Текст книги "Мужское воспитание"

Автор книги: Борис Никольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

7

Теперь я старался поменьше бывать дома.

Не ладилось у нас дома с тех пор, как отец вернулся из Москвы. Я это чувствовал. Слишком предупредительна была мама к отцу, чересчур предупредительна и внимательна, и слишком вежливо разговаривала она со мной, я знал, что это неважный признак. Раньше, например, она говорила мне: «Женя, тащи-ка тарелки из кухни». А теперь эта же просьба звучала так: «Женя, если ты не занят, принеси, пожалуйста, тарелки из кухни». От одной такой фразы мне становилось не по себе. Я уже знал по опыту, что, когда мама говорит так вежливо, это значит – все внутри у нее кипит, просто она сдерживает себя из последних сил.

Конечно, я понимал ее – она ведь тоже надеялась очутиться в Москве, а вместо этого получились одни неприятности. Тут поневоле разозлишься.

Так что никакого настроения сидеть дома у меня не было. И в школе я тоже чувствовал себя не особенно уютно. Никто не сказал мне ни слова о неудаче моего отца, никто не вспоминал о моем обещании покинуть класс еще до конца четверти, и все-таки…

Я потерял уверенность – вот что случилось со мной.

Раньше я легко ввязывался в споры, никогда не упускал случая поддразнить кого-нибудь и не прочь был похвастаться: «А мой отец говорит…», «А мой отец лучше знает…», «А мой отец…» Теперь же я стал больше помалкивать. Я знал, что меня могут осадить в любой момент, и боялся этого, и оттого чувствовал себя неуверенно.

Раньше я всегда был вместе с ребятами, а теперь стал оставаться один. И когда оставался один, придумывал себе разные развлечения, о которых никто не подозревал, кроме меня. Например, мне нравилось незаметно идти по улице вслед за патрулем, наблюдать за всеми действиями патрульных и воображать, будто у меня на поясе тоже висит револьвер в кожаной кобуре и это мне отдают честь встречные солдаты, это на меня уважительно посматривают прохожие, это я готов в любую минуту вступить в схватку с бандитами или хулиганами. А иногда мне нравилось воображать себя разведчиком – тогда мне приходилось неслышно красться вдоль стен, прятаться в подворотнях или с безразличным видом пристраиваться к очереди на автобусной остановке, пропуская мимо себя преследователей…

Однажды я так увлекся, что не заметил, как забрел далеко от школы.

Я шел и шел за патрульными и вдруг обнаружил, что оказался на вокзальной площади.

На этой площади всегда людно. Здесь разворачиваются автобусы, здесь вдоль тротуара выстроились киоски, здесь терпеливо томится очередь на стоянке такси, здесь стоят бочки с квасом и продавщицы мороженого бродят со своими ящиками…

Я очень люблю вокзал, я мог бы часами толкаться на этой площади, но сейчас я сразу вспомнил ночной разговор, вспомнил, как отец дожидался здесь темноты, и у меня опять стало тяжело на сердце. Я представил себе, как сошел он в тот день на перрон и его никто не встречал, – ни я, ни мама даже не знали, что он уже здесь, в нашем городе; всех встречали, а его нет; я представил, как сидел он в зале ожидания на деревянной лавке наедине со своими невеселыми мыслями…

Я остановился около вокзальных тяжелых дверей и, задрав голову, принялся изучать расписание поездов. Почему-то мне вдруг захотелось, мне стало вдруг важно узнать, на каком поезде приехал тогда отец.

Я рассматривал расписание и неожиданно услышал у себя за спиной чей-то голос:

– Далеко ли собрался, Серебрянников?

Я вздрогнул, обернулся и увидел подполковника Евстигнеева, замполита части.

Подполковник Евстигнеев был, пожалуй, единственным человеком в военном городке, кого я побаивался. В общем-то, не было у меня никаких причин его бояться, ни в чем я перед ним не провинился, а вот все-таки предпочел бы я с ним не встречаться.

