Текст книги ""Молва""

Автор книги: Борис Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

вы мне утром – свой завтрак, – предложил Яша.

– Мужской разговор! – согласился Еруслан и

пожелал Яше спокойной ночи.

Только сейчас, оставшись один, Яша оглядел

жилище Владимира Александровича. Штрек как штрек.

Не слишком широкий и не очень высокий. Нормальный,

пригибаться не надо. В углу кованный железом сундук,

медный чайник, бачок с водой. Напротив у стены на

аккуратной каменной ножке квадратная каменная

плита – стол. На нем телефон-вертушка, знакомый томик

рассказов Джека Лондона, фарфоровая чернильница,

пепельница с царицей Тамарой. Возле стола две

каменные «табуретки» и какая-то большая корзина, прикры-

2*

19

тая куском рогожи. На крюках, вколоченных в стену,—

полушубок, ватные брюки, автомат.

Яша убавил в висевшей над нишей «летучей мыши»

огонь, натянул одеяло до подбородка, закрыл глаза.

Так, с закрытыми глазами, он пролежал долго, может,

час или два, но сон не приходил. Где-то недалеко

раздавались голоса. Кто-то негромко пел об отважном

Ермаке и «товарищах его трудов». Да, в такую ночь

уснуть было нелегко. Там, наверху, с передовых

позиций в порт шли отряды красноармейцев. Оставшиеся

защитники Одессы до рассвета спешили попасть на

последние уходящие в Севастополь корабли. Завтра в

городе уже будут фашисты. Завтра... Каким же он

будет, этот завтрашний день? Яша достал карманные

часы – подарок командира, щелкнул крышкой.

Светящиеся стрелки показывали без четверти три. Завтра

уже наступило...

Задремал он только к самому утру, но тотчас

почувствовал прикосновение чьей-то руки.

– Проспишь все на свете! – рокотал Еруслан,

держа в руках два котелка с кашей. – Через двадцать

минут отправляемся на торжественную встречу гостей.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Ровно в десять часов утра партизаны вышли из

катакомб и устроили засаду вдоль дороги, спускавшейся

в балку.

С командиром, Ерусланом и дедом Гаркушей Яков

залег в придорожной воронке. Еруслан и дед лежали

не шевелясь, напряженно смотрели вдаль. Бадаев

наблюдал за степью в бинокль.

Дорога была пустынной. Противник словно знал, что

его ждет, и не торопился.

Утро стояло теплое, солнечное. После пребывания

в затхлом и сыром подземелье было приятно лежать на

земле под открытым небом и вдыхать полной грудью

свежий степной воздух. Пахло дорожной пылью,

терпкой сухой полынью, неубранной ботвой дынь. Справа,

за балкой, о чем-то шушукались на ветру подсолнухи, за

виноградниками в багрянце садов утопали белые хаты

села Нерубайского.

Высоко над степью летела журавлиная стая.

20

– Улетают! – грустно протрубил Еруслан,

провожая взглядом растянувшийся клин журавлей. —

Слышите? Курлычат.

– Прощаются, – вздохнул дед.

Владимир Александрович оторвался от бинокля,

тоже глянул в сторону удалявшихся птиц.

– Придет весна, и вернутся, снова прокурлычут

свою песню.

– То другая уже будет песня, – добавил

Еруслан. – И кто знает, доведется ли ее услышать.

Владимир Александрович сделал вид, что не

расслышал, поднес к глазам бинокль и снова начал следить

за степью, за уходящей вдаль узкой лентой дороги.

«Такое утро – солнце, журавли... а сердце щемит,

как будто в тиски его кто намертво зажимает», —

подумал Яша.

– На, погляди, вон они, наши гости, – командир

протянул Яше бинокль. – Видишь?

– Ага, – прошептал Яша, хотя до показавшейся

колонны врага было несколько километров. – Офицера

на коне вижу, солдат с автоматами. Орут вроде что-то.

– Пьяные, наверно, – предположил дед,

прикрывая пулемет дынной ботвой. – Хлебнули для

храбрости, не иначе.

– Дадим им сейчас свинца на закуску, – пробасил

Еруслан, отбросив в сторону превратившуюся в

крошево папиросу, и начал укладывать перед собой в рядок

связки противотанковых гранат.

– Внимание! – скомандовал Бадаев. —

Показалась вражеская колонна. Всем укрыться и ждать моего

сигнала!

