Текст книги "Последняя улика"

Автор книги: Борис Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Ты вот что, начальник, – он сжал кулаки, – ты мне это дело не шей. Не получится, понял? Не трогал я Дремина.

– Только без цирковых представлений! – жестко остерег его Артемьев. – Без шуток.

«Сорок пятый, не меньше, – глянув на сапоги Крутинина, определил Александр. – Та же лапища».

– Незавидны ваши дела, Крутинин, – сказал он. – Вот и обувка вас выдает.

– Следы на косогоре не мои! – твердо заявил Крутинин.

– Вот как?!

– Не мои, – повторил он. И снова, потемнев лицом, выдохнул с яростью, – не грабил я, не убивал!

– Разберемся, – усмехнулся Артемьев и обратился к Александру: – Что будем делать дальше?

– Сейчас самое время выпить по кружке молока, – сказал Александр. – Пошли в деревню. Не скажете, Крутинин, у кого там можно парным молоком разжиться?

Крутинин не ответил и опустил голову.

Из сельсовета, куда привели Крутинина, Ульянов позвонил в райотдел, сообщил начальнику о событиях на лесном болоте. «Молодцы! – похвалил Карычев. – Скоро приеду. Вместе и проведем обыск».

Председатель сельсовета Игнат Матвеевич Карев, степенный седой мужчина лет шестидесяти пяти, с орденской колодкой на пиджаке, слушал разговор молодого следователя с начальником и, хмурясь, нервно постукивал пальцами по зеленому, в чернильных пятнах, сукну стола. С Федором Крутининым – тот горбатился на стуле лицом к окну – он, к удивлению Александра и его товарищей, не обмолвился и словом. Словно для него этот человек не существовал. А ведь точно было известно, что Карев хорошо его знал, даже когда-то работали вместе. «Отчего такая подчеркнутая холодность? – подумал Александр. – Какая между ними кошка пробежала?»

– Да-а, – глухо, в растяжку, произнес председатель сельсовета, когда Ульянов опустил трубку на рычаг аппарата. – Видно, верно говорят: чужая душа – потемки.

Игнат Матвеевич поднялся и, прихрамывая, направился к выходу.

– Не стану мешать. Если понадоблюсь, позовете. Буду в соседней комнате.

По наступившей тишине Александр понял: начинать допрос не имеет смысла. У Крутинина было такое выражение лица, что было ясно – сейчас он ничего не скажет. Надо дать ему возможность прийти в себя, трезво оценить положение.

– Я пойду, пожалуй, – сказал Александру Артемьев, – не терпится проверить твою гипотезу. Как говорится, одна пара глаз хорошо, а две – лучше. Компанию не составишь? А Николая Ивановича мы бы попросили остаться здесь. Не возражаете, товарищ лейтенант?

– Валяйте, – махнул рукой Фроликов.

В деревне об аресте Крутинина уже знали многие. У некоторых домов, обсуждая новость, судачили женщины. Мальчишки и девчонки то и дело заглядывали в окна сельсовета, чем-то возмущались.

Пока Ульянов и Артемьев шли по деревне, их то и дело окликали, спрашивали о Крутинине: «Неужели правда, что он ограбил заготовителя?»

– Он не арестован, а задержан до выяснения обстоятельств. И вообще до суда человека нельзя считать преступником, – терпеливо пояснял Артемьев.

– Нет, теперь Федьке крышка! – донеслось до работников милиции. – Ничего не докажет! – Ульянов и Артемьев замедлили шаги, повернули головы на голос.

Возле ближнего дома, дымя сигаретами, стояли несколько мужчин и щуплый, похожий на подростка, древний дед в огромном, не по голове, картузе. Говорил он:

– Теперь Потешка возрадуется. Как же: засадят Федьку, не отвертится. Вот помяните мое слово!

Ульянов и Артемьев подошли к демьяновцам, поздоровались. Оживленный разговор, происходивший между ними, тут же прекратился. И, точно избегая возможных вопросов, многие начали расходиться.

– Что же вы? – пытаясь удержать мужиков, произнес Артемьев с укором. – Почему уходите, не хотите помочь следствию?

– А мы, граждане начальники, вам нашего полпреда, дедушку Глеба, оставим, – сказал высокий, худой, как жердь, мужчина с красивым смуглым лицом и улыбнулся. – Он у нас как ходячая энциклопедия, на любой вопрос ответ найдете.

