Текст книги "Исповедь на заданную тему"

Автор книги: Борис Ельцин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

ХРОНИКА ВЫБОРОВ 13 декабря 1988 года

Я принял решение. Не знаю, насколько оно правильное. Я буду участвовать в выборах в народные депутаты. И прекрасно представляю себе, что шансы у меня отнюдь не стопроцентные. Закон о выборах даёт возможность власти, аппарату держать многое в своих руках. Нужно преодолеть несколько этапов прежде, чем уже сам народ будет делать свой выбор. Система выдвижения кандидатов, окружные собрания, отсеивающие всех неугодных, избирательные комиссии, захваченные исполкомовскими аппаратчиками – все это настраивает на грустные размышления. Если я проиграю, если мне не удастся на этих выборах стать депутатом, представляю, с каким восторгом и наслаждением рванётся добивать меня партийная номенклатура. Для них это такой прекрасный козырь – народ не захотел, народ не выдвинул, народ провалил… Хотя, конечно же, к народному волеизъявлению те же окружные собрания никакого отношения не имеют. Это ясно всем, начиная от рядового избирателя и заканчивая Горбачёвым. Это подпорка под разваливающуюся систему власти, кость, брошенная партийно– бюрократическому аппарату.

Можно, конечно, в выборах и не участвовать, близкие друзья советуют мне отказаться от борьбы, потому что уж слишком в неравных условиях я оказался. Фамилия Ельцин последние полтора года была под запретом, я существовал и в то же время меня как бы и не было. И естественно, если я вдруг выйду на политическую арену, начну принимать участие во встречах с избирателями, митингах, собраниях и т. д. – вся мощнейшая пропагандистская машина, перемешивая ложь, клевету, подтасовки и прочее, обрушится на меня.

И второе. По нынешней выборной системе министры не имеют право быть народными депутатами. И следовательно, если я буду выбран, мне придётся уйти с поста, ну, а дальше – полная неизвестность. Съезд народных депутатов, выбранный по нынешней системе, скорее всего, меня провалит при выбоpax в Верховный Совет СССР, следовательно, в парламенте мне не работать. Передо мной открывается более чем реальная перспектива в лучшем случае стать безработным депутатом. Насколько я знаю, ни один министр не собирается расставаться со своим креслом. Народных депутатов много, а министров мало.

Итак, мне надо решить. Со всей страны начали поступать телеграммы. Огромные многотысячные коллективы выдвигали меня своим кандидатом. По этим посланиям можно изучать географию Советского Союза.

Предстоящие выборы – это борьба. Изматывающая, нервная, к тому же с извращёнными правилами, игра, в которой бьют ниже пояса, набрасываются неожиданно сзади, совершают всякие другие запрещённые, но зато эффективные приёмы. Готов ли я, зная о таких условиях, начинать долгий, изнуряющий предвыборный маршрут?..

Я размышляю, сомневаюсь, чуть ли не отговариваю себя, но самое интересное: решение ведь уже давно созрело. Может быть, даже в тот момент, когда я только узнал о возможности таких выборов. Да, конечно, я брошусь в этот сумасшедший водоворот и, вполне возможно, в этот раз сломаю себе голову окончательно, но иначе не могу.

Когда началось ваше становление бунтаря?

В кого ваш характер – в отца или мать?

Расскажите чуть подробнее о родителях.

Говорят, что вы были настоящим, спортсменом и даже играли за команду мастеров… Это слухи или правда?

Из записок москвичей, полученных во время встреч, митингов, собраний.

Я родился 1 февраля 1931 года в селе Бутка Талицкого района Свердловской области, где жили почти все мои предки. Пахали землю, сеяли хлеб, в общем, существовали, как и многие другие.

Отец женился здесь же: был на деревне род Ельциных и род Старыгиных, это фамилия матери. Они поженились, и скоро на свет появился я – их первый ребёнок.