Яша отдал бинокль командиру, скосил глаза в

сторону. В следующей воронке притаились две Тамары —

Тамара-маленькая, Межигурская, и Тамара-большая,

Шестакова. Дальше, в придорожной канаве, устроились

другие партизаны. На баштане, где еще недавно зрели

крутобокие рыжие дыни, замаскировался в окопчике

Петренко.

Все замерли. И тут Яша увидел ежика! Шурша

ботвой, он направлялся прямо к их воронке.

– Смотрите, смотрите, кто спешит к нам! – Яша

просиял, толкнул локтем в бок Еруслана.

– Ух ты! – удивился Еруслан. – Ежишка, босячок

ты этакий! Никак на подмогу? Тикай, братец, тикай

21

отсель живо! – Еруслан звонко щелкнул пальцами,

затем приподнялся и бросил в ежика комочек земли.

Зверек остановился, замер, постоял немного, словно

и впрямь решал, как быть, потом повел мордочкой,

недовольно фыркнул и, свернув в сторону, покатился на

своих коротких невидимых ножках к ближней куче

сухой ботвы...

– Человек шестьдесят, не больше, – нацелив

бинокль на приближавшуюся вражескую колонну,

определил Бадаев и негромко крикнул: – Приготовиться!

– Приготовиться... готовиться... овиться, – тихо, от

бойца к бойцу, покатилось по цепи.

Все замерли. Лишь один ежик все никак не мог

успокоиться и возился в ботве, но спустя некоторое

время притих и он. Наступила немая, подсекающая нервы

тишина. В воздухе, как показалось Яше, словно

произошла внезапно какая-то перемена – из него как будто

улетучился моментально весь кислород. Иначе отчего

бы так трудно стало дышать и быстро-быстро, как

сумасшедшее, колотится сердце?..

Расстояние до фашистов сокращалось на глазах.

«Метров пятьсот, четыреста... триста пятьдесят», —

прикидывал Яша, чувствуя, что голова наполняется каким-

то нестерпимым звоном, а уши точно закладывает

ватой...

Впереди колонны на тонконогом белом коне

покачивался офицер. Солдаты следовали за ним пешком.

Враги... Все ближе и ближе... Уже почти можно

различить лица... Галдят что-то, ржут, как лошади.

Радуются, сволочи, что наконец-то дорвались до Одессы...

Наверняка радуются... Как же, вот она, перед ними.

И вдруг, как наяву, перед глазами Яши молнией

пронесся донельзя странный калейдоскоп лиц: матери,

Ромашки – так звали девочку, в которую он был

влюблен в первом классе и которая давным-давно уехала

с родителями куда-то на Урал; одноногого чистильщика

Бунька, выпивохи с «Привоза», бывшего юнги со

знаменитого броненосца «Синоп», на котором много лет

плавал отец; брата Алексея, с которым мастерили

«Диану»; и последнее – придавленной стволом акации

девочки в розовой кофточке, женщины с грудным

ребенком...

Яша крепко прижал к плечу приклад автомата,

опустил палец на спусковой крючок.

22

– Ты что? – испуганно прошептал Бадаев и сильно,

до боли, сжал Яшино плечо. – Спокойно...

Офицер посматривал по сторонам, туго натягивая

поводья, сдерживая коня. Было заметно, что тишина

настораживала и пугала его. Особенно подозрительно он

поглядывал на виноградники и тихие огни садов Неру-

байского. На балку, в которую, как в мешок, втягивался

его отряд, он внимания не обратил.

– Это огородное чучело на жеребце не троньте, —

заявил дед. – Оно – мое.

– Огонь! – привстав, крикнул Бадаев и прошелся по

колонне из автомата.

В то же мгновение раздался дружный винтовочный

залп, яростно застучали пулеметы.

– Вот вам, вот вам, – как в бреду, горячечно

повторял Яша, судорожно нажимая на спусковой крючок.

Лошадь под офицером взвилась на дыбы, заржала и;

скошенная пулеметной очередью, рухнула на дорогу,

придавив своей мертвой тяжестью уже мертвого седока.

– Землицы нашей захотели, сукины дети! – приго

варивал дед Гаркуша, загоняя в патронник очередной

патрон. – Так получайте, получайте, не стесняйтесь!

Солдаты метались, шарахались из стороны в сторону,

беспорядочно отстреливались, падали, сраженные

партизанскими пулями. Однако несколько человек укрылись

за" придорожными камнями, в бурьяне, и открыли

отчаянно-беспорядочный огонь из автоматов.

