Текст книги "Холюшино подворье"
Автор книги: Борис Екимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– А чего ж не попроведал? С женою бы приехали...
– Да все дела,– усмехнулся Егор. – Все дела.
Егор и раньше был наслышан о Холюше, и нынче, на хуторе, ему много наговорили. И потому, в дом войдя, он не очень удивился запустению жилья, тем более что милицейская служба приучила его видеть разное.
Раздеваться он не стал. Холодно было в доме. Пригрубок еле теплился. На нем ведра стояли с каким-то скотиньим пойлом или месивом.
Холюша засуетился. Он набил пригрубок дровами, и огонь оживел. Из кладовки сала принес, мяса отрубил, отыскал сковороду.
В комнате было сумрачно. Хозяин достал большую лампочку и, вкрутив ее, щелкнул выключателем. Освободив часть стола, Холюша бутылку водки достал, нарезал сала, сказал гостю:
– Подвигайся, пока жаренка поспеет, выпьем за встречу. Сальцем закусим, яичками... За солкой я уж не полезу.
Из железного короба, что на лавке стоял, достал он хлеб. Еще несколько таких коробов с дверцами помещались на полу, на печи.
– Это что у тебя? – спросил Егор.
– Мыши одолевают,– объяснил Холюша. – Прям шубой идут. Аж страшно. .. Сухари висели в суменке. И вроде покрал кто. Подчистую. Я в магазине духовок набрал, от печек. Все в них сохраняю.
– Кота бы завел...
– Они и его сожрут... Давай выпьем, за знакомство, со свиданьицем.
Выпили, принялись закусывать.
– Сало вкусное,– похвалил Егор. – А хлеб какой-то... С лета у тебя лежит, что ли?
– Хлебушко нам редко возят. На той еще неделе привезли. Вот цвелый и едим. Може, на этой привезут. А сало у меня неплохое. Люди хвалят. Я тебе с собой покладу.
– Как жизнь-то, дед Халамей? – спросил Егор сочувственно.
– Чего жизнь? Жизня неплохая. Хорошо живу, грех жаловаться. Все есть. Трудюся, вот все и есть. Коровка хорошая, телушка, козочки, птица. Хорошо живу.
– Помногу водишь?
– Да как тебе не соврать. Коз, овечек по сену оставляю. Два десятка, полтора. Гусей, тех... Вон ту весну восемнадцать гусынь сидело. Да сам я на печи сотню вывел. Уж сколь тама... Бог ее знает... Много,– заключил Холюша.
– Ты чего же их, не считаешь? – удивился Егор.
– А чего считать? Рази перечтешь? Индюшек, я знаю, полторы сотни без малого. А гусей да утей... Черт их посчитает. Куры, те самосевом растут. В бурьянах нанесут, на сеннике, в дровах, потом ведут цыплят.
– Ну, ты даешь,– покачал головой Егор. – Иль смеешься?..
Холюша говорил правду. Он и в самом деле не знал, сколько у него по лету птицы бывает. Выводили гусят гусыни – на печи в самодельном инкубаторе вылуплялись. Холюша держал их день-другой в хате, потом на базу давал чуток подрасти, а потом гнал с база на волю. Рядом была вода, просторный Холюшин плес. И земли на хуторе хватало. И все долгое лето огромное Холю-шино гусиное стадо бродило за дамбой, по выгону, гоготало на своем плесе, перебиралось на чужие, на полях промышляло. Холюша их раз в день, к вечеру, прикармливал зернецом возле двора, чтобы баз не забывали. Здесь, подле база, они и ночевали, а утром с гоготом отправлялись на добычу. И никто их не трогал.
Утки, которых было поменьше, лето проводили на плесе и речке. Но хозяина и баз они знали.
А осенью начинался торг. Продавал Холюша птицу живьем. Гусей по двенадцать рублей, по пятнадцать. Уток, конечно, дешевле. Хорошо платили за индюков. Немного себе оставлял на зиму, для еды. И, конечно, в завод.