Мне рассказывала мама, как меня крестили. Церквушка со священником была одна на всю округу, на несколько деревень. Рождаемость была довольно высокая, крестили один раз в месяц, поэтому этот день был для священника более чем напряжённый: родителей, младенцев, народу – полным-полно. Крещение проводилось самым примитивным образом: существовала бадья с некоей святою жидкостью, то есть с водой и какими-то приправами, туда опускали ребёнка с головой, потом визжавшего поднимали, крестили, нарекали именем и записывали в церковную книгу. Ну, и как принято в деревнях, священнику родители подносили стакан бражки, самогона, водки – кто что мог…

Учитывая, что очередь до меня дошла только ко второй половине дня, священник уже с трудом держался на ногах. Подали ему меня, священник опустил в эту бадью, а вынуть забыл, давай о чем-то с публикой рассуждать и спорить… Родители, Клавдия Васильевна и Николай Игнатьевич, были на расстоянии от этой купели, не поняли сначала, в чем дело. А когда поняли, мама, крича, подскочила и поймала меня где-то на дне, вытащила. Откачали… Не хочу сказать, что после этого у меня сложилось какое-то определённое отношение к религии – конечно же, нет. Но тем не менее такой курьёзный факт был. Кстати, батюшка сильно не расстроился. Сказал: ну, раз выдержал такое испытание, значит, самый крепкий и нарекается у нас Борисом.

Так я и стал – Борис Николаевич.

Детство было очень тяжёлое. Еды не было. Страшные неурожаи. Всех позагоняли в колхоз – тогда было поголовное раскулачивание. К тому же кругом орудовали банды, почти каждый день перестрелки, убийства, воровство.

Мы жили бедновато. Домик небольшой, корова. Была лошадь, но и она вскоре пала. Так что пахать было не на чем. Как и все – вступили в колхоз… В 1935 году, когда уже и корова сдохла и стало совсем невмоготу, дед, ему было уже около шестидесяти, начал ходить по домам – класть печки. Он, кроме того что пахарем был, умел ещё и столярничать, плотничать.

Отец тогда решил все-таки податься куда-нибудь на стройку, чтобы спасти семью. Это был так называемый период индустриализации. Он знал, что рядом, в Пермской области, на строительство Березниковского калийного комбината требуются строители – туда и поехали. Сами запряглись в телегу, побросали последние вещички, что были, – и на станцию, до которой шагать 32 километра.

Оказались в Березниках. Отец завербовался на стройку рабочим. Поселили нас в барак – типичный по тем временам, да и сохранившийся кое-где ещё и сегодня, – деревянный, дощатый, продуваемый насквозь. Общий коридор и 20 комнатушек, никаких, конечно, удобств, туалет на улице, на улице же и вода из колодца. Дали нам кое-что из вещей, мы купили козу. Уже родился у меня брат, родилась младшая сестрёнка. Вот мы вшестером, вместе с козой, – все на полу, прижавшись друг к другу, и спали. С шести лет, собственно, домашнее хозяйство было на мне. И за младшими ребятишками ухаживать – одну в люльке качать, за другим следить, чтобы не нахулиганил, и по хозяйству – картошку сварить, посуду помыть, воды принести…

Мать, которая с детства научилась шить, работала швеёй, а отец рабочим на стройке. У мамы мягкий, добрый характер, она всем помогала, обшивала всех – кому надо юбку, кому платье, то родным, то соседям. Ночью сядет и шьёт. Никаких денег за работу не брала. Просто если кто полбулочки хлеба или ещё что-нибудь из еды принесёт – на том и спасибо. А у отца характер был крутой, как у деда. Наверное, передалось это и мне.

Постоянно из-за меня у них с мамой случались споры. У отца главным средством воспитания был ремень, и за провинности он меня здорово наказывал. Если что-то где случалось – или у соседа яблоню испортили, или в школе учительнице немецкого языка насолили, или ещё что-нибудь, – ни слова не говоря, он брался за ремень. Всегда происходило это молча, только мама плакала, рвалась: не тронь! – а он двери закроет, говорит: ложись. Лежу, рубаха вверх, штаны вниз, надо сказать, основательно он прикладывался… Я, конечно, зубы сожму ни звука, это его злило, но все-таки мама врывалась, отнимала у него ремень, отталкивала, вставала между нами. В общем, она была вечной защитницей моей.

