Текст книги "Тайны русской дипломатии"

Автор книги: Борис Сопельняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

ИУДЫ В КАЗЕННЫХ ФРАКАХ

Справедливости ради надо сказать, что дипломаты далеко не всегда носили фраки, были времена, когда они щеголяли в боярских шубах, шелковых камзолах или строгих вицмундирах. Но как-то так повелось, что с начала XIX века в багаже дипломатов, направлявшихся в Париж, Лондон или Вену, непременно находился «мужской вечерний костюм особого покроя – короткий спереди и с длинными узкими фалдами сзади».

Как ни грустно об этом говорить, но под отутюженными костюмами особого покроя довольно часто скрывались не «должностные лица ведомства иностранных дел, уполномоченные осуществлять официальные сношения с иностранными государствами» – именно такой смысл заложен во французское слово «дипломат», а самые настоящие иуды, или, проще говоря, изменники, предатели, отступники и христопродавцы. То, что дипломаты всегда были самой желанной добычей для всякого рода разведок, контрразведок, а также королей, шахов, султанов и президентов, ни на йоту не снимает вины с людей, которые являются носителями самых серьезных государственных тайн и секретов.

СКЕЛЕТ С МУДРЕНОЙ БИОГРАФИЕЙ

Сомнительная честь стать самым первым иудой среди русских дипломатов выпала Григорию Котошихину, более известному как «вор Гришка». История Котошихина хоть и давняя, но весьма и весьма поучительная, особенно для тех, кто с порчинкой, кто не прочь подзаработать свои тридцать сребреников, будь они в долларах, фунтах или иенах.

Все началось с того, что один из придворных русского царя Алексея Михайловича перехватил тайное послание шведского комиссара, а проще говоря, посла в Москве Адольфа Эберса. Как ни труден был шведский шифр, но ключ к нему нашли. Когда депешу перевели на русский и положили на стол царя, тот схватился за голову.

Вот что писал своему королю Адольф Эберс в январе 1664 года: «Мой тайный корреспондент, от которого я всегда получаю ценные сведения, послан отсюда к князю Якову Черкасскому и, вероятно, будет некоторое время отсутствовать. Это было для меня очень прискорбно, потому что найти в скором времени равноценное лицо мне будет очень трудно. Оный субъект, хотя русский, но по своим симпатиям добрый швед, обещался и впредь извещать меня обо всем, что будут писать русские послы и какое решение примет Его царское Величество».

Вражеский шпион в ближайшем окружении царя?! Он в курсе его переписки с послами! Он знает не только о тех секретнейших решениях, которые уже принял царь, но даже о тех, которые он еще только собирается принять! Кто этот супостат? Кто этот искариот, отступник и душепродавец? Найти, четвертовать и обезглавить! Ясно, что он из Посольского приказа или из Приказа тайных дел.

Первым под подозрение попал князь Черкасский, который в это время находился под Смоленском и с небольшим войском сдерживал стоявшие на берегу Днепра польские полки. Он хоть и называл себя Яковом, но на самом-то деле Урусхан Куденетович, да и родом он из кабардинцев. Кто их знает, этих Черкасских, которые сто лет назад породнились с самим Иваном Грозным, выдав за него Марию Темрюковну?! А вдруг они хотели с помощью молодой царицы завладеть престолом, а когда не получилось, затаили обиду и теперь мстят?

Прощупать Черкасского поручили князю Прозоровскому. Иван Семенович Прозоровский поручился за Черкасского, как за самого себя! Царю это не понравилось (что ни говори, а когда так крепко дружат воеводы, за спиной которых многотысячное войско, это не очень хорошо), и он отправил Прозоровского предводительствовать Астраханью, тем самым подписав ему смертный приговор: через несколько лет Стенька Разин захватит город и воеводу Прозоровского зверски казнит.

Не избежал проверки и особо доверенный царский воевода Афанасий Ордин-Нащокин, кстати говоря, будущий глава Посольского приказа, который как раз в те дни прибыл в ставку Черкасского, чтобы вести с Польшей переговоры о мире. Так как Афанасия сопровождали его близкий родственник Богдан Нащокин и подьячий Григорий Котошихин, начали трясти и их. Что касается Богдана, то за него поручился Афанасий, заявивший, что тот и шагу не делает без его разрешения, к тому же Богдан не имеет никакого отношения к посольской переписке.

