Текст книги "Философ Горы"

Автор книги: Борис Михалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Грех характеризуется преобладанием рассеивающего компонента сознания, творчество, как любая деятельность – энергетического. Поэтому наличие творчества, которое бы на избавлении от греха не заканчивалось, было выше его, то есть после него, означает, что энергетика, подавив рассеяние и приведя сознание в концентрированное состояние, затем сама создает суету и провоцирует новое рассеяние. Перестав служить статике концентрации, за отсутствием объекта подавления, она или затухает, или противопоставляет себя уже концентрации, служа статике рассеяния. Если творчество есть нечто иное по отношению к преодолению греха, то оно – то же самое по отношению к греху. Третьего не дано. Другой вопрос, что если грех понимать лишь как убийство, воровство и пр., тогда действительно творчество – следующий этап. Но грех в абсолютном смысле – это все, что нас привязывает к ряду явлений, любая обособляющая потребность – есть, пить, дышать. И с этой точки зрения придание двум ступеням одной лестницы принципиально разного значения нелепо. Пока личность ограничена формой, есть грех, нет совершенства. Достигается оно лишь при переходе в мистическую плоскость.

25.

– В Духе жизнь будет непрерывным творчеством. Она перестанет опускаться в низины плотского плена.

– Дух – цель, в нем нет жизни. Жизнь – движение, следовательно, дисгармония. У жизни всегда есть начало и конец. Гармония же неподвижна и вечна. Творчество – путь к Духу, и прекращается с его достижением.

26.

– Ты утверждаешь, что движение свидетельствует о неполноте того, где оно происходит, следовательно отрицаешь движение в Боге. Но ведь аналогично можно и сказать, что без творчества Бог обеднеет.

– Абсолют есть средоточие смысла. Если ты рассматриваешь отсутствие движения в Нем как неполноту, то придаешь движению некий самостоятельный смысл, не исчерпывающийся целью, к которой оно направлено. Что же может означать такой самостоятельный смысл движения? Где он в движущемся? Если выделить в нем какое-то место и назвать его носителем смысла, то этим это место как бы фиксируется, делается неподвижным. Носитель смысла, вычлененный из движущегося, становится к нему посторонним, и не может быть назван ему внутренне присущим. Единственным вариантом присвоения движущемуся самостоятельного смысла может быть признание этого смысла везде в каждой точке движущегося. Но таким образом признается бесконечное количество смыслов, а соответственно, и бесконечное количество целей для движения.Что же означает множественность целей? Она может означать только одно – хаос – отсутствие всякой упорядоченности, а значит – и всякого смысла. Поэтому утверждая наличие смысла, внутренне присущего движению, ты фактически утверждаешь принципиальную бессмысленность любого движения.

27.

– По твоему Царство Божье – небытие. Значит Бог противопоставлен бытию? Если божественность – в ничто, то нечто лишено божественности?

– Разница – еще не противопоставление. Между ними – связь подчиненности. Множественность выходит из единства и в него возвращается. И существует не ради себя, а ради него. Смысл для бытия всегда внешний, так же как для смысла самого по себе посторонне бытие. Божественность бытия – это божественность предназначения, а не вечность множественности. Бытие светит и сгорает, как свеча к утру. Разбитое зеркало ждет, чтобы кто-то кропотливый, забывший свое лицо, по мельчайшему осколку собрал его. Он же, увидев наконец свой облик, сразу отложил зеркало, так как нужно оно было лишь для восстановления памяти.

– Человек в своем индивидуальном облике не может воплотить в себе Бога?

– Нет. Но личность и человек, как элемент множественного мира – различны. Последний – маска, снимая которую, мы во всей полноте открываем личность.

28.

– Отрицая возможность и необходимость прироста бытия, его устремления к вершинам могущества человеческого духа, даже Богу неведомым, ты ставишь творчество в положение второстепенное и зависимое, чем фактически его убиваешь, отнимаешь смысл.