– Жаренка готова,– шумно понюхал Холюша. – Счас яичков туда разобьем. Так и живем, Егор, трудимся... – он набил в сковороду яиц, готовую еду на стол принес, разлил водку. – Трудимся, Егор... В крестьянстве оно так... Кажеденно в работе, беспрерывно... Закусывай, закусывай, мне-то жевать плохо... Надо бы в больницу. Кричи, надо с зубами что-то делать. А нет возможности. Не на кого хозяйство кинуть. Летось так зубы болели, на стенку кидался, а скотину не бросишь. Слава богу, мать-покойница научила. От зубов дурно-пьян помогает. Летом наберешь, точинок, нашелушишь, на сковороду их. Они горят, а ты дым ротом глотаешь. Хорошо помогает. Ты ешь, ешь, пока горячее. Не гляди на меня. Вот такая наша жизня, Егор, в крестьянстве...
Холюша замолчал, а потом вдруг спохватился:
– Про себя обскажи... Как живете? Давно ли Фетинью видели? Как она? Не болеет ли?
Егор рассказал о бабке, о своей семье.
Разговор шел разговором, но гость никак не мог обвыкнуться в этом жилье. И оглядывал его снова и снова.
Холюша заметил это.
– Живу, слава богу, неплохо,– бодро сказал он. – Здеся по хозяйству управляюсь. А там чистые комнаты,– поднялся он. – Я их зимой не топлю. Дров не напасешься.
Он отворил тугие, прикипевшие двери и позвал за собой Егора.
Тусклый желтый свет озарил мертвую горницу. Все в ней было как у людей. Большак, убранная кровать с покрывалом, подушками и накидками. Диван с красным бархатом. Занавески на окнах. Стол под скатертью. Телевизор на полированной тумбочке.
Простучав деревяшкой до середины комнаты, Холюша остановился и горделиво повел рукой:
– У меня все есть. На кровати будешь ныне ночевать. Натопим, расхорошо будет. У меня тута всего много. В сундуках лежит,– указал Холюша на два деревянных, старинной работы сундука. – Там тюли много, одеялов, полотенцев. Костюм добрый. Много всего.
Склепным холодом дышала комната, и Егор поспешил из нее уйти.
– Давай допьем, доедим, – и уже на кухне за столом он вспомнил: – А телевизор... Ты чего телевизор не глядишь? Поставил бы сюда...
– Ну его,– махнул рукой Холюша. – Не гляжу. Днем некогда, надо дела управлять. А ночью когда же, ночью спать надо. Нехай стоит. Може, когда-нибудь... Може, вы с женой в гости приедете, поглядите...
– Его уж, наверно, мыши погрызли...
– Да бог ведает,– легко согласился Холюша. – Може, и поточили.
– Ну, спасибо, дед Халамей,– поднялся Егор. – Напоил и накормил, спасибо. Пойду во двор, покурю.
– Кури здеся, ничего...
– Нет, пойду... – Егору не терпелось выйти отсюда. Деда не хотелось обижать, но и сидеть здесь было невмочь.
– Может... дров наколоть или еще чего? Мы ж тебя от дела оторвали.
– Да чего дела... Нашим делам счету нет... Пойдем, коли так,– поднялся Холюша. – Попоить скотину надо. Сенца подбросить.
– Ну, вот я и помогу.
Холюша взял с пригрубка ведро. Егор потянулся за ним.
– Не надо... Ты в добром, измажешься. Тута поросенку да корове. Коли хочешь, ведра возьми. Коз да овечек попои, да телка с телушкой.
Едва вышли в чулан, Цыган, почуяв чужого, поднялся на дыбки, натягивая цепь.
– Счас замолчи! – прикрикнул Холюша. – Кому говорю! – И Цыган послушался.
Увидев хозяина, взбулгачилось птичье войско: загоготало, закрякало, закудахтало, хороводом по базу пошло.
– У-ух, прорвы... Жрете и жрете!
– Да-а,– удивился Егор. – Чем же ты кормишь... такую ораву?
– Как чем? Зернецом.
– Сколько же им зерна надо?
– Куды деваться, надо содержать...
– Дают зерно в колхозе?
– Дают, маловато. Приходится подкупать.
Колхоз давал, конечно, каплю того, что нужно было Холюше. Пенсионерские центнер-другой. Но Холюша выворачивался. Осенью, когда раздавали хлеб, Холюша был наготове. В этот день он запасался водкой, самогоном, деньгами. И не отходил от амбаров. Механизаторы получали зерна помногу. И не один, так другой, не другой, так третий, особенно если жены рядом не случалось, оделяли Холюшу, который сдабривал сделку магарычом тут же, на месте.
Холюша в этот день центнеров пятьдесят подкупал.
Егор быстро напоил скотину. Обглядел корову и приплод, козочек посмотрел и вновь удивился:
– Ну, ты даешь, дед Халамей. Ферма целая...
