Текст книги "Третья дорога"

Автор книги: Борис Никольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Глава 6

В этот день дежурной была Инга Макарова. На большой перемене девочки выгнали в коридор мальчишек и заперлись в классе. Инга показывала, как танцуют твист.

Она умела танцевать все танцы, эта Инга, она лучше всех в классе крутила хула-хуп. Казалось, она стоит неподвижно, а обруч сам летает вокруг нее, словно привязанный. Жаль, что за хула-хуп не ставили отметок, а то Инга по всем предметам не выползала из троек.

– Ну что ж, – говорила она, – если у меня такие ограниченные способности, не могу же я надрываться. Вон у нас в квартире соседка два института окончила, а потом туберкулезом заболела. Подумаешь – радость!

Еще Инга собирала фотографии известных киноартистов. Правда, в классе многие девочки увлекались этим, но ни у кого не было такой богатой, такой разнообразной, такой великолепной коллекции, как у Инги. И все новые модные песенки, и новые танцы она всегда узнавала самая первая.

Девочки оттащили учительский стол к окну и, усевшись кто на столе, кто на партах, следили за каждым движением Инги. Время от времени в дверь барабанили мальчишки – им, конечно, не терпелось посмотреть, что делается в классе.

– Не ваше дело! Секрет! Много знать будете – скоро состаритесь! – весело визжали в ответ девочки.

Им очень нравилось позлить мальчишек. А то вечно твердят, что девчонки – любопытные, а сами теперь небось изнывают в коридоре от любопытства.

Вдруг кто-то застучал особенно сильно. Швабра, просунутая, как засов, в дверную ручку, запрыгала и накренилась – вот-вот выпадет.

– Эй, открывайте! Важное сообщение! – Это был голос Генки Федосеева.

– Так тебе и поверили!

– Смотри, какой умный!

– Да не обращайте, девочки, внимания…

– Открывайте же! Слышите! Честно говорю!

В этот момент зазвенел звонок, пришлось быстренько передвинуть учительский стол на место и открыть дверь.

Мальчишки ворвались в класс, подозрительно оглядываясь по сторонам, стараясь догадаться, что же здесь происходило.

Но девочки уже как ни в чем не бывало мирно сидели за своими партами.

– Ребята! – закричал Генка, забираясь на парту и размахивая газетой. – Смотрите, что написано!

Он развернул газету и начал читать:

– «Как сообщает корреспондент агентства Ассошиэйтед пресс, в Южной Африке готовится еще одна расправа… На днях здесь был арестован видный борец за свободу Африки Патрик Мизонго…»

В классе наступила тишина.

– «Его обвиняют в том, что он нелегально выезжал в страны социалистического лагеря. Патрику Мизонго угрожает смертная казнь. В настоящее время во всех странах свободной Африки проходят митинги протеста. Жизнь мужественного борца должна быть спасена».

Генка спрыгнул с парты.

В классе было тихо, так тихо, что, открыв дверь, Семен Борисович даже застыл на пороге.

– В чем дело?

И тогда закричали, зашумели все разом:

– Семен Борисович, его арестовали!

– Семен Борисович, наш негр…

– Семен Борисович, его же убьют!

– Да объясните мне толком, в чем дело!

Генка протянул ему газету.

– Да-а… – сказал Семен Борисович. – Да-а… Не знаю даже, чем мы можем помочь…

Он задумался, и ребята снова затихли.

– Не знаю… Хотя вот что… – Его мохнатые брови шевельнулись. – Давайте пошлем телеграмму. Даже две телеграммы. Одну, конечно, их правительству… А другую, я думаю, в Комитет солидарности стран Азии и Африки…

– Вот здорово! А примут?

– Примут. Почему не примут? Должны принять…

– А как подпишемся?

– Так и подпишемся: такой-то класс такой-то школы, как есть…

Весь урок ребята сочиняли текст телеграммы. Потом собирали деньги. А после уроков Таня, Генка и Зина Котова пошли на почту.

Тане все-таки не верилось, что телеграмму примут. Правда, она не раз слышала по радио и читала в газетах эти слова – «телеграмма протеста», но ей казалось, что такие телеграммы посылают какие-то особые люди, а оказывается, каждый может? Почему же тогда все люди не торопятся сейчас на почту, почему так спокойно читает газету вот этот толстый мужчина в зеленой шляпе, и почему с такими беззаботными лицами стоят эти женщины на автобусной остановке, и почему так беспечно разговаривают два парня возле пивного ларька? Разве они ничего не знают? Ничего не слышали?