– Творчество есть добровольное возвращение человека к Богу – а не Его развитие и дополнение – вхождение в Царство Божие в качестве сына. Идя по окружности к определенной точке, в какой-то момент расстояние до нее может увеличиваться. Поэтому обо всяком приросте правомерно говорить лишь относительно некой промежуточной точки – предыдущей или последующей. Процесс мировой жизни – не непрерывное развитие от известного к неизвестному, не прямая линия, а круг, из Бога выходящий и в Бога возвращающийся. Начало и конец бытия – одна точка, и относительно нее не может быть ни убыли, ни прироста.

29.

– Первым творцом был Бог, способность чего после передалась Его образу и подобию. Все наши возможности – частички божественного потенциала. Но если Бог неподвижен, как Он сотворил мир и откуда творчество в нас?

– О творчестве человека и Бога следует говорить в разных планах. Бог – причина творения, но не творец в буквальном смысле этого слова. Движущееся как бы само творит свои формы, опираясь на Бога как на схему. Когда рабочий делает деталь, глядя на чертеж, сам чертеж, являясь смысловой основой детали, не изменяется и непосредственного участия в ее создании не принимает.

– Тогда возникает ощущение некой беспомощности Бога!?

– В божественной организации имеет место разделение смыслового и инструментального компонентов. Движущееся в чистом виде, принципиально не может содержать в себе организующее начало своего движения, которое в свою очередь, как таковое, абсолютно неподвижно. При этом они никогда не смешиваются. Смысл пронизывает собой движущееся, но в нем не растворяется. Разрозненные жемчужины превращаются в ожерелье, лишь благодаря нити, но нить остается нитью, а жемчуг – жемчугом. Полководец лично в атаку не ходит, но когда армия побеждает, победа остается в истории под именем полководца. Божественное творчество статично, человеческое – динамично. Движение всегда – путь от несовершенства к совершенству, средство преодоления первого. Человек творит, лишь пока несовершенен, с целью получить право не творить, без которого остановившись, он перестает быть человеком и опускается в низшие сферы бытия.

30.

– По моему разница между творчеством человеческим и божественным заключается в том, что только Он способен сотворить личность.

– Личность не творима Богом, она и есть Бог, как бы один из Его аспектов. Так лучи света от единого источника, преломляясь под разными углами через разные призмы, создают иллюзию синего, красного, желтого. При этом истинный изначальный целостный свет – белый, и источник единственный.

31.

– Богооставленность и богоотступничество, как необходимый элемент творческого пути, соответствуют божественному предназначению человека.

– Это две разные вещи. Их нельзя приравнивать. Первое – неявность Бога – нормальное человеческое состояние, позволяющее найти Его самостоятельно, то есть выбрать между богоустремлением и богоотступничеством. Второе же не есть собственно элемент божьего замысла, а лишь как бы его побочный эффект. Свобода предполагает возможность заблуждения, из чего, впрочем, ни обязательность последнего, ни его оправдание не следует.

32.

– Мир-космос и "мир сей", чей князь – бес – разное. Первый гармоничен, а второй образуется как результат искажения истинного пути, отхода от божественных принципов бытия.

– Согласен. Уточню только, что ничего не образуется. Объективно мир единственный, и он – мир-космос, "мир сей" же – это человеческое заблуждение, смещение смысловых акцентов. Князь мира замыкает личность в потоке внешних состояний, тонкое обуславливает грубым, признает случайность и хаос, а порядок – лишь как продукт человеческого разума, отрицает внемирный абсолютный центр всего. В этом его главное искушение. Оно – не в наслаждениях, усиливающих животность, а именно в обмане, заставляющем неправильно видеть мир.

33.

– Обусловленность часто ассоциируют с упорядоченностью, а свободу со случайностью, на этом основании опасаясь последней. Что скажешь ты по этому поводу?

– Случайности не существует вообще. Это иллюзия несовершенного сознания. Но даже если употребить это понятие относительно отдельно рассматриваемых частностей наиболее дифференцированного бытия, оговорившись, что глобальный смысл здесь ввиду не имеется, то оно в любом случае – атрибут движущегося мира, свобода же – это прежде всего выход за его пределы.

