Текст книги "Дневник войны"

Автор книги: Борис Абрамсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Б. Абрамсон
ДНЕВНИК ВОЙНЫ

Война и время

Мой отец, Борис Петрович Абрамсон, родился в 1905 году в Варшаве и был младшим из троих детей. В 1912 году мой дед – коммерсант, занимавшийся производством и продажей корсетных изделий, – перевез семью в Петербург, получив право жительства как купец 1-й гильдии. Дальнейшие события известны: Первая мировая война, революция, гражданская война… Два года семья провела в Екатеринбурге.

В 1921 году, шестнадцати лет, отец по настоянию родителей (склонности у него всегда были гуманитарные, но надо было получать профессию и зарабатывать на хлеб!) поступил в Первый Ленинградский медицинский институт, увлекся хирургией и нашел в ней свое истинное призвание. После окончания института (1926) и годичного экстерната (1927) был оставлен ординатором в пропедевтической хирургической клинике. В 1931 году был назначен штатным ассистентом 3-й хирургической клиники Первого ЛМИ, лечебной базой которой была больница им. Куйбышева (прежняя и нынешняя Мариинская больница). В том же году он женился на Марии Дмитриевне Комаровой (мама закончила институт тремя годами позже отца и работала хирургом в одной с ним клинике). В 1933 году у них родилась дочь Ирина.

В 1936 году Б. П. Абрамсону была присуждена ученая степень кандидата медицинских наук (без защиты диссертации); в 1939 году он получил звание доцента.

В 1940 году, защитив диссертацию «Переливание крови в свете клиники и эксперимента», стал доктором медицинских наук.

Лечебная работа в больнице сочеталась у Бориса Петровича с интенсивной научной деятельностью. Он занимался проблемами переливания крови, острым аппендицитом, другими вопросами неотложной хирургии, был тесно связан с Хирургическим обществом им. Пирогова, постоянно печатался в медицинских журналах. Одновременно он преподавал в своем родном институте – читал курс общей хирургии и как лектор пользовался необыкновенной популярностью. По воспоминаниям бывших студентов, аудитория нередко провожала его аплодисментами.

Перед войной отец перешел на работу в больницу им. Карла Маркса (Оренбургская, 4) и продолжал преподавание. Маму и меня он успел отправить в эвакуацию в первое военное лето, сам же остался в осажденном городе со стариками родителями. Обо всем, что было после, он рассказал в своем Дневнике войны. Общая тетрадь в линеечку, в кожаной черной обложке, заполненная его быстрым, летящим почерком, бережно хранится в нашей семье вместе с огромным количеством отцовских писем, довоенных и военных.

В Дневнике встречаются многочисленные фамилии врачей – сослуживцев отца и сотрудников Первого ЛМИ. Среди самых известных – Юстин Юлианович Джанелидзе (Джан), Антон Мартынович Заблудовский (А. М.), Николай Философович Виноградов, Петр Андреевич Куприянов, Николай Николаевич Петров, Георгий Федорович Ланг, Вильгельм Адольфович Шаак, Георгий Владимирович Шор. Все они в разное время заведовали институтскими кафедрами общей и госпитальной хирургии, у многих отец учился, со многими его впоследствии связывали дружеские отношения. Во время блокады он работал в тесном сотрудничестве с Николаем Григорьевичем Сосняковым и со своей преданной ученицей Евгенией Савченко. В Дневнике упоминается и один из его довоенных друзей – военно-морской хирург Георгий Френкель.

Ценой невероятных усилий Борис Петрович сумел спасти жизнь своих родителей, Петра Осиповича и Берты Адольфовны. Он постоянно бывал в прежней родительской квартире на улице Марата, 11, давно превращенной в коммуналку. Неподалеку, в доме 11 по Дмитровскому переулку, до войны жила семья его сестры Цецилии Петровны (Цилютки). Ее муж, Яков Ефимович Закгейм (Яшунька), коммерческий директор Пассажа, был любимым родственником моего отца. Другой Яша, упоминающийся в Дневнике, – старший брат отца Яков Петрович, московский инженер-металлург. Очень близким для всей нашей семьи человеком с довоенного времени была домработница моей тетки Мария Николаевна Михайлова (Манечка).