Яша увидел, как в трех-четырех шагах от воронки

вскипело несколько фонтанчиков земли, услышал, как

над головой просвистели пули.

– Ах, так! – прогудел Еруслан и, страшный и

гневный, оторвался от пулемета, выпрямился во весь свой

великаний рост и одну за другой швырнул две связки

гранат.

Столбы огня, оглушительный грохот, свист осколков,

крики – и все стихло. Бой закончился.

– Все, – сказал командир, вытирая со лба пот. —

В диске пусто.

– Амба! – пророкотал Еруслан, осматривая

поле боя.

– Будут помнить Гаркушу, – добавил дед и, достав

кисет, начал скручивать цигарку. Руки его тряслись,

махорка сыпалась с оторванного клочка газеты на землю.

– Неужели все? – удивился Яша, еще не веря тому,

23

что бой действительно закончился и что все произошло

так скоротечно.

Но факт оставался фактом: вражеский отряд был

уничтожен полностью. Бойцы Бадаева обвешивались

новенькими немецкими автоматами, подбирали гранаты,

набивали подсумки и карманы нерасстрелянными

трофейными рожками.

– Вот ты и получил настоящее боевое крещение, —

поздравил Бадаев Яшу. – А сейчас – в город! О том,

что участвовал в бою, никому, понял? Ни-ко-му! Первые

дни – никаких действий. Пока запасайтесь самоварами,

керосинками, примусами, кастрюлями, чайниками и

прочей дребеденью. Но открывайте мастерскую только после

того, как Федорович получит на это официальное разре-

24

шение властей... Каждый свой шаг согласовывать с

Федоровичем. Еще что? Кажется, все, остальное ты

знаешь, – и Бадаев притянул к себе Яшу, обнял.

– Ну, братишка, бывай! – Еруслан подошел к Яше

и, стиснув его в своих железных объятиях, поцеловал. —

Круто придется или обидит кто – зови Еруслана.

Обещаешь? Ну вот и хорошо...

– Ладно, – пообещал Яша.

Еруслан потоптался еще с полминуты, не зная, что

следует сказать напоследок, на прощанье, но потом,

решив, вероятно, что уже все сказано, наклонился, взял

в охапку четыре трофейных пулемета и, взвалив их на

спину, неторопливо зашагал за товарищами к входу

в катакомбы.

25

– Не задерживайся, сейчас каждая минута

дорога,– крикнул Бадаев Яше, когда тот подбежал к куче

ботвы, где спрятался ежик. Но ежика в ботве уже не

было...

КРОВЬ ЗА КРОВЬ

Шестнадцатое октября. Город словно вымер. Нигде

ни души. На улицах жуткая, пугающая тишина. Дверь

ли где хлопнет, ворота заскрипят, сорванный кровельный

лист загремит или зазвенит разбитое стекло – слышно

далеко-далеко...

Колонны вражеских войск входят в Одессу. Город

встречает врага зловещей пустотой.

Прижимая к животам приклады автоматов, пугливо

озираясь и с тревогой поглядывая на темные немые

квадраты окон, завоеватели шагают по улицам. В

напряженной тишине лишь раздается тяжелый стук кованых

сапог...

На стенах домов обращение командующего армией

корпусного генерал-адъютанта Якобича:

«Граждане города Одессы! Советую вам не

совершать недружелюбных актов по отношению к армии или

чиновникам, которые будут управлять городом.

Выдавайте тех, кто имеет террористические, шпионские или

саботажные задания, а также тех, кто скрывает оружие».

Треск автоматных очередей... Топот... Взрывы... Огни

пожаров.

Под предлогом поисков оружия оккупанты

врываются в квартиры —насилуют, убивают. И грабят. Тащат

все, что только можно утащить, – одежду, обувь,

посуду, мебель, музыкальные инструменты. Тех, кто кажется

им подозрительным, расстреливают, не выводя из

квартир...

Восемнадцатое... На Тираспольской площади и на

базарах появляются виселицы...

Девятнадцатое... По Люстдорфскому шоссе к бывшим

пороховым складам захватчики гонят толпы людей.

Клубы пыли, солдатская ругань...

Девять длинных приземистых зданий. Каждого, кого

солдаты подводят к порогу, обыскивают, заставляют

снять верхнюю одежду, отнимают часы, кольца.