Отец все время что-то изобретал. Например, мечтал изобрести автомат для кирпичной кладки, рисовал его, чертил, придумывал, высчитывал, опять чертил, это была его какая-то голубая мечта. До сих пор такой автомат никто не изобрёл, к сожалению, хотя и сейчас целые институты ломают над этим головы. Он мне все рассказывал, что это будет за автомат, как он будет работать: и кирпич укладывать, и раствор, и затирать, и передвигаться как будет – все у него было в голове задумано, в общих схемах нарисовано, но в металле осуществить идею ему не удалось.

Отец скончался в 72 года, хотя все деды, прадеды, жили за девяносто, а маме сейчас 83, она живёт с моим братом в Свердловске, а брат работает на стройке рабочим.

Просуществовали мы таким образом в бараке десять лет. Как это ни стран. но народ в таких трудных условиях был как-то дружен. Учитывая, что звукоизоляции… – впрочем, тогда такого слона не знали, а соответственно, её и не было, в общем, если в любой из комнат было веселье – то ли именины, то ли свадьбы, то ли ещё что-нибудь, заводили патефон, пластинок было 2 – 3 на весь барак, как сейчас помню, особенно «Щорс идёт под знаменем, командир полка…»-пел весь барак. Ссоры, разговоры, скандалы, секреты, смех – весь барак слышит, все все знают.

Может, потому мне так ненавистны эти бараки, что до сих пор помню, как тяжело нам жилось. Особенно зимой, когда негде было спрятаться от мороза, – одежды не было, спасала коза. Помню, к ней прижмёшься – она тёплая, как печка. Она нас спасала и во время всей войны. Все-таки жирное молоко, хотя и давала меньше литра в день, но Детям хватало, чтобы выжить.

Ну, и конечно, уже тогда подрабатывали. Мы с мамой каждое лето уезжали в какой-нибудь ближайший совхоз: брали несколько гектаров лугов и косили траву, скирдовали, в общем, заготавливали сено: половину колхозу, половину себе. А свою половину продавали, чтобы потом за 100 – 150 рублей, а то и за 200, купить буханку хлеба.

Вот, собственно, так детство и прошло. Довольно безрадостное, ни о каких, конечно, сладостях, деликатесах "ли о чем-нибудь вроде этого и речи не шло – только бы выжить, выжить, выжить и выжить.

Школа. Своей активностью, напористостью я выделялся среди ребят, и так получилось, что с первого класса меня избирали старостой класса. С учёбой всегда было все в порядке – одни пятёрки, а вот с поведением – тут похвалиться мне труднее, не один раз я был на грани того, что со школой придётся распрощаться. Все годы был заводила, что-нибудь да придумывал.

Скажем, это было классе в пятом, со второго этажа школы, из кабинета, вниз все выпрыгнем, классная (её мы не любили) заходит, а нас нет, класс пустой. Она сразу к дежурному, он говорит: да нет, никто не выходил. Рядом со школой сарайчик был, мы там располагались и друг другу всякие истории рассказывали. Потом возвращались, а там каждому поставлен кол, прямо так – лист журнальный и кол, кол сверху донизу. Мы – протест. Говорим: давайте спрашивать нас, за поведение действительно наказывайте, а предмет мы выучили.

Приходит директор, учителя, устраивается целый консилиум, спрашивают нас часа два. Ну, мы, конечно, все назубок выучили, кого ни вызывают – все отвечают, даже те, кто неважно учился. В общем, перечеркнули эти колы, но, правда, за поведение нам поставили двойки. Случались и, прямо скажем, хулиганские выходки. Мы тогда заведённые в отношении немцев были, а изучали немецкий язык. И нередко просто издевались над учительницей немецкого языка, причём потом-то, когда вырос, мне уж было стыдно, хорошая учительница, умная, знающая, а мы в те времена в знак мальчишеского протеста её просто мучали. Например, патефонные иголки в стул снизу вбивали, вроде на первый взгляд незаметно, но они торчат. Учительница садилась, раздавался крик. Мы следили, чтобы иголки чуть-чуть торчали, но все равно на них, естественно, не усидишь. Опять скандал, опять педсовет, опять родители.