И что же тогда получается? А получается то, что подозрения пали на Григория Котошихина – ведь других-то лиц в ставку Черкасского не приезжало. Поначалу эту версию отвергли как совершенно бессмысленную: все знали, что Григорий пользуется особым доверием у государя, что царь к нему благоволит и продвигает по службе. Был, правда, случай, когда он велел бить своего любимого подьячего батогами, но весь Посольский приказ посчитал это не более чем отеческим внушением, другого за столь чудовищную ошибку, допущенную при написании грамоты, немедля бы казнили. Это ж с какого надо быть похмелья, чтобы вместо «Великий государь» написать просто «Великий»?! Крамола, самая настоящая крамола! Но царь быстро сменил гнев на милость, повелев включить Григория в состав посольства, направлявшегося в Ревель для переговоров со шведами. А вскоре Котошихину было оказано еще более высокое доверие: его направили в Стокгольм для передачи личного послания русского царя шведскому королю.

В Стокгольме царского посланника чуть ли не на руках носили и отпустили с дорогими подарками. Окрыленный Григорий вернулся в Москву и… вдруг увидел, что он в самом прямом смысле слова выброшен на улицу. Оказалось, что, пока он был в Швеции, против его отца, служившего казначеем в одном из монастырей, возбудили дело о растрате. Все имущество, в том числе и дом, тут же конфисковали, а отца и молодую жену царского посланника вышвырнули на улицу. Сколько ни бился младший Котошихин, дом так и не вернули. Пришлось покупать другой, но на это тринадцати рублей его годового жалованья не хватало. Тут-то и подвернулся тот самый Адольф Эберс, который без лишних слов ссудил Григория деньгами, само собой разумеется, в обмен на секретные сведения.

Так Котошихин стал шведским агентом. Если же учесть, что с Эберсом он встречался вполне официально как с посланником короля, то никому и в голову не могло прийти, что самую ценную информацию он сообщал именно в ходе этих встреч.

Все это выяснилось гораздо позже, а пока что люди из Приказа тайных дел, нагрянувшие в ставку князя Черкасского, начали склоняться к мысли, что вся эта история с перехваченным письмом не что иное, как, говоря современным языком, грубо состряпанная деза шведских спецслужб, поставивших целью скомпрометировать наиболее доверенных лиц царя. Скорее всего, именно эта версия легла бы в основу доклада царю, если бы у Котошихина не сдали нервы. Он вдруг решил, что вот-вот будет изобличен, а это значит, жестокие пытки и, как особая милость, топор палача. Не моргнув глазом он сжег все мосты и бежал в Польшу. Там он в открытую обратился к польскому королю Яну-Казимиру с предложением своих услуг в качестве информатора о делах при Московском дворе и в Посольском приказе. Король принял это предложение, положил ему жалованье сто рублей в год, определил находиться при литовском канцлере Паце и впредь велел называться на польский лад Иваном-Александром Селецким.

Но Котошихин жаждал большего. Он хотел быть личным советником короля, он мечтал быть при его особе и давать стратегические рекомендации в случае войны с москалями. То ли Ян-Казимир испытывал естественное недоверие к предателю московского престола, то ли поступавшая от него информация была не заслуживавшей внимания, но общаться с Котошихиным он отказался и до собственной персоны не допускал.

Григорий смертельно обиделся, и пределы Польши покинул, уехав сперва в Силезию, а потом в Пруссию. Но вот ведь как бывает, единожды предавший оказался никому не нужным, ни один двор не захотел иметь дело со столь ненадежным человеком. И тогда Котошихин вспомнил о своих первых хозяевах. На первом же корабле он отправился в Нарву, где в те времена была резиденция шведского генерал-губернатора Ингерманландии Якова Таубе, с которым он познакомился еще во время своей триумфальной поездки в Стокгольм. Таубе немедленно принял Котошихина и пообещал переслать королю Карлу XI его прошение, в котором тот писал: «Я решился покинуть мое отечество, где для меня не оставалось никакой надежды, и прибыл в пределы владений Вашего королевского величества. Я всеподданнейше прошу и умоляю, дабы Ваше королевское величество соизволили принять меня под Вашу королевскую защиту, покров и пр.».

Не забыл он упомянуть и о том, что желание послужить «великомощному и славному государю шведскому» возникло у него еще во время поездки в Стокгольм с царским письмом, поэтому-де, вернувшись в Москву, вступил в тайную связь с Эберсом, регулярно передавая ему секретные сведения.