Благодарную память о Борисе Петровиче долгие годы сохраняли спасенные им пациенты, бывшие ученики и коллеги. Все говорили о том, какой это был удивительный человек. Я провела рядом с ним, в постоянном общении, первые восемь лет – самых счастливых лет своей жизни. Боль от потери отца и неизбывное чувство вины перед ним у меня, уже старой женщины, не проходит и не пройдет никогда.

^{И. Комарова}

В случае моей смерти прошу переслать настоящую тетрадь по адресу: Уфа-12, п/я 221, д-ру М. Д. Комаровой/

29 ноября 1941 г.

Сегодня ровно два года от начала финской войны. Как и тогда, стоит гнилая, пасмурная и сырая погода. Оттепель началась лишь сегодня – весь ноябрь был удивительно ровным, свежим зимним месяцем.

Сегодня решил начать записи: события – общие и частные – следуют быстро одно за другим, в памяти трудно удержать впечатления проживаемых дней. Надо все записывать. Жалею, что не начал делать это раньше.

Коротко о минувшем.

Начало войны – 22 июня – застало нашу небольшую семью на даче, в Курорте, это был второй день нашей дачной жизни. С большими трудностями перебрались в город.

В клинике начался разъезд врачей на фронт. Первыми ушли Козачинский, Френкина, Берингер.

С 28 июня я назначен главным врачом больницы. Сразу новый круг работы в крайне трудных условиях нервозной обстановки. Начинается эвакуация детей.

4 июля отправляю дочку с Домом ученых в Углич. С ней моя сестра и няня, племянница – Люленька.

13 июля внезапный приезд сестры, срочные сборы и отъезд жены к ребенку на станцию Волга, под Рыбинском – 15 июля.

С этого времени я остаюсь один с родителями. Живу больше в больнице или на Марата. Частые ночные вызовы в больницу, очень тревожное состояние: середина июля – стремительное движение немцев к Ленинграду, захват Пскова, Луги. Очень волнующий ночной приказ – сжечь все документы в ночь на 16 июля.

В клинике не работаю из-за административной нагрузки. Там работают, кроме А. М. [Заблудовского], Логвинский, Арлиевский и Шухтина. Все остальные на фронте и в госпиталях.

В конце июля уходят еще двое – остаются Сосняков и Шухтина. Приходит новый врач Березовский, оказавшийся хирургом низкой квалификации с крайне низким моральным уровнем. К счастью, через полтора месяца он исчез. 8 августа клиника получает четырех молодых врачей выпуска 1941 года. Работать становится несколько легче.

Работа в клинике носит покуда мирный характер – «доделываем» плановые операции, идут острые аппендициты, немного травмы. С середины июля начинают поступать эвакуированные раненые, обработанные кое-как.

Августовские дни особенно тяжелы – нажим на Ленинград усиливается, в городе чувствуется растерянность, эвакуация, объявленная обязательной, фактически невозможна – все дороги от Ленинграда, в том числе и Северная, отрезаны врагом. Начинается блокада города.

Продовольственное положение в городе еще сносное. По карточкам, введенным с 18 июля, выдается по 600 гр. хлеба, работают коммерческие магазины, рестораны. Уже с 1 сентября нормы уменьшаются, коммерческие магазины закрыты.

С 26 августа после настойчивых просьб я сдаю должность главного врача и возвращаюсь в клинику, где к этому времени работают уже только А. М., Сосняков и четыре молодых врача. Шухтина мобилизована.

На фоне крайне напряженной обстановки 1 августа начинаются учебные занятия с третьим курсом. Лекции и практические занятия посещаются полностью, аудитория переполнена, читать лекции хорошо и приятно. Но уже 15 августа весь третий курс мобилизован на оборонные работы, и учебные занятия прерываются на целый месяц.

От родных получаю тревожные телеграммы – запрашивают разрешение на возврат в Ленинград. Даю согласие. По счастью, Муся удерживает сестру от этого шага, который был бы источником тяжелых страданий для всех нас.

