда-нибудь в своем уме.

– Ты их видел? – спросил лейтенант.

– Кого? А, этих... Нельзя видеть то, чего нет, лейтенант. Мы себя видим, свое отражение. И стреляем в себя. Туман здесь такой. Идешь вроде вперед, а возвращаешься на то же место. Не знаю, в чем тут фокус, но это так. Хоть туда иди, хоть обратно, – все одно, никакой разницы. Вы уж лучше не мучайте себя, оставайтесь здесь, вдвоем веселей будет. Одному тошно, одичать можно. Я заскучал по нашим. Как там они, как Охотник – все стреляет?

– Могу устроить свиданье. – Лейтенант поднял пистолет. Справься о здоровье у него самого.

Он без сожаленья оставил перепачканного черникой Философа (теперь ему уже никогда не отмыться) и пошел прочь, тут же забыв о нем. Раз никого нет, то и тебя нет!

Туман рассеивался, и странная картина открывалась лейтенанту. Он шел словно в капсуле. Отчетливо, как в увеличительном стекле, просматривалась под ногами каждая травинка, каждая росинка на ней, но обзора – никакого. Мир представал перед ним во всей своей пронзительной реальности, но только подножным пятаком, а что дальше, за неведомо кем очерченным кругом...

Вначале он не придал этому значения. Думал, игра болотного утра или, может, сам он бредит, наглотавшись всяких испарений. Чтобы проверить себя, лейтенант ускорил шаг, потом побежал, насколько позволяла трясина. Круг видимости оставался прежним, и за ним – ничего, пустота.

И тогда ему стало страшно.

Заставить себя идти в ничто он не мог. Попытался, как прежде, смотреть только под ноги, но обман не удавался: теперь-то он и с закрытыми глазами, знал, что в нескольких шагах от него все кончается, провал. И стоять нельзя – засасывала трясина, вода уже холодила колени. Ему не хватало зеркала, чтобы взглянуть на себя, всего на секунду, мгновенье, – силы бы вернулись к нему, и он бы нашел, что делать.

Еще надеясь на что-то, лейтенант затравленно озирался, искал в пустоте самую малость, хотя бы подобие тени, куда можно было бы идти. Но тени сами уже шли на него.

Из небытия миражным виденьем всплывали знакомые очертанья чужих позиций. Он видел их каждый день, знал каждый окоп. Надо бы спрятаться, залечь, не торчать на самом виду. Но лейтенант лишь тихо засмеялся, обрадованный встрече. Наконец-то, дождался! Кто говорил, чти вас нет? Я добрался до вас. Ну-ка, вылезайте из ваших гнилых укрытий, дайте взглянуть на ваши трусливые рожи!

Он задрожал от нетерпенья, когда увидел идущую на него фигуру с пистолетом в руке. Ах, ты захотел дуэли? Ну, давай, не трусь, поближе, ближе...

Лейтенант выстрелил, почувствовав тотчас горячий удар в плечо. Еще выстрел, выстрел... Пули жгли грудь, шею, живот... Теряя сознание, он повалился лицом вниз.

Его тело сползло в траншею, на распухший труп Охотника.

Убитых уже некому было сносить на Веселую Горку.