Я даже точно могу сказать, с каких пор я стал его побаиваться.

Это было еще в прошлом году, весной, в субботний день. Я играл со своими приятелями возле нашего дома в ножички. Земля была влажная, податливая – очень хорошо было в тот день играть в ножички. Тут же неподалеку работали солдаты – убирали территорию вокруг домов. Кто подметал дорожки, кто выкладывал вдоль дорожек беленые камни, кто таскал на носилках мусор. Мы им не мешали, и они нам тоже не мешали – все были заняты своим делом. И вдруг появился подполковник Евстигнеев. Посмотрел, посмотрел на солдат и спросил:

– Кто у вас тут за старшего?

– Я, товарищ подполковник. Ефрейтор Кискин.

– А кто вас сюда прислал?

– Старшина роты, товарищ подполковник.

– Вот что, товарищ ефрейтор. Собирайте своих гвардейцев и шагом марш в казарму. Скажете старшине, что я отменил его приказание. Это что еще за мода – офицерские дети насорят, накидают тут мусора, а солдаты за ними убирай?..

Ефрейтор Кискин начал поспешно созывать своих солдат, а мы сбились в кучу и ждали, что будет дальше.

Подполковник стоял перед нами, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и смотрел на нас в точности как Гулливер на лилипутов.

– А вы, – сказал он, помедлив, строгим голосом, – извольте-ка потрудиться. И чтобы к вечеру была полная чистота и порядок. Ясно? – Он пошел было к штабу, но вдруг обернулся и погрозил нам пальцем: – Ишь барчуки!

С тех пор я старался не попадаться на глаза подполковнику Евстигнееву – у меня так и осталось ощущение, будто он уличил меня в чем-то постыдном. Не очень-то приятно, когда тебя считают барчуком, папенькиным сынком.

– Так куда, говори, ехать собрался?

– Никуда, – сказал я. Мне было неприятно, что он застал меня на вокзале. Еще расскажет отцу или матери, – как я им объясню, с чего я забрел сюда?

– А я думал, ты уже в Сибирь податься решил. Маршрут выбираешь. Был у меня такой случай. На севере я тогда служил. Так к одному майору сын вдруг прикатил. Такой же, как ты. Тысячи две километров отмахал, сбежал из дома от матери и явился. «Надоело, – говорит, – папа, без тебя жить. Соскучился».

Евстигнеев рассмеялся и положил руку мне на плечо.

– Ну что, домой? Могу подвезти.

Только тут я увидел командирский газик с сиденьем, отделанным красным плюшем.

Я кивнул. Кто же откажется прокатиться на газике? К тому же сейчас это было очень кстати – мама, наверно, уже нервничает, не знает, куда я делся. Правда, у меня не было особого желания вести разговоры с подполковником Евстигнеевым, но не обязательно же он будет со мной разговаривать!

Мы забрались в газик, подполковник, как и полагается, на переднее сиденье, я – на заднее, и газик тронулся.

Не успели мы отъехать, как Евстигнеев обернулся ко мне и вдруг спросил:

– Ну как, батька твой все переживает?

«Начинается!» – неприязненно подумал я.

Я пожал плечами.

– И ты тоже переживаешь?

Я опять дернул плечами.

– Что ты все плечиками разговариваешь, как барышня? Переживаешь – так и скажи. И должен переживать – как же иначе?

«Чего он пристал? – тоскливо подумал я. – Лучше бы уж не садился я в этот газик, лучше бы топал пешком…»

Евстигнеев помолчал.

– Я тебе одну только вещь хочу сказать. Ты меня все-таки послушай, уши не зажимай. Я хочу, чтобы ты вот что понял и запомнил. У каждого человека, брат, бывают в жизни неудачи. Бывают даже целые полосы неудач! Неудачи – они друг за дружкой ходят, как волчий выводок. Они человека как бы на прочность испытывают. Против одной устоял, а тут вторая…

Я сразу представил себе полосу неудач почему-то в виде железнодорожного полотна без рельс, но со шпалами, и по этим шпалам с трудом шагает усталый человек.