На почте девушка долго читала текст телеграмм, потом ушла с ними в соседнюю комнату, но, вернувшись, ничего не сказала, только с интересом посмотрела на ребят и выписала квитанцию.

Домой Таня и Генка возвращались опять вместе, как и раньше. Они шли рядом, не торопясь, чуть касаясь друг друга локтями, как ходят люди, только что выполнившие сообща трудное и важное задание.

– Представляешь, сколько телеграмм придет! – говорил Генка. – Ты думаешь, мы одни послали? Как бы не так! Со всего мира! Они испугаются и освободят его!

Весь этот день ощущение важности, необычности выполненного дела не покидало Таню. Первый раз она с таким нетерпением поглядывала на радиоприемник – ждала последних известий. Ей казалось, что сегодня, обязательно сегодня же, сообщат, что Патрик Мизонго освобожден. А то, может, еще и про их телеграмму скажут – вот будет здорово.

Вечером мама читала книгу, забравшись с ногами на диван, отец решал шахматную задачу из календаря. Обычно в такие вечера Таня любила пристроиться на диване рядом с мамой, приласкаться, пригреться возле нее и потихоньку заглядывать в мамину книгу – это куда интереснее, чем читать свою, взятую в школьной библиотеке…

Но сегодня Таня сидела перед радиоприемником и терпеливо слушала, сколько стали сверх плана выплавили металлурги Запорожья, и как соревнуются друг с другом нефтяники Каспия, и что за новая выставка открылась в Русском музее…

Наконец диктор перешел к зарубежным новостям.

Волнения в Сайгоне… Забастовка в Аргентине… Де Голль вылетел в Лондон…

«Ну вот, сейчас скажет… Сейчас…»

Голос диктора звучал ровно, спокойно.

– Как сообщает корреспондент агентства Ассошиэйтед пресс, сегодня днем трибунал приговорил Патрика Мизонго к смертной казни. Патрик Мизонго помещен в камеру смертников. В странах Африки…

В комнате ничего не изменилось. Мама по-прежнему читала свою книгу. Папа в задумчивости трогал себя за ухо, склонившись над шахматной доской.

«Патрик Мизонго помещен в камеру смертников…»

Таня вдруг ясно увидела его лицо с печальными, усталыми глазами и обострившимися скулами, его худые, словно детские руки, вспомнила, как рисовал он на доске веселый кривой земной шар и маленькую ракету возле него, как рисовал вопросительный знак и ребята радостно кричали в ответ: «Скоро! Скоро!»

«Неужели его не спасут? Неужели никто не спасет его?»

Глава 7

– Слушай, Таня, я знаю, куда уехал мой брат. Хочешь, я расскажу тебе? Только это большая тайна, ты никому не должна рассказывать. Понятно? Тогда слушай внимательно…

Они сидели вдвоем в квартире у Федосеевых, в своем любимом углу, возле окна, где стоял небольшой Генкин стол, где на стене на гвоздике висел паяльник и рядом наушники, а на полке в коробочках хранились радиодетали. Генка, как обычно, устроился на подоконнике, поставив ноги на батарею отопления, подтянув колени к самому подбородку.

– Только слушай внимательно, и не перебивай, и не удивляйся…

На улице уже темнело, но Генка не зажигал свет, и в комнате стоял сумрак.

– Тюрьма, куда привезли Патрика Мизонго, была расположена на самой окраине города. Это была самая большая и совсем новая тюрьма, оборудованная по последнему слову техники. Ее высокие стены были опутаны колючей проволокой, и каждого, кто прикасался к этой проволоке, моментально убивало током. На вышках днем и ночью дежурили часовые со спаренными пулеметами. Лучи прожекторов постоянно освещали тюремный двор. А в воротах было сделано особое устройство – стоило только повернуть ключ в замке, как сразу начинала выть сирена и звенели звонки у начальника тюрьмы и у начальника охраны, и у всех других начальников… Вот какая это была тюрьма!

Каждое утро и каждый вечер два черных тюремщика, два черных охранника в касках, надвинутых на самые глаза, вели Патрика Мизонго на допрос.

И каждое утро, и каждый вечер они отводили его назад в камеру, избитого и окровавленного.

Допрос вел белый человек, начальник полиции.

«Назови своих друзей, – говорил он Патрику Мизонго, – расскажи нам, где они скрываются, и ты будешь свободен. Ты даже получишь деньги, правда, небольшие деньги, но все же деньги».