34.

– Кто-то говорит о необходимости мирской, кто-то – о необходимости религиозной. Как ты думаешь, есть ли она вообще для человека в чем бы то ни было? И если есть, то в чем?

– Видишь ли, в самой сути этого понятия заключено нечто внешнее и постороннее к личности, к воле, от нее исходящей. Свое естественно, а не необходимо. Тяжесть и принудительность несовместима с достоинством личности, с внутренней гармонией "я". Если я сам для себя необходим, то я такой сам себе и не нужен, я – уже не я. А так как человек – поле противодействия двух сил – мирской и духовной, то он вынужден какую-то из них признать своей, и соответственно, другую отвергнуть. Согласно этому выбору и определяется, что естественно, а что необходимо. Или страсть образует личность, а все религиозные ограничения навязаны извне, или наоборот, "я" неподвижно, а изменчивость страсти – груз, и потребности, с ней связанные временны и подлежат устранению. В принципе, это разделение на необходимое и естественное – чисто человеческое. Разжигание страстей приводит к растворению в них личности и потере выбора, а значит, и разделения, на его возможности базирующегося. Там все необходимо, личное исчерпывается им и выйти за его рамки не может. При устранении же страстей личность открывается во всем объеме и ничто уже не мешает ее полноте. Нет ничего необходимого.

35.

– Для реализации высшего человеческого достоинства необходимо избавиться от того давящего чувства, которое испытывает вол, идя по борозде. В этом смысл творческой этики. Она не имеет своего однозначного пристанища ни в религии, ни в науке. Произведения экономических материалистов, как ни странно, перекликаются с ветхой книгой закона. В обоих эта воловья тяжесть.

– Давящее чувство – атрибут грубого греха. Творческая же стадия следует за его устранением. Поэтому само творчество от, как ты выражаешься, воловьей тяжести освобождать не может и не должно. К этому призван закон. Что касается указанных книг, то они данное состояние лишь одинаково констатируют, нацеленность имея противоположную. При общей опоре, принципиально важно, в какую сторону от нее оттолкнуться. Ветхий закон устремляет человека к выходу из отяжелелого состояния, материализм же утверждает его незыблемость и, мало того, неприкосновенность, хочет окончательного в нем удобного устроения.

36.

– Церковь, облегчая человеку бремя греха, одновременно и снимает с него ответственность, позволяет не думать о своем высшем предназначении.

– Она ничего насильно с него не снимает и не возлагает, а как бы предоставляет ему себя, чтобы он перепоручал ей ту ответственность, нести которую сам еще не в состоянии. Поэтому степень свободы каждого члена церкви отнюдь не одинакова. Она пропорциональна уровню духовности. Церковь – это не государство, она по большому счету от человека ничего не требует. Ее воспитание – костыль, а не палка для побоев. Пафос религиозной опеки авторитетен, то есть существует лишь в меру принятия его каждым. А это прерогатива жесткого личного выбора. Человеческий облик определяется не полной ответственностью во всем до конца, что скорей соответствует облику божественному, а ответственно принятым единственным решением. Претензия быть абсолютно совершенным сразу, будучи профанацией совершенства, а соответственно, его противоположностью, наглядно демонстрирует не только возможность, но и сугубую соблазнительность выбора неправильного и относительно высшего человеческого предназначения губительного. Церковная жизнь способствует повышению ответственности и при правомерном его наступлении иметь с ним противоречий не может.

37.

– Испытывающий страх перед творчеством манкирует религиозную обязанность. Его расслабленное смирение – профанация духовного роста.

– Страх перед творчеством означает неготовность к нему. Творчество не отвергает смирения, а лишь идет дальше, включает его в себя, но им не исчерпывается.

38.