Или вот ещё наши проказы. Речушка была. Зырянка, весной она разливалась и становилась серьёзной рекой, по ней сплавляли лес. И мы придумали игру, кто по этому сплавляемому лесу перебежит на другой берег. Бревна шли плотно, так что если все точно рассчитаешь, то шанс перебраться на другой берег был. Хотя ловкость нужна для этого неимоверная. Наступишь на бревно, оно норовит крутануться, а чуть замедлил секунду – уходит вниз под воду, и нужно быстро-быстро с одного бревна на другое, балансируя, прыгая, передвигаться к берегу. А чуть не рассчитал – и бултых в ледяную воду, а сверху бревна, они не пускают голову над водой поднять, пока сквозь них пролезешь, воздух глотнёшь, уже и не веришь, что спасёшься. Вот такие «забавные» игры придумывали.

Ещё у нас бои проходили – район на район: человек по 60-100 дралось. Я всегда участвовал в этих боях, хотя и попадало порядочно. Когда стенка на стенку, какой бы ловкий и сильный ни был, все равно, в конце концов, по голове перепадёт. У меня переносица д сих пор как у боксёра – оглоблей саданули. Упал, думал, конец, все потемнело в глазах. Но ничего, все-таки очухался, пришёл в себя, дотащили меня до дома. До смертельных исходов дело не доходило, мы хоть и с азартом дрались, но все-таки некие рамки соблюдались. Скорее, это было спортивное состязание, но на очень жёстких условиях.

Однажды меня из школы все-таки выгнали. Это произошло после окончания семилетки. В зале собрались родители, преподаватели, школьники, настроение весёлое, приподнятое. Каждому торжественно вручают свидетельство. Все шло по привычному сценарию… И тут вдруг я попросил слово. Почти как на октябрьском Пленуме ЦК. Ни у кого не было сомнений, что я выйду и скажу слова благодарности и все такое прочее, все-таки экзамены сдал отлично, в аттестате одни пятёрки, поэтому меня сразу пустили на сцену. Я, конечно, сказал добрые слова тем учителям, которые действительно дали нам немало полезного в жизни, развивали привычку думать, читать. Ну, а дальше я заявляю, что наш классный руководитель не имеет права быть учителем, воспитателем детей – она их калечит.

Учительница была кошмарная. Она могла ударить тяжёлой линейкой, могла поставить в угол, могла унизить парня перед девочкой, и наоборот. Заставляла у себя дома прибираться. Для её поросёнка по всей округе класс должен был искать пищевые отбросы, "ну и так далее… Я этого, конечно, никак не мог стерпеть. Ребята отказывались ей подчиняться, но некоторые все-таки поддавались.

Короче, на этом торжественном собрании я рассказал, как она издевалась над учениками, топтала достоинство ребят, делала все, чтобы унизить любого ученика – сильного, слабого, среднего, и с довольно яркими примерами, очень резко обрушился на неё. Скандал, переполох. Все мероприятие сорвано.

На следующий день педсовет, вызвали отца, сказали ему, что свидетельство у меня отнимают, а вручают мне так называемый «волчий билет» – это такой беленький листочек бумажки, где вверху написано, что прослушал семилетку, а внизу – «без права поступ ления в восьмой класс на территории страны». Отец пришёл домой злой, взялся, как это нередко бывало, за ремень, – и вот тут-то я схватил его руку. Первый раз. И сказал: «Все! Дальше я буду воспитывать себя сам». И больше уже никогда я ни в углу не стоял целыми ночами, и ремнём по мне не ходили.