– А чего... Счас призывают, чтобы всего поболе держали. Хлопотно, но куда деваться... Трудюся... Трудюся, Егор. Помочи ждать неоткуда. С утра до ночи. А теперичка пора пришла котиться, и ночей не буду знать. Про весну, лето уж не говорю. Тама-а... Делов да делов. Руки обрываются. Одного сена пока накосишь. Такую страсть господню...
Сенокос и вправду был самой тяжкой для Холюши порой. Как-никак, а нога-то одна, другая – деревянная, не больно ловко с ней. И в сенокосный срок Холюша, считай, совсем не спал. Прикорнет иногда на часок. И все. В эту пору он вовсе высыхал и чернел ликом, как головешка. Он свои угодья выкашивал, а потом брал где можно: по лесу, на буграх, за огородами, по степи, в балочках – никакою травой не гребовал, вплоть до осоки. А уж от сена, от запасов своих глядел, сколько в зиму скотины оставить. Кое-кто из молодых, на одну коровенку запасая, жаловался. Холюша косил и косил, днем и ночью.
А оттого что сенцо трудно доставалось, он и берег его. И сейчас, надергав крюком охапку, он не враз его корове понес, а столько же соломы набрал и принялся тщательно перебивать, мешать солому с сеном, да так, чтобы даже мудрая Зорька не смогла сенцо выбрать, а подряд мела.
Егор помогал. Он разбирал оберемок, что бессовестный тракторист привез. Разбивая корку льда и отбрасывая в сторону глудины, Егор добрую солому копешкой складывал, заледенелую раскидывал. Может, солнце пригреет, так обтается. Оберемок большой все же был. Разобрав его, Егор отряхнулся, закурил.
– Ты, гляжу, парень не городской, – похвалил Холюша.
– Деревенский, – ответил Егор. Он жалел старика к вместе с тем какое-то уважение к нему чувствовал.– Да-а, – протянул он. – Многовато ты все же держишь. Не по годам.
– Чего уж... Всю жизнь так... – Холюша с хитрецой улыбнулся. – Для вас, для городских, стараюся. У вас тама не сеяно, не пахано. Асфальты кругом. Надо вас поддерживать. А то, чего доброго, перемрете.
– Нет, – покачал головой Егор. – Все равно много. Ты старый человек, калеченый. Зря...
– Всю жизню так... – повторил Холюша.
И вдруг Егору мысль пришла.
– Слушай, дед Халамей, – сказал он, – ты на пенсию собираешься?
– Сполохнулся... Уж десять лет получаю...
– Да нет... Не то. На настоящую пенсию, на отдых. Чего ты так живешь? Один, неухоженный, ты уж извини, но в доме-то у тебя... Бросай все, ликвидируй скотину свою. А возле нас недалеко домик продают, огород есть. Просят пять тысяч. Есть у тебя столько денег?
Холюша даже засмеялся от такой наивности.
– Ну, есть? – переспросил Егор.
– У меня поболе есть.
– Вот и хорошо. Купи тот домик. Позови к себе Фетинью с Марией. Они, дед Халамей, плохо сейчас живут. Там дочка вторая с мужем, они им житья не дают. Ты дом купи и позови их. И будете жить себе поживать. Будешь обмытым и обстиранным. С родными людьми. Тебе будет хорошо и им покойно. Ну, как? Согласен?
– Ух ты, какой скорый... А чего, взаправди Фетинью притесняют? Внуки?
– Обижают. Неспокойно им там.
– Скажи на милость, какая беда...
– Вот и помоги ей. Родная же сестра. И Мария с ней приедет. Она помоложе. Будет за вами глядеть. Соглашайся.
Холюша помолчал, потом, вздохнув, сказал:
– Дюже ты скорый. Раз-два – и лататы.
А Егору этот только что пришедший на ум замысел все более и более нравился. Жена давно говорила о матери и бабке, что надо бы устроить их как-то, помочь. И вот теперь все могло сложиться по-доброму. И этому старику будет хорошо рядом с сестрой да племянницей. И женщинам он будет подмогой. Правда, теща Мария была с характером. Да как знать... Поживут, притрутся. Но Егор понимал, что настаивать и торопить деда Холюшу нельзя. Не такое это простое дело, чтобы в одни час решить. И он лишь сказал:
– Подумай, дед Халамей, подумай хорошенько. Может, и надумаешь. – А про себя Егор решил приехать и раз, и другой, а может, и бабку Фетинью привезти, но добиться своего.
