Текст книги "Исповедь на заданную тему"

Автор книги: Борис Ельцин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Уже на первом же бюро я столкнулся с резкой реакцией людей на команду из Москвы. Не подчиниться секретному постановлению Политбюро было невозможно. И через несколько дней ночью, к дому Ипатьевых подъехала техника, к утру от здания ничего не осталось. Затем это место заасфальтировали.

Ещё один печальный эпизод эпохи застоя. Я хорошо себе представлял, что рано или поздно всем нам будет стыдно за это варварство. Будет стыдно, но ничего исправить уже не удастся.

Кстати говоря, интересно, когда ЦК примет решение о публикации всех постановлений Политбюро – закрытых и открытых? По-моему, время это уже настало. Многое бы приоткрылось тогда и нашло бы объяснение из необъяснимого до сих пор.

Проводили мы в области и активную пропагандистскую работу. Выступая с докладами, я предельно откровенно анализировал сложившуюся ситуацию. Меня спасало то, что до руководства мои выступления не доходили, а куратор Симонов, замечая многое, тихонько откладывал все в архив. У нас на Урале и в помине не было того безумного восхваления Брежнева, которое в тот момент громыхало по стране. Была усмешка, была издёвка, у некоторых – недоумение, а у большинства – просто неприятие всего этого. Видели, конечно, куда идёт страна, и противостоять этому пытались честной, самоотверженной работой на своём месте. В одной из откровенных бесед с Фиделем Кастро, а у меня с ним сложились доверительные отношения, он сказал: «Зря ты себя коришь, терзаешь– просто обстановка ещё не созрела для того, чтобы действовать. Не созрела. Очень сильный центр, как панцирь, удерживает все».

Неплохие были контакты с членами военного совета Уральского военного округа: Сильченко, Тягуновым, Гашковым и другими. Часто ездил по частям, встречался и с рядовым, и командным составом, участвовал в учениях, вместе со мной выезжали члены бюро, они сами водили танки, изучали самолёты. Помогали военным в обустройстве городков, это было необходимо, поскольку условия в некоторых военных городках были просто ужасные. Министерство обороны вообще считает солдат своими вассалами, не имеющими голоса. Когда впервые на одном из собраний в дивизии я спросил, почему нет критики снизу, почему солдаты молчат, неужели им нечего сказать, это вызвало недоумение, дошло, конечно, до верхов, но проглотили. А я эту линию продолжал проводить. И постепенно, хотя бы по комсомольской, партийной линии, началось какое-то реальное движение, комсомольцы слегка расправили плечи, и в конце концов и на партийных собраниях, и на других встречах с военными начали звучать критические выступления в адрес военного руководства. Я считал, что этот процесс необходим.

С областным управлением КГБ у меня тоже сложились нормальные отношения. Начальник управления Ю.И. Корнилов, как кандидат в члены бюро, участвовал в заседаниях бюро. Я часто бывал в его ведомстве, просил информацию о заботе КГБ, изучал систему функционирования комитета, знакомился с каждым отделом. Конечно, я знал, что существовали вопросы, с которыми он меня не знакомил. Но тем не менее структуру, систему КГБ я знал достаточно основательно. Именно поэтому моё выступление на сессии Верховного Совета СССР летом 1989 года при утверждении Крючкова было не случайным, я все-таки знаком с этим закрытым для всех ведомством.

Однажды у нас произошёл трагический случай, связанный с вспышкой заболевания сибирской язвой. Для проверки, выяснения обстоятельств в Свердловск приехал заместитель председателя КГБ В.П.Пирожков. Это было в первые годы моей работы. Сидели у меня втроём – я. Пирожков, Корнилов. Шла спокойная беседа, и Корнилов, между прочим, сказал, что управление КГБ работает дружно с обкомом партии. И вдруг Пирожков рявкнул: «Генерал Корнилов, встать!». Тот вскочил, руки по швам. Я тоже в недоумении. Пирожков, чеканя каждую фразу, произнёс: «Зарубите себе на носу, генерал, во всей своей деятельности вы должны не дружно работать с партийными органами, а вы обязаны работать под их руководством и только». Такая вот забавная воспитательная сцена произошла.