– А ваша хата с краю? – поддел его Александр.

– Почему с краю? Вон моя хата, по соседству с крутининской и дедушки Глеба. Нам, как некоторым, жаться в лесу не надо. На свой трудовой рубль живем. Стыдить нас нечего.

– Тогда почему не хотите побеседовать? – удивился Артемьев.

– Дедушка Глеб объяснит, – уклонился худой мужчина от прямого ответа. – А я, извините, тороплюсь: уборка. И так задержался.

С усмешкой, замершей на губах, он театрально вскинул руку к виску и, повернувшись, зашагал прочь, по-журавлиному высоко поднимая ноги. За ним потянулись остальные. «Разбежались, – недовольно подумал Александр. – Что это они?»

– В ногах правды нет, присядем, – смущенно потоптавшись, предложил дедушка Глеб и первым опустился на лавочку, стоявшую у дома.

Ульянов и Артемьев уселись рядом.

– Итак, товарищ полпред, вам слово, – улыбнулся Александр.

– Ась? – дедушка Глеб приложил ладонь к уху.

– Ты, папаша, дедом Щукарем не прикидывайся, не хитри, – проговорил Артемьев. – Нас время поджимает. К тому же сам понимаешь: не на посиделки приехали.

– Ась? – повторил дедушка Глеб. Лицо его было серьезным, а в синих и ясных, как небо, глазах под вислыми кусочками белесых бровей искрилось веселое лукавство.

– Зачем же ты так? – с досадой шепнул Артемьеву Александр и мягко дотронулся до рукава дедушкиного пиджака:

– Рады познакомиться. Вы, говорят, человек знающий. Вот и помогите нам разобраться...

– Лестью тропку устилаешь, – заметил, улыбнувшись, дедушка Глеб.

– Святая правда! – не моргнув глазом, сказал Александр. – Даже председатель сельсовета Карев и тот говорил: без помощи дедушки Глеба вам, ребята, в этой истории не разобраться.

– Говоришь, Игнат Матвеевич вас послал? – дедушка Глеб положил руки на колени, пожал плечами. – Тогда ладно. Но что я могу сказать? Попала в силок птичка, да не та. Зазря вы Федора арестовали. Не убивал он этого прилипалу. Я Федора вот с таких знаю, – дедушка Глеб наклонился и провел над землей рукой. – Отец его, Лука, правильный, серьезный был мужик. Федор весь в него. По чести-совести живет. На чужое не зарится.

Дедушка Глеб помолчал, собираясь с мыслями, затем снял картуз, и Александр удивился, увидев, какая у того, будто парик, шапка седых волос. Положив картуз на колени, старик сокрушенно покачал головой, вздохнул:

– Да-а, вот как оно обернулось! Нехорошо, очень даже нехорошо. Он ведь у нас агрономом был, уважаемый человек, да вы про это знаете. А теперь такой позор на его голову!

– Почему же вы считаете, что мы задержали Крутинина зря? – спросил Артемьев.

– Для нас, сынок, тут дело ясное, а для вас – темный лес, – рассудительно произнес дедушка Глеб. – Федор сейчас сам на себя не похож стал. А почему? Потому что в Насте, покойнице, души не чаял. Трудная ему досталась в жизни любовь. И большая, красивая. Перед такой любовью надо шапку снимать... Раньше Федор был спокойный, трезвый мужик, а посадил у Настиного холмика рябинку – запил. Иной раз запрется в избе и все ее, Настю, на бумаге изображает. Однажды случайно я эти портреты видел. Очень похоже она у него вышла. Все забыть свою женку не может. Со школы они дружили. Еще тогда мелюзга голопузая их женихом и невестой дразнила.