В складах двадцать пять тысяч человек – старики,

26

женщины, дети. Ограбление закончено. Солдаты

закрывают склады, обливают их бензином и поджигают...

Девять гигантских костров... Вопли... Лай пулеметов...

Двадцатое... Стены домов пестрят строгими,

строжайшими и наистрожайшими указами, приказами и

распоряжениями, за невыполнение или нарушение которых

виновным грозит расстрел. Слово «расстрел»

напечатано аршинными буквами. Так, чтобы оно бросалось

в глаза издалека. Так, чтобы оно преследовало на

каждом шагу. Так, чтобы оно сеяло страх.

Двадцать второе октября. Поздний вечер. Маразли-

евская улица, бывшее здание НКВД напротив парка

имени Шевченко. В нем разместился штаб командования

оккупационных войск. У подъезда и на площади перед

зданием черные роскошные «мерседесы», «оппель-адми-

ралы», «хорьхи» и «оппель-капитаны».

Район Маразлиевской и прилегающих к ней улиц

оцеплен плотным кордоном солдат, ищеек гестапо и

сигуранцы*. В штабе идет совещание командования.

Присутствуют только генералы и высшие офицеры

немецкой и румынской фашистских армий – всего сто

пятьдесят человек... Из подвальных окон здания вырывается

ослепительный огонь... Страшной силы взрыв сотрясает

город. Оседая, горы камней и щебня погребают под

собой «мерседесы», «оппель-адмиралы», «хорьхи», «оппель-

капитаны» и их хозяев...

Война палачам объявлена.

На поиски «диверсионной банды» фашисты бросают

все силы. Для ускорения расследования из Бухареста

и Берлина прибывают специальные группы

следователей. За поимку и выдачу властям «преступников»

обещано колоссальное вознаграждение. Улицы и скверы

пустуют. Ищейки гестапо и сигуранцы врываются

в квартиры, совершают обыски, проводят облавы,

прочесывают квартал за кварталом.

Тюрьмы переполнены. Допросы и пытки ведутся

непрерывно. Днем и ночью. Но напасть на след

подпольщиков фашистам не удается, следствие безнадежно

топчется на месте.

«Кровь за кровь, смерть за смерть!» – такими

листовками в течение одной ночи подпольщики заклеивают

указы и приказы фашистов.

* Румынская военно-следственная полиция.

27

ДОМА

Еще в сентябре семья Гордиенко переехала из двух

маленьких комнаток в опустевшую квартиру напротив.

Над ними в квартире доктора поселился Петр Иванович

Бойко. Высокий, нос с горбинкой, густые вислые брови.

Что за человек, в семье не знали. Говорили о нем

всякое. Но Яша, а вслед за ним его старший брат Алексей

привязались к новому соседу, пропадали у него днями

и ночами.

– Что у тебя за секреты с этим длинным? – с

тревогой спрашивала мать.– Ты к нему совсем переселился!

– Какие там секреты! – отмахивался Яша. —

Слесарить нас с братом учит.

– А ему от этого какая прибыль?

– Мастерскую открыть хочет, чинить кастрюли,

сковородки, а нас в помощники возьмет, подработаем.

Но мать не успокаивалась.

– Скрытничает, таит от нас что-то, – жаловалась

она мужу. – Поговорил бы ты, отец, с ним, отругал.

– А за что же, мать, ругать-то? – хмурился отец.

– Да странно как-то все. Мореходку эвакуировали,

а он остался. Почему? Чует мое сердце, неспроста это.

– Верно: неспроста, —соглашался муж. – Придет

время, сам скажет, что к чему. В одном я, мать, уверен:

своих детей мы воспитали правильно.

С трудом поворачивая голову, Яков Яковлевич

смотрел на стену, где висели старые фотографии. Его взгляд

задерживался на одной из них. Вот он —матрос

революционного броненосца «Синоп» Гордиенко! Лихо

сдвинута бескозырка, на черной ленте – имя корабля.

Веселые глаза, удаль в лице, пышные боцманские усы.

Десять лет плавал он на «Синопе». Где только не

побывал, какие моря, страны не перевидал... А пришла

революция – стал матрос Гордиенко красным

пулеметчиком. Бил и гайдамаков, и деникинцев, и махновцев!

Эх, сейчас бы ему той удали и молодой силы!..