Надо сказать, за все десять лет, что я работал первым секретарём, ни одного шпиона не нашли, как ни старались. Корнилов по этому поводу сильно сокрушался, мол, плохо работаем:. В такой области хоть бы один шпион попался, а тут – ни одного»

Случались и экстремальные ситуации. Например, авария на Белоярской атомной станции в ночь с 31 декабря на 1 января 1979 года, когда у нас морозы достигли 57 градусов. По области произошло сразу несколько крупных аварий. На Белоярской атомной станции не выдержали металлоконструкции в машзале. И падая, выбили искру, загорелось масло, начался пожар. Пожарные проявили колоссальный героизм и мужество. За несколько часов пригнали из Свердловска все свои силы, работать можно было только в противогазах, поскольку горел пластик, выделялся чёрный едкий дым, дышать невозможно. И нельзя было допустить, чтобы огонь перекинулся в реакторный зал. Подготовили уже сотни автобусов для эвакуации населения из посёлка, но все-таки пожарные вместе с другими специалистами выиграли этот на стоящий бой, спасли станцию, а главное, людей… А то могли произойти самые катастрофические последствия. Область насыщена оборонными предприятиями.

Во время войны сюда было эвакуировано 437 крупных заводов с территорий, оккупированных фашистами. Буквально на фундамент, без стен и без крыши, ставили станки, пускали их в работу, чтобы немедленно давать продукцию для фронта.

А людей селили в землянки и бараки. Потому у нас в области оказалось чуть ли не самое большое количество бараков.

О своём отношении к этим ветхим, продуваемым отовсюду лачугам я уже рассказывал. Поскольку прожил в них почти десять лет жизни, до сих пор воспоминания о деревянных домиках на 10-15-20 семей вызывают тяжёлые чувства. Так человек в двадцатом веке жить не может. И когда я пришёл руководить областью, в Свердловске несколько тысяч семей ютилось в бараках. В скором времени в стране приняли постановление о ликвидации бараков в течение десяти лет. Мне было ясно, что такие сроки никто не выдержит, мы должны с этим делом покончить раньше, раз и навсегда.

Попросил, чтобы мне сделали расчёты. Выяснилось, что в городе необходимо построить около двух миллионов квадратных метров жилья, только тогда удастся переселить людей из бараков. Два миллиона – это невозможно. Вся область в год строит два миллиона, а ведь в очереди за жильём стоят инвалиды, многодетные семьи, ветераны, очередники.

Не раз в жизни руководителя мне приходилось принимать тяжёлое решение, когда и так вроде не очень хорошо, и так – плохо. Что важнее – вытащить людей из бараков и заморозить на год все очереди за жильём, или ещё в течение десяти лет мучить людей в нечеловеческих условиях, но при этом очередникам жильё давать?

Все же решили на бюро – заморозили очереди на жильё, ни один человек за год квартиру не получит – только те, кто живут в бараках. Люди должны понять, что сейчас надо помочь тем, кто живёт хуже всех. И действительно, в основном народ понял, хотя, конечно, приходилось к кому-то идти, объяснять, рассказывать, опять объяснять. Но зато взвились директора предприятий. Для них это был серьёзный удар. Мы использовали их мощности, их строительную силу, взамен они ничего не получали. Разговоры на моральные темы их не трогали. Самое главное, я их понимал. Я сам был хозяйственником, отлично знал, что такое новый дом для коллектива, как его ждут.

А тут этот дом надо отдать кому-то чужому. Тяжело.