Сентябрьские дни в Ленинграде особенно тяжелы – кольцо вокруг города сжимается, враг занимает близлежащие пригороды. 6 сентября падает первая фугасная бомба – ночью разрушен дом № 119 по проспекту 25 Октября. С 8 сентября налеты становятся ежедневными, точнее еженощными. Эти страшные темные ночи запомнятся надолго!

19 сентября тремя огромной силы бомбами разрушен Дмитровский переулок. По счастливой случайности уцелела Маня. Мало пострадала и квартира сестры.

В клинике начинаются массовые поступления пострадавших от бомб. Ужасающая картина! Тяжелейшие комбинированные травмы, дающие огромную смертность.

23 сентября смерть коснулась и нашей семьи – погибла на фронте Танечка Панич, моя любимая кузина, молодой врач, только что окончившая институт.

Бомбардировки продолжаются ежедневно весь сентябрь, октябрь и ноябрь. Небольшое затишье с 20 по 26 октября объясняется нелетной погодой. С начала октября город начинает подвергаться систематическому обстрелу из дальнобойных орудий. К этому времени мы уже легко различаем: звук разрыва фугасной бомбы, выстрелы зенитки, удар дальнобойного, свист бомбы, свист снаряда, падение кассеты с зажигательными бомбами. Непосредственное знакомство с ними получено в ночь с 17 на 18 октября, когда на больницу было сброшено 29 бомб. Все они были погашены своими силами. Рядом с больницей пылал деревянный дом, близко по ориентиру огня падали фугасные бомбы. Я в это время оперировал прободную язву желудка…

12 октября бомба разрушает дом № 13 по улице Марата. Я с волнением спешу домой и нахожу квартиру невредимой. Рядом – ужасающая картина разрушения с большим числом жертв.

А между тем в клинике идут нормальные учебные занятия, регулярно читаю лекции, однако без обычного подъема – аудитория полупуста, особенно в вечерние часы, перед «обычной» тревогой. Кстати, звук сирены, уже такой знакомый, до сего дня кажется невыносимым; в такой же степени приятна музыка отбоя… И жизнь идет своим чередом – возобновились концерты в Филармонии, театры и в особенности кино переполнены.

В клинике проходит исключительно богатый и поучительный материал: необычайная эпидемия прободных язв. За последние два месяца их прошло не менее пятидесяти. Очень много илеусов,1 ущемленных грыж, исчезают аппендициты.

Сказывается голод! В октябре, а в особенности в ноябре я его остро чувствую. В особенности болезненно переживаю недостаток хлеба. Мысли о еде не оставляют меня днем и особенно ночью. Стараешься побольше оперировать, время идет быстрее, голод не так ощущается… К дежурствам через день уже в течение двух месяцев привык, всю тяжесть хирургической работы выносим мы с Николаем Сосняковым. Обеды через день в больнице дают намек на насыщение.

Голод всюду… Ежедневно в больницу поступает 10–15 истощенных людей, погибших от голода. Запавшие застывшие глаза, осунувшееся землистое лицо, отеки на ногах.

Тягостное впечатление производят отлеты из Ленинграда. Эвакуировалась Военно-медицинская академия. Вчера должен был улететь А. М. Прощание было печальным.

Итак, со вчерашнего дня я заведую клиникой общей хирургии Первого Ленинградского медицинского института. Завтра улетают Джан и Ланг. Настроение становится мрачным.

По вечерам часто выключается свет. В эти минуты ясно представляю себе и я отъезд из осажденного города. Рисую себе картину приезда к родным, к Мусе и Ирочке, в Уфу, их радость от нашей встречи… Как далеки эти мечты от тяжелой действительности…

Говорят, что мы герои. Может быть и так, но я не чувствую себя героем, хотя и привык оперировать под звуки рвущихся на расстоянии 50 метров фугасных бомб и снарядов и читать лекции под звуки зениток.

На сегодня хватит. Завтра очередное дежурство.

1 декабря 1941 г.

Вчерашнее дежурство было особенно тяжелым. С двух часов дня подвезли сразу 26 раненых, пострадавших от артиллерийского обстрела – снаряд попал в трамвай. Очень много тяжелых ранений, преимущественно раздробления нижних конечностей. Тяжелая картина. К ночи, когда закончились операции, в углу операционной – груда ампутированных человеческих ног…

После двухдневного старта вчера улетел Заблудовский.