Тем временем люди из Приказа Тайных дел напали на след предателя. Через своих агентов в Польше они выяснили, что Котошихин уехал в Силезию. Прочесали всю Силезию – пусто. Просеяли Пруссию – тоже пусто. В Любеке вышли на своего тайного агента фон Горна. Тот пришел в неописуемый ужас, когда узнал об измене Котошихина. Оказывается, Григорий с ним виделся, и фон Горн, не ведая о предательстве хорошо знакомого подьячего Посольского приказа, сообщил ему имя шведского полковника, который согласился работать на Москву. Теперь Котошихин у шведов и, конечно же, сдаст им полковника…

Как только узнали, что Котошихин в Нарве, туда немедленно выехал личный представитель новгородского воеводы князя Ромодановского стрелецкий капитан Иван Репнин. Он явился к Таубе и потребовал выдать Котошихина, «учинившего измену и предавшегося польскому королю». А князь Ромодановский в своем послании напоминал, что выдача беглых и пленных, в соответствии с Кардисским договором, совершенно законное требование, которое обязаны соблюдать как московские, так и шведские власти.

Тут уж Котошихин не на шутку струхнул: выдадут, как пить дать, выдадут, не станут из-за него рисковать с таким трудом подписанным договором. Но Таубе его защитил. Он был большим хитрованом и, ничего не отрицая, отписал Ромоданов-скому такую заумную грамоту, что тот только крякнул. «Беглец прибыл сюда, в Нарву, гол и наг, – писал Таубе, – так что обе ноги его от холода опухли и были озноблены, и объявил, что желает ехать назад к своему государю, но по своему убожеству и наготе никуда пуститься не может. Я приказал дать ему одежду и пять риксдалеров для продолжения обратного пути к Царскому Величеству». В конце письма он уверял, что отдал приказ о розыске беглеца, и предложил выделить одного из самых смышленых стрельцов для участия в поисках Котошихина.

Стрельца выделили, дом, в котором жил Котошихин, нашли, но хозяин дома заявил, что его постоялец отбыл во Псков, где воеводой служит Ордин-Нащокин: беглец, мол, решил отдаться в руки своему бывшему начальнику по Посольскому приказу.

Так Яков Таубе преследователей со следа сбил. Пока Репнин скакал во Псков, пока искал воеводу, Государственный совет Швеции заслушал прошение Котошихина и разрешил приехать ему в Стокгольм, чтобы на месте удостовериться, «каков он в самом деле». Льстивый и угодливый подьячий, к тому же хорошо знакомый с тайнами московского двора, произвел благоприятное впечатление, и вскоре король подписал специальный указ камер-коллегии: «Поскольку до сведения нашего дошло, что некий русский по имени Грегори Котосикни хорошо знает русское государство, служил в канцелярии великого князя и изъявил готовность делать нам разные полезные сообщения, мы решили всемилостивейше пожаловать этому русскому двести риксдалеров серебром».

На этом милости Карла XI не закончились: через несколько месяцев Котошихина приняли на королевскую службу и даже удвоили и без того немалое жалованье. А когда его зачислили в штат архива, Григорий засел за сочинение, которое в те годы рассматривалось как разведцонесение, а через двести лет, когда было издано в России, стало называться «драгоценным памятником старины» – именно так именовал книгу «вора Гришки» Виссарион Белинский. Называлась она «О России в царствование Алексея Михайловича».

Что и говорить, эта книга дорогого стоит! Биографии царей, цариц и царевичей, их привычки, пороки и слабости, характеристика ближних бояр, а также чиновных и служилых людей, устройство царского двора и всех существующих приказов, организация и внутренняя структура армии, а также все, что касается рек, дорог, подъездных и объездных путей к главным городам России. Очень красочно и не без юмора описан быт русских людей того времени.

Книга пошла нарасхват! Специальную статью ей посвятил Белинский, с увлечением читали Гоголь, Толстой и Чернышевский. А Герцен пришел в такой восторг, что, не скрывая упоительных чувств, написал далекому Другу: «Умилительная книга, я думаю, ты плакал над нею – и я плачу». Но точнее всех общую точку зрения выразил Добролюбов.