Артемьев несколько раз негромко кашлянул, давая Ульянову знак закруглять беседу. Этой, мол, болтовне конца не видно... Но Александр продолжал внимательно слушать старика. Не даром демьяновские мужики назвали его своим полпредом и ходячей энциклопедией. Может, что путного и скажет. Надо запастись терпением. Но старик все гнул свое:

– А уж когда Настя заневестилась, к ней со всех деревень женихи сбежались, Федька совсем покоя лишился. Голову потерял. Что ни вечер, глядишь, очередного жениха к обрыву провожает, в реке «раков ловить» учит. Перед самой войной за драки эти чуть было в кутузку не загремел... А еще был у Федьки талант с самого детства. Так тебя на бумаге изобразит – лучше, чем на фотографии получается. Но большей частью он свою Настю рисовал. Место у них было одно: на том же обрыве по-над Окой. Березы там страсть как хороши. Настя сидит – глаз с него не сводит, а он – с нее. Как-то появился у нас художник заезжий. Из самой Калуги. Увидел он Настю с Федором на обрыве и рот раскрыл – такая она была красавица. Начал ее красками на холстине рисовать. Федору это, конечно, нож в сердце. Сидит, губы покусывает, хмурится... На следующий день этот приблуда заявляется к Насте домой: пойдемте к Оке – просит – я вас получше Федора нарисую! А на третий день стал ей в чувствах своих объясняться. Федор и турнул его с кручи в реку. Тот же, бедолага, плавать не умел. Еле потом выловили, откачали...

– Дедуня, вы нас в сторону уводите, – прервал его Артемьев. – Ближе к сути дела, пожалуйста.

– А мне торопиться некуда, – с обидой в голосе произнес старик. – Не хочешь слушать – неволить не стану.

Он замолчал, лицо его в одно мгновение окаменело. Глаза сделались скучными, потускнели, резче обозначились складки морщин вокруг рта.

– Извините, что перебили, – стараясь сгладить неловкость товарища по работе, сказал Александр. – Вы назвали ограбленного заготовителя прилипалой. Почему?

– Прилипала и есть, – думая о чем-то своем, отчужденно ответил дедушка Глеб. Обиженный невниманием к своему рассказу и тем, что его перебили, не дав досказать о Федькиной любви, он угрюмо насупился, ушел в себя. «С характером лесовичок, самолюбивый, – отметил Александр. – А торопыга Артемьев суетится, как на пожаре. Теперь из этой «ходячей энциклопедии» клещами слова не вытянешь».

– Раз уж вас ко мне Карев послал, то я вам вот что посоветую, – произнес, поднимаясь, дедушка Глеб. – Вон тот кособокий терем видите? Знатная петушиная резиденция. Загляните.

– Только время теряем, – глядя вслед уходившему старику, недовольно проворчал Артемьев. – Не люблю я эту деревню. Одни лешаки тут.

– Почему же? – не согласился Александр. – Славный дедка. Жаль, что не дали ему договорить. Глядишь, что-нибудь ценное и почерпнули. Делать нечего, пойдем теперь в «петушиную резиденцию». Это, кстати, дом моей вчерашней знакомой.

Старушка, у которой Александр узнавал, как попасть на большак, мыла небольшую кадушку у крыльца своего дома.

– Здравствуйте, – поздоровался Ульянов. – Под соленья готовите?

– Здоров будь, – откликнулась она и, признав Александра, с подозрением покосилась на его погоны. – Ишь, оказывается, какой у тебя гардероб. А говорил: грибник!

Александр засмеялся, развел руками:

– А что же мне, бабушка, и по грибы сходить нельзя?

– Меня Матреной Ферапонтовной кличут, – назвалась старушка. – Можно и проще – Ферапонтиха. Так меня все тут величают. Привыкла, не обижаюсь.

– Мы из района. Ульянов моя фамилия. Следователь я, – представился Александр и указал на спутника, – а это товарищ Артемьев, начальник уголовного розыска. Мы к вам по делу.

– Да уж догадываюсь, что не свататься, – проворчала Ферапонтиха и, вытерев руки о передник, пригласила в дом.

– Ну, так какое у вас дело? – спросила она, присаживаясь к столу.

– Мы Федора Лукича Крутинина задержали, – начал Артемьев и сделал паузу, чтобы посмотреть, какое впечатление его слова произведут на хозяйку дома.

– Слава тебе! – Ферапонтиха, просияв, перекрестилась. – Я ему, окаянному, не раз темяшила: гляди, Федька, отольются тебе мои слезы, Бог есть, он всем твоим злодействам бухгалтерию ведет, рано или поздно попадет тебе... По-моему и вышло!

– Что же он вам-то сделал плохого? – заинтересовался странным началом беседы Александр.