И чтобы спасти положение, я предпринял отчаянную поездку в Москву. Побывал у Кириленко, объяснял ситуацию, сказал: если будут жалобы, проклятья в мой адрес из-за жилья, год потерпите, складывайте их в ящик, надо с бараками заканчивать. Он согласился. Затем я пошёл к Косыгину. Тоже рассказал о ситуации и опять объяснил, что ничего не прошу – ни стройматериалов дополнительных, ни мощностей, просто нужна моральная поддержка. Алексей Николаевич согласился со мной, договорились, что Совмин нас поддержит.

Все именно так и случилось. Директора жаловались, протестовали, писали на меня письма, а мы сносили один барак за другим, наступали на барачные районы, ломали, уничтожали их, и через год все бывшие обитатели бараков переехали в новые, благоустроенные квартиры.

У меня никогда не было особого желания подсчитать свои успехи и достижения в роли первого секретаря. Не делал этого даже после выступления Лигачева на XIX партконференции, когда он твердил: «Борис, ты не прав» и утверждал, что я завалил работу в Свердловске. По-моему, всем было понятно, что это ложь, а пускаться в дискуссии, что-то доказывать, я считал просто недостойным.

И все-таки было удовлетворение, что лучше стало со снабжением, построили дорогу Свердловск – Серов. Кстати, и сейчас не могу понять, как же все-таки мы смогли осилить эту огромную работу – огромную и по усилиям, и по значению для Свердловской области.

Территория области имеет контур как бы перевёрнутого сердца: с севера на юг – тысяча километров, с запада на восток – пятьсот. Так исторически сложилось, что целый куст крупных северных городов не был связан с центром – со Свердловском и Нижним Тагилом – автодорогой. А север у нас богатый: это бокситы, и руда, и драгоценные металлы, это металлургия, это угольный Карпинск, Тура. Чтобы проехать по железной дороге из Карпинска, Серова, Североуральска, Краснотурьинска и т.д. в Свердловск, требовались чуть ли не сутки. Уже давно зрела мысль соединить эти города и центр автомагистралью, но задача была чрезвычайно трудной – дорога должна пройти по болотам, оврагам, через горы, несколько рек. Расстояние – 350 километров. Учитывая сложность рельефа, цена одного километра составляла один миллион рублей. Итак, где-то нужно найти 350 миллионов рублей, где-то выбить лимиты под строительство, людей, технику, в общем, непонятно, с какого бока надо браться. А необходимость в дороге с каждым годом ощущалась все острее и острее.

Попросили центральные планирующие органы выделить нам средства. Быстренько получили отказ.

Собрали первых секретарей райкомов, горкомов партии, председателей горрайисполкомов, областных руководителей – давайте советоваться, как быть? Сможем ли мы её поднять миром? Долго дискутировали. Все-таки решили: надо дорогу делать своими силами. Определились так: разбить магистраль на отдельные участки, отдав каждый отрезок дороги определённым городам, а уже в городах предприятия, организации образуют специальные сводные отряды из строителей, специалистов с экскаваторами, бульдозерами, другой техникой, которые будут вести строительство своего участка.

Всю эту махину можно было поднять только при наличии чёткой организации труда, дисциплины и постоянного контроля, причём на самом высоком уровне. Созданный штаб постоянно следил за ходом работы, мы выезжали на участки, вылетали на вертолёте туда, куда иным способом было не добраться. Давалась дорога тяжело – сплошные болота, торфяники, скалы… По-моему природа специально делала все, чтобы остановить нас. И тем не менее дорогу строили основательно, на совесть, с многослойным покрытием, так, чтобы она могла служить многие годы.

Когда до конца строительства осталось примерно что-то около года, мы наметили месяц, день и даже час открытия трассы. Договорились заказать автобусы, посадить в них партийных и советских руководителей тех территорий, по которым проходила дорога, и вместе отправиться в путь. И кто к намеченному сроку свой участок дороги не доделал, тот из автобуса выходит. Все так и случилось. С тех пор на карте появилось детище всех свердловчан, новая дорога Свердловск – Серов. Это была наша общая победа. И от того особенно дорогая.