– Ты меня слушаешь? – спросил Евстигнеев.

– Да, – сказал я.

Я и правда теперь слушал его. Он говорил со мной вполне серьезно, и мне это нравилось. Я заметил, что и солдат-шофер тоже с интересом прислушивается к нашему разговору.

– Я тебе точно скажу – не тот настоящий человек, у кого никогда в жизни не было неудач, а тот, кто сумел справиться с ними. Кто сумел преодолеть их. Вот какая штука! Понял, к чему я клоню?

– Понял, – сказал я.

– А батьку своего не огорчай, – добавил Евстигнеев.

«Откуда он знает? – подумал я. – Кто ему рассказал?»

Опять у меня было такое чувство, как тогда, год назад, когда он назвал нас барчуками.

– Помогай батьке. Слышишь?

Что он хотел этим сказать? Как-то не думал я никогда, что отец может нуждаться в моей помощи. Нет, конечно, я помогал ему, когда он, например, ремонтировал приемник, или собирался ехать на рыбалку, или когда в доме начиналась генеральная уборка… Но ведь сейчас подполковник Евстигнеев говорил об иной помощи! О помощи в совсем другом смысле!

Машина подкатила к штабу и остановилась. Евстигнеев протянул мне руку.

– И на расписание поездов пока особенно не заглядывайся! – сказал, он.

Неужели он всерьез подумал, что я хотел сбежать? От этой мысли мне стало весело. Жаль только, что никто не видел, как подкатили мы с ним на газике и как прощался он со мной за руку!

Я совсем осмелел, я был даже не прочь еще побеседовать с подполковником Евстигнеевым, но тут вдруг заметил, что он уже не смотрит на меня – весь он как-то подтянулся, лицо его приняло озабоченное выражение, и глядел он теперь в сторону учебных классов. Я тоже посмотрел в ту сторону, и первое, что мне сразу бросилось в глаза, – были красные генеральские лампасы.

К штабу медленно шел генерал.

Рядом с ним, что-то объясняя ему, шагал командир полка, а чуть позади шли еще несколько подполковников и майоров.

И я сразу сообразил, что это значит. Это значит, к нам, наконец, приехала та самая важная комиссия, которую уже давно ждали в полку…

8

Конечно, и раньше не раз бывали в полку и инспекторские проверки, и зачетные стрельбы, и тактические учения, но никогда прежде меня особенно не волновали эти события. То есть волновали, но совсем по-другому. Я всегда рвался посмотреть стрельбы, упрашивал отца взять меня с собой, но вот переживать особенно не переживал.

Да и что мне было переживать?

Я привык к удачливости своего отца, я привык, что его рота всегда оказывалась лучшей или, по крайней мере, одной из лучших. Я привык к этому, как привык к тому, что Мишка Матвейчик всегда получает пятерки – так и должно быть, чему тут удивляться?

А теперь… Теперь-то я понимал, как много значит для отца эта проверка! И я волновался тоже, я переживал и, словно какая-нибудь Элька Лисицына, прислушивался к разговорам взрослых, ловил каждое слово, если оно имело хоть какое-то отношение к этой проверке…

– Ну, товарищ капитан, судьба все-таки за нас, – сказал однажды лейтенант Загорулько моему отцу. – Даже удивительно, как нам повезло, что Морковина именно сейчас взяли в госпиталь на исследования. Прямо как гора у меня с плеч свалилась. Остальные-то нас не подведут!

– Да, – задумчиво сказал отец, – много я на него времени ухлопал…

«И что он с ним возился! – подумал я. – Достаточно было только разок увидеть, как пятился он, этот Морковин, тогда от бассейна, как поспешно сдирал с лица резиновую маску, чтобы понять, что никуда такой солдат не годится, ничего, кроме неприятностей и позора, роте он не принесет…»

И потому я, конечно, тоже обрадовался, когда услышал, что Морковина не будет на проверке.