Но Патрик Мизонго молчал. Он даже не смотрел на этого человека. Он смотрел на своих черных конвоиров, смотрел на них с презрением и жалостью. Он знал, что эти люди, так же, как и он, родились в бедных хижинах и бегали босиком, и голодали, и боялись каждого белого, – так почему же они теперь стали конвоирами, охранниками, тюремщиками? Почему теперь с такой важностью держат они автоматы?

И конвоиры угадывали это презрение в его взгляде, и потому били его особенно жестоко… Били на глазах у белого начальника, чтобы заставить говорить.

Но он молчал. Он не говорил ни слова.

На третий день его отвезли в суд.

В зал суда никого не пустили. Повсюду стояли полицейские.

«Патрик Мизонго, – спросил толстый судья. – Признаете ли вы себя виновным в преступной деятельности?»

Патрик Мизонго поднял голову. После пыток он едва держался на ногах. Но сейчас он собрал все силы.

«Если борьбу за свободу вы считаете преступлением, – сказал он гордо, – если борьбу за то, чтобы белые и черные были равны, вы считаете преступлением, то да, я признаю себя виновным в таком преступлении».

«Он признался! – закричал судья, обращаясь к пустому залу. – Вот видите, он признался!»

А Патрик Мизонго только улыбнулся и не сказал ничего больше.

Приговор он выслушал спокойно. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда судья произнес: «Смертная казнь».

Его увезли назад, в тюрьму, но поместили уже в другую камеру, в камеру смертников. Это была просторная светлая камера – сквозь решетку небольшого окна было видно небо и птиц в небе. В этой тюрьме смертников специально помещали в такие камеры, чтобы им еще сильнее хотелось жить, чтобы еще страшнее было умирать…

Патрик Мизонго опустился на железную койку. Он не заметил, как наступил вечер и в камере стало совсем темно. Он думал о своей жизни и о друзьях, которые остались на свободе, и о том, что теперь у него впереди только одно-единственное дело – умереть достойно…

И ни он, ни охранники, что стояли на своих вышках, ни начальник тюрьмы, который, отдыхая, курил в своем кабинете толстую сигару, никто не знал, что над тюрьмой кружит вертолет. Это был совсем особенный, бесшумный вертолет. Правда, одному из охранников показалось, будто какая-то тень скользнула по его лицу, но он подумал, что это пролетела ночная птица или промчалась мимо летучая мышь…

Уже наступила ночь, темная африканская ночь, и лучи прожекторов шарили по двору тюрьмы и по стенам.

А тем временем вертолет так же бесшумно застыл над крышей – и по веревочной лестнице из него спустились два чернокожих человека.

«Вот здесь!» – сказал один из них.

«Быстрее!» – сказал другой.

И оба принялись за работу.

Патрик Мизонго вздрогнул, когда услышал какой-то легкий скрежет. Он поднял голову и увидел, что в потолке камеры появилось небольшое отверстие…

Через несколько минут Патрик Мизонго уже поднимался по веревочной лестнице в вертолет.

А когда, наконец, спохватились охранники, когда зазвенели отчаянные звонки в кабинете начальника тюрьмы и в кабинете начальника полиции, когда во дворе завыла сирена и залаяли сторожевые собаки, и заметались по небу узкие лучи прожекторов, вертолет был уже далеко – возле самой границы. Ведь это был особенный вертолет – когда надо, у него убирались лопасти, включался реактивный двигатель, и тогда он несся со скоростью звука…

Пока вертолет не пересек границу, в кабине стояла напряженная тишина. Но вот граница осталась позади, и теперь летчик обернулся – он был бледнолицым и светловолосым – и весело подмигнул Патрику. И Патрик Мизонго, хотя совсем ослаб от побоев в тюрьме и от пережитого волнения, все-таки тоже улыбнулся в ответ.

«Кто это?» – тихо спросил он своих чернокожих спутников.

«Наш друг, – ответили те. – То-ва-рищ. Ни-ко-лай Фе-до-се-ев».

А тюремщики и полицейские, и солдаты в касках, надвинутых на самые глаза, в бессильной ярости метались возле границы со своими сторожевыми собаками и спаренными пулеметами – и ничего не могли поделать…

Генка замолчал. Он сидел совсем тихо, не двигаясь. В комнате было уже темно, Таня едва различала, как смутно белеет его лицо на фоне окна.

– Ты выдумал это, да? – тихо, почти шепотом спросила Таня.

Генка ничего не ответил. Он спрыгнул с подоконника и зажег свет.