Сегодня знаменательный день. Был в институте, проведен с 1 декабря приказом временно исполняющим обязанности зав. кафедрой общей хирургии. Как я ждал этого дня! А сегодня – никакого чувства. Угнетающе действуют отлеты из Ленинграда, поговаривают об эвакуации института в целом, но это еще очень туманно.

Вчера говорил с Френкелем по телефону. Настойчиво зовет меня во флот. Не могу решиться. Оставить сейчас институт и больницу – катастрофично для учебного и лечебного дела, идти на новую работу тоже трудно. Так и не знаю, что делать. Единственный плюс – это реальная возможность эвакуации с армией в критический момент. Но хочется верить, что этот момент не настанет.

Сегодня у нас большая радость – пришла телеграмма от Яши, он эвакуирован с заводом в Ульяновск. Сегодня же пришла открытка от Цилютки. Пишет мало, но ясно, что Муся работает в госпитале, чему я очень рад.

О доченьке ничего не пишет.

Сейчас 9 часов 30 минут вечера. Уже полчаса длится ночная тревога. Только что упала рядом фугасная бомба.

Удивительно спокойны старики!..

7 декабря 1941 г.

Сегодня – воскресенье. 24 недели войны… Пишу при свете лампадки, заправленной подсолнечным маслом. Жаль масла, но в полной темноте совсем неприятно…

За истекшую неделю в клинике больших событий не было. Раненых не прибавилось, зато по-прежнему много прободных язв. Больница завалена больными с «гипопротеинемией»…1 Тяжелое впечатление производят эти больные.

Во вторник был у Ю. Ю. [Джанелидзe]. Попрощался с ним. Он заверил меня, что вопрос об эвакуации института решен, речь идет о выборе места, о технике проведения этой операции. В четверг он улетел. Вчера узнал о предстоящем отлете Шаака, Ланга и Шора. А между тем говорили, что они дождутся общей эвакуации института…

Очень трудно жить. Работа съедает много сил, часто приходится ходить пешком из дому в больницу и обратно, надоело непрестанное чувство голода, постоянные мысли о еде, днем и ночью…

Единственной радостью в эти дни были полученные третьего дня письма от дочульки, Муси и Цили. Они устроены очень хорошо, сыты и теплы. Мулька хорошо и наверно с успехом работает. Как бы хотелось вдруг приехать к ним нежданно! Часто себе представляю эту картину…

Сегодня очень холодный день. Ночи темные, страшные. Утром, с приходом в клинику, еще темно. И там часто нет света. Приходится оперировать при керосине и при свечах или при летучей мыши. Мне даже нравится эта приспособляемость! И удивительно хорошо проходит вся полостная хирургия – почти все резекции кишечника, прободные язвы идут хорошо.

И только нет сил и настроения для научных обобщений. Да и нет хороших мыслей!

30 декабря 1941 г.

Итак – завтра кончается 1941 год. Встречу Новый год один, в клинике. Каким он будет, этот новый год?!

Декабрь принес целый ряд утешительных вестей. 13 декабря объявлено о резком переломе на Западном фронте. Улучшилось положение и на Ленинградском фронте, и в Тихвине. 25 декабря прибавили норму хлеба – теперь я получаю 350 гр. в день. В воздухе стало спокойно. С 5 декабря было только две тревоги, да и те «пустые». Стоят жестокие морозы, правда не такие, как зимой 1939 г., но все же дело доходит до 25–30 градусов.

В клинике леденящий холод, очень трудно стало работать, хочется поменьше двигаться, хочется погреться. А главное все же голод. Это чувство почти невыносимо. Беспрестанные мысли о еде, поиски еды вытесняют все другое. Мало верится в близость коренного улучшения, о чем изголодавшиеся ленинградцы много говорят… В институте с серьезным видом готовятся к зимней сессии. Но как она может пройти, если студенты более двух месяцев почти не ходят на практические занятия, очень плохо – на лекции и вовсе не читают дома! Занятий фактически нет, но Ученый совет собирается аккуратно, через понедельник, и слушает защиту диссертаций. Все профессора сидят в шубах и шапках, все осунулись и все голодны. 22 декабря впервые выступал оппонентом на защите диссертации (Данович – Наркоз закисью азота).