Конечно же, я не согласился с решением педсовета, стал ходить всюду: в районо, гороно… Кажется, тогда первый раз и узнал, что такое горком партии. Я добился создания комиссии, которая проверила работу классного руководителя и отстранила её от работы в школе. И это абсолютно заслуженно ей противопоказано было работать с детьми. А мне все-таки выдали свидетельство, хотя среди всех пятёрок красова-лось«неудовлетворительно»за дисциплину. Я решил в эту школу не возвращаться, поступил в восьмой класс в другую школу, имени Пушкина, о которой у меня до сих пор остались тёплые воспоминания: прекрасный коллектив, прекрасный классный руководитель Антонина, Павловна Хонина. Вот это, действительно, была настоящая учёба.

Тогда я начал активно заниматься спортом. Меня сразу пленил волейбол, и я готов был играть целыми днями напролёт. Мне нравилось, что мяч слушается меня, что я могу взять в неимоверном прыжке самый безнадёжный мяч. Одновременно занимался и лыжами, и гимнастикой, и лёгкой атлетикой, десятиборьем, боксом, борьбой, хотелось все охватить, абсолютно все уметь делать. Но в конце концов волейбол пересилил все, и им я уже занялся совсем серьёзно. Все время находился с мячом, и даже ложась спать, засыпал, а рука все равно оставалась на мяче. Просыпался, и сразу тренировка – сам для себя, – то на пальце мяч кручу, то об стенку, то об пол. У меня нет двух пальцев на левой руке, поэтому трудности с приёмом мяча были, и я специально отрабатывал собственный приём, особое положение левой руки, и у меня своеобразный, неклассический приём мяча.

А с потерей двух пальцев случилась вот какая история.

Война, все ребята стремились на фронт, но нас, естественно не пускали. Делали пистолеты, ружья, даже пушку. Решили найти гранаты и разобрать их, чтобы изучить и пенять, что там внутри. Я взялся проникнуть в церковь (там находился склад военный). Ночью пролез через три полосы колючей проволоки и, пока часовой находился на другой стороне, пропилил решётку в окне, забрался внутрь, взял две гранаты РГД-33 с запалами и, к счастью, благополучно (часовой стрелял бы без предупреждения) выбрался обратно. Уехали километров за 60 в лес, решили гранаты разобрать. Ребят все же догадался уговорить отойти метров за сто: бил молотком, стоя на коленях, а гранату положил на камень. А вот запал не вынул, не знал. Взрыв… и пальцев нет. Ребят не тронуло. Пока добрался до города, несколько раз терял сознание. В больнице под расписку отца (началась гангрена) сделали операцию, пальцы отрезали, в школе я появился с перевязанной белой рукой.

Каждое лето я подрабатывал. Но кроме этого в летние каникулы организовывал ребят на какое-нибудь путешествие. Причём придумывал что-нибудь особенное: или найти исток какой-то реки, или куда-нибудь на Денежкин Камень, или что-нибудь в этом духе. В общем, это сотни километров с рюкзаками, жизнь в тайге по нескольку недель.

Так случилось, что после девятого класса мы решили найти, откуда берет своё начало река Яйва. Очень долго поднимались по тайге вверх – по карте мы знали, что исток реки находится около Уральского хребта. То, что взяли с собой из еды, скоро кончилось, питались тем, что находили в лесу, в тайге. Поспели орехи, жарили грибы, ели ягоды. Лес уральский очень богатый. Прожить там, конечно, можно какое-то время. Шли долго, уже никаких дорог, ничего, одна тайга… Иногда попадалась какая-нибудь охотничья избушка, там ночевали, а в основном или шалаш строили, или просто под открытым небом.