Издали заслышав голос своей машины, Егор начал прощаться.
– Уезжаешь? Да чего ж ты? – всполошился Холюша. – Тута бы и ночевал. Гуся бы сварили, у меня и водочка еще есть, поговорили бы по-родственному.
– Служба, – коротко ответствовал Егор. – Надо ехать.
Машина уже подбегала ко двору. Но Холюша успел-таки добрый ломоть сала принести и мороженую гусиную тушку.
– Зачем? – отнекивался Егор. – Не надо.
– Бери, бери. Отвезешь гостинец. Скажешь, от деда Холюши. Похлебаете гусиной лапши. А то был в гостях и пустой уехал. Так не положено.
Егор уже попрощался, подарки в машину уложил и вдруг вспомнил:
– Вот что, дед Халамей, люди говорят, ты деньги дома в какой-то гармошке держишь. Это дело твое. Но лучше в сберкассу отвези. Сам понимаешь. Нагрянут снова друзья...
– А вы их изловите... А людей не слухайте... Люди наплетут...
– Смотри. Мое дело посоветовать, – сказал Егор, усаживаясь в машину Бывай здоров.
Холюша недолго глядел вослед уходящему газику и вернулся на баз, начал в курнике чистить. Чистил, чистил и вдруг услышал, будто коза покряхтывает. Услышал и проверить пошел на козий баз. А пришел – Белобокая уже опросталась.
Холюша козленка забрал, в хату понес. Голова у козленка была большая. "Козел", – с досадой подумал Холюша. Но против ожидания козочка то была. Холюша закутал ее в мешок, к пригрубку положил. Козочка тонко закричала, высовывая длинный узкий язык, и заворочалась, пытаясь освободиться, встать на ноги.
– Полежишь, тогда тебе матерю приведу, пососешь...
И ушел Холюша на баз. Он чистил курник, ломом отбивая толстую кору слегшегося помета. Потом все вывез на огород, снова в курник вернулся, насесты поправил, солому в гнездах сменил. И лишь тогда вернулся в дом.
Козленок уже выпростался из мешковины и топотил по полу. Мекекал жалобно, хватал что ни попадя, пытался сосать. Холюша привел Белобокую. Козленок тут же кинулся к матери, начал вымя искать. Он искал его везде: под бородой, возле шеи, у передних ног, на брюхе и в положенном месте, да не находил. Белобокая лизала его, сдержанно, любовно помекивая, но помочь не могла.
Холюша начал сердиться:
– Чего это ты нецапучий такой, а? Поухватистей надо быть... И ты, обругал он Белобокую, – крутишься как черт. Молоденькая, что ль...
Дело заходило к вечеру, возиться было некогда, Холюша завалил козу и почти силком всунул козленку сосок вымени в рот. Пососал козленок немного, с тем козу и выпроводили.
– Переморишься, – сказал козленку Холюша. – Будешь поухватистей..
Так оно и случилось. Поздно вечером, обделав все дела, Холюша снова привел Белобокою. Голодный козленок быстро вымя ухватил и до отвалу насосался. А сытый улегся на дерюжку возле пригрубка и заснул.
Готовился ко сну и Холюша. И теперь, перед тем как спать лечь, он вспомнил про Егора. Понравился ему новый внук. Хоть и милиционер, а не гордый и, видать, работящий, не боится руки измазать. И о сестре Фетинье вспомнил Холюша, пожалел ее и подумал, что, может, и вправду уехать ему с хутора, купить тот домик, о котором Егор говорил, вызвать сестру и жить себе поживать, покоя старые кости. "Сидеть будешь на лавочке, – вспомнил он слова Егора, – да семечки грызть". И сразу привиделся Холюше какой-то старый человек, с редкой козлиной бородкой, с батожком в руках. Сидел тот человек на лавочке, неподвижно сидел, и подсолнечная шелуха путалась в его бороде. Наверное, Холюша когда-то видел такого старика, но забыл. Наверняка видел, уж очень явственно он представился: с батожком, с бороденкой, и шелуха в ней. И Холюша засмеялся.