– Смысл жизни – в достижении свободы. Но для этого требуется победа над низшей природой. Церковное же смирение расслабляет и не дает выполнить этой задачи. Мотивировка проста – грех человеческий тяжек. Но следует ли из сугубой болезненности невозможность и ненужность лечения?

– Человек, действительно, погряз в грехе, но это не означает тождественность греха и личности. Первый – шелуха на последней, привязывающая ее к земле, но с ней не смешивающаяся. Грех человека и принципиальная чистота "я" как раз и обуславливают необходимость освобождения. Несоответствие внешнего и внутреннего, напускного и истинного ставят задачу преодоления власти мира над личностью. Выпустив из внимания один из этих двух компонентов, можно заблудиться. Смирение – великая добродетель, если речь идет о подставлении другой щеки, когда ударили по одной. Но понимание его как непротивления своей греховности – слишком вольная и мерзкая интерпретация, к истинной церковности не относящаяся.

39.

– Церковь не воспитывает человека героем, внушает ему: будь тих и смирен. Мало того, она препятствует его горным, жертвенным порывам.

– Неизвращенная церковность мешать правильному совершенствованию не может, так как даже для тех, кто перерос закон, он остался меньше и скуднее, но не вне его духовной сферы. Всегда и при любых условиях порывы, отрицающие закон, греховны. И только привычка к исполнению дает возможность его как бы не замечать. Истинный героизм – в борьбе с самим собой, где церковь – догероический инструмент. Героизм антицерковный страстен и направлен вовне. Это безумная лихость разбойника.

40.

– Законно-спасительная стадия описана в Ветхом и Новом заветах, но не дал Бог никому вдохновения написать Библию творчества, потому что Сам не обладает ее содержанием. Не послушный пророк, чьей рукой бы Он водил по бумаге, на это способен, но дерзнувший, пусть не праведник, бросить вызов наличествующему и устремиться к новому без опор и ориентиров. В откровении Бога есть насилие. Что дано Им, фактически навязано. Главное же и окончательное таинство божественного достоинства человека не может быть внесено извне, то есть сверху, а должно вырасти снизу – из самого человека. Смысл и форма творчества не раскрыты ради того, чтобы дать нам самим возможность сделать это.

– Бог не вне, Он внутри человека, чем и придает последнему высшее достоинство. Это первое. Во-вторых, неправильно объединять закон и спасение в одну стадию. Сначала – только закон, за пределы видимого мира человека пока не выводящий, и на мистическую реальность не ориентирующий. И только здесь некоторая степень принуждения, вполне относящаяся лишь к преступному и развратному, имеет место. Когда же речь заходит об освобождении, то начинается сфера творчества и искупления. Они параллельны. Акт искупления Христа – помощь в творчестве. Слишком тяжело достижение конечной цели самостоятельно, непосильно для большинства. Но способность ухватиться за эту протянутую руку приходит исключительно на стадии свободно принятого решения. Невозможно насильственное искупление. Христос предоставляет себя, как озеро для питья, путнику, его нашедшему, а не гонит людей куда-то кнутом, как пастух стадо. Если человек грехами своими не тяготится и освобождения от них не желает, кто в силах его очистить? Нельзя прийти к цели, которой не видишь. Стремясь к земному благополучию и соблюдая ради этого закон, желаемое и обретаешь, как правило, не интерпретируя пока это соблюдение как первую ступень лестницы, имеющей другие. Бог хочет от человека свободного выбора цели, а не вполне самостоятельного ее осуществления. Осознанное устремление к спасению и есть отправная точка творчества. Искупление работает только там, где есть творчество.

41.

– Бог помогает человеку искупить грех, но и от него ждет шага навстречу. Божественная милость предназначена не холопу, а творцу способному на подвиг.

– Спасение, действительно, достигается совместным действием Бога сверху и человека снизу. Но оно ли нужно твоему творцу?

– Религиозной мыслью обычно провозглашается стремление к растворению человека в Боге. Я же не думаю, что такова Его воля. Для того и дал Он нам свободу, чтоб увидеть результат творчества, к божественности не сводимый. От этого высшего качества должно не отказываться даже перед лицом божественного совершенства, а утверждать носителем окончательного смысла бытия совершенство собственное – человеческое.