В клинике работы стало меньше, воздушных налетов нет, дальнобойные бьют реже, а мирной хирургии стало меньше – экономия транспорта. Все чаще выключается свет, недавно заканчивал прободную язву при свете коптилки, шить пришлось почти на ощупь. А главное – холод не располагает к широкой хирургической работе. Делаем с Сосняковым только самое неотложное.

Вчера получил от Муси несколько старых, октябрьских писем. Им живется неплохо, но, видимо, омрачают мысли о нашей судьбе. 2 января дочульке исполняется девять лет. Большая девуха! Какова она, изменилась ли? Часто поглядываю на ее портретик и слышу ее голосок.

Сегодня впервые за полгода у меня выходной день! Побывал в театре, в Музкомедии – посмотрел «Три мушкетера». В холодном и большом зале театра Пушкина около сотни продрогших зрителей, в шубах и галошах. Мрачно смотрят на бедных актеров, синих от холода и плохо разыгрывающих скучную оперетту.

Побывал у Заблудовских. От них никаких сообщений, хотя прошло уже больше месяца со дня их отъезда…

Сейчас сяду за письма. Следующая запись – уже в 1942 году!

5 января 1942 г.

Вот и начался 1942 год…

Встретил его в клинике, на дежурстве. К вечеру 31 декабря начался жестокий артобстрел района. Привезли раненых. Обработку закончил за пять минут до начала нового года.

Начало это безрадостно. Видимо, уже близится предел человеческих испытаний. Иссякли все мои дополнительные источники питания – вот он, настоящий голод: судорожное ожидание тарелки супа, притупление интереса ко всему, адинамия. И это ужасающее равнодушие… Как безразлично все – и жизнь, и смерть… Все чаще вспоминается екатеринбургское предсказание о моей смерти на 38-м году жизни, то есть в 1942 году…1

Резко осунулись старики, особенно отец. Мать ходит больная, раздраженная.

Крайне угнетает общий развал городского хозяйства. Света нет вовсе уже больше недели – длинные зимние вечера проводим при свете коптилки. Воды нет, канализация не работает. Трамваи не ходят. В клинике все это еще ужаснее. Особенно беспросветная тьма. С 6 часов вечера до 9 часов утра люди – как кроты, даже коптилки нет. Подходим к больным с лучиной. Ничего не оперируем и как-то, к счастью, стало меньше прободных язв, а то пришлось бы ждать до дневного света часов пятнадцать!

Вчера в 6 часов утра останавливал вторичное кровотечение из раны шеи. Никогда не забуду этой операции! И при всем этом леденящий холод, особенно в клинике.

Все чаще думаешь о встрече с семьей и в то же время понимаешь, как это далеко и неосуществимо! Увижу ли я еще свою золотую Ирусеньку, Мусю?

15 января 1942 г.

Уже и середина января… Быстро бегут дни и недели – этому помогает размеренная жизнь: дежурство в клинике, возвращение домой, снова дежурство и так три раза – неделя прошла. Каждый день кажется пределом страданий, но следующий приносит еще большие. И все же проклятая надежда… Она еще удерживает от необратимых решений!..

Больно смотреть на ужасающий развал больницы. Жестокий, все сковывающий холод, температура в палатах около нуля, в операционной 3–5 градусов. Мрак. Лопнувшие батареи и трубы, всюду лужи замерзшей воды. Померзла кровь на леднике. Операций по-прежнему мало, но все же вчера вводил спицу в бедро, сегодня раскрывал тяжелую флегмону кисти. Ходим по отделению в шубах; больные лежат в своих полушубках, в валенках на голых матрацах, кишмя кишат вшами. У меня самого ощущение постоянного зуда…

А голод по-прежнему сдавливает горло все больше и больше. Иссякли всякие побочные источники, больше двадцати дней никаких выдач. Я еще как-то держусь, у Соснякова отекли ноги, лицо осунулось; буквально погибают от голода трое наших молодых врачей. А вне больницы еще более мрачная картина. Беспрестанно тянутся по улицам санки с кое-как завернутыми трупами. Вымирающий город!.. Холод, мрак, отсутствие воды.