Но следом пришла иная, умная мысль: "Пусть все: сестра, внучка и Егор-милиционер приезжают сюда, на хутор". Эта мысль была так хороша, так правильна и очевидна, что Холюша удивился: почему раньше до нее не додумался ни сам он, ни Егор. Ведь дом и все хозяйство здесь, на хуторе, а там где-то, там ничего нет. И у Фетиньи за душой ничего нет. И у Егора с внучкой одни только гуни. И конечно, глупо, немыслимо глупо было бы бросать такое поместье, такую землю и куда-то идти, на чужую сторону. Последний недоумок такого не сделает, не то что добрый хозяин. А вот переехать всем сюда было бы славно. Егор стал бы участковым наместо Парыгина, ведь тот совсем уже старый. Бабы по дому бы глядели, управлялись с огородом. И сам Холюша еще в силах. А с Егоровой помощью... И всплыло в памяти далекое-далекое время, когда в этом дому совсем молодой Холюша счастливо жил и работал с отцом-матерью, братьями Петром и Егором, с сеструшкой Фетиньей...
Так сладко было вспоминать об этом и думать о новом житье, которое будет, о новом, но таком же счастливом...
4
Во вторник за полдень привезли Холюше дрова. Привезли и на забазье кучей свалили. Довольный Холюша, кинув все дела, принялся это добро разбирать: ровные дубки-стояны волоком тягал в сарай, слеги тут же костром ставил, корявое да неподъемное на месте оставлял – пилить.
Полегоньку стемнело. Солнце ушло, и слабый примороженный румянец на горизонте выцветал на глазах. Серая дымка наползала с полей на хутор, и первые мерклые огоньки уже затеплились в домах.
Закончив возиться с дровами, Холюша зажег фонарь и на баз вошел, не зная, с чего начинать. Птица уже угомонилась на нашестах и полу и встречала его сонным квохтаньем, погакиванием, кряком. Козленок в дому, конечно, оголодал, и Холюша, ухватив Белобокую за рог, повел ее. Еще в чулане, услышав тонкое мекеканье, коза откликнулась и кинулась вперед, чуть Холюшу на землю не повалила.
– Кормитесь тут сами, разбирайтеся... Некогда с вами, – сказал он, входя в дом, и, прихватив полбуханки хлеба и остатки щей в чугунке, понес еду Цыгану.
Потом он сена задавал всей скотине, запирал ее. К той поре козленок уже насосался, и Холюша Белобокую повел на место. А в это время в катухе начала котиться молодая козочка. Холюша и не думал на нее. Проверял ведь недавно, вымечка, считай, не было, а вот... Котилась она первым, трудно котилась. Козленок неправильно шел, ножками. Холюша фонарь в катухе на столб повесил и стал козе помогать.
На приплод он уже не рассчитывал, бога молил, чтобы коза живой осталась. Но наконец она опросталась мертвеньким, и Холюша вздохнул облегченно.
Дома, поставив фонарь на пол, он начал растапливать пригрубок. Свет не включил, запамятовал. Холодно было в хате и хотелось есть, горячего.
В железном коробе оказалась жаренка. Он достал ее, пристроил на плите. Туда же, в сковородку, и хлеб положил, чтобы согрелся. От огня и тепла зашевелились в подпечье курята. Холюша вспомнил, что не кормил их с утра, отодвинул заслонку и насыпал на пол пшенца и хлеба, может, поклюют. Водички принес.
Тихо было в доме, лишь мороз изредка в стенах потрескивал да шуршали и попискивали мыши. Холюша сидел у пригрубка на скамеечке, вытянув вперед и здоровую ногу, и деревянную, морил его сон. Жаренка в сковороде начала потрескивать, разогреваясь.
И тут залаял Цыган. Холюша прислушался: нет, то не кошка была, не чужая собака, а кто-то другой. Цыган злобно, взахлеб лаял и лаял в сторону забазья. Глухой был звук, значит, туда он лаял, в огород.
Не хотелось вставать, и страх понемногу начинал студить душу. "Вот сейчас перестанет, вот сейчас, – гадал Холюша. – Може, лиса забрела, а он чует ее...".
Но то была не лиса. Собака лаяла на человека. Холюша научился понимать Цыгана. Сейчас тот человека чуял, а может, и видел острым глазом во тьме. И звал хозяина. Нужно было вставать.
Холюша поднялся, взял фонарь и потом поискал возле печки какое-нибудь оружье. Но ничего там не было, кроме старых ухватов.
Цыган лаял настойчиво и злобно, призывая хозяина. Холюша вышел из чулана на черное крыльцо и, подняв фонарь над головой, крикнул во тьму:
– Кто там?! Что за человек?!