Я уже знал, что роте отца предстояло сдавать зачет по подводному вождению танков. Я никогда раньше не видел, как водят танки под водой, – обычно эти занятия проходили летом, когда я уезжал в пионерский лагерь. Но вот всяких рассказов о том, какое это нелегкое и даже рискованное дело, сколько умения и выдержки требует оно от танкистов, – таких рассказов наслушался я немало.

И в этот раз я не знал, удастся ли мне попасть на озеро – вот что было самое обидное! Что меня возьмут, я, конечно, не сомневался – уж что-что, а упрашивать я умел. Если надо, я у самого командира полка не побоялся бы попроситься! Но очень может быть, пока я буду торчать в школе, здесь все уже и начнется и кончится.

Будь моя воля, я бы всех ребят из военного городка в этот день распустил по домам.

Но моей воли не было, и утром мне пришлось отправиться в школу.

Обычно я ходил пешком, но тут я опаздывал и потому сел в автобус. Я забрался на свое любимое место – самое высокое, над задним колесом.

Все-таки уж очень не хотелось мне в этот день ехать в школу!

И пока автобус разворачивался, я все глядел на танки – вернее, даже не на танки – только задранные кверху стволы их пушек были видны за забором. Где-то там сейчас и мой отец отдавал последние распоряжения…

Автобус развернулся, быстро покатил по асфальту, теперь военный городок остался уже позади, а впереди, на обочине шоссе, я вдруг увидел высокую худую фигуру.

Рядовой Морковин собственной персоной шагал по дороге.

Он похлестывал прутиком по голенищам сапог, и вид у него был довольный, как у человека, которого по всем статьям признали совершенно здоровым.

Он промелькнул за окном, автобус обдал его пылью, и мы покатили дальше.

И сразу сначала смутное беспокойство, а потом самая настоящая тревога за отца охватила меня.

Возвращение Морковина не предвещало ничего хорошего.

9

И все-таки я успел!

Нет, не в школу, в школу я как раз опоздал. Когда я явился, в вестибюле уже стоял завуч и ловил опоздавших.

– Стыдно, Серебрянников, – сказал он. – Ну ответь мне, ты видел хоть раз, чтобы твой отец опаздывал на работу?

Я ничего не ответил. Откуда я теперь знаю – опаздывал он или не опаздывал. И потом – я-то тут при чем?

– Среди военных живешь, а к дисциплине все не привыкнешь… – вздохнул завуч.

Будь сейчас на моем месте кто-нибудь другой, ну хотя бы тот же Миша Матвейчик, завуч бы сразу отпустил его, не стал бы читать ему нотацию, а нам, ребятам из военного городка, он всегда считал нужным напомнить, что мы должны показывать пример. И очень расстраивался, когда мы не оправдывали его надежд.

Так что на первый урок я в тот день опоздал.

А успел я на озеро.

Да еще на мотоцикле прокатился. Мне повезло – знакомый лейтенант прихватил меня с собой.

Занятия на озере были в самом разгаре, и я сначала почувствовал себя, как человек, проникший в зал кинотеатра посередине сеанса: надо отыскать свободное место, надо быстренько разобраться, что к чему, сообразить, что было раньше, и в то же время не пропустить те кадры, которые идут сейчас.

Первым делом я увидел над поверхностью озера узкую трубу, она торчала прямо из воды, точно перископ подводной лодки. Труба эта двигалась к берегу. Потом я увидел, как воду вспорол ствол пушки, затем показалась башня танка, приглушенное рокотанье вдруг превратилось в оглушительный грохот – и вот уже весь танк медленно выполз на берег. Совсем как в фантастическом фильме из доисторических времен. Там, в этом фильме, был такой эпизод: стремительно движется над озером безобидная крохотная головка на длинной гибкой шее, рассекает воду. Все ближе, ближе к берегу. И вот вода расступается, и на берег вдруг вылезает гигантский бронтозавр, или динозавр, или ихтиозавр, не знаю, как их там звали. Вот тебе и безобидная головка, вот тебе и тонкая шея!

