Текст книги "Иван Грозный"

Автор книги: Борис Флоря

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)

Расправа с челобитчиками стала поворотным пунктом в политике царя. Разгневанный на неблагодарных подданных, не оценивших оказанные им милости, он вернулся к прежнему политическому курсу, который стал проводить в жизнь с еще большей решительностью.

НОВЫЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЯ

Если в «государевом дворе» место князя Василия Рыбина Пронского не было особенно высоким, то совсем иное следует сказать о Костромском уезде, где располагались его владения и где он нес службу. В списке детей боярских по Костроме Василий Рыбин Пронский стоял первым. Это дает основание видеть в нем одного из предводителей местного дворянства и заставляет думать, что при составлении челобитья об отмене опричнины костромские дети боярские сыграли не последнюю роль.

У костромских детей боярских были особые основания для недовольства новым режимом. По свидетельству Курбского, после устранения от власти Адашева и Сильвестра царь «начал сродников Алексеевых и Силивестровых писати имена, и не токмо сродных, но... соседов знаемых». Затем он этих людей «имати повелел и мучити различными муками, а других множайших от имений их и от домов изгоняти в далные грады». Добрый костромской род Ольговых, к которому принадлежал Адашев, был связан с другими костромскими родами самыми разными родственными и соседскими связями, поэтому круг людей, подвергшихся гонениям, оказался достаточно большим. Некоторые из родственников Адашева были казнены, многие костромские дети боярские отправлены с ростовскими и ярославскими князьями в казанскую ссылку.

Все сказанное объясняет, почему в ответ на челобитную земских детей боярских царь решил включить в состав своего «удела» Костромской уезд. В феврале 1567 года начался вывод оттуда местных землевладельцев. Сообщая в своем «Послании» об этом новом переселении детей боярских, Таубе и Крузе отметили две особенности, отличавшие его от переселений более раннего времени. Во-первых, на сей раз уезд должна была покинуть большая часть местных землевладельцев. Именно с этого времени в документах появляются упоминания о тех, кто переселен «с городом вместе, а не в опале». Во-вторых, если ранее переселение совершалось «с соблюдением некоторых приличий», то теперь переселявшиеся «должны были тронуться в путь зимой, среди глубокого снега», а «если кто-либо из горожан в городах или крестьян в селах давал приют больным хотя бы на один час, то его казнили без всякой пощады». Так, не налагая формально на костромичей своей «опалы», царь жестоко покарал их за участие в подаче челобитной об отмене опричнины.

С начала 1567 года территория опричного «удела» начала расти. К концу года в опричнину были взяты земли Боровского уезда, которые не вошли в княжество Владимира Андреевича, а также принадлежавшая ранее двоюродному брату царя Старица. Позднее Старица стала одной из любимых резиденций Ивана IV. В 1568/69 году в опричнину была включена и значительная часть Белозерского уезда. В XVII веке вспоминали, что «царь Иван Васильевич изволил белозерских помещиков и вотчинников всех из Белоозера перевести в ыные городы, а их поместья и вотчины изволил взять на себя государь».

Наконец, «лета 7077 (1569) генваря в 21 день взял царь и государь князь великий Иван Васильевич Ростов град и Ярославль в опришнину». Около того же времени вошло в опричный удел и Пошехонье. Расширяя территорию «удела», царь укреплял и увеличивал преданное ему опричное войско и ослаблял положение недовольных его правлением. Не случайно свой рассказ об опричных переселениях немец-опричник Штаден заключал словами: «Так убывали в числе земские бояре и простой люд. А великий князь – сильный своими опричниками, усиливался все более».

Взяв в опричнину Ростов и Ярославль, царь в конце концов осуществил тот замысел, который ему не удалось полностью реализовать в 1565—1566 годах. Ростовские и ярославские князья, которых царь не захотел взять в опричнину, должны были окончательно проститься с родовыми вотчинами и превратиться в помещиков в самых разных районах государства. Правда, поместья они теперь получали, как правило, на территории «Московской земли» (многие ярославские князья стали, например, помещиками в Рязанском уезде) и поэтому не были исключены из состава правящей элиты, продолжая входить в состав «государева двора», но их сплоченность, опора их власти и влияния были подорваны. Когда Курбский в 70-х годах XVI века, работая над своей «Историей о великом князе Московском», размышлял о причинах казней и гонений, которые Иван IV обрушил на своих вельмож, он пришел к выводу, что царь губил их потому, что те имели «отчины великие». Представляется, что связь событий была иной: царь отобрал у ростовских и ярославских князей их родовые вотчины для того, чтобы лишить их власти и влияния.