– Проблеск совершенства в человеке есть искра Божья. Помимо нее, никакого самостоятельного, собственно человеческого совершенства нет и быть не может. Совершенствуясь, мы лишь освобождаем от постороннего божеское в себе.

42.

– Невозможно принять Бога без Христа.

– Согласен. Но это лишь потому, что мы слабы и грешны. Сильному, способному очиститься самостоятельно Христос не нужен. Он приходил для больных, а не для здоровых.

– Дело не в болезни. Произошло совмещение человеческого и божеского, что прежде казалось невозможным. Вот главный смысл. Христос показал, что между этими двумя нет пропасти, что человеческое высшее достоинство столь же правомерно утверждать, как и божественное.

– Чтоб преодолеть пропасть, как минимум один из ее краев должен пойти на встречу к другому, сдвинутся с места. Что пропасти и не было, что все это иллюзия, я не согласен. Пропасть была, и Христос ее устранил.

– Каким же образом?

– Позволил нам открыть Бога в себе. При этом не Бог трансформировался и стал "человечней" – Он неподвижен – а мы стали лучше и приблизились к Нему. Он всегда был внутри, но почувствовали мы это, лишь очистившись. Воля Христа не обожествляет и узаконивает раздробленный человеческий мир, а помогает личности из него выбраться.

43.

– Я думаю, что неверно было бы глубину проникновения в духовные истины делать исключительно зависимой от степени личного совершенства. Это даже и антицерковно, потому что в традиционной религиозной жизни утверждается общность. Всякий индивидуализм нарушает принцип церковной сверхличностности.

– Земная Церковь предназначена единственно для помощи человеку в личном освобождении. Она инструментальна, как все земное, и содержать в себе истинной общности не может. Выход из обусловленности есть по смыслу разрушение ограничительной оболочки личности, поэтому сделать это доступно, лишь работая над собой. Церковь имитирует общность, давая понять каждому, что его "я" больше, чем тело, мысли и чувства, составляющие отъединенный, замкнутый облик, который, кстати, – не следствие непринадлежности к Церкви, и присоединением к ней не устраняется. Личность обособлена уже в силу того, что она в миру, Царство Божье же – окончательное пристанище, вполне реализованная общность – обретается не иначе, как результат выхода из мира. Вскрыть форму можно только изнутри, потому что ключ к ней – то, что придает процессу ее трансформации упорядоченность – смысловой элемент – сознание. В мире оно существует исключительно личное, а общее воссоздается за пределом ряда явлений.

44.

– Противопоставление творчества и искупительной жертвы Христа – тяжкое заблуждение. Оно тормозит завершение процесса мировой жизни, мешает появлению новых земли и неба.

– Тяжкое заблуждение, извращающие творчество, ставящие его прямо или косвенно на службу страстям, есть понимание конца мирового процесса как создание новых земли и неба. Подвиг Христа, конечно, не противоречит творчеству, последнее и осуществляется во всей своей полноте, лишь благодаря ему. Однако, истинное творчество устремлено к освобождению от всякого неба и всякой земли.

45.

– Вначале послушная закону человеческая жизнь устремлена к искуплению греха. И лишь следующей за этим ступени характерен полет свободного творчества.

– Искупление направлено не к ограничению только страстей, а к абсолютному от них избавлению. Спасение достигается совместным действием личного творчества и искупительного акта Христа.

– Спасение – первая стадия, к творчеству оно не относится. Если окончательный смысл бытия лишь в удалении из него греха, религиозное творчество становится лишним.

– Ну почему же? Окончательная стадия спасения – монашеский подвиг и есть религиозное творчество. Без него никак не обойтись. Закона совершенно не достаточно для спасения.

– Тогда получается, что в творчестве самостоятельного значения нет, оно наделено лишь отрицающей, устраняющей функцией.