Не знаю, как еще держатся старики. Настоящий подвиг будет, если мне удастся протянуть их живыми через эти страшные испытания.

И на фоне этого какой иронией звучит представление меня к ученому званию профессора, состоявшееся на последнем Совете института. Что же – буду умирать (а может быть жить? – опять надежда!) профессором…

Прибыли две телеграммы от Муси. Теперь я только понимаю, какое это настоящее счастье, что их здесь нет. Представляю себе, каково бы мне было видеть страдания голодного ребенка и как невыносимо трудно было бы мне жить и работать. А сейчас – они пишут, что счастливы… Вероятно, это так и есть. Они не знают мучений голода и стужи, они спокойны за свой завтрашний день.

А здесь? С ужасом ждем весны с ее новыми воздушными налетами. Насколько кошмарнее будут страдания от этих налетов теперь, при догорающих силах населения, при полном отсутствии возможности оказать населению помощь. Какая же может быть массовая хирургическая помощь в нашей больнице! А такая картина, оказывается, во всех больницах города.

Жизнь в институте почти совсем замерла. Последние полтора месяца развалились занятия, но лекции кое-как тянулись. И вот вчера состоялась последняя лекция, та самая, которой ждешь целый год!.. В кабинете профессора собралось 8 студентов – это и была моя последняя аудитория…

12 февраля 1942 г.

Почти месяц не прикасался к дневнику. Нелегкий был этот месяц! Жгучие морозы, до 36 градусов, стояли весь январь. Положение с питанием прогрессивно ухудшалось, а дни 27–30 января будут особенно памятными: в эти дни исчез из продажи и хлеб. Бесконечные очереди на лютом морозе выстраивались с часу ночи и нередко стояние было бесплодным. Старики мои почти три дня не видели хлеба. 30 ноября я принес им буханочку – надо было видеть, как они на нее набросились.

В январе иссякли все мои ресурсы, и я решил взять стариков в больницу. 1 февраля погрузились на санки и отправились втроем пешочком. Кое-как дошли и устроились. С этого дня и до сих пор все живем в клинике – мама вполне сносно, в теплой комнате в 3-м хирургическом отделении вместе с Женей Савченко, папа несколько хуже, но тоже в тепле. Зато я вовсе окоченел в холодном рентгеновском кабинете – нашей теперешней базе. Чувство холода сковало меня полностью, появилась злобная раздражительность, неприязнь к больным, равнодушие… И каким страшным стало лицо хирургии зимы 42-го года! Обходы – в шубе с поднятым воротником и в шапке, перевязки в палатах нестерильным материалом и инструментами. Делаем и кое-какие операции – за месяц было несколько ущемленных грыж, две прободные язвы; ампутации, спицы. Все это делаем в отепленной 3-й палате первого хирургического отделения, только днем, без стерильных халатов и в присутствии больных…

Несчастные окоченевшие больные лежат, прикрывшись шубами и грязными матрацами, кишмя кишат вшами. Воздух пропитан гноем и мочой, белье грязное до черноты. Воды нет, света нет, уборные забиты, в коридорах вонь от неслитых помоев, на полу полузамерзшие нечистоты. Их не выливают вовсе или сбрасывают тут же, у входа в хирургическое отделение – храм чистоты!.. И такая картина во всем городе, так как повсюду с конца декабря нет тепла, нет света, воды и канализации. Всюду видны люди, таскающие воду из Невы, Фонтанки (!) или из каких-то скважин на улице. Трамваи не идут уже с середины декабря. Привычными уже стали валяющиеся на улицах трупы полураздетых людей, мимо которых с равнодушием проходят пока еще живые. Но все же более страшное зрелище – грузовики-пятитонки, доверху груженые трупами. Кое-как прикрывши «груз», машины свозят их на кладбища, где экскаваторами роются траншеи, куда и сбрасывают «груз».