Если кто-то из хуторских пришел – хотя в забазье им делать нечего, – если хуторские, по нужде, то отзовутся.
Но никто не отозвался. И Холюша повторил:
– Кто там?!
Теперь он не ответа ждал. Он голосом хотел сказать, что здесь хозяин, не спит, и потому лучше чужим людям убираться прочь.
Цыган, услышав хозяина, на мгновенье замолк, а потом снова начал лаять. Он уже не бросался, а лишь настойчиво лаял, указывая.
Потянувшись, Холюша поглядел через забор: у Михаила окна светились. И тогда он пошел через двор к Цыгану, к плетню. Собака метнулась к хозяину и, встав возле него, негромко, сдержанно порыкивала, взгляда не отводя от забазья.
– Кто там?! – снова спросил Холюша, поднимая над головой фонарь. – Что за человек?!
Тишина была ему ответом.
Холюша отворил воротца и вышел за баз. Белел снег, темнели костры жердей, а за ними скирд сена. И черной тучей стоял поодаль сад. Холюша двинулся тропкой и здесь, прямо-таки в двух шагах, почти наткнулся на человека. Тот стоял возле костра жердей и потому был раньше не виден. Он стоял неподвижно и молча.
– Ты кто такой? – возвышая голос для смелости, спросил Холюша. – Чего здесь потерял? – Он вперед выдвинул фонарь, но светом незнакомца не достал и опустил его, за спину завел, чтобы себя меньше освещать.
Человек шаг вперед шагнул и забормотал что-то невнятное.
"Пьяный... – подумал Холюша. – Вроде нет", – он не курил и всегда издали чувствовал запах спиртного.
– Не разберу ничего... Латошишь, как незнамо кто. Чего надо, толком скажи?
Человек стоял, угнув голову, шапка его была насунута низко, уши опущены.
Человек бормотал-бормотал и вдруг, повернувшись, кинулся бежать прочь. Бежал он не быстро, спотыкаясь на паханине огорода, вниз, к садам. Холюша заспешил вслед. Человек свернул правее, туда, где на берегу речки густо росли талы.
– Куды тебя черти несут! Там нехоженое!
Холюша остановился. Человек, миновав полосу белого снега, пропал в черной стене талов. И у Холюши от души отлегло. Как-то сразу спокойно стало, и страх прошел. "Пьяный? Вроде не чутко...– думал он. – А бельмечет по-пьяному".
Поглядев еще раз в ту сторону, где пропал незваный гость, Холюша повернул к своему двору. Миновал сенник, возле костра жердей остановился. Негромко, с подвывом, подал голос Цыган, беспокоясь о хозяине.
– Здеся я, здесь, – отозвался Холюша.
Тихо было. Белый снег лежал. А над землей – широкий, мощенный звездами грейдер тянулся незнамо куда. И кто-то невидимый скакал и скакал по нему, высекая все новые и новые огни звонкими подковами о звездный кремень. И клубы и вихри серебряной пыли вздымались и катились, оседая, по темному небу и до самой земли.
Снова, беспокойно, подал голос Цыган.
– Иду...– сказал Холюша и успел лишь чуть повернуть голову, не услышав, а почуяв какое-то движение рядом.
Но было поздно. От удара он не ушел. Лишь успел закричать пронзительно и страшно, как умеет кричать перед смертью живая душа.
И тут же еще один вопль прорезал тишину. Это Цыган, услышав крик хозяина, рванулся изо всех сил, оборвал звенку цепи и, махнув через плетень, со звериным воем кинулся на помощь. Их услыхали.
Соседа Мишку растолкала жена. И он, сунув ноги в валенки, с ружьем выскочил на крыльцо. Для острастки лупанул с обоих стволов в небо. Потом накинул телогрейку, перезарядил ружье и побежал. Жена бросилась к соседям.
Мишка подбежал к Холюшиному дому. В окне горел свет. Но двери и воротца на баз были заперты.
– Халамей! – закричал Мишка. – Ты живой там?!
Но лишь малый козленок жалобно блеял в чулане и дробно стучал копытцами. Да на базу волновались, гогоча, гуси.
Можно было перемахнуть через забор, но мешало ружье, а без него Мишка лезть боялся: мало ли кто там сидит. Наконец подоспели люди, отворили воротца на баз.