– А вот посмотрела бы я на тебя, если бы Федька твоих петухов перевел! – сварливым голосом вскрикнула Ферапонтиха и с обидой поджала губы.

– Зачем же ему понадобились ваши петухи? Ведь Крутинин, как я знаю, охотник, а дичь в здешних местах не перевелась еще.

– А его Потешка поприжал, – охотно пояснила Ферапонтиха. – А Федьку хлебом не корми, дай поохотиться. Ну, а Потешка – егерь, стало быть, законник. Двоим им в лесу завсегда было тесно. А в последнее время он Федьке проходу не давал. Федька – в лес, тот – за ним. Вот Федька и пострелял двух моих крикунов.

– Так это ж подсудное дело, вы заявляли? – сурово спросил Артемьев.

– Вы что, стану я с Федькой судиться! С ума еще не сошла. Он ведь почему петухов пострелял-то? Раньше притащит из леса куропатку или глухарку – соседские мальцы тут как тут: потрошат, варят, жарят, а Федьке – ему своих сорванцов бог не послал – праздник, королем по двору вышагивает. Радуется, что вокруг него такой муравейник. А тут для него совсем худые времена пришли, нечем стало мелюзгу потчевать. Ребятишки сейчас не больно много мясного видят, сам знаешь... Вот он моих петухов и перевел. Да еще ругается, что я жадная, сама не догадалась ребят курятиной угостить. Кому ни пожалуюсь, все смеются: «Не последние петухи у тебя, не загрустят куры, будут нестись», а Федька стращает: «Станешь глотку драть, я и тебя на вертеле зажарю».

– А мог бы ваш сосед человека убить? – сделав ударение на словах «мог бы», спросил Александр.

– Очумел что ли? – с испугом воскликнула Ферапонтиха. – Да ни в жизнь! – она истово перекрестилась. – Одно дело петуха подстрелить, другое – человека. Я же сказала – душевный он...

Артемьев выразительно покосился на Ульянова, украдкой покрутил пальцем у виска и прихлопнул ладонью по столу:

– Нам пора. Бабушка все сказала...

– Постой, – попросил его Александр, видя, что Ферапонтиха спрятала руки под передник, всем своим видом показывая, что настроилась на продолжительную беседу. Она выждала несколько мгновений и, уловив в глазах Александра интерес к своим словам, сказала:

– Дружба промеж ними была.

– Это между кем и кем? – уточнил Артемьев.

– Заготовитель этот захаживал к Федьке...

– Вот как!

– Ну, не то, чтобы очень дружили, а так... Дремин, как я подмечала, навязывался Федьке в товарищи. Тот же по своей деликатности не отваживал его, но и к себе не приближал.

– Почему ж так? – снова уточнил Артемьев.

– Дремин-то все про деньги кудахтал, хвастал где что приобрел, а Федору это было неинтересно. Никогда он барахлом не интересовался. Раньше, когда зарабатывал, в долг деньги людям отдаст и не спрашивает. Вот в дому у него и нет почти ничего. Насте обновы покупал, да разные там статуэтки, книги, конешно, а как ее не стало – на все рукой махнул...

Старуха говорила много, но опять ничего полезного, кроме того, что Федор – человек душевный, Артемьев с Ульяновым для себя не узнали. Прямо на вопросы она не отвечала, а начинала издалека. Казалось, ее рассказам конца не будет.

– Я сейчас в обморок упаду, – сжав зубы, признался Ульянову Артемьев. – Говорит и говорит, а все без толку...

– Почему, бабушка, – обратился он к Ферапонтихе, – Дремин все же к Крутинину ходил, если Федор Лукич заготовителя не жаловал? Никак я этого не пойму.

– Что ж тут, милый, непонятного? – в голосе Ферапон– тихи задрожала обида. – Известно, Дремин не любил у себя бумажки держать, в вещи вкладывал, в золотишко... Так, мол, надежнее. Вот на кортик Федора и зарился. Все просил продать. За кортик многие Федьке деньги большие давали, а он отвечал: «С голоду помирать буду, не продам! Он мне жизни дороже».

– Что это за кортик такой, откуда взялся? – заинтересовался наконец Артемьев. – Вы его видели?