Конечно, скажут сейчас мне, высаживать на глазах у всех высоких городских руководителей – это не очень… Это пресловутый административно-командный стиль. Но что делать, именно он сработал в тот момент.

Я воспитан этой системой. И все было пропитано административно-командными методами руководства, соответственно вёл так себя и я. Проводил ли какие-то совещания, вёл ли бюро, делал ли доклады на пленуме – все это выливалось в твёрдый напор, натиск, давление. В то время эти методы давали свой результат, тем более, если руководитель обладал определёнными волевыми качествами. Но постепенно чувствовалось: все больше и больше вроде бы хороших и правильных постановлений бюро при контроле оказывались невыполненными, все чаще и чаще слово, данное первым секретарём райкома, горкома партии, председателем исполкома, хозяйственными руководителями, оказывалось невыполненным. Система явно начинала давать сбои.

Конечно, к концу десятилетия, когда, казалось, мы выложились полностью, все методы перепробованы и все пути известны, стало труднее искать какие-то новые подходы. Хотя по-прежнему мы специально, как и каждый год, в начале января собирались с членами бюро, чтобы найти новые формы работы, которые необходимо внести в жизнь партийной организации области. И все-таки я почувствовал, хотя в этом никому не признавался, что удовлетворённость стала падать. Те формы и методы, что были в запасе, оказались исчерпаны. Тем не менее на этом чувстве внутренней усталости, что ли, тупиковое, я себя поймал.

Хотя дела в области по-прежнему шли неплохо.

ХРОНИКА ВЫБОРОВ 22 февраля 1989 года

Примерно в три утра закончилось окружное предвыборное собрание по Московскому национально-территориальному округу № 1. А через три часа я сидел в самолёте и рейсом Москва – Свердловск летел в свой родной город. Доверенным лицам я поручил отправить телеграммы в те округи, где моя кандидатура была выдвинута, попросил поблагодарить и сообщить о своём решении баллотироваться по другому округу, пока не назвал, по какому.

А в Свердловск летел потому, что просто сообщить телеграммой в адрес земляков об отказе я не мог.

Моя идея остаться в Москве и отказаться от тех округов, где шансы были практически стопроцентными, многие и противники и сторонники называли крупной ошибкой, пижонством, наглостью, самоуверенностью и все в таком же духе. Мне, в общем-то, нечего было на это ответить. Был и очень большой риск оказаться неизбранным в народные депутаты. Я мог лишить себя последнего, по сути, единственного шанса вернуться назад из политического заточения, к людям. После того, как с таким трудом я преодолел главные препятствия на пути, – вдруг взял и создал сам себе новое. Действительно, вроде бы странно.

И все-таки нужно было идти по Московскому, главному в стране, округу. Не мания величия или самовлюблённость двигали мною. Нужно было доказать и самому себе и всем тем, кто поддерживал меня, что настало иное время. Теперь мы можем сами определять свою судьбу, можем, несмотря на все давление верхов, аппарата, официальной идеологии и прочее, прийти на избирательный участок и сделать свой выбор.

Если бы я снял свою кандидатуру в Москве и баллотировался по Свердловску, на этом практически, моя предвыборная кампания закончилась бы. Осталось бы только дождаться 26 марта, дня выборов, проснуться на следующее утро и уточнить результаты своей побе38ды. Подавляющее большинство свердловчан, без сомнения, проголосовало бы за меня.

Предвыборная кампания в столице, а шансы свои я оцениваю здесь примерно 50 на 50, – это продолжение моего выступления на октябрьском Пленуме ЦК. Только там я был один, а против меня вся верхушка разъярённой партийно-бюрократической системы. А теперь совсем иная ситуация. Против – все те же. Только теперь я уже не в одиночестве. Со мной многомиллионная Москва. Впрочем, почему только Москва, всем одинаково противны ханжество, лицемерие, ложь, барское самодовольство, самоуверенность, которыми пропитана власть.