Дверь на черном крыльце, ведущем во двор, была растворена; и та, что из чулана на кухню вела, – тоже настежь. А на кухне, в Холюшином жилье, все было вверх дном перевернуто: валялись железные короба, какое-то тряпье с кровати, опрокинуты стулья, распахнуты в, горницу двери, и там тоже горел свет. И малый черный козленок мыкался на нетвердых ногах и блеял жалобно.
Холюшу нашли на забазье. Рядом с ним чернел на снегу кобель Цыган. Хозяин был жив. Его лишь оглушили. А когда в дом внесли и побрызгали водой, он пришел в себя. Опамятовался, сел на кровати, диким взглядом обвел родные стены, людей и тот погром, что царил вокруг, потом сполз с кровати и, постанывая, держась за голову, пошел.
– Нельзя тебе! Лежи! – пробовали остановить его люди.
Но он прошел в открытые двери горницы, огляделся: замки на сундуках были целы. Потушив свет, Холюша вернулся на кухню, и беспокойный взгляд его стал бегать из угла в угол.
– Гармошка... Гармошка где?.. – тихо проговорил он. – Вот здеся была.
Гармошки, которая обычно хранилась в красном углу, на лавке, в деревянном коробе, сверху клеенкой прикрытая, знаменитой Холюшиной гармошки не было. И Холюша, вновь потеряв сознание, грохнулся об пол.
Видно, не зря про гармошку говорили и зарились на нее не зря.
Холюшу снова уложили на кровать, водой попрыскали, виски натерли, и он оживел.
Люди помаленьку разошлись. При Холюше остался Мишка-сосед с другом Николаем. Они пригрубок топили, играли в карты, попивая Холюшину самогонку.
А люди пошли по домам и долго еще не спали, прикидывая, сколько денег держал Холюша в мехах гармошки, и ругая его за глупость.
К утру Холюша поднялся. Он долго примеривался, прежде чем с кровати слезть, но все же встал. Из-за печи вытащил давешний, еще материн, но добрый батожок. И зачикилял на двух деревянных и одной живой, нетвердой ноге.
Во дворе было тихо. Не загремел цепью, не встретил его Цыган.
– Где ты! – позвал кобеля Холюша и попенял: – Хозяин на мертвой скамье лежит, а ты зорюешь.
Лишь гуси отозвались гоготом да просяще мыкнул бычок. Встревоженный Холюша поспешил к будке. Цепь была оборвана. А глянул за плетень, и словно наждаковый стылый ветер просек его до сердца.
Тело Цыгана закоченело. И Холюша оттянул его с видного места, соломой прикрыл. А сам вернулся в хату, снова лег и лежал до той поры, пока не засветлело окно.
На полу, возле кровати, давно и жалко причитал козленок. Пора его было кормить. Да и вся скотина уже заждалась. Ведь она не ведала про Холюшино горе. Глупая была.
К полудню приехал Егор, с тем же человеком и на той же машине.
– Живой, что ли? – здороваясь, спросил он.
– Отвел господь смертушку, – со слезой пожаловался Холюша. – Чуток... и лежали бы на забазье две дохлины. Спасибо, добрые люди...
Милиция Холюшу расспрашивала, он отвечал и плакал не переставая.
– Цыгана порешили... Теперя таких кобелей и в завете нет... С ним я горя не знал. Видать, не дюже вы их на кукан сажаете. В старое время, бывало, поймают, отведут на плесо да головой в студенку. Другие не позарятся. А ныне чего... Пластают добрых людей, толочут их до смерти...
– А про гармошку-то я тебя предупреждал, – сказал Егор, – ты не послушал.
– Чего ты меня упрекаешь? Я – старый человек...
– Та-ак... а в гармошке чего было? Чего ты там хоронил?
Холюша молча переводил глаза с одного милиционера на другого.
– Так что было-то? Деньги были?
Стуча деревяшкой, Холюша кинулся в красный угол.
– Вот тута она лежала... Чтоб им заглонуться.– Он откинул в сторону ненужную теперь клеенку, в короб пустой поглядел и сел рядом.
– Так были там деньги?
Помешкав несколько, Холюша ответил:
– Были.
– Сколько?
– Откель я знаю...
– А кто же знать будет? Не мы же туда складывали.
Холюша засморкался.
– Я старый человек... Замрачается ум... Да такой страх принял, выпужался до смерти... Рази я упомню, ребяты... Да по голове дюбнули... Прям как паралик вдарил...