– Именно так. Самостоятельного значения нет ни в каком действии. Все динамическое – служебно.

– Я не могу согласиться с обобщением, которое ты сделал. Неправильно использовать "динамическое" как единое понятие. Разные его части принципиально отличаются. Какая-то деятельность действительно служебна. Творчеству же нельзя давать такой исключительно полицейский облик. Разве положительный, созидательный смысл ему не присущ?

– Во-первых, положительность всякого созидания относительна. Она заключена не в самом созидании, а в его мотивировке. Вряд ли строительство Вавилонской башни можно так охарактеризовать. Во-вторых, что есть собственно положительное? Это лишь форма отрицания греха.

– Нет. Утверждение следует за отрицанием. Будучи воспитываем законом, человек очищается внутренне, что дает ему возможность после создать нечто принципиально новое, уникальное, и не по форме лишь, а по смыслу.

– По смыслу ничего нового быть не может, творчество не создает, а открывает.

– Открывает как раз спасение – начальная ступень – лишенная полноты человеческой индивидуальности, не реализующая окончательного предназначения личности, а только закладывающая тому фундамент.

– Было бы так, если бы в Царство Божье, достижение которого и есть спасение, мог войти раб, а не сын. Путь этот, чем выше, тем самостоятельней. А следовательно индивидуальность здесь и находит предел. Человек именно посредством ее поначалу стремится к максимальному раскрытию личности, но впоследствии разочаровывается в этом способе. На вершинах духа индивидуальность отделяется от личности и этим не то, чтобы устраняется, а как бы исчерпывает себя.

– Но спасение ведь основано на этике и аскетизме. Где тогда место познавательному и художественному творчеству в твоей системе ценностей?

– Закон часто отождествляют с этикой, а творчество – с наукой и искусством. Я бы сказал, что это три разных, но равноценных пути к одной цели. И все они могут быть как на начальной, так и на высшей стадиях. Законное познание приспосабливается к миру, искусство – развлекает. Творческая же этика – это монашеский подвиг.

– Религия утверждает, что нравственность обязательна, а красота и познание – нет.

– Этика – наиболее доступная форма духовности. Ее можно использовать как мерку богонаправленности любых путей, которые, будучи правильными, различаются лишь в силу непройденности до конца, подобно граням пирамиды – чем ближе они к вершине, тем ближе и друг к другу. Как по компасу, каждый проверяет правильность ориентации своего движения, испытывая повышение способности к восприятию ценностей, лежащих в русле других путей. Сколько людей, столько и путей к совершенству. Царство же Божие не знает разделения. Совершенство одно, и если оно достигнуто, то не важно, каким путем.

– Может ли по твоему войти в Царство Божье, например, человек нравственный, но невежественный?

– Не может быть такого человека. Нравственное совершенство дает и полноту знания.

46.

– В заботу погружен мир, и мораль его проникнута ей, хотя, вроде бы, и иное у нее предназначение. Низостью и бессилием веет от озабоченных моралистов. Забыли они о евангельской беспечности птиц небесных и лилий полевых.

– Касательно заботы, принципиальное значение имеет, забота о чем: если о мирских благах – это одно, о преодолении греха – другое. Более того, отсутствие первой заботы, как раз и есть вторая, и наоборот. Беззаботность относительно мирских потребностей требует усилий, то есть заботы о духовном росте, иначе грехи заставят забыть все, кроме них. Эта мирская беззаботность и имеется ввиду в Евангелии: ищите прежде Царствия Божьего, а все остальное вам приложится. Попытка же беззаботности как таковой, от всего, и от поиска Царства Божьего есть преступное нерадение. Лень и расслабление, из него вытекающее – лишь источник усиления принудительной заботы о мирских благах.

47.

– Бывает мораль творческая и послушная. Первая вырывает человека из мира, вторая его к нему приспосабливает.