Матрена Диомидовна как бы догадывалась, о чем

думает муж, говорила с опаской:

– Лишь бы со шпаной не связался. Да еще этот

Бойко, что за человек – бог его знает. Нехорошо

говорят о нем. Будто был в строительном батальоне, а

потом утек оттуда. Будто жену с сыном бросил,

любовницу завел...

28

– Да все это злые люди треплют, а ты и

повторяешь. Яшка наш – парень с головой, твердый, плохому

человеку не доверится...

Но мать все это не убеждало. Она плакала ночами,

днем в тревоге металась от окна к окну, выглядывала

во двор, прислушивалась к шагам за дверью.

– Чисто Иисус Христос с креста снятый! – с ужасом

воскликнула она, когда Яша появился на пороге после

трехдневного отсутствия.– Нас бы с отцом хоть пожалел.

– Алексей знал, где я, – ответил Яша, смущенно

топчась на пороге.

– Да он сам под утро явился. Господи, с ума я с

вами сойду. Ты бы им что сказал, – обратилась она

к мужу.

Отец – небритый, с заострившимся носом и впалыми

щеками – лежал на кровати и, о чем-то думая, смотрел

в потолок на паутину трещин.

– Хватит, мать! Кажись, все уже переговорили,—

сказал он сурово. – Они уже взрослые, что к чему, им

виднее. Я бы на их месте тоже без дела не сидел.

Мать поднесла к глазам угол передника, ушла в

другую комнату.

– Где же ты все-таки был? – шепотом спросила

Нина.

Она поливала Яше из большого медного чайника —

водопровод не работал, – и все охала, рассматривая на

теле брата ссадины, царапины, синяки.

– Где был, там уже нет, – ответил Яша. – Много

будешь знать– скоро состаришься.

– Думаешь, я такая глупая, что ни о чем не

догадываюсь, да?

– Интересно...

– Очень интересно, – не унималась Нина. – Почему

ребята к вам с Лешкой зачастили? Какие такие у вас

секреты? Зачем вы с Лешкой вроде отделились от нас

и все в докторской квартире ошиваетесь? Разве тут

места мало?

– Лей же, ну! – приказал Яша громкой – тише,

чтобы не слышал отец: – Можешь ты не орать на весь

дом? И вообще...

– Что вообще?! – вскинулась Нина и окатила

брата холодной водой так, что струйки побежали по спине

за пояс, и он завертелся волчком. – Разве неправду я

говорю? И еще: что это на чердаке вы прячете, а?

29

– На чердаке?! – Яша мгновенно выпрямился.—

Ты лазила на чердак?

На чердаке, забитом разной рухлядью, была

спрятана запасная рация партизанского отряда, и Яша

отвечал за ее сохранность. «Эту вещь, – наказывал ему

Бадаев,– береги как зеницу ока». О рации на чердаке в

их группе не знал никто.

– Ты что побледнел? – испугалась Нина. – Нужен

мне твой чердак! Просто я видела, как однажды, еще

когда в городе наши были, ты с каким-то дяденькой

тащил туда что-то.

– Ну, это когда было! – махнул рукой Яша,

успокаиваясь.– Доктор, если помнишь, языков много знал,

и книг после него осталось тьма. Куда их было девать?

Не жечь же, не выбрасывать. Вот мы и снесли их на

чердак. Вернется человек – спасибо скажет.

– Врать ты научился – страсть! – сердито сказала

Нина и снова плеснула на него из чайника.

– Не веришь – проверь, – блаженно фыркая,

проговорил Яша. – Только учти, мышей и крыс там

развелось– ужас!

Нина вздохнула. Она очень любила брата, знала, что

и он ее любит. Несмотря на то, что ей еще не было

двенадцати, он относился к ней как к ровне, называл

«своим парнем». Когда он вдруг ошалело влюбился, «свой

парень» стал его личным курьером и чуть ли не

каждый день бегал в Красный переулок с «сов. секретными»

пакетами.

Но было это в той, другой жизни, до оккупации,

И казалось, что очень давно. Теперь же Яша

посерьезнел, стал замкнутым, где-то часто пропадал. Нина

видела, что ребята, которые бывали у них, во всем

повиновались Яше. Даже девятнадцатилетний Лешка – и тот

относился к младшему брату с особым уважением, как

будто старшим был не он, а Яков.

Умывшись, Яша натянул на себя свежую рубашку,

сменил порванные брюки и пригладил перед зеркалом

буйные огненные волосы.

– Ребята не приходили?

– Все были, все, – шепнула Нина. – Сашка,

Лешка, Гришка. Все тебя спрашивали.