На днях в покойницкой поймали мужчину, искавшего труп «помоложе». Он оказался инженером, спокойно и здраво рассуждавшим. Он не видит ничего предосудительного в людоедстве, привел примеры из северных экспедиций и т. п. Сбитые черепа с исчезнувшими мозгами, случаи убийства «на мясо» перестали быть редкостью. А о судьбе свежеампутированных голеней и бедер и говорить не приходится. Мы с Сосняковым слышали даже отзывы о вкусовых качествах подобных блюд…

Таков был январь 1942 года. И не помогли здесь прибавки хлеба, которые, кстати говоря, стали сейчас реальными. Напомню себе, что норма для рабочих с 800 гр. в день спустилась через 600, 500, 400 и 300 до 250 гр. в ноябре и держалась так больше месяца (служащие и иждивенцы получали по 125 гр.). 25 декабря дали рабочим 300, а остальным 200 гр. 24 января стало 400 рабочим, 300 служащим и 250 остальным. И наконец со вчерашнего дня 500, 400 и 300.

И все же мне нехватает 500 гр. хлеба в день. Изрядно меня, по-видимому, истрепал голод! Вчера одна из моих знакомых при встрече со мной заплакала – до такой степени я, по ее словам, изменился. Впрочем, я сам этого не замечаю…

И вот с 10 февраля я в «стационаре для дистрофиков» – учреждение на тридцать человек, где прежде всего тепло – вот и сейчас в комнате, где я пишу, 15 градусов тепла, – спокойно, довольно чисто и относительно сытно. Кормят три раза в день, дают по 60 гр. масла, 60 гр. сахара, 100 гр. мяса и 500 гр. хлеба. Маловато, но все же лучше, чем в больнице. И главное – тепло. Сейчас я много лежу, читаю и постепенно «оттаиваю». Собираюсь пробыть здесь до конца месяца и затем уступить место Соснякову. К счастью, работы в клинике сейчас немного и можно справиться одному из нас с оставшейся молодежью.

В городе снова усилилась волна эвакуации. Это движение очень заразительно, и если бы я был один, я вероятно бы уехал. Но тронуться в путь со стариками – невозможно. Да и жаль бросать квартиры сейчас, когда казалось бы самое страшное уже пережито! Но так ли это? Никто сказать не может. Не знаем, что несет с собой весна для многострадального Ленинграда. Новые налеты, новые попытки штурма города, эпидемии, химическая война? Будет ли это нам поднесено?

И все же ждем весны, как избавления. Проклятая надежда! Неужели она и сейчас нас обманет!

Был бы рад уехать с институтом, но об этом только болтают и не больше. Шор прилетел в Казань и там осел. Пишет оттуда, что институт назначен на эвакуацию в Иркутск. Но разве можно это сейчас осуществить?

На фоне этих мрачных мыслей бесконечно радует судьба моей маленькой родной семьи. Муся отлично работает в госпитале под Уфой, дочулька здорова, растет и умнеет. Сегодня получил письма, которые перечитывал с радостью.

Когда-то мне суждено будет их увидеть и где эта встреча произойдет?!

22 февраля 1942 г.

Сегодня ровно восемь месяцев войны. И какой страшный удар нанесен нашей семье! Вчера пришла Маня и показала полученную зловещую бумагу: 1-го января убит Яша!! Милый мой, родной, незабвенный Яшунька – уже тебя больше нет и не будет, не увидим тебя, твоих умных глаз, не услышим твоего голоса. «Похоронен на берегу реки Ошуй, Чудовского района, Ленинградской области». Бедная Цилюточка, беспомощная с Люлей, как она перенесет этот страшный удар! Не говорю об этом ничего и старикам – это их убило бы. Сегодня же ночью умер в больнице от истощения Абрам Панич – мама теряет уже второго и последнего своего брата. Итак, уже три смерти – три жизни отданы на алтарь этой страшной войны. Не хватит ли для одной семьи?..

Эти два дня много плачу один, сейчас слушал радио, вспомнил, как мы с Яшунькой «ловили» по ночам заграницу, как он это любил. И снова рыдания душат горло – не перед кем излить глубину этого горя!.. Во имя чего отдал он свою молодую, полную сил, ума и энергии жизнь? За что отдала свою жизнь Танюша?

Все ли это, однако, для нашей семьи?

Вновь заговорили в институте об эвакуации, на этот раз более серьезно. Завтра на Совете вопрос выяснится окончательно. Институт едет в Архангельск. Хочу ехать со стариками и Манечкой. Все бросаю и бегу из этого страшного, мертвого города…

26 февраля 1942 г.