Утром я был в Свердловске. Хотя и ни минуты не спал, но в родном городе всю усталость, все напряжение последних нескольких дней как рукой сняло. Сразу же, прямо с аэродрома, поехал на встречу со свердловчанами. Первая длилась три часа. Небольшой перерыв, объятия с друзьями, и я еду в другой зал – Дворец культуры крупного завода. Там ещё полторы тысячи человек. И около пятисот записок. И в каждой второй: «Борис Николаевич, откажитесь от Москвы, там вас „зарежут“, москвичи могут подвести».

Только к часу ночи закончилась наша встреча. Как мог, объяснил своим землякам, что все-таки надо начать предвыборную кампанию в Москве. Кажется, они поняли меня. Правда, сказали, если все-таки 26 марта я провалюсь по Московскому округу, могу не волноваться. На всякий случай, они забаллотируют в этот день всех своих кандидатов, чтобы у меня оставался шанс пройти по Свердловскому округу на повторных выборах. В общем, настроены они были решительно. И ещё добавили, что в день выборов каждый, у кого будет хоть малейшая возможность, возьмёт в Свердловске открепительный талон и прилетит в Москву, чтобы добавить свои голоса к московским.

Вот такие у меня земляки!..

Практически ни с кем из друзей не смог посидеть, поболтать. Как это ни печально, но надо уезжать. В каком-то сумасшедшем ритме я живу последнее время… Это ненормально. На друзей время должно остаться, а его нет.

Заехал к маме. Господи, сколько же ей пришлось пережить за последнее время! Обнял её и уехал…

Скажите, Вы рвались в Москву или это дело случая?

Как выбирали себе квартиру в Москве?

Из записок москвичей, полученных во время встреч, митингов, собраний.

3 апреля 1985 года на бюро Свердловского обкома партии сидели и бурно обсуждали проблемы, связанные с посевной кампанией в области. Обстановка сложилась экстремальная, снега выпало мало, влаги практически не было, все специалисты высказали мнение, что с посевными работами надо немного подождать. Пришли к этому выводу, но тем не менее решили разъехаться по районам области и на местах посоветоваться со специалистами. Вечером проехался по магазинам. В принципе и так все прекрасно знал, но хотелось ещё раз посмотреть собственными глазами. Вроде с продуктами стало получше, появилась птица многих сортов, сыр, яйца, колбаса, но тем не менее удовлетворённости не было.

Не предполагал я, что именно в этот вечер мысли мои будут совсем в другом месте. В машине раздался телефонный звонок из Москвы. «Вас соединяют с кандидатом в члены Политбюро, секретарём ЦК товарищем Долгих». Владимир Иванович поздоровался, спросил для вежливости, как дела, а затем сказал, что Политбюро поручило ему сделать мне предложение переехать работать в Москву, в Центральный Комитет партии заведующим отделом строительства. Поразмыслив буквально секунду-две, я сказал, что нет, не согласен.

Про себя подумал о том, о чем Долгих не сказал, – здесь я родился, здесь жил, учился, работал. Работа мне нравится, хоть и маленькие сдвиги, но есть. Главное, есть контакты с людьми, крепкие, полноценные, которые строились не один год. А поскольку я привык работать среди людей, начинать все заново, не закончив дела здесь, я посчитал невозможным. Все-таки была ещё одна причина отказа. В тот момент я себе в этом отчёт не дал, но, видимо, где-то в подсознании мысль засела, что члена ЦК, первого секретаря обкома со стажем девять с половиной лет – и на заведующего отделом строительства ЦК – это было как-то не очень логично. Я уже говорил, Свердловская область – на третьем месте по производству в стране и первый секретарь обкома партии, имеющий уникальный опыт и знания, мог бы быть использован более эффективно. Да и по традиции так было: первый секретарь обкома партии Кириленко ушёл секретарём ЦК. Рябов – секретарём ЦК, а меня назначают зав. отделом. В общем, на его достаточно веские доводы я сказал, что не согласен. На этом наш разговор закончился.