– В руках держала, – похвасталась Ферапонтиха. – С войны его Федька привез. Ножны из золота, а на ручке камушки драгоценные, говорят... Красота, словом... Дремин, я думаю, надеялся Федора уговорить кортик все же ему продать. Но тут они поссорились крупно. Я только конец разговора прихватила и что к чему не разобрала. «Дурак ты первостатейный, – сказал Федька Дремину. – Если мог ты такое подумать, чтобы ноги твоей у меня больше не было!» Повернулся к гостю спиной и пошел к себе в дом, а я – к себе. На другой день узнаю: оказывается, егерь их намедни в лесу стреножил, вроде бы лося они завалили... Только я так считаю: не стрелял Федька лося. Никогда на лосей не охотился, жалел животину, не то что птицу глупую...

– Вчера вы сказали, что Дремина «порешили» не из-за денег, – напомнил Александр.

– И сейчас то же скажу! – задиристо ответила Ферапонтиха.

– А какие-нибудь факты в подтверждение своих слов привести можете? – «закинул удочку» Артемьев.

– Факты? – озадаченно переспросила хозяйка. – Фактов-то у меня и нету. Так, одни догадки...

Однако делиться своими догадками с гостями она не стала.

– Что ж, Матрена Ферапонтовна, и на этом спасибо, – поблагодарил ее Александр. – А если все-таки надумаете рассказать нам что-то, милости просим в сельсовет.

– Не надумаю, – перебив его, твердо заявила Ферапонтиха. – Не хочу грех на душу брать...

Выйдя от Ферапонтихи, Александр предложил Артемьеву побывать на косогоре.

– Эх-ма, красотища какая! – ступив на вершину, воскликнул Артемьев. – А мы все бежим, остановиться, поглядеть вокруг некогда...

Внизу, уходя до самого горизонта, шумел синий лес. Солнце уже поднялось высоко, но небо было еще глубокое, не размытое жаром дневного зноя.

– Надо бы почаще на природе бывать, – задумчиво продолжал Артемьев, – красоту земли не видим, вот и человека понять не можем. – Но уже в следующую минуту он, как будто устыдившись своих чувств, грубовато сказал: – Намучаемся мы еще с этим Крутининым, вот увидишь. Задаст он нам работы. М-да...

Ульянов кивнул, потом приложил ко лбу руку козырьком:

– Вон, смотри.

Слева, за лесной косой, виднелось колено большака. По дороге мчался «газик».

– Наш, милицейский, – определил Артемьев. – Карычев, наверное, катит... Теперь, старик, ты меня убедил. Преступник мог видеть Дремина... И самый короткий путь к тропе именно отсюда.

Сзади послышалось покашливание. Они обернулись. Неторопливой, мягкой, какой-то ныряющей походкой к ним приближался невысокий кряжистый мужчина в линялой гимнастерке. Артемьев сразу же узнал Потехина, демьяновского егеря.

– А, моя милиция меня бережет! – негромко пробасил тот и, подойдя, поздоровался с каждым за руку, затем мотнул головой в сторону деревни: – Говорят, вы Крутинина задержали? Небось, стал теперь, голубок, тише воды, ниже травы?

В тоне егеря Александр уловил торжествующие нотки и усмехнулся:

– А что, он и вам чем-то досадил?

Егерь тяжело вздохнул:

– Страшный человек. Еще бы немного – и мне каюк, до инфаркта довел бы. То на запретного зверя с ружьем идет, то в заповедное озеро сеть забросит... О его художествах я уж столько во все инстанции сигнализировал, что надоел всем везде. И что еще обидно: в глазах ребятни меня пугалом сделал. Он, видите ли, хороший, добренький, а дядя Потехин – плохой, вредный, не разрешаю ему лесной дичью их угощать. А, по-моему, как? Хочешь быть благодетелем, пожалуйста, не возбраняется. Только ведь не за счет государства!

Потехин рассказал, что несколько дней назад Федор вместе со своим дружком Дреминым завалил в лесу крупного лося. Но унести его они не успели. Егерь застал их на месте преступления и там же, на лесной поляне, начал составлять акт. Крутинин же при этом пришел в дикую ярость, стал скандалить, утверждая, что лося они не стреляли. Больше того, выхватил из рук Потехина этот акт и изорвал его. Грозил егерю: «Я еще с тобой расквитаюсь! За все мне ответишь». Если бы Дремин его не образумил да не приструнил, неизвестно, чем бы все это кончилось.