Таким образом, в последние годы шестого десятилетия XVI века десятки и сотни детей боярских с женами и детьми, покидая свои привычные насиженные места, родовые усадьбы и могилы предков, должны были совершать подчас долгие и трудные путешествия в далекие и незнакомые места, где им предстояло заново устраивать свою жизнь. Помимо прямого ущерба, который переселения опричных лет принесли жизни и здоровью такого количества людей, они имели ряд последствий иного рода. Некоторые из этих последствий можно считать результатом сознательной политики власти, другие оказались явно непредвиденными и нежелательными.

Отобранные у не взятых в опричнину землевладельцев земли – родовые вотчины – становились собственностью государя, который раздавал их своим опричникам уже как условные владения – поместья. Не случайно составители писцовых наказов первой половины XVII века предписывали писцам следить за тем, чтобы «которые вотчины у вотчинников иманы в опричнину и раздаваны были в поместья», не захватывались опять прежними хозяевами.

Новые поместья получали на новых местах и перемещенные туда дети боярские. Если царь даже и желал лишить некоторые группы дворянства родовой собственности, то ни он, ни его советники вовсе не собирались лишать земских детей боярских земли и крестьян. Это значило бы в разгар большой и тяжелой войны лишиться главной военной силы – дворянского ополчения. Поэтому государственная власть специально занималась устройством детей боярских на новых местах. Так как опричники, судя по всему, наделялись землей по повышенным нормам, то тех поместий, которые они оставляли, переходя на земли царского «удела», явно не хватало для наделения всех высланных. Поэтому для наделения детей боярских стали использоваться государственные «черные» земли. Так, в Каширском уезде раздавались «черные» земли детям боярским, выселенным из Суздаля, костромичам раздавались «черные» земли во Владимирском и Ярославском уездах. Для расширения фонда земель, пригодных для испомещения, власть не останавливалась перед тем, чтобы наложить руку и на родовую собственность тех детей боярских, которые продолжали жить в «земских» уездах и которых опричные переселения как будто никак не затрагивали. Так, в 1567/68 году в Рязанский уезд был послан писец Степан Иванович Колединский, который «отписал» у местных вотчинников половину их земель и роздал их в поместья «иных городов веденцом», то есть переселенцам. Власть явно заботилась о том, чтобы дети боярские были наделены поместьями и могли нести службу.

Что касается отобранных у переселенцев вотчин, то здесь положение выглядело иначе. По букве царских указов за такие вотчины полагалась компенсация. Известен целый ряд случаев, когда сын боярский получал новую вотчину взамен утраченной. Но государство об этом не заботилось, компенсация не предоставлялась механически, ее поиск был делом самого владельца. Костромичи, уже устроившиеся в новых поместьях, все еще выражали надежду, что царь «в прииск где против тое вотчины пожалует нас». В другом документе переселенцы упоминали, что царь «велел против тое вотчины в ыных городех дати, где приищем».

Все это, конечно, не было случайностью. Проводя такие масштабные переселения детей боярских, правительство явно ставило своей, может быть, дополнительной, но важной целью уменьшение удельного веса вотчинных родовых и увеличение удельного веса поместных земель, верховная собственность на которые принадлежала государству. Раздачи «черных» земель помещикам ясно показывают, что царь вовсе не собирался лишить свое дворянство земли и крестьян, но он хотел, чтобы на этих землях сидели послушные исполнители его воли, а такого послушания и повиновения было гораздо больше оснований ожидать не от владельца старинной родовой собственности, а от помещика, который легко мог лишиться своего владения за любую служебную провинность.