А потом, конечно, провёл в размышлениях о своей дальнейшей судьбе практически всю ночь, зная, что этим звонком дело не кончится. Так и получилось. На следующий день позвонил член Политбюро, секретарь ЦК Лигачев. Уже зная о предварительном разговоре с Долгих, он повёл себя более напористо. Тем не менее я все время отказывался, говорил, что мне необходимо быть здесь, что область уникальная, огромная, почти пять миллионов жителей, много проблем, которые ещё не решил, – нет, я не могу. Ну, и тогда Лигачев использовал беспроигрышный аргумент, повёл речь о партийной дисциплине, что Политбюро решило, и я, как коммунист, обязан подчиниться и ехать в столицу. Мне ничего не оставалось, как сказать: «Ну, что ж, тогда еду», и 12 апреля я приступил к работе в Москве.

Расставаться со Свердловском было очень грустно, здесь я оставлял друзей, товарищей. Здесь и родной Уральский политехнический институт, здесь прошёл высшую школу производства, здесь и переход с хозяйственной на партийную работу. Да что там, собственно, вся жизнь здесь. Здесь женитьба, здесь две дочери и уже внучка. А потом, 54 года – тоже немало. По крайней мере, для того, чтобы менять и весь уклад, и направление в работе.

В стране существует некий синдром Москвы. Он проявляется очень своеобразно – во-первых, в неприязни к москвичам и в то же время в страстном желании переехать в Москву и самому стать москвичом. Причины и корни того и другого понятны, они не в людях, а в той напряжённой социально-экономической ситуации, которая сложилась у нас. Ну, и в вечной страсти создавать потемкинские деревни. Москва, куда приезжают иностранцы, – хотя бы она одна должна выглядеть внешне привлекательной, здесь должны быть продукты питания, здесь – те вещи, товары, о существовании которых в провинции забыли. И вот, едут иногородние в Москву, встают в огромные многочасовые очереди за импортными сапогами или колбасой и злятся на москвичей, которым так в жизни повезло, у них все есть. А москвичи, в свою очередь, проклинают иногородних, которыми забиты все магазины, и купить из-за них вообще ничего невозможно. Провинция рвётся отдать своих выросших детей в Москву, на любых условиях, за любые унижения. Появилось даже новое слово, которого не было в словарях недавнего прошлого, – лимитчик. Это молодые юноши и девушки, выполняющие чаще всего неквалифицированную работу за право через несколько лет прописаться в Москве и стать полноправными москвичами.

Честно признаюсь, я тоже с предубеждением относился к москвичам. Естественно, близко мне с ними общаться не приходилось, встречался в основном с различными союзными и республиканскими руководителями, но и от этого общения оставался неприятный осадок. Снобизм, высокомерие к провинции не скрывались, и я эмоционально переносил это на всех москвичей.

При этом не было никогда у меня мечты или просто желания работать в Москве. Я не раз отказывался от должностей, которые мне предлагали, в том числе и от должности министра. Свердловск я любил и люблю, провинцией не считал и никакой ущербности для себя в этом вопросе не чувствовал.

Тем не менее – я в Москве. Показали квартиру, настроение было неважное, поэтому мне было все равно. Согласился на то, что предложили – у Белорусского вокзала, на 2-й Тверской-Ямской. Шум, грязный район. Наши партийные руководители обычно селятся в Кунцево, там тихо, чисто, уютно.

Включился бурно, и отдел заработал активно. Не все, конечно, приняли этот стиль, но это и естественно. Возвращался домой в двенадцать, пол-первого ночи, а в восемь утра уже был на работе. Не требовал этого от других, но сотрудники, особенно заместители, пытались как-то подтягиваться.