Все еще стоит зима – сегодня 22 градуса мороза. Продолжается обстрел города: вчера упали дальнобойные снаряды на Литейном, на Невском. После двух с половиной месяцев перерыва появилась первая весенняя ласточка – тревога – 19 февраля. Длилась около получаса и прошла тихо.

Вчера был у Манечки, снова поплакали друг с другом над его портретом, над милым лицом Яшуньки. Горечь этой утраты теперь волнами набегает на душу, особенно при воспоминаниях, на которые наводят всякие мелочи – лестница на Дмитровском, пропуск в Пассаж, пальто его, письма, такие заботливые к Мане письма. Уже вернулось одно из моих писем «за невозможностью вручить адресату». Значит, ошибки быть не может. Скоро и к Цилютке начнут возвращаться письма – как-то она перенесет этот страшный удар судьбы…

23 февраля состоялся Совет института. В этот безрадостный день мне присвоили ученое звание профессора. Какое было бы торжество, какое счастье и радость, если бы все это было на один год раньше! Итак, теперь я окончательно утвержден в звании профессора. А на душе полный мрак.

На том же заседании выяснились довольно определенные перспективы института. Эвакуация института принципиально решена. Место эвакуации – Архангельск. Возможные сроки – 10–15 марта. Профессура едет в обязательном порядке, без ограничения числа иждивенцев. Квартиры по-видимому бронируются. Я беру с собой родителей и Манечку. Содрогаюсь при мысли о предстоящей поездке: так это все сложно, такой это крах всей предыдущей жизни! Но надо на это идти… Все же это приближает момент долгожданной встречи с семьей.

Только довезти бы стариков! Мама только что перенесла тяжелый колит. Вчера заболел папа – резко ослаб и осунулся. Тоже колит, температура 39, бред… Неужели еще не кончились мои страдания?

Вчера прошел по городу. Мрачный, опустевший, загаженный Ленинград. Лица прохожих обтянутые, серые, злые. Ни одной улыбки. И мало людей!..

В феврале стало сытнее. Кроме прибавки хлеба до 500 гр. на рабочую карточку, выдали 1,5 кгр. крупы, почти 1,5 кгр. мяса. Сахара дали по 300 гр., масла 150 гр. Цены на рынке по-прежнему чудовищные, но все же хлеб подешевел почти вдвое – с 400 руб. за кгр. до 250 руб. Масло расценивается в 2000 руб., сахар – в 1,5–2 тыс. руб. кгр., мясо – 500–600 руб. Очень дороги папиросы – пачка «Беломора» 100–150 руб., коробок спичек – 15 руб.

Но при всем этом идет сплошная распродажа вещей, порой очень ценных и дорогих – за бесценок. Какую прекрасную обстановку и библиотеку можно было бы приобрести, имея не так уж много денег и спокойную перспективу жизни в Ленинграде, спокойную душу!

19 марта 1942 г.

И еще месяц прошел… Близится весна, но все еще стоят упорные холода с температурой до минус 20 градусов, с пронизывающими ветрами. Только в полдень чувствуется солнечное тепло, кое-где подтаивает снег. Скорей бы отогреться!

После длительных и сложных перипетий эвакуация института в Архангельск была отменена. Теперь окончательно отпал вопрос об организованном отъезде. С 23 февраля уже идут занятия по новому учебному году, а с 1 апреля они развернутся полностью. Студенты переводятся на 1-ю категорию, на котловое довольствие, так что есть перспективы некоторой нормализации занятий. Отмена эвакуации института избавила меня от многих тяжелых часов и дней, связанных со сборами, отъездом, ликвидацией квартир и прочее. Но все же остается ощущение отдаления встречи с семьей. Тоска по семье нарастает все больше и больше. Письмами не насытишься, но хочется читать их каждый день. Дочулька пишет замечательные письма – я их бережно храню и перечитываю по многу раз. Живут они, видимо, несколько хуже, чем раньше, ухудшились условия питания, а работы стало больше у Муси. Разлука и перерыв в письмах действуют на нее угнетающе.