«У Котошихина, – писал он, – взгляд уже более широкий, более человечный, чем у всех русских, до него писавших о России, даже в отрицательном духе. Он является образованным представителем интересов среднего сословия, над которым налегло старинное барство со своим невежеством и спесью. Он уже сожалеет и о грубости семейных отношений, и о невежестве высшего класса, и об административных обманах, и о жестокости пытки, и об отчуждении России от Европы. И замечательна его точка зрения: в нем нет неприязни к России, он не смотрит на ее недостатки как нераздельные с природою народа, он объясняет их обстоятельствами, отношениями различных классов между собою и тому подобное».

Поразительно, но никто из самых уважаемых людей России, ни Толстой, ни Гоголь, ни Белинский, нигде ни словом не обмолвились о личности автора так понравившейся им книги. А ведь он – иуда, он – предатель, мразь и христопродавец. Таким не то что руки не подают, таких без лишних слов отправляют на дыбу. А может быть, они видели в Котошихине диссидента, борца за права человека, противника ненавистного царского режима?..

Неудивительно, что в 1667-м, когда книга вышла в Швеции, вся читающая публика оценила ее по достоинству, а король в очередной раз повысил Котошихину жалованье. Григорий в долгу не остался и тут же обратился с письмом к «Всемощнейшему и Высокорожденному государю Карлусу», в котором клятвенно заверял короля, что будет служить ему «до смерти без измены, а ежели что не так, то достоин смертной казни безо всякой пощады».

Эх, Гришка, Гришка, не искушать бы тебе судьбу и не произносить нехорошее слово всуе! И месяца не прошло, как курносая пришла по его душу, и, как ни странно, была она не русского, а шведского происхождения. Пить надо было меньше, гладишь, баба с косой и прошла бы мимо, а тут… Короче говоря, все произошло по пьяни.

Не имея своего дома, Котошихин квартировал у Даниила Анастазиуса, чиновника того же архива, в котором служил и сам. Ладно бы только квартировал, отлучаясь с работы раньше Даниила, он миловался с его женой Марией. Некоторое время спустя Анастазиус прознал об этом и во время совместной попойки поднял скандал, обзывая жильца самыми непотребными и, что самое неприятное, русскими словами. Этого Григорий не мог снести и схватился за кинжал! На шум прибежала Мария и, увидев обливавшегося кровью мужа, кинулась в полицию. Котошихина тут же скрутили и бросили в каземат. В сентябре 1667-го состоялся суд. Приговор был неотвратимо суров:

«Поелику русский подьячий Иван Александр Селецкий, называющий себя также Григорием Карповичем Котошихиным, сознался в том, что он 25 августа в пьяном виде заколол несколькими ударами кинжала своего хозяина Даниила Анастазиуса, вследствие чего Анастазиус спустя две недели умер, суд не может его пощадить и на основании божеских и шведских законов присуждает его к смерти. Вместе с тем суд передает это свое решение на усмотрение высшего королевского придворного суда».

У Котошихина появилась надежда на спасение – ведь он оказал столько неоценимых услуг шведской короне, но Карлу XI, видимо, надоело возиться с русским перебежчиком, и королевский суд приговор утвердил. Но, судя по всему, где-то на небесах судьба Григория еще не была решена окончательно. Неожиданно в дело вмешался русский посол в Стокгольме Иван Леонтьев, который требовал выдачи изменника русского престола. Шведы задумались… С одной стороны, не хотелось ссориться с русскими, с другой – какая разница, где казнят Котошихина, в Москве или Стокгольме. Но был закон, и он требовал, чтобы преступника казнили там, где тот совершил последнее преступление. Сошлись на том, что Леонтьеву предоставили право присутствовать при казни, дабы тот удостоверился в том, что приговор приведен в исполнение.

Так и поступили… 8 ноября Котошихина привезли на лобное место, расположенное за заставой южного стокгольмского предместья, и при большом стечении народа передали в руки палача. Тот был мастером своего дела – и голову отрубил одним точным ударом. Так закончил свою жизнь первый иуда, первый предатель среди русских дипломатов. А его останки еще долго напоминали о том, что предательство – одно из самых страшных и самых мерзких преступлений.

Вот что повествуют об этом старинные хроники: «Тотчас после казни тело Котошихина было отвезено в Упсалу, где оно было анатомировано профессором, высокоученым магистром Олафом Рудбеком. Кости Селецкого-Котошихина хранятся там и до сих пор, как монумент, нанизанные на медные и стальные проволоки».