У меня не было какого-то священного трепета, когда я переступил порог и начал работу в здании ЦК КПСС на Старой площади. Но вообще-то, именно это здание – своего рода цитадель власти в стране, сосредоточение аппаратного могущества. Отсюда исходят все идеи, приказы, назначения. Грандиозные, но невыполнимые программы, вперёд зовущие лозунги, просто авантюры и настоящие преступления. Здесь за минуты решались вопросы, которые потом на несколько лет потрясали весь мир, как, например, решение о вводе советских войск в Афганистан.

Я приступил к работе, нисколько не задумываясь над этим. Надо было поднимать отрасль. Я хорошо знал вопросы строительства, был, так сказать в шкуре хозяйственника, и потому главные беды, проблемы этой отрасли мне были известны.

Моя жизнь так складывалась, что практически никогда мне не приходилось ходить в подчинении. Я не работал «замом». Пусть начальник участка, но не зам. начальника управления, пусть начальник управления, но не зам. управляющего трестом. В «замах» я не был и поэтому всегда привык принимать решения, не перекладывая ответственность на кого-то. Здесь же, в ЦК, механизм подчинения, строгой партийной иерархии доведён до абсурда, все исполнительно, все предупредительно… Конечно, для моего вольного и самолюбивого характера такие холодно-бюрократические рамки оказались тяжёлым испытанием. Отдел строительства был в подчинении секретаря ЦК Долгих, и ему первому вплотную пришлось столкнуться с моей самостоятельностью.

Помню, он проводил совещание с заведующими курируемых отделов, я присутствовал первый раз на подобном разговоре. Долгих выступает, что-то рассказывает, а я смотрю – все пришли с пухлыми блокнотами и пишут, и пишут, пытаясь уловить каждое слово. Я слушаю и только принципиальные вещи тезисно в одну фразу набрасываю. Долгих, видимо, привыкший, что записывают чуть ли не каждое его слово, поглядывал с видимым неудовольствием, мол, что это ты – я изрекаю, а ты не записываешь. Ничего, правда, не сказал, зато в следующий раз специально меня спросил: «Есть ли у вас какие-то вопросы, может, что-то не запомнили, спрашивайте». Нет, говорю, все запомнил.

Хотя, конечно, он понимал, что моё нынешнее положение временное и скоро мой статус может резко измениться. Никаких конфликтов или проблем у меня с ним не возникало.

Работы было чрезвычайно много. Сейчас, конечно, не жалею, что поработал в отделе. Я познакомился с состоянием дел в стране, связался с республиками, многими крупными областями. Приходилось общаться с Генеральным, но только по телефону. Честно признаюсь, меня удивило, что он не захотел со мной встретиться, поговорить. Во-первых, все же у нас были нормальные отношения, а во-вторых, Горбачёв отлично понимал, что он, как и я, тоже перешёл в ЦК с должности первого секретаря крайкома. Причём края, который по экономическому потенциалу значительно ниже, чем Свердловская область, но он пришёл секретарём ЦК. Я думаю, Горбачёв знал, конечно, что у меня на душе, но мы оба вида не подавали.

Через некоторое время в Москву приехала супруга вместе с дочерью и её мужем, внучками, а младшая дочь уже жила в Москве. Они обживали квартиру, а я работал.

Моя семья.

Жена, две дочери, их мужья, внук и две внучки… Пожалуй, настала пора отвлечься от моей партийно-производственной жизни и рассказать о самых близких мне людях. Именно в этой главе, где я пишу о своём переезде в Москву. Им здесь пришлось совсем нелегко: незнакомый город, новый ритм, другие отношения. Обычно глава семейства в таких случаях как-то помогает освоиться, но у меня не было ни сил, ни времени следить, как идут дела дома, я весь ушёл в работу, и, пожалуй, в Свердловске я видел своё семейство даже чаще, чем здесь.