– Вот и решайте, досаждал он мне или нет, – закончил свой рассказ Потехин. – Теперь хоть передохну малость. Посадят его, мне спокойнее жить станет...

– Говорят, Федор Лукич с заготовителем после этого поссорились и Дремин грозился вывести Крутинина на чистую воду? – спросил Александр.

– Это точно. Все об этом говорят...

– А ваше мнение: мог Федор напасть на Дремина? – поинтересовался Артемьев.

Потехин замялся:

– Не знаю, что и сказать... Вы милиция, вот и разбирайтесь...

– Уходите от прямого ответа? – удивился Александр.

Егерь почесал затылок, расправил под ремнем гимнастерку. Нет, он предпочитает в это дело не ввязываться и до поры до времени свое мнение не высказывать. Да и зачем, не зная всех обстоятельств, с выводами торопиться? У следствия факты, улики. А что у него, Потехина? Одна неприязнь к Крутинину, и только. Если по-человечески, то ему даже жаль непутевого. Похоронил жену недавно, живет бирюком без детей и внуков. Куда ни кинь, всюду клин... Жалко и Дремина. Еще не старый, мог бы жить. А теперь семья осталась без кормильца...

– Почему осталась? – удивился Артемьев. – Жив он.

– Разве жив? – изумился Потехин. – А говорили, что того...

– Нет, оклемался, – подтвердил Артемьев. – Только, конечно, в плохом еще состоянии.

– Ну, прямо на душе стало легче, – вздохнул Потехин. – А то ведь наше беспроволочное радио какую весть разнесло? «Насмерть убит». Теперь вам будет полегче клубочек распутать.

– Нас зовут, – заметил Александр. – Пойдемте. Кстати, – обратился он к егерю, – о случае с лосем вы нам не сообщили. Почему?

– Сообщишь, как же! «Пристрелю, кричал, если вякнешь».

– А пулю из лося извлекли? – спросил Александр. – Ценная улика.

– Пулю?

Потехин замедлил шаги, с удивлением глянул на работников милиции.

– Вон оно что! А я-то голову ломал... Смотрю, мужики лося свежуют, а Федор возле них топчется... Каков, а? Оказывается, он пулю искал. Да-а, голова, ничего не скажешь...

Александр попросил егеря пройти с ними в сельсовет, а затем в качестве понятого присутствовать при обыске в доме Крутинина. Но Потехин отказался:

– Не хочу масла в огонь подливать и злым языкам давать пищу. О наших с ним «родственных» отношениях здесь все знают. Пойдут снова разные разговоры и кривотолки. А недоброжелателей у меня и так хватает. Так что вы уж как-нибудь без меня обойдитесь.

Сразу же после приезда в Демьяново Карычев расположился в сельсовете и развил кипучую деятельность, решив с ходу, по горячим следам, завершить следствие.

– Сейчас самое главное что? Активный прессинг, давление по всему полю, – шутил он.

Карычев переговорил с десятками осаждавших сельсовет демьяновцев и остался недоволен. Все, с кем ему довелось беседовать, брали под защиту Крутинина, подвергали сомнению его причастность к разбойному нападению на заготовителя.

– Не позорьте человека! Не такой он, чтобы грабить, – точно сговорившись, твердили односельчане. – Арестовать Федора? Да на него даже подумать грех. Кавалер «Славы», а уж других наград – не у всякого генерала столько. И чтобы преступник? Не может того быть!

«Вот тебе и лешаки», – удивляясь напору демьяновцев, подумал Александр.

Заступились за Крутинина и Рыбаков, секретарь демьяновской партийной организации, и Метелицын, председатель колхоза.

– Это, если хотите, наша совесть, – заявил Рыбаков. – Между прочим, товарищ начальник, вы, видимо, еще в школу не бегали, а он, как участковый уполномоченный, – да, да, не удивляйтесь, было время – Крутинин и в милиции работал, – в здешних лесах браконьеров гонял. Того же Потешку, к примеру...

– Не солидно, Сергей Захарыч, Потехина упоминать, – заметил Метелицын. – Почему между ними вражда образовалась, сам хорошо знаешь. Из-за Насти с малых лет петушились. Скажи, Игнат Матвеевич?