Вместе с тем то беззастенчивое обращение с наследственной родовой собственностью, которое все более энергично позволяла себе власть в годы опричнины, привело к созданию у детей боярских – вотчинников общего ощущения нестабильности и необеспеченности. Люди стали задумываться над поисками каких-то гарантий, которые исключали бы угрозу внезапной утраты всего родового достояния. В России опричного времени такой единственной гарантией казался монастырь – обиталище царских богомольцев, на достояние которых благочестивый царь не покушался. Отсюда желание все большего количества людей найти в одной из этих обителей приют и защиту. Люди передавали монастырю свои земли, а взамен либо получали право пожизненно пользоваться своей бывшей землей и доходами с нее, либо, постригшись в монахи, находили себе приют в стенах обители. Со второй половины 60-х годов XVI века владения монастырей стали быстро расти за счет родовых владений бояр и детей боярских. Это было явно непредвиденным и нежелательным последствием перемен. Царь и его советники, занятые другими делами, не обращали серьезного внимания на происходящее, и лишь в конце своего правления Иван IV стал принимать меры против роста владений церкви.

Все эти перемещения имели еще один важный объективный результат. Как уже неоднократно говорилось на страницах этой книги, основу вооруженных сил государства составляло дворянское ополчение. Оно формировалось из отдельных отрядов – так называемых «сотен», в которых объединялись дети боярские того или иного уезда. Боеспособность ополчения напрямую была связана со сплоченностью и организованностью входивших в его состав отрядов. В свою очередь, эта сплоченность достигалась благодаря существованию разнообразных связей между детьми боярскими уезда, практике совместной длительной службы. После опричных переселений привычные связи оказались нарушенными. В составе дворянских «сотен» теперь часто служили вместе люди незнакомые и раньше друг с другом никак не связанные. Все это не могло не сказаться отрицательным образом на боеспособности армии. Как представляется, царь и его советники (некоторые из них, как, например, Алексей Данилович Басманов, были опытными военачальниками) не могли не видеть этих отрицательных последствий своих действий. Но для них было более существенно, что уездная дворянская корпорация, утратив свое традиционное единство, становилась неспособной противостоять политике власти и предъявлять ей какие-то требования, как это произошло в 1566 году.

Другой важной чертой опричного режима начиная с 1567 года стало резкое усиление террора.

ЦАРЬ И БОЯРСКИЙ ЗАГОВОР 1567 ГОДА

Террор с самого начала был необходимой частью опричного порядка. Политика, которую проводил Иван IV, оказывалась в резком противоречии с интересами значительной части дворянства, наносила прямой и очевидный ущерб жизни, здоровью, имуществу весьма широкого круга людей. Соответственно, эта политика не могла не наталкиваться на сопротивление, хотя бы и пассивное, и такое сопротивление подавлялось с помощью террора.

Несомненно, царь был глубоко огорчен неповиновением подданных, которые, не удовлетворившись оказанными им милостями, стали добиваться упразднения опричнины. Однако поначалу все ограничилось казнью главных зачинщиков и наказанием костромичей, очевидно, как наиболее активной части недовольных. В 1567 году заботы царя были связаны с созданием укрепленных резиденций, где он мог найти себе надежную защиту против «измены». Вероятно, именно к этому времени превратилась в мощную крепость его любимая резиденция – Александрова слобода, где царь проводил все больше времени. Она постепенно становилась столицей его «удела», здесь были построены «избы» для приказов, управлявших опричными землями и опричным войском.

В январе 1567 года было завершено строительство особого опричного двора в Москве, куда царь и переехал из Кремля. Его подробное описание сохранилось в записках Штадена. Богато украшенный скульптурой – резными изваяниями львов и двуглавых орлов (один из этих орлов – черный, с раскрытыми крыльями – был обращен грудью в сторону земщины) – двор также представлял настоящую крепость, где многочисленная охрана несла стражу днем и ночью. Еще одну укрепленную резиденцию царь стал строить для себя на севере – в опричной Вологде. По-видимому, решение о строительстве здесь каменной крепости было принято царем при посещении им города осенью 1565 года. В феврале 1567 года, как отмечено в официальной летописи, царь снова направился в город «досмотрити градсково основаниа на Вологде и всякого своего царского на Вологде строениа».