Но, впрочем, по порядку. И для этого надо будет вернуться в весёлые институтские годы.

В водовороте бурной студенческой жизни у нас сложилась своя компания: шесть ребят и шесть девчонок. Жили рядом, двумя большими комнатами, встречались вместе почти каждый вечер. Само собой, в девчат кто-то влюблялся, мне тоже кто-то нравился, но постепенно в нашей большой, дружной студенческой семье я все больше и больше стал замечать одну – Наю Гирину. Родилась она в Оренбургской области и при рождении была записана Анастасией. Но родители и все звали её Ная, Наина. Поэтому к своему наречённому имени она не привыкла.

В детстве и юности её это не тревожило, а когда на работе стали называть её уже по имени и отчеству, воспринимать без привычки стало трудно.

Наверное, надо было привыкнуть, а она пошла в загс и поменяла в паспорте имя на Наину. А мне больше нравилось имя Анастасия. Я её очень долго потом звал не по имени, а вот так – «девушка».

Всегда была скромная, приветливая, какая-то мягкая. Это очень подходило к моему довольно неуёмному характеру. Наши взаимные симпатии нарастали постепенно, но виду мы не подавали, и даже если с ней целовались, то как со всеми девчатами, в щёчку. До каких-то пылких объяснений дело не доходило. И так наши платонические отношения продолжались долго, хотя я внутренне понимал, что влюбился, влюбился крепко и никуда тут не деться. Помню, первый раз мы объяснились друг другу в любви на втором курсе на галёрке фойе перед актовым залом института. И поцеловались у одной из колонн, и уже не в щёчку, а по-настоящему…

Потом, на последнем курсе института, я на несколько месяцев уехал на соревнования, вернулся и как сумасшедший принялся за диплом. Защитился и опять уехал на игры, не поинтересовавшись даже, куда меня распределят. А когда вернулся домой, узнал, что меня оставили здесь, в Свердловске, а её отправили в Оренбург. Обычно в один город молодых распределяют только тогда, когда у них есть свидетельство о регистрации брака. А у нас имелось в наличии только объяснение в любви. И решили мы проверить нашу любовь – крепка ли она, глубока ли.

Договорились так: она уезжает в Оренбург, я остаюсь работать в Свердловске, но ровно через год мы встречаемся на нейтральной территории – не в Оренбурге или Свердловске, а в городе Куйбышеве. Там, решили мы, окончательно и поймём, остыли за это время наши чувства или, наоборот, сохранились, выросли. Так оно и случилось.

Я уже рассказывал, что тот год у меня выдался очень напряжённым, пришлось осваивать двенадцать рабочих специальностей, продолжать играть за сборную города по волейболу. И так совпало, что как раз ровно через год в Куйбышеве проходили зональные соревнования. Мы созвонились. Она очень волновалась, я даже голос её еле узнал. Я, конечно, тоже переживал, но был настроен даже весело. Договорились встретиться на главной площади города во столько-то часов.

На этой площади находилась гостиница, в которой мы жили во время соревнований. И вот, выйдя из гостиницы, я увидел её на площади. Сердце готово было вырваться от нахлынувших чувств, я поглядел на неё, и мне все стало ясно – мы будем теперь вместе всю жизнь. Провели мы весь вечер и всю ночь, гуляя, говорили друг другу о многом-многом. Вспоминали и студенческие времена, и то, что произошло за год. Хотелось слушать и слушать любимого человека, смотреть на него день и ночь, просто молчать, потому что и так, без слов, все было понятно.

Вся дальнейшая жизнь показала, что это была судьба. Это был именно тот выбор – один из тысячи. Ная приняла меня и полюбила таким, каким я был, упрямым, колючим, и конечно, ей было со мной не так просто. Ну, а про себя я не говорю: полюбил её, мягкую, нежную, добрую – на всю жизнь.