На берегу я увидел еще два танка. Пятиметровые воздухопитающие трубы, как мачты, неуклюже возвышались над их башнями.

Теперь я искал глазами моего отца, но его нигде не было.

Я увидел катер с тонконогими водолазами, затянутыми в резиновые костюмы, увидел среди кустов санитарную машину с красным крестом и палатку, растянутую среди деревьев, и самих танкистов в черных комбинезонах и шлемофонах, ожидающих своей очереди отправиться под воду. Я увидел лейтенанта Загорулько и своего знакомого сержанта Колю Быкова. И Морковин тоже был здесь. Только моего отца нигде не было.

Я подошел к танкистам.

– Коля, привет! – сказал я. – Ну, как дела?

– Порядок! – сказал он. – Я уже отводился. Все в ажуре.

– А где папа?

– Да вон же! Ты что, своего отца уже не узнаешь? Быть ему комбатом – не иначе!

И правда, как я не увидел сразу!

Не командир полка, и не его заместитель, и не командир батальона, а мой отец руководил сейчас занятиями!

Он стоял с микрофоном в руке возле командирского раскладного столика, тут же около него расположились радисты со своими рациями и еще какие-то люди с красными повязками на рукавах, и сюда же, к нему, прибывали танкисты, чтобы доложить о выполнении задания.

Но самое главное было даже не в этом!

Самое главное было в том, что приезжий генерал, и приезжие офицеры, и наши собственные, здешние офицеры – все они, стоя чуть поодаль, наблюдали за действиями моего отца!

Не очень-то приятно, когда на тебя смотрят, когда следят за каждым твоим словом, за каждым твоим движением сразу столько людей. Я бы, например, и минуты не смог выдержать, и звука бы не смог произнести, если бы на меня уставились все эти начальники. Однажды к нам на урок пришел какой-то инспектор из роно, так я и то еле-еле выполз на троечку, и не потому, что не знал урока, а потому, что волновался.

И мой отец сейчас нервничал – я это сразу заметил.

Голос у него был хрипловатый, низкий – чужой голос.

– Третий, доложите о готовности!.. Третий, вас понял. Вперед, третий! Третий, вперед!

Танк на берегу вздрогнул, дернулся, выбросил облако сизого дыма и пополз к воде. У самой воды он еще раз дернулся – сначала в одну сторону, потом в другую, он точно упирался, точно отказывался подчиняться водителю, но в следующий момент гусеницы его уже погрузились в воду, затем вода сомкнулась над башней, и сразу стало тихо, словно кто-то вдруг плотно прикрыл дверь в комнату, из которой только что доносился грохот.

Теперь только по торчащей из воды трубе можно было определить, где идет танк.

– Так… так… так… Немного левее… Так… так… – размеренно повторял отец в микрофон.

Один раз отец неожиданно сбился, спутался: когда танк пошел резко влево, он тоже вдруг скомандовал: «Левее!» Танк еще резче забрал влево, в глубину, труба чуть накренилась над водой, и отец сразу поправился, крикнул в микрофон: «Правее! Правее!» – и покраснел, залился румянцем, совсем как новобранец, который вдруг повернулся на строевых занятиях не в ту сторону.

И тогда я подумал, что, пожалуй, зря я явился сегодня на озеро, не надо было мне сюда являться…

Уж если отца, его роту постигнет неудача, если опять случится какая-нибудь неприятность, если отец опозорится на глазах у этого приезжего генерала и у всех офицеров, то пусть это случится лучше без меня…

Правда, пока все шло хорошо, гладко, если не считать маленькой осечки, но ведь впереди оставался еще экипаж, где механиком-водителем был Морковин.

Танки исчезали под водой, потом выбирались на противоположный берег, разворачивались там, повинуясь флажкам регулировщиков, скрежеща гусеницами, снова уходили под воду и возвращались на свой берег, отдуваясь и отфыркиваясь, поблескивая мокрыми боками, точно они и правда были исполинскими живыми существами… И всеми этими огромными машинами и людьми, которые вели эти машины, командовал мой отец!