Та же летопись отметила, что из Вологды царь «в Кириллов монастырь ездил молитися». В этом не было чего-либо необычного. Установление опричнины не отразилось на отношении царя к пользовавшимся его расположением общежитийным обителям. В своих путешествиях по стране он по-прежнему находил время для посещения монастырей. В Кириллов он ездил молиться и осенью 1565 года. Но на этот раз его визит положил начало особым отношениям царя с одной из самых знаменитых русских обителей. Несколько лет спустя в своем послании кирилловской братии царь вспоминал, как во время посещения монастыря он тайно призвал к себе в одну из келий игумена Кирилла и некоторых из старцев. Им царь «известих желание свое о пострижении». И дело не ограничилось одними словами. 15 мая 1567 года во время пребывания в обители царь дал игумену Кириллу 200 рублей для устройства для него в монастыре особой кельи. Когда келья была построена, царь продолжал о ней заботиться, посылая для ее украшения большие и малые иконы.

Чем был вызвано такое желание? Собирался ли царь действительно отречься от власти, найдя себе приют в далекой северной обители?

Представляется, что подобные настроения царя были вызваны его реакцией на все осложнявшиеся и обострявшиеся отношения с подданными. Не следует думать, что все происходившее в стране не оказывало на него никакого воздействия. Напротив, царь, как человек нервный и впечатлительный, тяжело переживал, что подданные не понимают его намерений, что приходится прибегать к суровым и жестоким мерам, чтобы подавить их своеволие. Когда после своего отречения от царства Иван IV вернулся в Москву, у него, по свидетельству Таубе и Крузе, выпали все волосы на голове – и это косвенное, но убедительное свидетельство пережитого им нервного напряжения, – а с того времени подданные дали царю все основания для новых огорчений.

В этих условиях царь искал успокоения в мечтах о том, что придет время, когда он усмирит «измену» и приведет в порядок государственные дела – и тогда он передаст царство сыновьям, а сам найдет себе успокоение в обители, где сможет погрузиться в идеальный, не знающий конфликтов и смут распорядок монастырской жизни, беседы со старцами о таинствах веры и других возвышенных предметах. Те практические шаги, которые царь предпринимал для достижения желаемой цели, позволяли ему убеждать самого себя, что миг желанного успокоения не так уж и далек.

Эти особенности умонастроения царя позволяют понять, почему он избрал местом будущего пострига Кирилло-Белозерский монастырь. Иван IV, несомненно, ценил преданность и волоколамских старцев, и старцев Чудова монастыря, участвовавших в создании «Степенной книги». Об архимандрите Чудова монастыря Левкии царь и позднее отзывался с большой похвалой, при нем монастырь «сравняся всяким благочинием с великими обители». Однако и волоколамские, и чудовские старцы были участниками политической борьбы, сражавшимися на стороне царя; в их обществе он не мог хотя бы на время отвлечься от конфликтов, терзавших русское общество. Отсюда – предпочтение не вовлеченной в эти конфликты далекой северной обители.

Если царь и тешил себя мечтами о близости своего избавления и успокоения, то события осени 1567 года должны были убедить его в обратном. Именно в это время царю стало известно о заговоре, угрожавшем его жизни.

При попытке изучения этого важного эпизода биографии Ивана IV исследователь сталкивается с очень серьезными трудностями. Дело в том, что текст официальной летописи, служивший в предшествующих разделах одним из главных наших источников, обрывается на записи о строительстве по приказу царя крепости Копье в августе 1567 года. Таким образом, никакой официальной версии последующих событий в нашем распоряжении не имеется. Не сохранились и какие-либо дела арестованных заговорщиков с записями их допросов, ни судебные приговоры. В других русских источниках каких-либо сведений о боярском заговоре против царя мы также не находим. Лишь в «Пискаревском летописце» упоминается очень коротко и неясно, что люди стали «уклонятися князю Володимеру Андреевичю».

Напротив, сведения о заговоре встречаются во многих иностранных сочинениях второй половины XVI века, однако их анализ показывает, что все они в конечном счете повторяют рассказ одного автора – Шлихтинга. В 1570 году он писал, что «три года тому назад (то есть в 1567 году. – Б.Ф.) много знатных лиц, приблизительно 30 человек с князем Иваном Петровичем во главе, вместе со своими слугами и подвластными, письменно обязались, что передали бы великого князя вместе с его опричниками в руки» короля Польского, как только тот вступит с войском в пределы России. Но так как король «только отступал», то некоторые участники заговора, боясь разоблачения, решили выдать других заговорщиков царю. Владимир Андреевич Старицкий, князья Бельский и Мстиславский взяли у упомянутого выше Ивана Петровича список заговорщиков, который послали царю, находившемуся в походе, и тот немедленно вернулся в Москву.