Нашли исток реки – сероводородный ключ. Обрадовались. Можно было возвращаться. Несколько километров спускались вниз до первой деревушки. К тому моменту уже порядочно выдохлись. Собрали кто что мог – рюкзак, рубашку, ремень, – в общем, все что было у нас, вошли в избушку, отдали хозяину, выпросили у него взамен небольшую лодочку, плоскодонку деревянную, и на этой плоскодонке – вниз по реке, сил идти уже не было. Места были красивые, да они и сейчас там прекрасные, люди не смогли все испортить за это время. Плывём мы, вдруг вверху, в горах, заметили пещеру, решили остановиться, посмотреть. Вошли. Вела-вела она нас, вела и вдруг вывела куда-то в глубь тайги. Туда-сюда, не можем понять, где мы, короче говоря, заблудились, потеряли нашу лодочку. Почти неделю пробродили по тайге, причём ничего с собой не взяли, а тут, к несчастью, оказалось такое болотистое место, лес-подросток, – в общем, он немного давал, чтобы хоть чем-то питаться, и совершенно не давал никакой воды. Болотную жижу вместе со мхом складывали в рубашку, сжимали её, и ту жижу, что текла из рубашки, пили.

В конце концов мы все-таки вышли к реке, нашли нашу плоскодонку, сориентировались, но из-за грязной воды у нас начался брюшной тиф. У всех. Температура – сорок с лишним, у меня тоже, но я на правах, так сказать, организатора, держусь. На руках перетащил ребят в лодку, уложил на дно, а сам из последних сил пытался не потерять сознание, чтобы лодкой хоть как-то управлять, она шла вниз по течению. У самого оставались силы только подавать ребятам из речки воду, обрызгивать их – было все на жаре. Они потеряли сознание, а скоро и я стал впадать в беспамятство. Около одного железнодорожного моста решил, что все равно нас заметят, примкнул к берегу и сам рухнул. Нас действительно увидели, подобрали, привезли в город, а уже месяц, как занятия в школе начались, и конечно, все разыскивали нас.

Мы пролежали в больнице почти три месяца с брюшным тифом. Лекарств особых не было. Ну, а тут десятый класс, последний, выпускной, а я практически ни разу за парту не сел. Но начиная с середины учебного года, то есть с третьей четверти, я начал заниматься. Взял программу десятого класса. Очень много читал и учил, буквально день и ночь. И, когда начались выпускные экзамены, пошёл сдавать. А мои друзья, кто со мной участвовал в этом драматическом походе, решили просто десятый класс пропустить.

Пришёл в школу сдавать экзамены, а мне говорят, что нет такой формы – не бывает экстерна в выпускном классе, и что я могу гулять. Опять пришлось, учитывая, что дорожка уже знакомая, идти по проторённому пути: районо, гороно, исполком, горком. Тогда я уже выступал за сборную города по волейболу. К счастью, знали меня как чемпиона города среди школьников по нескольким видам спорта, чемпионом области по волейболу. Короче, разрешили сдать экстерном, – правда, всех пятёрок мне не удалось получить, по двум предметам поставили четвёрки. Вот с таким багажом я должен был поступать в институт.

Подростком я мечтал поступить в судостроительный институт, изучал корабли, пытался понять, как они строятся, причём сел за серьёзные тома, учебники. Но как-то постепенно привлекла меня профессия строителя, наверное потому, что я и рабочим уже поработал, и отец строитель, а он к тому моменту кончил курсы мастеров и стал мастером, начальником участка.

Прежде чем поступать в Уральский политехнический институт на строительный факультет, мне предстояло пройти ещё один экзамен. Состоял он в том, что мне надо было поехать к деду, ему тогда уже было за семьдесят, это такой внушительный старик, с бородищей, с самобытным умом, так вот, он мне сказал: «Я тебя не пущу в строители, если ты сам, своими руками, что-нибудь не построишь. А построишь ты мне баньку. Небольшую, во дворе, с предбанничком.»

И действительно, у нас никогда не было баньки; у соседей была, а у нас нет, все не было возможности построить. А дед продолжает: «Но только так; сделай сруб, крышу, все строить будешь один, стало быть, от начала до конца. За мной только – с леспромхозом договориться, чтобы отвели делянку, а дальше опять ты сам – и сосны спилить, и мох заготовить, и обчистить, и обсушить, и все эти бревна на себе перетащить, – а это километра три туда, к домику, на место, где надо строить баньку, сделать фундамент и сделать сруб от начала до конца, до верхнего венца. Вот. Я, говорит, к тебе даже близко не подойду.» И действительно, ближе чем на десять метров он так и не подошёл – упорный был такой дед, упрямый, он пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь, хотя я, конечно, мучился невероятно. Особенно когда уже верхние венцы надо было поднимать, тащить, цепляя верёвкой, топором аккуратно подработать, выложить венец, на каждом бревне поставить номер, а когда полностью закончил, все надо было рассыпать, потом заново собирать, уже подкладывая высушенный мох. А весь этот мох нужно было ещё проштыковать как следует. Ну, в общем, все лето я трудился, только-только на приёмные экзамены хватило время приехать оттуда в Свердловск. В конце дед мне сказал серьёзно, что экзамен я выдержал и теперь вполне могу поступать на строительный факультет.