– Пустой разговор, – угрюмо обронил Карев. – Еще бы вспомнили, чем их родители до революции занимались... При чем тут Настя, Потехин и вообще все давнее? Федор положен на лопатки и даже сам ничего не опровергает. Почему же мы его должны защищать?

– Нет, он утверждает, что не убивал, но вяло как-то. Больше молчит... – сказал Александр.

Рыбаков задумался, посмотрел Кареву в глаза:

– Странно мне это: и Федора поведение, и твое, Матвеич. Вы же фронтовые друзья, разведчики. Друг дружку не раз из самого пекла выносили. Сам же Федором гордился. А сейчас? Нет, мне этого не понять.

– Но ведь против него факты! – слова Рыбакова ужалили Карева, как электрическим током. Он вскочил на ноги, гневно сверкнул глазами. – У меня, думаешь, здесь что? – он постучал себя кулаком по груди. – Камень? Или ледышка? Два года вместе за «языками» ходили. Однажды вытащил я его полуживого – на мину напоролся. Из памяти такое не вытравишь. Но вот у них, – он вскинул руку у сторону Александра, – факты, улики. Ты это можешь понять? Или не хочешь?

– Крутинин – преступник? – Рыбаков тоже поднялся, с недоумением пожал плечами. – Чертовщина какая-то, чушь несусветная, ересь!

– Факты, известно, упрямая вещь, – сказал Карычев. – И пока они не в пользу Крутинина. Слышали, что докладывал наш следователь? Но, к сожалению, в данный момент нам еще многое неизвестно: не найдена сумка с деньгами, нож, которым была срублена березка. Но и это не все. Окончательно обвиняемый будет изобличен лишь тогда, когда по собранным уликам скажут свое веское слово экспертиза и суд. Так что видите, сколько еще всего впереди? А сейчас пойдемте-ка в дом задержанного, произведем обыск.

К удивлению Александра, обыск занял немного времени. На печи Фроликов обнаружил широкий, из нержавейки, тесак, а в печи, под горкой сизого остывшего пепла – жестянку из-под зубного порошка. В жестянке, свернутые трубкой и перетянутые темной резинкой, лежали новенькие купюры – десять пятидесятирублевых и одна сторублевая.

Увидев деньги, Крутинин в бешенстве заскрежетал зубами, рванулся к Фроликову. Однако Артемьев, Кузнецов и другие работники милиции вовремя навалились на него, заломили за спину руки.

– Не заставляйте нас применять силу, – сказал Карычев, когда Крутинина подняли с пола. – Сопротивление властям, вы знаете, что за это грозит...

Карев, Метелицын и Рыбаков, а также присутствовавшие при обыске понятые были потрясены и, точно потеряв дар речи, смотрели на происходящее широко открытыми глазами.

– Ни за что бы не поверил, – прошептал побледневший Рыбаков. – Как же так, Федор? – и, не дожидаясь ответа, молча и осторожно, словно уходя от покойника, направился к порогу вслед за Метелицыным и Каревым.

Несколько мгновений в комнате стояла взвинчивающая нервы гнетущая тишина. Было лишь слышно, как поскрипывает перо Артемьева и шало бьется об оконное стекло муха. Первым нарушил молчание Ульянов:

– Ну, а теперь что скажете? – обратился он к Крутинину.

Федор Лукич ничего не ответил. Он стоял, прикрыв глаза, отрешенный, глубоко ушедший в себя. Лицо его окаменело, стало пепельно-серым.

Фроликов и Кузнецов доложили Карычеву, что обыск окончен.

– Плохо глядели, – вдруг очнулся Крутинин. – На шкафу узелок. В нем пуля из убитого лося. Возьмите, авось, сгодится, чем не улика? А ружье, из которого я в лося целил, у вас находится. И кортик оставлять здесь не следует.

– Кортик? – насторожился Карычев. – Какой еще кортик?

– Такой, какой вам и не снился. Трофейный он. Генерал Малиновский, будущий маршал, мне его с надписью на память подарил. Ценного мы тогда языка взяли. В шкафу кортик, в нижнем ящике, под бельем. Отдадите, когда освобожусь...

Кузнецов открыл шкаф, выдвинул ящик.

– Нет тут ничего, – сказал он, повернув лицо к Крутинину.