В записках Штадена помещен иной рассказ о заговоре, более краткий и не во всем совпадающий с рассказом Шлихтинга. Согласно Штатену, заговорщики также подписывали какой-то документ (contract), но речь шла о намерении возвести на престол Владимира Андреевича; автор ничего не упомянул о каких-либо соглашениях с королем. По словам Штадена, Владимир Андреевич передал царю составленный заговорщиками документ во время военного похода, и царь поспешно уехал в Александрову слободу.

Сообщения Штадена и Шлихтинга следует сопоставить с тем, что мы знаем о событиях, происходивших осенью 1567 года, из других источников.

После неудачи мирных переговоров лета 1566 года в Москве было решено положить конец войне, нанеся решительный удар по Великому княжеству Литовскому. Хотя в начале 1567 года в Литву направилось посольство во главе с Федором Ивановичем Умным Колычевым, продолжению переговоров в Москве не придавали никакого значения. «А в кою пору государские послы в Литву ходят, – говорилось в принятом в начале июля 1566 года приговоре, – государь к своему походу к болшему на Ливонскую землю в то время велит готовити всякие запасы и наряду (артиллерии. – Б.Ф.) прибавити».

Готовясь к военному походу, который должен был окончательно решить в его пользу спор из-за Ливонии, царь стремился найти себе союзника, и таким союзником стал в конце концов шведский король Эрик XIV Этот незаурядный правитель многими особенностями своей личности живо напоминает Ивана IV. Один из самых образованных людей тогдашней Швеции, автор музыкальных сочинений, он был нервным человеком, временами впадал в безумие и не мог управлять государственными делами, но одновременно оставался жестким политиком, готовым на любые меры для укрепления своей власти в борьбе со своими братьями – удельными князьями, и аристократией. Орудием его политики был высший королевский суд. Заседавшие в нем королевские секретари «плебейского» происхождения вершили суд над нерадивыми чиновниками, неспособными полководцами, строптивыми вельможами, вынеся около 300 смертных приговоров.

Как правитель, стремившийся укрепить и расширить позиции своего государства в Прибалтике, Эрик XIV был, конечно, врагом и России, и Великого княжества Литовского, своих конкурентов в борьбе за наследство Ливонского ордена. Однако Великое княжество Литовское казалось ему опаснее. В 1562 году был заключен брак между его братом Юханом, герцогом Финляндским, и сестрой Сигизмунда II Екатериной. В этом браке Эрик XIV не без основания увидел угрозу своей власти. В следующем 1563 году его войска заняли Финляндию, Юхан и его жена были заключены в тюрьму. Тогда же Эрик разорвал дипломатические отношения с Великим княжеством Литовским, и между двумя государствами начались военные действия в Ливонии. В этих условиях Эрик XIV должен был искать сближения с Россией, что отвечало интересам Ивана IV, считавшего своим главным противником Сигизмунда II.

Переговоры о заключении союза шли в начале 1567 года в Александровой слободе, куда прибыло шведское посольство во главе с канцлером Нильсом Гюлленшерной. В переговорах вместе с многолетним руководителем русской дипломатии Иваном Висковатым участвовали ближайшие опричные советники царя – Алексей Данилович Басманов и Афанасий Вяземский. Переговоры завершились заключением союза двух государств, направленного против Великого княжества Литовского. Одним из важных условий договора было обязательство Эрика XIV передать царю жену его брата принцессу Екатерину, сестру Сигизмунда II. Оба правителя вели себя при этом так, как если бы заключенный в тюрьму герцог Юхан был уже мертв. Этому условию царь придавал особое значение. Из всех обязательств шведского короля лишь оно было внесено в текст официальной летописи с характерным пояснением: «А нечто король полсково короля сестры Катерины ко царю и великому князю не пришлет, и та докончальная грамота не в грамоту, и братство не в братство». Не дожидаясь официального подтверждения договора Эриком XIV, царь отправил на рубеж «встречю королевны Екатерины» бояр Михаила Яковлевича Морозова и Ивана Яковлевича Чеботова. Ясно, что с передачей принцессы в руки царя в Москве связывали какие-то важные политические планы, хотя отсутствие сведений в источниках не позволяет установить, какие именно. Имело значение и другое важное обстоятельство: после передачи принцессы в руки царя Эрик XIV, даже если бы международная ситуация в дальнейшем серьезно изменилась, не мог рассчитывать на установление дружеских отношений с Сигизмундом II и был вынужден держаться союза с Россией. Как увидим далее, предпринятые царем шаги привели совсем не к тем последствиям, на которые он рассчитывал. Однако в течение некоторого времени после заключения русс ко-шведе кого договора царь имел основания считать, что создались благоприятные условия для решающего удара по врагу.