– Ну, хоть много было денег?
– Много... много...– закивал головой Холюша.
– Ладно, – сказал Егор.– Не горюй.– И шепнул товарищу: – Не будем пока... Я потом сам все узнаю.
Они снова по огороду лазили, по низам, за речкой, потом уехали на машине. А вернулся Егор один, когда Холюша через силу на базу ковылял.
Егор старика от дела отставил, сам скотиной занялся, а ему приказал в хату идти и лежать. Но Холюша остался стоять посреди двора, глядел за Егором, подсказывал. Потом они вместе в дом пошли.
– Могешь хозяиновать,– похвалил Холюша.– Забрал бы свою семью, да Фетинья с дочерью нехай едет. Все бы сгалталися да ко мне, на хутор. Дома у меня большие. Жили б да поживали. Тебе бы здесь работа нашлась, участковым. Наш-то Парыгин совсем старый. Неплохо б зажили.
Егор засмеялся.
– А я ведь всурьез,– обиделся Холюша.
– Всерьез? – удивился Егор. – Чего это ты голову себе забиваешь?
– Это почему так?
– А потому... Я – не вольный казак. Служба. Сюда меня не пошлют, и слава богу. Делать здесь нечего, разве что самогон пить. У меня семья, о ней надо думать. У вас на хуторе ни школы, ни больницы. Чего случись, фельдшера и того нет. Так что не забивай себе голову, по-умному рассуди.
– Оно и ты не дюже по-умному раскладаешь,– не согласился Холюша. – Мы век тута прожили. И неглупые люди с нашего гнезда вылетали. Марюши Карагичевой сын, большой военный, чуток не генерал. На машине ездит. А из наших, из репанцев... Достиг. А ежли болезня какая... Меня мать всему обучила, лучше докторов. И скотину могу, и людей. У кого хоть спроси. Малым детям вот от поносу гусынка хорошо помогает, от желудка еще крушина... Колютка белая тоже...
Холюша многое мог бы рассказать, но, поймав безразличный Егоров взгляд, понял, что попусту он льет. Не приедут. И Егор не приедет, и сестра Фетинья, как бы худо ей ни жилось. Они уже обвыклись с другой жизнью, и назад им ходу нет.
А позднее, ночью, когда Егор уехал, Холюша лежал и думал. Уже поздно было, а он – небывалое дело – заснуть не мог. Может, потому, что целый день почти ничего не делал, и праздное тело не просило отдыха.
Он лежал и думал, и как ни раскладывал, а лишь одно выходило: надо Егора слушать и уезжать. Старость подступала, и нечем от нее было заслониться. Приди сейчас лихой человек и бери голыми руками. Цыгана порешили, и некому теперь Холюшу оборонить. Может, сейчас, когда он лежит колодой, уже хозяйничают на базу чужие люди, под гребло все гребут. При мысли о ночных гостях Холюше сделалось страшно. Он прислушался и вроде услышал какие-то звуки на воле, то ли чьи-то шаги, то ли скрип отворяемых ворот. И Холюша сжался под одеялом, дыхание притаил. А минуту спустя, когда отпустил его этот внезапно подступивший ужас, Холюша ясно понял, что надо ему уезжать. Уезжать. И господа бога благодарить за то, что он Егора подослал. Великое ему спасибо, что смилостивился и хочет старость его упокоить. И господу спасибо, и Егору.
Низкая красноватая звезда глядела в мутное, не затворенное ставней оконце. Пригрубок не затухал. Временами, прогорая, там рушился уголь, и багровый отсвет пробивался из поддувала. Мыши ходором ходили, с писком и возней.
Холюша поднимался, задергивал шторку. Но вновь, уже над занавеской, и снова в упор, светила ему низкая звезда. И не было сна. И гнездилось в голове сто раз думанное.
И чтобы не лежать без толку, не маяться, Холюша решил делом заняться. Пошел он с фонарем в сарай, нагреб полный мешок кукурузных початков, а в доме, возле пригрубка, корыто поставил и начал лущить в него ядреное кукурузное зерно. На новое место кукурузу с початками не с руки возить, а чистое зернецо меньше места займет.
На шум и свет козленок глаза продрал. Проснулся, поднялся и начал возле хозяина тереться, мекекать да вымя искать.
– Чего встал, прокуда? – спросил его Холюша.– Спал бы да спал. Ложися.
Но козленок под руки стал лезть, мешаться.