Хоть и не готовился я специально, из-за того что эту самую баньку строил, поступил сравнительно легко – две четвёрки, остальные пятёрки. Началась студенческая жизнь: бурная, интересная. С первого курса окунулся в общественную работу. По линии спортивной – председатель спортивного бюро, на мне – организация всех спортивных мероприятий. Волейболом тогда уже занимался на достаточно высоком уровне, стал членом сборной города по волейболу, а через год участвовал в составе сборной Свердловска в играх высшей лиги, где играло 12 лучших команд страны. Все пять лет, пока я был в институте, играл, тренировался, ездил по стране, нагрузки были огромные… Занимали, правда, мы 6-7 места, чемпионами не стали, но все воспринимали нас серьёзно.

Волейбол оставил действительно в моей жизни большой след, поскольку я не только играл, но потом и тренировал четыре команды: вторую сборную Уральского политехнического института, женщин, мужчин, – в общем, у меня уходило на волейбол ежедневно часов по шесть, и учиться (а поблажек мне никто не делал) приходилось только поздно вечером или ночами, уже тогда я приучил себя мало спать, и до сих пор я как-то к этому режиму привык и сплю 3,5 – 4 часа…

До поступления в институт страны я не видел, моря тоже, и вообще нигде не был. Поэтому на летние каникулы решил совершить путешествие по стране. Не имея ни копейки денег, минимум одежды, – только спортивные брюки, спортивные тапочки, рубашку и соломенную шляпу. Вот в таком экзотическом виде я покинул Свердловск. Ещё, правда, у меня был из искусственной кожи чемоданчик – маленький, буквально сантиметров двадцать на тридцать. Выпускались такие. Там лежала ещё одна рубашка, ну и если что-нибудь удавалось из продуктов где-то заработать – я туда же складывал. Поездка эта, конечно, была совершенно необычной. Со мной сначала поехал однокурсник, но через сутки он уже понял, что ему наше путешествие не осилить, и вернулся.

В основном на крыше вагона, иногда в тамбуре, иногда на подножке, иногда на грузовике. Не раз, конечно, милиция снимала: спрашивают, куда едешь? Я говорю, допустим в Симферополь, к бабушке. На какой улице проживает? Я всегда знал, что в любом городе есть улица Ленина, поэтому называл безошибочно. И отпускали меня…

А задачу я себе такую поставил: ночь еду, приезжаю в какой-то город – выбирал, естественно, города известные – и осматриваю целый день, а иногда и два. Ночую где-нибудь или в парке, или на вокзале, и дальше в путь на крыше вагона. Из каждого нового города писал письмо в институт своим ребятам.

И вот такой у меня получился маршрут: Свердловск – Казань – Москва – Ленинград – снова Москва – Минск – Киев – Запорожье – Симферополь – Евпатория – Ялта – Новороссийск – Сочи – Сухуми – Батуми – Ростов-на-Дону – Волгоград Саратов – Куйбышев – Златоуст Челябинск – Свердловск. Этот путь я проделал за два с лишним месяца, приехал весь, конечно, оборванный, спортивные тапочки у меня были без подошв, просто для, так сказать, формы и красоты: идёшь на самом деле почти босиком, а всем кажется, что в тапочках. Шляпа тоже насквозь прохудилась, её пришлось выбросить. Спортивные штаны основательно просвечивали. Когда выезжал, были у меня ещё и часы старинные, большие, подарил их мне дед. Но эти часы, как и всю одежду, я проиграл в карты. Буквально в первые дни, как только выехал из дома.