Вот так-то! Был дипломатом, особо доверенным чиновником Посольского приказа, вел переговоры с канцлерами и королями – и вдруг скелет, нанизанное на проволоки учебное пособие для изучения анатомии студентами Упсальского университета. Что ж, для иуды это хоть и несколько необычный, но вполне достойный конец. Библейский Иуда, как известно, удавился – и это никого ничему не научило. Как станет ясно из дальнейшего повествования, скелет Котошихина тоже никого ничему не научил – предательства среди дипломатов не прекратились…

ФРАНЦУЗСКИЙ АГЕНТ РУССКОГО ЦАРЯ

Было бы большой ошибкой думать, что бациллой предательства были заражены только русские дипломаты. Как показывают факты, в просвещенной Европе эта хворь поразила не только страдающих от безденежья чиновников или промотавших состояния придворных, но даже самую обеспеченную и самую высокопоставленную верхушку общества – вплоть до министров. Самым известным, самым жадным и, конечно же, самым информированным иудой XIX века был министр иностранных дел наполеоновской Франции Талейран. Этот человек был и князем, и герцогом, и камергером, и командором ордена Почетного легиона, но неуемное корыстолюбие привело его к тому, что кроме своего подлинного имени Талейран-Перигор он оброс многочисленными псевдонимами, такими как Кузен Анри, Красавец Леандр, Анна Ивановна, Юрисконсульт, и многими другими.

При всем при том он оставался «одним из самых выдающихся дипломатов, мастером тонкой дипломатической интриги и беспринципным политиком» – именно таких характеристик удостоился Талейран в самых разных энциклопедиях. А ведь время, в которое жил и работал Талейран, для Франции было одним из самых великих, блистательных и ярких! Наполеон одерживал одну победу за другой, все европейские столицы признали безусловное первенство Парижа, все императоры и короли склонили головы перед ненавистным корсиканцем, а после разгрома союзных войск под Аустерлицем Наполеон понял, что его заветная мечта покорить Москву вполне реальна.

С некоторым опозданием, но это поняли и в Петербурге. Армии, которая могла бы на равных сражаться с французскими бригадами, не было, значит, надо тянуть время и формировать новые полки. Именно поэтому Александр I пошел на заключение крайне непопулярного Тильзитского договора. Ему пришлось оправдываться даже перед матерью.

«Союз с Наполеоном, – писал он, – лишь изменение способов борьбы против него. Он нужен России для того, чтобы иметь возможность некоторое время дышать свободно и увеличивать в течение этого столь драгоценного времени наши средства и силы».

Но Наполеон, решив окончательно загнать Александра I в угол, буквально навязал ему не менее позорную Эрфуртскую союзную конвенцию. Переговоры шли очень трудно и нервно, Наполеон требовал совершенно невозможного, Александр I, как мог, противился. Совершенно вымотанный бесплодными дискуссиями, по вечерам Александр I скрывался в салоне княгини Турн-и-Таксис: тут он мог отдохнуть и без лишних свидетелей поговорить со своими советниками.

И вот однажды в этой «русской крепости» совершенно неожиданно появился французский министр иностранных дел Талейран! Его не ждали, не приглашали, и одному богу ведомо, как он туда проник. К тому же были нарушены все нормы не только дипломатического протокола, но и светского этикета: явиться к главе государства без приглашения – это совершенно немыслимый поступок. Обескураженный этой бесцеремонностью, император хотел было сказаться больным, но в последний момент передумал: пройдоха Талейран беспричинно и шагу не сделает. Раз светлейший князь и владетельный герцог Беневентский решился на нарушение этикета, значит, тому были веские причины.

После обязательных в таких случаях поклонов, расшаркиваний и восторженных отзывов о гостиной хозяйки дома Талейран вдруг спросил:

– Государь, для чего вы приехали в Эрфурт?

– Как это для чего? – несколько смешался царь. – Для подписания конвенции с французским императором.

– Она же для вас невыгодна и, простите за прямоту, унизительна. Ну признает Наполеон ваше право на Молдавию и Валахию, ну пообещает нейтралитет, если с этим не согласится Турция и начнет против России боевые действия. Но неужели вы верите ему в том, что он придет вам на помощь, если на стороне Турции выступит Австрия?! Да ни в жизнь! Главный интерес Наполеона в том, чтобы ослабить Россию. Без этого ему не покорить Европу.