Нет, все-таки здорово быть танкистом!

Я засмотрелся на танки, и вся моя тревога за отца, все мои страхи улетучились так же быстро, как и возникли, и забеспокоился я снова только тогда, когда приблизилась очередь Морковина.

Я опять подошел поближе к танкистам.

Лейтенант Загорулько о чем-то негромко говорил с сержантом Быковым, и лица у обоих были озабоченные и возбужденные, как у наших ребят, когда перед самой контрольной они наспех листают страницы учебников и сговариваются, кто кому будет помогать в случае чего…

Морковин стоял чуть в стороне. Сейчас, в комбинезоне и танковом шлеме, он выглядел гораздо мужественнее, чем тогда, в бассейне. По крайней мере не казался таким беспомощным, но руки его все же выдавали волнение – они все время были в движении.

Я с неприязнью смотрел на эти беспрестанно шевелящиеся руки.

Не мог он задержаться в своем госпитале, что ли?

– Морковин! Держи хвост морковкой! – крикнул кто-то из солдат. – Больше одного раза не утонешь!

Морковин улыбнулся и хотел что-то ответить, но тут к нему подошел лейтенант Загорулько. Морковин слушал его и понятливо кивал.

– Товарищ лейтенант! Пора!

Пора! Еще минута, и полный экипаж – четыре танкиста, уже затянутые в спасательные жилеты – выстроились возле танка.

А Морковин?

Морковина среди них не было.

На месте Морковина стоял сержант Быков.

– По машинам! – скомандовал лейтенант Загорулько.

Солдаты бросились к танку, один за другим они легко взбирались на броню и скрывались в люке.

И по-прежнему Морковина среди них не было!

Так вон оно что! Вот, значит, какую штуку придумал лейтенант Загорулько!

Это было совсем несложно. Он просто заменил Морковина. Он потихоньку заменил Морковина сержантом Быковым. Он не хотел рисковать понапрасну. Он не хотел подводить моего отца. Он не хотел, чтобы из-за одного Морковина страдала вся рота.

Я обрадовался.

Надо немедленно сообщить, дать знать об этом отцу, чтобы он не волновался зря. Ему-то со своего командного пункта было не видно, кто из солдат забирался в танк. И ясное дело, он больше всего боялся за Морковина. А бояться-то теперь было нечего!

Я просто изнывал от желания сообщить отцу о своем открытии.

Но я даже подойти близко к нему не мог решиться. Я только смотрел на него с почтительного расстояния.

Если бы отец догадался, что я кое-что знаю, может быть, он бы и посмотрел на меня повнимательнее, может быть, заметил бы тогда мою радостную физиономию, но он не догадывался. Да и до меня ли ему было!

Лязгая гусеницами и грохоча, танк выполз на исходную позицию к самой кромке воды и замер.

Теперь экипажу предстояло сориентировать машину. Если бы за рычагами сейчас сидел Морковин, командиру экипажа наверняка пришлось бы немало помучиться с ним, но сержант Быков был опытным механиком-водителем. Танк только чуть тронулся в одну сторону, чуть в другую и снова застыл. Готово.

– Восьмой, доложите о готовности! Восьмой! – говорил отец в микрофон.

«Все в порядке! – хотелось мне крикнуть ему. – Все в порядке! Не волнуйся!»

– Восьмой, доложите о готовности! Восьмой!

Отец замолчал, вслушиваясь.

Сейчас ему доложат о готовности, сейчас он даст команду «вперед», сейчас…

Ну что же он так долго? Чего он ждет?

– Восьмой, повторите, – сказал отец.

Он словно нарочно тянул время.

И вдруг я понял. Я понял, что произошло. Он догадался. Он узнал по голосу, что отвечает ему не Морковин.

И теперь он колебался, он решал, что делать.

«Скорей же, скорей!» – мысленно торопил я.