Было это так. В тот момент в стране шла амнистия, заключённые возвращались на крышах вагонов, и однажды они ко мне пристали, их было несколько человек, и говорят: давай играть в «буру». А я знать не знал вообще эти карты, в жизни не играл и сейчас терпеть не могу. Ну, а в такой обстановке не согласиться было нельзя. Они говорят: давай играть на одежду. И очень скоро они меня раздели до трусов. Все выиграли. А в конце они говорят:«Играем на твою жизнь. Если ты сейчас проиграешь, то мы тебя на ходу скидываем с крыши вагона и все, привет. Найдём такое место, чтоб ты уже основательно приземлился. А если выиграешь, мы тебе все отдаём». Что дальше произошло, сейчас мне сложно понять: или уже я стал понимать в этой «буре» кое-что, потому как опыт приобрёл, постепенно проигрывал то шляпу, то рубашку, то тапочки, то спортивные штаны, или потому что они вдруг пожалели меня, что-то человеческое проснулось в них, – а это были уголовники, выпущенные из колонии, в том числе и убийцы, тогда прошла большая амнистия. В Свердловской области таких колоний порядочно. В общем, я выиграл. До сих пор не могу понять, как это случилось. Все они вернули, кроме часов. После этой игры они меня больше уже не трогали, а даже зауважали. Сбегают за кипяточком – поделятся. Кое-кто даже кусок хлеба давал. Не доезжая до Москвы, они все разбежались, потому что знали, через столицу им не проехать, потом я ехал на крыше в основном один.

Помню, в Запорожье, когда уже совсем оголодал, случайно встретился с одним офицером, он и говорит: «Мне надо поступить в институт, а я ничего, ни бельмеса не понимаю в математике. Давай ты меня по математике поднатаскаешь так, чтобы я сдал экзамены». Он прошёл войну, немало привёз, видимо, оттуда, потому что квартирка его была богато обставлена. Я поставил ему условие – работать, кроме трех-четырех часов сна, по двадцать часов. Он засомневался, выдержим ли? Я говорю: иначе за неделю не подготовиться для поступления. С моей стороны было одно условие – меня кормить. Причём кормить хорошо. Жена его не работала, так что она тут старалась изо всех сил. Он честно выполнил наш договор. Я впервые за все время наелся. И даже прибавил в весе. А мужик оказался человеком настойчивым, с характером, выдержал тот темп уроков, который я ему задал, а потом я узнал, что поступил он в институт, сдал по математике экзамен. А я поехал дальше.

Вот таким необычным оказалось это путешествие. Учёба в институте продолжалась своим чередом. Получал я на экзаменах в основном пятёрки, хотя очень много времени отнимал волейбол, тренировки, поездки на соревнования. И никаких, как это теперь бывает, поблажек за спортивные успехи не было. Пожалуй, даже наоборот, некоторые преподаватели гоняли меня на экзаменах больше других, считая, что волейбол отвлекает меня от серьёзной науки. Однажды профессор Рагицкий на экзамене по теории пластичности предложил мне ответить сразу, без подготовки. Он говорит: «Товарищ Ельцин, возьмите билет и попробуйте без подготовки, вы у нас спортсмен, чего вам готовиться?» А у всех на столах тетради, записи. Дело в том, что в теории пластичности есть некоторые формулы, которые писать надо не на одной странице, запомнить невозможно. Разрешалось пользоваться учебником и конспектами. Профессор решил поставить надо мной эксперимент. Долго мы с ним сражались. Но поставил он мне все-таки четвёрку, жалко. Хотя относился он ко мне хорошо. Я ему однажды задачку решил, очень трудную, которую у него среди студентов лет десять до меня никто осилить не мог. Поэтому он воспылал ко мне любовью. Профессор был человеком необычайно интересным, умным, талантливым, мы относились к нему с огромным уважением. И тем не менее вот так я получил эту злосчастную четвёрку.