20 сентября царь выехал из Москвы в Троице-Сергиев монастырь и, проведя там Сергиев день (25 сентября), направился к западной границе. В Твери к нему присоединился князь Владимир Андреевич. Князю Ивану Федоровичу Мстиславскому, командовавшему войсками, стоявшими на Оке против крымских татар, было приказано двигаться через Боровск и Вязьму к Великим Лукам. Здесь на 26 октября планировался сбор всех войск, предназначенных для участия в походе. Целью похода должны были стать замки у Западной Двины на подступах к Риге. 24 октября из Новгорода царь выехал к войскам, и здесь 12 ноября на Ршанском яме на собрании членов Боярской думы, участвовавших в походе, было принято решение об отмене похода и возвращении царя и Владимира Андреевича в Москву.

Сопоставление этих сведений, почерпнутых из таких современных официальных источников, как разрядные и посольские книги, с рассказом Шлихтинга показывает недостоверность сообщений последнего. Владимир Андреевич и Иван Федорович Мстиславский сопровождали царя в походе, а Иван Дмитриевич Бельский оставался в Москве. Поэтому они никак не могли вместе посещать «Ивана Петровича» – боярина Ивана Петровича Федорова, и посылать взятый у него список заговорщиков в военный лагерь к царю. Иван Петрович Федоров был в это время наместником в Полоцке, и все эти люди никак не могли встретиться осенью 1567 года во время военного похода.

Вызывает большие сомнения и утверждение Шлихтинга, что заговорщики хотели в походе захватить царя с его опричниками и передать его в руки польского короля. В походе царя сопровождало целое опричное войско во главе с Михаилом Темрюковичем и Афанасием Вяземским, что делало выполнение такого плана проблематичным. Кроме того, Ивана Петровича Федорова, на которого и Штаден, и Шлихтинг указывают как на главу заговора, в этом лагере не было. В приговоре о прекращении похода приводятся имена бояр, сопровождавших царя: никто из них не был казнен в 1568 году, когда царь карал заговорщиков. Наконец, представляется, что выполнение подобного плана оказалось бы самоубийственным для его авторов: кто бы ни занял после устранения Ивана IV русский трон, он должен был бы самым суровым образом покарать людей, выдавших своего православного государя, правителя «Святой Руси», правителю еретической земли Сигизмунду II.

Все сказанное заставляет отдать предпочтение рассказу Штадена: земские бояре и дети боярские хотели возвести на трон Владимира Андреевича Старицкого, и об их намерениях царь узнал во время военного похода в Ливонию не от кого иного, как от самого двоюродного брата. Почему это произошло именно в данный момент и какова была роль бывшего правителя Старицы?

Ответ на этот вопрос дает обращение к русско-литовским отношениям того времени. Как отмечалось выше, уже с начала 60-х годов под влиянием известий об обострении отношений между Иваном IV и знатью у политиков Великого княжества Литовского и союзной с ним Польши появились надежды на то, что недовольная знать перейдет на сторону Сигизмунда II и тем самым польский король получит возможность взять верх над противником. Отъезд в Литву Курбского показал, что эти надежды имеют под собой основание.