Генерал еще не догадывался, чем вызвана заминка, но каждую минуту он мог заподозрить что-то неладное.

«Скорей же!»

Отцу стоило только сделать вид, что он ничего не заметил, и все будет в порядке. В конце концов, не он же посадил в танк сержанта Быкова! Он-то при чем!

– Восьмой, отставить! – скомандовал отец. – К машине!

Что он задумал? На глазах у генерала! У всей комиссии! Теперь все поймут, в чем дело.

Крышка люка откинулась, танкисты уже выбрались из танка, спрыгивали на землю.

– Лейтенант Загорулько! Ко мне! – крикнул отец.

Но лейтенант и так уже бежал к нему.

– Товарищ лейтенант, – голос отца звучал совсем спокойно, даже тихо, – разберитесь, что там за путаница в экипаже…

– Товарищ капитан… – Лейтенант Загорулько старался не столько словами, сколько движением лица что-то объяснить отцу.

– Выполняйте! – четко выговорил отец, и тут уж я увидел, что он еле сдерживает себя, чтобы не закричать на лейтенанта.

Лейтенант раздраженно усмехнулся. В конце концов, он старался только ради отца.

– Вы слышали? Выполняйте!

Через минуту сержант Быков уже передавал свой спасательный жилет Морковину. Морковин долго застегивал его – никак не мог справиться с крючками.

Потом отец приказал экипажу подойти к нему. Он переводил взгляд с одного лица на другое и наконец остановился на Морковине.

– Ну, как настроение? – спросил он.

– Ничего настроение, – неуверенно улыбнулся Морковин.

– Не волнуйтесь, – сказал отец. – Все будет хорошо. Не волнуйтесь.

Все это происшествие заняло лишь несколько минут. Крышка люка опять захлопнулась – теперь уже за Морковиным.

Я украдкой поглядывал на генерала, на окружавших его офицеров. Догадались ли они, что произошло? Или нет? Я ничего не мог определить по их лицам.

Танк вошел в воду, вода приглушила грохот мотора, и на берегу тоже разом стихли все разговоры. Даже солдаты, старавшиеся до сих пор держаться незаметно, подальше от начальства, теперь высыпали к самой воде. Даже лейтенант Загорулько, который сначала лишь раздосадованно махнул рукой – ему, мол, наплевать, пусть хоть затонет этот танк вместе с Морковиным – и тот все-таки не выдержал и сейчас стоял рядом с солдатами.

Я тоже не отрывал глаз от вскипающих водоворотов, по которым угадывался путь танка.

Я ахнул, когда танк вдруг двинулся вправо, я обрадовался, когда он опять вернулся на прямую и пошел ровно, словно по ниточке.

Я переживал за Морковина, но все-таки мысли мои были заняты другим.

Я думал о своем отце. О его поступке.

Ведь в глубине души я с самого начала надеялся, что он поступит именно так. Теперь-то я мог себе в этом признаться…

«Все хорошо, что хорошо кончается», – любит повторять моя мама.

И эти учения кончились хорошо, даже лучше, чем хорошо, потому что Морковин провел танк на отлично.

Морковин улыбался, сиял, вытирал рукавом пот со лба, радостно объяснял что-то солдатам. И руки у него сейчас были как руки – обыкновенные руки, непонятно, почему они так раздражали меня полчаса назад…

Я увидел, что мой отец наконец-то немного освободился, отошел от своего командирского места.

Офицеры о чем-то переговаривались, совещались между собой, а он был один, и я не выдержал, бросился к нему, хотя знал, что он может рассердиться, может даже прогнать меня. Отец был весь еще напряжен и взбудоражен, он взглянул на меня, усмехнулся и сказал так, словно отвечал на собственные мысли, словно продолжал прерванный разговор:

– Видал? Помочь надумали! Пожалеть решили! Запомни, заруби себе на носу или намотай на ус, как хочешь, – никогда не разрешай себя жалеть. Это последнее дело, если тебя начинают жалеть, понял?

И он вдруг крепко обнял меня за плечи.