«Провокация, – подумал император. – Серьезная, широкомасштабная провокация. Меня хотят втянуть в какой-то заговор против Наполеона. Но кому это выгодно – Англии, Австрии, Турции? По большому счету, это выгодно прежде всего нам, России, но мы пока что к серьезной игре с Наполеоном не готовы.

А что, если… Нет, это невозможно. Так не бывает. Ведь это же измена. Хотя на что не пойдешь, чтобы отомстить за прилюдно поруганную честь. Ведь мне же докладывали. Как сейчас помню послание Чернышева, который присутствовал при безобразнейшей сцене, когда Наполеон чуть не набросился с кулаками на Талейрана, при этом крича во все горло: «Вы – вор, мерзавец и бесчестный человек! Вы не верите в Бога, вы всю вашу жизнь предавали. Для вас нет ничего святого, вы бы продали вашего родного отца! Я вас осыпал благодеяниями, а между тем вы на все против меня способны. Вы заслужили, чтобы я вас разбил, как стекло. И у меня есть власть сделать это, но я слишком вас презираю, чтобы взять на себя этот труд! Почему я вас еще не повесил на решетке Карусельной площади?! Но есть, есть еще для этого достаточно времени! Вы – грязь в шелковых чулках! Грязь! Грязь! Грязь!»

– Мне кажется, я вас понимаю, – милостиво улыбнулся Александр I и предложил пройти во внутренние покои, подальше от любопытствующих глаз и настороженных ушей.

Когда они остались одни, Талейран жарко зашептал:

– Никто, вы слышите, государь, никто, кроме вас, не может спасти Европу. Вы должны это сделать, иначе… Вы даже не представляете, какие беды могут обрушиться на все европейские народы! А преуспеете вы в этом благородном деле только в том случае, если будете решительно сопротивляться Наполеону, причем уже здесь, в Эрфурте.

– А вы в этом хоть и не бескорыстный, но верный и тайный помощник? – протянул ему руку царь.

– Вы, как всегда, мудры, причем во всех трех составляющих моего сотрудничества, – склонил голову Талейран. – Если вы позволите, детали мы обговорим с вашим послом в Париже Карлом Нессельроде.

Так министр иностранных дел победоносной Франции стал агентом русского царя, и отныне его звали то Анной Ивановной, то Красавцем Леандром, то Кузеном Анри. Информация, которую получал от Талейрана Александр I, была по-настоящему ценной. Он писал о реформах во французской армии, тайных переговорах Наполеона с потенциальными союзниками, готовящейся финансовой агрессии, расстановке политических сил в Париже, склоках среди маршалов и генералов. Он даже указал конкретную дату нападения на Россию – апрель 1812 года.

Еще более ценными сообщения Талейрана стали, когда он втемную стал использовать своего друга министра полиции Фуше, который проходил под псевдонимами Наташа, Президент и Бержьен. Чтобы сбить с толку возможных читателей из аппарата того же Фуше, внутреннее положение Франции Талейран обозначал словами «английское земледелие», а когда был в игривом расположении духа, использовал фривольное словосочетание «любовные шашни Бутягина» (о похождениях секретаря русского посольства Бутягина в Париже ходили легенды).

Соблюдая договоренность быть верным и тайным помощником русского императора, Талейран ни на секунду не забывал о третьей составляющей этого соглашения: он был отнюдь не бескорыстным поставщиком ценной информации. Скажем, за извещение о брачных намерениях Наполеона Кузен Анри запросил три тысячи франков, а за информацию о перевооружении армии – четыре тысячи франков. День ото дня поступающие от Анны Ивановны сведения становились все более ценными и все более дорогими. Пока речь шла о тысячах и даже десятках тысяч франков, Александр I молчал, но когда Талейран запросил полтора миллиона золотом, царь возмутился! А Талейрану велел отписать, что рад бы заплатить, да вот только боится подвергнуть его ненужным подозрениям. У такого известного и влиятельного человека наверняка немало соперников и завистников, которые появление неизвестно откуда взявшейся крупной суммы могут использовать для раздувания скандала и, не дай бог, разоблачения.

Анна Ивановна обиделся, но от дальнейшего сотрудничества не отказался. Между тем гонорары становились все меньше, а депеши от царя все сдержаннее. Талейран не на шутку встревожился! Он чувствовал, что что-то произошло, что охлаждение Петербурга не случайно. Но что именно случилось? Что?!