– Чего вы там шепчетесь, как при покойнике? —

отец отложил в сторону перочинный ножик и

незаконченную фигурку скачущего всадника.

30

– Да нет, батя, мы так, – откликнулась Нина. —

Ну, я за водой пошла, – громко сказала она,

заговорщически глядя на брата. И, подхватив чайник, скрылась

за дверью.

– Я все слышал, – сказал отец. – Раз уж Нина

смекнула, то и от соседей это могло не укрыться.

Осторожнее надо, хитрее... Время-то какое... Береженого бог

бережет. Меня-то мог бы посвятить в свои тайны. Все

равно ведь догадываюсь.

– Раз догадываешься, зачем говорить? – нашелся

Яша и, подойдя к постели отца, поправил сползшее

одеяло. – Так надо, батя, понимаешь?

– Надо, значит надо, – вздохнул Яков Яковлевич и

своей исхудалой рукой сжал руку Яши. Было в этом

пожатии и тихое одобрение и молчаливая гордость за сына.

Яша сглотнул слюну, излишне громко спросил;

– Бойко не заходил?

– Твой-то теперешний духовный отец? Как же,

интересовался. Хвастался, что власти ему мастерскую

открыть разрешили.

У Яши в глазах мелькнула радость. А отец

продолжал:

– Не нравится он мне... Не нравится.. Пьет много...

Нехорошо... Так и совесть пропить недолго... Вечно у

него глаза как мерзлая картошка... Храбрится,

значительность на себя напускает, а сам как лист осиновый...

Боится он чего-то, что ли?

– Зря ты на него, – возразил Яша, одеваясь.

– Разве я его оговариваю? От сердца я... молодые

вы, горячие...

Отец еще хотел сказать что-то, но замолчал, устало

закрыл глаза.

ТРУДНЫЕ ДНИ ЛОКАТИНЕНТА* ХАРИТОНА

Следователь сигуранцы локатинент Харитон был

взбешен. Снова происшествие. Снова убийство! Среди

бела дня в двух шагах от примарии ** ножом в спину

убит германский офицер. И снова никаких следов.

Можно подумать, что в городе действуют невидимки. Четвер-

* Старший лейтенант (румын.).

** Муниципалитет (румын.).

31

того дня, накануне диверсии на Маразлиевской, в окно

дома, где офицеры устроили вечеринку, кто-то швырнул

противотанковую гранату. Позавчера в парке, возле

развалин Хаджи-бея, застрелили эсэсовца. Очевидцы

рассказывают, что к офицеру, любовавшемуся панорамой

порта, подошел какой-то паренек, в упор разрядил в

него пистолет и, воспользовавшись суматохой, скрылся...

Вчера в деревянном мусорном ящике недалеко от

гестапо обнаружен труп полицейского...

Размышления Харитона прервало появление в

дверях сержанта Костаки Аристотеля, прозванного

сослуживцами Лягушкой, Приземистый и толстый, с

маленькой приплюснутой головой и глазами навыкате, он

говорил резким квакающим голосом и впрямь был похож

на болотную лягушку.

– Господин следователь, вас требует к себе

господин полковник. Сию минуту! – проквакал он и

почтительно наклонил свою приплюснутую голову.

– Как там? – спросил Харитон, имея в виду

состояние «атмосферы» в кабинете Ионеску.

– Барометр падает, – не поднимая головы, квакнул

Аристотель и закрыл за собой дверь.

Полковник Георгиу Ионеску – он же Георгий

Андреевич Иванов – был матерый белогвардеец, бежавший из

Советской России после разгрома так называемой

добровольческой армии Деникина. Когда началась война,

он решил, что его час пробил. Вот когда, считал он, ему

удастся сполна отомстить красным и за имение,

отобранное у него в семнадцатом, и за пинок, полученный от

них в двадцатом, и за все свои долгие скитания за

границей. Хозяева тут же командировали его в

оккупированную Одессу вместе с другими бывшими

белогвардейцами, специалистами «по русскому вопросу» – Харито-

ном, Аргиром, Курерару. Особые надежды полковник

возлагал на прибывшего с ним Харитона, который

родился и вырос в Одессе, отлично знал город, его нравы

и обычаи.

Кабинет Ионеску – просторный, как танцевальный

зал, с голубыми колоннами, – находился на втором

этаже.

– Докладывайте, слушаю, – потребовал шеф

властно, не предложив Харитону сесть.