Когда к 1567 году правящим кругам Великого княжества Литовского стало ясно, что договориться с Иваном IV не удастся и придется продолжать войну, они предприняли попытку склонить ряд виднейших представителей русской знати перейти на сторону короля. Некий Иван Козлов, бывший слуга князей Воротынских, был тайно послан в Россию с письмами Сигизмунда II и гетмана Григория Александровича Ходкевича, сменившего в этой должности командующего армией Миколая Радзивилла Рыжего. Письма эти не сохранились, но содержание некоторых из них можно восстановить по имеющимся ответам на них. Два из этих писем были адресованы князьям Ивану Дмитриевичу Бельскому и Ивану Федоровичу Мстиславскому, стоявшим во главе земской Боярской думы. Близкие родственники царя по женской линии, они, как и Сигизмунд II, были потомками Гедимина и близкими родственниками наиболее знатных княжеских родов Великого княжества Литовского. Сочувствуя столь знатным князьям, которые терпят от царя «неволю и безчестье», Сигизмунд II обещал дать им земли и сделать «удельными князьями» в Великом княжестве Литовском, если они отъедут в Литву со всеми, «кого бы вразумели годного к службам нашим». Третьим адресатом Сигизмунда стал князь Михаил Иванович Воротынский, только что вернувшийся после ссылки и опалы в свои родовые вотчины. Предложения Михаилу Ивановичу Воротынскому, чьи владения располагались у литовской границы, были несколько другими. Он должен был перейти на сторону короля со своими владениями, а король и гетман обещали помочь в этом «войсками немалыми». Король обещал также пожаловать князю Воротынскому «замки», которые «подошли» к его владениям, и обращаться с ним как с одним из «княжат удельных».

Еще одним адресатом «листов» короля и гетмана стал боярин Иван Петрович Федоров. О нем уже шла речь на страницах этой книги. В 1546 году в лагере под Коломной он едва не был казнен молодым великим князем. С этого времени Иван Петрович сделал блестящую карьеру. В начале 60-х годов XVI века, когда подготавливалась, а затем началась война с Великим княжеством Литовским, Иван Петрович занимал важный пост наместника Юрьева – фактически главы всех русских владений в Ливонии. Вскоре после взятия Полоцка Иван Петрович Федоров вернулся в Москву и стал здесь одним из наиболее уважаемых членов сначала Боярской, а после учреждения опричнины – Земской думы. По свидетельствам иностранцев Шлихтинга и Штадена, царь в случае отъезда из Москвы неоднократно поручал боярину ведать государственными делами в его отсутствие, что подтверждается и русскими источниками. Это, разумеется, говорит о доверии царя к Ивану Петровичу Федорову. О том же свидетельствуют поручения, которые давал ему царь в первые годы опричнины. Так, именно Федорову он поручил в 1566 году провести обмен землями со старицким князем. Злоязычный Штаден, с каким-то особым удовольствием писавший в своих записках о злоупотреблениях приказных судей и дьяков, об Иване Петровиче записал: «Он один имел обыкновение судить праведно, почему простой люд был к нему расположен». Свой авторитет и влияние Иван Петрович Федоров использовал для заступничества за опальных. В марте 1564 года он выступал в качестве главного поручителя при снятии опалы с боярина Ивана Васильевича Шереметева Большого, в апреле 1566 года он же оказался главным поручителем при снятии опалы с князя Михаила Ивановича Воротынского. За Шереметева поручилось 83 человека, за Воротынского (уже после установления опричнины) – 111 человек. Эти цифры наглядно говорят о том, каким авторитетом в кругу детей боярских «государева двора» пользовался Иван Петрович Федоров. Когда с лета 1566 года дело снова пошло к войне с Литвой, Иван Петрович получил ответственное назначение – воеводой в пограничный Полоцк. Это назначение в Великом княжестве Литовском, по-видимому, расценили как знак немилости и опалы. Поэтому гетман и король отправили «листы» и к Ивану Петровичу Федорову, предлагая ему перейти на свою сторону, так как царь хочет над ним «кровопроливство вчинити». Ему обещали дать в Литве такое «жалование», какое он сам пожелает.

Иван Козлов с письмами при неизвестных для нас обстоятельствах попал в руки царя (возможно, его выдал царю один из адресатов, скорее всего, наместник пограничной крепости Иван Петрович Федоров). Перед смертью его пытали. Поскольку выяснилось, что посылке писем не предшествовали тайные сношения короля с боярами, царь пришел к выводу, что это интрига польского короля, который хочет поссорить его со своими советниками. Об этом он говорил летом 1567 года английскому послу.