Глава 8

Тане скучно. Уроки она уже сделала и музыкой позанималась – торопливо сыграла заданные на дом этюды – и теперь явилась на кухню и ластится к матери:

– Мамочка, можно я схожу к Гене? Мамочка, ну на полчасика?

Обычно мать в таких случаях не выдерживает, уступает, но сегодня она никак не поддается.

– Нет, Таня, ты и так совсем от дома отбилась. Целые дни пропадаешь у своего Генки. Перед людьми даже неудобно – будто своего дома у тебя нет. Неужели ты не можешь завести себе подругу? Пригласила бы ее к нам, занимались бы вместе, играли. А то только и слышно: «Гена, Гена…» Или свет клином сошелся на Федосееве?

Когда мама начинает говорить вот так – ровным голосом, это значит, она теперь не скоро остановится. А как ей объяснишь, что дома у Генки всегда происходит что-нибудь интересное, всегда какие-нибудь новости?

Вот вчера – пришла Люся, Генкина сестра, остановилась в дверях. В левой руке – папка, в правой – голубая коробка с пломбирным тортом.

Люсю, пожалуй, нельзя назвать красивой, но все-таки она ужасно нравится Тане: высокая, коротко подстриженная, в сером свитере и узкой юбке, она выглядит очень гибкой и ловкой – настоящая спортсменка. Она и правда играет в баскетбол и волейбол, Генка говорит, даже очень неплохо играет. Когда Таня вырастет, она обязательно будет носить такой же свитер и такую же юбку и обязательно научится шутить так же, как Люся, с самым непроницаемым серьезным выражением лица.

– Лови! – подмигивает Люся брату и ловко, так, что торт летит, ни разу не перевернувшись в воздухе, бросает коробку Генке. Генка ловит коробку и смеется.

– Можете поздравить, – говорит Люся. – Все в порядке. Распределилась.

– И куда же? – спрашивает Ольга Ивановна.

– Куда и хотела. На Камчатку.

– На Камчатке кипяток бьет прямо из-под земли, – говорит Генка. – И вулканы. Вот здорово!

– Совершенно верно. У тебя блестящие познания в географии. Но это еще не причина для того, чтобы единолично набрасываться на торт. Мама, посмотри, какого ужасного сына ты воспитала. Хоть бы ради вежливости изобразил сначала печаль на лице. Все-таки сестра уезжает…

– Да, конечно, – вздыхает Ольга Ивановна. – В нашей семье расстояний меньше, чем до Камчатки, просто не признают…

– Вот именно, – в тон ей тут же отзывается Люся, – поэтому я и родилась в Забайкалье…

А потом все садятся за стол и мирно едят торт из пломбира, и рассуждают о том, что особенно пригодится Люсе на Камчатке…

А два дня назад принесли письмо от Генкиного брата, не от старшего, а от другого, от того, что служит в армии, солдатом, тоже интересно. Он так подробно описывал в письме лыжные соревнования… Только не простые лыжные соревнования, а особенные. Они называются: «бег патрулей». Это значит, что лыжник бежит с вещмешком за плечами и с винтовкой, да еще потом должен стрелять в мишень. Пробежать десять километров и стрелять не так-то просто…

Вообще в почтовом ящике у Федосеевых редко бывает пусто. Если Генка достает почту, то обязательно выуживает оттуда либо открытку для матери, либо толстую бандероль, адресованную брату, опоясанную рядами разноцветных марок. Марки Генка тут же отдирает, хотя никогда не коллекционировал и не собирается коллекционировать их. Так, на всякий случай…

А Тане ужасно завидно – почему им даже самые обыкновенные письма приходят так редко – только по праздникам. Зато уж когда наступают праздники, жаловаться не на что, почтальоны то и дело звонят в их квартиру. По праздникам даже Таня получает открытки от маминых родственников. Только одно плохо – Таня уже заранее знает, что там будет написано, и какого числа придет открытка, и чья там будет подпись… А вот Генка потому всегда так бежит к почтовому ящику, что он никогда не может сказать заранее, что его ждет там сегодня… А еще, наверно, он надеется, что вдруг да придет письмо от старшего брата… Хоть и говорил тот «не ждите», но все-таки, кто знает, вдруг да придет… Но от него по-прежнему нет никаких известий…

– Ма-ам… Ну, мамочка… – снова канючит Таня. Ей начинает казаться, что именно сегодня, без нее, произойдет что-нибудь особенно интересное. Может быть, вернется старший брат Федосеева или начнет работать удивительный Генкин телевизор, который он стал собирать недавно и который непременно должен принимать все страны мира. Или… Да мало ли что может там случиться…

– Ма-ам, ну что тебе, жалко? Ну, всего на полчасика…

– Таня, я же, кажется, ясно сказала: нет. Неужели ты не понимаешь русского языка? Можешь ты, в конце концов, посидеть дома? Если тебе так необходим твой Федосеев, могла бы его пригласить к нам. Почему бы ему не прийти сюда?