А случилось то, что Александр I оказался дальновиднее и, если хотите, хитрее Талейрана. Еще в Эрфурте он принял решение: покупая ценные сведения у Талейрана, их надо самым тщательным образом перепроверять. Вернувшись в Петербург, он попросил найти молодого, образованного, сообразительного и непременно красивого офицера, которого можно было бы направить в Париж в качестве личного представителя русского императора. После долгих поисков такого офицера нашли – им оказался потомок старинного дворянского рода Александр Чернышев. Он был с детства записан на военную службу – сперва вахмистром, а потом корнетом в Кавалергардский полк.

Воевал Чернышев умело и храбро. За Аустерлицкое сражение он получил крест Святого Владимира 4-й степени, а за Фридлянд – Георгиевский крест 4-й степени и золотую шпагу. Полковнику Чернышеву было всего двадцать пять, когда он получил сверхважное и сверхсекретное задание от императора и отбыл в Париж. Статный красавец, острослов, жуир, богач, прекрасный танцор, сладкоречивый обольститель, он пользовался таким невиданным успехом, что в его объятия упали обе сестры Наполеона – и королева Неаполитанская, и влюбчивая Полина Боргезе. А когда во время бала в доме австрийского посла случился пожар и один за другим от огня стали погибать представители парижского света, возникла такая паника и давка, что погибнуть могли все. И вдруг от группы уже выбежавших на волю людей отделился какой-то офицер и бросился в горящее здание! Он вынес одного человека, другого, третьего… На нем тлела одежда, трещали волосы, но он снова и снова бросался в огонь.

Потом оказалось, что этим офицером был русский полковник Александр Чернышев. Надо ли говорить, как загремело его имя в Париже! Он стал желанным гостем во всех салонах, министерствах и канцеляриях. Познакомиться с ним почитали за честь маршалы и герцоги, графы и генералы. Чернышев мотался по Парижу, веселился, танцевал, флиртовал, болтал о пустяках и между делом узнавал, что маршал Даву отбыл в Польшу для инспекции польских формирований, мечтающих вместе с французами выступить против ненавистной России, а маршал Удино приобретает все большее влияние на императора и настаивает на скорейшей кампании за Неманом и Днепром.

Чернышев делал вид, что эти слухи его совершенно не интересуют, а на самом деле, вернувшись домой, до рассвета составлял зашифрованные депеши в Петербург. Дело в том, что он выполнял не только задание царя, перепроверяя сведения, полученные от Талейрана, но и занимался своей основной работой: мало кто знал, что полковник Чернышев был первым военным агентом при русском посольстве в Париже (ныне эта должность называется военный атташе). Разведчиком Чернышев оказался умнейшим. Он создал такую хитроумную сеть информаторов, что, даже когда был разоблачен и публично гильотинирован его ценнейший агент, сотрудник военного министерства Мишель, все остальные не пострадали и продолжали поставлять ценнейшие сведения.

Даже скупой на похвалы Александр I, прочтя одно из донесений Чернышева, не удержался и написал на полях документа: «Зачем не имею я побольше министров, подобных этому молодому человеку!»

Между тем во время одного из раутов у австрийского посла Шварценберга, дом которого чуть было не сгорел дотла, и, если бы не Чернышев, погибла бы вся его семья, совершенно неожиданно выяснилось, что Шварценберг знает то, что было известно лишь Талейрану, Чернышеву и русскому царю. Чернышев насторожился! Завел ничего не значащий пустопорожний разговор и подбросил кое-что из того, что буквально на днях узнал из донесения Талейрана.

Шварценберг рассмеялся и сказал, что в Вене это давным-давно известно. Чернышев все понял и помчался в посольство! Прекрасно понимая, что доверять бумаге его сомнения нельзя, Чернышев отправил в Петербург депешу, в которой просил предоставить ему отпуск по состоянию здоровья, а лечиться он намерен в своем имении парным молоком и свежим воздухом.

Это был заранее оговоренный пароль – и царь приказал ему что есть мочи мчаться в Петербург. Вовремя, ох как вовремя убрался Чернышев из Парижа! Видно, сам Господь Бог озаботился судьбой русского полковника. Дело в том, что французская полиция давным-давно «села на хвост» любимцу парижан и поняла, что под личиной гуляки и повесы скрывается опытнейший разведчик. Но чтобы его арестовать, нужно было получить личное разрешение Наполеона – ведь Чернышев является личным представителем царя при его ставке. Значит, одних подозрений мало, нужны неопровержимые доказательства недозволенной деятельности Чернышева.