– Можно? – спросил Карычева Крутинин и, получив разрешение, метнулся к Фроликову. Отстранив его, он перерыл все белье, лихорадочно выгреб содержимое из других ящиков, но кортика нигде не было.

– Что ж это, а? – простонал Крутинин. – Как же мне без него? Конец, видно...

Заключение экспертизы, исследовавшей следы отметин на пне и колу, неопровержимо свидетельствовало, что березка срезана тесаком, изъятым при обыске у Крутинина, и что именно этим же, отобранным у него колом был нанесен удар по голове заготовителя. Удар, чуть не стоивший ему жизни. Сам Крутинин не отрицал, что тесак принадлежит ему. Это подтверждали его инициалы, вырезанные на рукоятке, густой ряд зарубок, обозначавших количество захваченных им вражеских «языков». Но вместе с тем он утверждал, что этот тесак давным-давно, лет пять тому назад, он потерял на охоте. Каким образом тесак оказался у него дома на печи, он, Крутинин, ума не приложит. Возможно, собирая ягоды или грибы, нашел кто-нибудь из ребятишек и забросил на печь, забыв сказать ему об этом. Но это маловероятно. Ребята знали, что трофейный тесак ему дорог как память о войне и фронтовых друзьях. Знали они и о том, что он переживал потерю и был бы очень рад находке. А обрадовать его они бы не преминули. Странно, что на тесаке не оказалось ржавчины. Значит, его нашли уже давно... Не мог Крутинин объяснить и того, как у него в печи под пеплом оказалась жестянка с деньгами. Не знал он, куда мог исчезнуть и кортик. Из мальчишек никто не мог взять, это точно. Он за каждого может поручиться...

– Стало быть, тесак и деньги подброшены, а кортик похищен? Так Вы хотите сказать? – на одном из допросов спросил его Александр. – Но кем? Кто это мог сделать?

Крутинин молча пожал плечами, горестно стиснул руками тронутые сединой виски.

– Следы на косогоре действительно не ваши, хотя рисунок подошвы точно такой же, как и на ваших ботинках, – сказал Александр.

– Ботинки не шьем – в магазине покупаем, – глухо отозвался Крутинин. – А подковки все у одного сапожника ставим. Урвахин его фамилия.

Александр сделал в блокноте еще одну пометку, поднял взгляд на Крутинина. «Попала в силок птичка, да не та», – вдруг вспомнил он слова дедушки Глеба. И его сокрушенное удивление: «Вон как оно обернулось!» Что хотел сказать этим старик? Неужели Крутинин не виновен и попал в кем-то хитро поставленный капкан? Даже Ферапонтиха, которой он так насолил, погубив двух ее петухов, и та не верит, что Федор мог совершить преступление. Да что Ферапонтиха – вся деревня горой стоит за Федора Крутинина, особенно ребятишки. Все говорят, что не мог он напасть на заготовителя и ограбить. Интересно и то, что сам Дремин, с которым Александр несколько раз беседовал в больнице, категорически отметает обвинение в адрес Крутинина. «За несправедливость, – говорит Дремин, – Федор может и по шее двинуть, ругнуть крепко, но подличать исподтишка, тем более с колом в кустах таиться не станет». Он, же, Дремин, признался, что мечтал убедить Крутинина продать кортик, потом выручить за него большие деньги. Потому, направляясь в Демьяново, и захватил с собой несколько крупных купюр. «Знал, пенсия у Федора небольшая, вот и решил, что он кортик в конце концов продаст. Хотя бы малышне на гостинцы...»

От Дремина узнал Ульянов и о том, что егерь застал их с Федором возле убитого лося. Начал акт составлять, судом да штрафом грозил, вот они с Потехиным и схватились. Федор ругался, конечно, но ружьем не грозил. Ведь лося-то они и впрямь не убивали. Потому до самой деревни и кипятились, калеными словами обменивались. «Ты, знать, сам лося стрельнул, а нас решил подцепить. Погоди, я еще выведу тебя на чистую воду!» – эти слова Федор действительно со злостью кинул в лицо Потехину.

– Однако соседка Крутинина, бабка Ферапонтиха, показывает, что это вы угрожали Федору вывести его на чистую воду, – сказал Дремину Александр во время последней встречи с заготовителем в больничной палате. – Было это во дворе дома Крутинина, вспомните-ка получше...