Таня промолчала. Она и сама уже несколько раз звала Генку к себе, но он все отнекивался: то телевизор, то футбол, то еще что-нибудь: все некогда. Раньше только от взрослых Таня слышала это слово – «некогда».

«А может быть, это только отговорка, – неожиданно подумала Таня, – может быть, из-за отца он не хочет…»

О Генкином отце в доме Федосеевых при Тане никогда не говорили, а сама она не решалась спрашивать: почему-то ей казалось, что здесь наверняка кроется какая-то тайна… Стоило ей только подумать о нем, и сразу перед глазами возникал так испугавший ее человек на костылях, со свежей царапиной на щеке…

Может быть, именно поэтому Генка не заходит к ним? Может, он что-то знает? И все знают, только не хотят ей говорить?

Особенно запомнился Тане один случай. Как-то в воскресенье они втроем, всей семьей, возвращались из кино. Фильм был веселый, и теперь все, перебивая друг друга, вспоминали самые смешные места и снова начинали смеяться:

– А этот-то, этот… длиннолицый…

– А как он в воду… бух!

– А собака, помнишь? Его за штаны!.. Ха-ха-ха!

Больше всех, конечно, смеялась Таня.

И вдруг впереди, на углу, она увидела Генкину мать. Ольга Ивановна стояла у входа в магазин с авоськой в руке и разговаривала с какой-то пожилой женщиной. Таня хотела было рассказать ей, какой смешной фильм они видели, пусть Генка обязательно сходит, но папа и мама прошли мимо не останавливаясь, только поздоровались, и Ольга Ивановна коротко кивнула им в ответ, а пожилая женщина, ее собеседница, быстро взглянула на Таниного отца и тут же отвела взгляд.

Они пошли дальше и снова начали говорить о фильме, но почему-то прежнего веселья уже не получалось, разговор быстро увял.

Отчего они не остановились, как обычно, хоть на минутку поговорить, как останавливаются всегда, когда встречают на улице знакомых? И почему так странно взглянула на отца эта женщина – словно узнала его, но нарочно сделала вид, что они незнакомы? А может быть, все только показалось ей, может быть, виновато ее воображение?

Но все-таки эта встреча осталась надолго у Тани в памяти. И теперь всё вместе – и встреча эта, и давнишний подслушанный разговор, и упорное нежелание Генки заходить к ним – все вырастало в одну тайну, о которой она не решалась говорить со взрослыми…

– Видишь ли, Таня. – Мамин голос продолжает звучать ровно и спокойно, как голос учительницы Анны Леопольдовны, когда она объясняет трудный урок. – Ты уже взрослая девочка и должна понимать, что, если девочка все время ходит в дом к мальчику, это уже становится, ну, как бы тебе сказать, ну, не совсем удобно, что ли… Я, конечно, не хочу сказать, что думаю что-нибудь плохое, нет, избави боже… Но ведь никому неизвестно, что думает мать Гены Федосеева, его сестра…

Неожиданно мама пристально посмотрела на Таню, и Таня сразу почувствовала, что краснеет. Она вдруг вспомнила, как вчера на большой перемене шушукались девочки и вдруг моментально замолчали, как только увидели ее. Раньше такого ни разу не было. И Таня тогда почувствовала себя так неловко, как чувствует себя человек, если он, ничего не подозревая, входит в комнату, где полно людей, и вдруг оказывается, что у него вымазано лицо, или порвана одежда, или оторвана какая-нибудь пуговица…

Она повернулась и сразу вышла из класса.

Ну, девочки – это понятно… Но мама, ее мама!

– Ты не обижайся, Таня, но я просто хочу, чтобы ты об этом задумалась… Я ведь могу говорить с тобой, как со взрослой, правда?

И она обнимает одной рукой Таню за плечи и прижимает к себе, и Тане начинает казаться, что ее мама такая откровенная и такая умная, и такая простая, и неизвестно куда сразу же исчезают все слова, которые она только что собиралась сказать матери. Отчего-то вдруг становится и радостно и стыдно, и хочется, чтобы продолжался этот разговор, и в то же время страшновато, потому что Таня не знает, и никто не знает, к чему он приведет…