Был Ионеску мрачен и зол. Сузившимися глазами он

грозно смотрел на следователя.

32

Харитон кашлянул. Раз, другой... Так он делал

всегда, когда хотел выиграть несколько секунд и собраться

с мыслями.

– Пока докладывать нечего, – ответил Харитон,

пытаясь изобразить на лице подобие улыбки.

Ионеску презрительно хмыкнул.

– Где же вы пропадали, локатинент, эти три дня?

Не в бодеге* ли на Дерибасовской?

Харитон побледнел. Он знал: в гневе полковник

страшен. Говорят, в двадцатом он собственноручно как

изменника пристрелил своего сотрудника, который не

выполнил какое-то пустячное его поручение...

– Сегодня, локатинент, двадцать шестое, а мы

знаем о красных бандитах столько же, сколько знали до

того трагического вечера на Маразлиевской. Кто они и

сколько их? Где скрываются? Кто ими руководит? Чего

можно ждать от них в ближайшее время? И наконец,

что прикажете докладывать Бухаресту?

«Здорово, видно, его распекли», – подумал Харитон

и начал робко оправдываться:

– Я действовал так, как мы наметили, господин

полковник. Скитался по городу и, выдавая себя за

скрывающегося от облав красноармейца, искал надежное

убежище, заводил знакомства, прощупывал настроение

своих новых знакомых и пытался напасть на след

подполья. Но, к сожалению, господин полковник, Одесса,

как я все больше убеждаюсь, не та, какой мы ее знали

раньше. И люди не те. Большевики с ними что-то

сделали. Дети и те готовы вцепиться нам в горло. Офицера

СС у развалин Хаджи-бея застрелил подросток.

– Что же вы предлагаете? – перебил его Ионеску.

Харитон снова откашлялся, глянул на полковника.

– Люди не идут на откровенность, они напуганы и

ведут себя сверхосторожно. Поэтому я предложил

бы... – неровный, срывающийся голос Харитона звучал

робко, – временно отказаться от радикальных мер...

– Вы хотите сказать: от виселиц и расстрелов? —

уточнил Ионеску.

– Совершенно верно, – подтвердил Харитон

несмело.– Крайне напряженная обстановка не способствует

нашей работе. Мы сеем страх, пытаемся запугать

население и убедить его, что сопротивление бесполезно...

¦Винный погребок (румын.).

3 Б. Поляков

33

– Посмотрите, – Ионеску протянул следователю

первый номер только что вышедшей «Одесской газеты».

«Единение в общей работе», – прочитал Харитон

название передовой и быстро пробежал глазами места,

которые были подчеркнуты красным карандашом: – «Вам

много лгали о нас в советских газетах, рисовали всякие

ужасы и страдания, запугивали разными выдумками.

Мы говорим вам – не бойтесь... Всем честным людям,

труженикам, всем, кто с верой в бога хочет строить

мирную жизнь и заниматься полезной деятельностью,

наша помощь, содействие и защита!»

Харитон оторвался от газеты, глянул на своего шефа.

Тот наблюдал за ним и нервно стучал по столу

костяшками пальцев.

– Как видите, – сказал он с язвительной

усмешкой,—мы не только сеем страх и запугиваем...

На столе Ионеску затрещал телефон. Полковник

поднял трубку, и Харитон увидел, как лицо грозного шефа

вытянулось и посерело.

– Когда это произошло, господин оберштурмфю-

рер? —спросил Ионеску и, достав платок, вытер

выступившую на лбу испарину. – Дас ист шреклих, зер шрек-

лих, герр оберштурмфюрер... Яволь, яволь... * – и мягко,

словно хрупкую вещь, опустил трубку на рычаг. —

Немедленно, – прошипел он, наливаясь краской, —

зовите всех сюда!

Через полминуты все сотрудники особого отдела

сигуранцы были в кабинете своего шефа.

– Господа, – начал полковник, – полчаса назад

красные бандиты совершили еще одну крупную

диверсию: недалеко от города пустили под откос большой

эшелон с живой силой и техникой. Бандиты забросали

горящие вагоны гранатами, оторвались от преследования

и скрылись в катакомбах...

НА ПРИВОЗЕ

Хмурый осенний день.

Привокзальная площадь, еще недавно шумная,

многолюдная, сейчас тихая и пустынная. Кругом воронки,

висят оборванные струны трамвайных проводов. У оди-

* Это ужасно, ужасно... Конечно, конечно... (нем.).

нокого «оппеля», замершего возле полуразрушенного

здания вокзала, прохаживается немецкий автоматчик.

Зато на узкой и короткой Привозной улице, ведущей

к знаменитому Привозу – городскому рынку, идет

бойкая торговля мукой, крупой, рыбой, бельем, посудой,

новыми и старыми вещами, квашеной капустой,

маслинами, немецкими сигаретами. Кто продает, кто

покупает– понять невозможно. Обстановка суматошная,

ярмарочная.

Еще более оживленно на самом Привозе, похожем на

гигантский муравейник. Здесь меняла на меняле,

скупщик на скупщике, спекулянт на спекулянте.

«Запретное стало возможным, – ликует «Одесская

газета».– Сон превратился в явь. То, против чего

боролись коммунисты, – частная инициатива, – сейчас

получило полный простор.

...На этом же базаре существует бойко торгующий

винно-закусочный ряд, на котором на чистеньких

столиках продается рюмками водка и закуска. Ничего не имея

против такой торговли, считаем необходимым заставить

продавцов мыть рюмки и стаканы после каждого

употребления».

– Продаю осетрюгу, продаю осетрюгу, – басит

небритый, с многодневной щетиной курносый мужичок в

полосатом рваном бабьем свитере.

– Это осетрина или севрюга? – спрашивает у него

другой мужичок, протиснувшийся к «осетрюге» сквозь

толпу.

– Это рыба, – объясняет хозяин «осетрюги» и снова

басит: – Продаю осетрюгу!..

– Есть подошва, отличная подошва, – кричит еще

один небритый рыболов-любитель, хлопая себя по

ладони вяленой рыбиной размером с подошву для башмаков

пятидесятого размера.

– Покупайте семечки, морские семечки,

–предлагает свой товар – связки мелких черных как уголь

бычков – его сосед.

– Продаю слово, продаю слово, – озираясь,

негромко шепчет горбун, – плата по соглашению...

За небольшую мзду горбун сообщает, где откроется

новая бодега, где и какие будут продавать товары. Спрос

на «слово» огромный, торговля у горбуна идет лихо.

– Меняю прилишный дубовый гроб на

обыкновенную картошку! Пошмотрите, какой великолепный гроб,—

3*

35

шепелявит маленький сухонький старичок в накинутом

на плечи теплом платке. – Для шебя держал... Отлиш-

ный гроб!..

– Зачем тебе, деда, обыкновенная картошка? —

улыбается мальчишка с ноготок в огромной смешной кепке

и протягивает старику широкополую шляпу. – Возьми

лучше эту необыкновенную шляпу. Ей-ей, не пожалеешь!

Это же, глянь, не шляпа, а головной убор самого

Рокфеллера. Наденешь и станешь похож на Форда.

– Это ты шнова? Шгинь, «Метр ш кепкой», шгинь,

нешиштая шила, – сердится старичок и гневно топает

ногой. – А не то пожову шешаш кого надо. Вот ты уже

где у меня жа шелый день! – хлопает он себя рукой по

шее.

– Эх, деда-деда, – смеется Гошка, так зовут

мальчишку, прозванного на Привозе «Метр с кепкой».—

Не понимаешь ты юмора и трагедии текущего момента.

Шляпа – это вещь, а гроб, – он машет рукой, – даром

давай – не возьму. Если уж предлагать кому, то вон

тем,– он кивает на двух полицаев, подошедших к

пареньку-чистильщику в казацкой кубанке.

– В момент чтобы были как новый гривенник, —

не глядя на чистильщика, приказывает толсторожий

полицай и ставит на стульчик грязный сапог.

Другой полицай прислоняется к дереву и, закурив,

как коршун, что-то высматривает в рыночной суете.

– Готово, – говорит чистильщик. – Не сапоги, а

зеркало. С вас две леи, домнуле *.

– А вот это не хочешь? – полицай ржет и

показывает мальчишке кукиш.

– Дай ему по шее, – советует второй полицай,—

и потопали, кажись, нам пора.

Полицаи уходят.

– Горячий пролетарский привет честным

труженикам Одессы! – восклицает Гошка, остановившись перед

чистильщиком.

– Ах, это ты, «Метр с кепкой»! – радуется

чистильщик.– Жив, курилка?

– А что со мной станется? – отшучивается Гошка.—

Не фартовое, мастер, место выбрал. Да и вообще —не