– Послушание и устроение в мире – разные вещи. Мотивировка морали мирским интересом простительна, когда человек еще отвлеченно не мыслит. Мирское же устроение как путь – это уже идея, атрибут обобщающего сознания. На этой стадии человек обязан понимать мораль не иначе, как средство борьбы с самим собой. Послушание Богу внутри, а не миру снаружи – истинная духовная ценность. Идея же земного приспособления порочна изначально, путь его – в обратную сторону от творчества. Начиная обобщать, человек встает как бы на промежуточную ступень между сугубой принудительностью и высшим творчеством. Грубые страсти, и соответственно, необходимость закона еще присутствует, однако уже забрезжил луч понятия об освобождении, как цели.

48.

– Излишне возвышенная мораль может задавливать богатство творческой натуры, требовать пренебрежение красотой во имя добра. Это препятствует осуществлению божественного предназначения личности.

– Противоречие морали и творчества может означать или постановку морали на службу низменному интересу, или заблуждение относительно природы творчества. Есть истинная гармония бесстрастия и иллюзорная гармония эмоций. Поэтому и внутреннее гармоническое состояние может быть как творческим, так и лжетворческим. Мораль же, перестав служить исключительно цели духовного роста, извращена, и вообще называть ее таковой неправомерно. Нельзя пренебречь красотой во имя добра, равно как и добром во имя красоты. В любом случае пренебрегаешь обоими. Мораль инструмент искоренения грубого греха, творчество – тонкого. Продолжение морали – аскетизм, он и есть как бы творческая мораль. Эти две ступени подобны приемам очищения одежды: сначала щеткой удаляют грубую грязь, затем моющим средством – тонкую. Для возможности творчества мораль должна быть завершена, нельзя прервать мораль и перейти к творчеству. Что раньше было внешне принудительным, должно стать внутренне естественным. А так как мораль направлена только против грубого греха, все, вступающее с ней в противоречие, не может быть ничем иным, кроме страстей, этот грех вызывающих. На творческой стадии мораль теряет не силу своих норм, а объект подавления. Она как бы становится незаметной. То, что прежде представляло сложность, вполне освоено – нет потребности в грубом грехе. "Творец" же, тяготящийся моралью, лишь обманывает себя относительно своего духовного облика.

49.

– Добродетели бывают отрицающие и утверждающие. В мироощущении людей религиозных преобладают первые. Главными достоинствами признаются смирение, отречение, воздержание. Эти ценности не героические, в них нет истинной жертвенности, они направлены к благополучному устройству мирского существования. Те же качества человека, которые его действительно возвышают, отрывают от земли – мужество, благородство, честь – обычно в рамках традиционной религии недооцениваются.

– Безусловно, если смирение понимается не как подавление гордости, а как отказ от сопротивления своей греховности, трудно не найти в этом низость и мерзость. Если ценности, названные тобой отрицающими, есть не первая ступень на пути к освобождению, а способ обустройства в мире, в них, без сомнения, отсутствует всякое высшее содержание. Но такое понимание – не истинная их сущность, а людское извращение, к настоящим смирению, отречению и воздержанию не имеющее ни малейшего отношения. "Отрицающие" ценности, наряду с мужеством благородством и честью, могут быть как истинными, так и фальшивыми. Божественно то, что служит подавлению страстей, и не важно, носит оно активный или пассивный характер. Все же, что не имеет цели освобождения – от лукавого. Истинное смирение подавляет одну страсть – гордость, истинное мужество – другую – трусость. У гордости и трусости одинаковая внутренняя сущность, равно как и у смирения и мужества. И если хоть капля страстности закрадывается в смирение, оно обращается на службу трусости. Аналогично, небесстрастность мужества делает его рабом гордости.

50.

– Что заповедал нам Христос? Любить! Где эта любовь в истории христианства? Его лучшие люди – великие аскеты, до предела свою душу ожесточившие и учившие тому других. Пришло время выправить зигзаг, открыть источник любви в человечестве!

– Именно эти святые – воплощения христианской любви. Всем же человечеством целиком она вряд ли когда-нибудь овладеет. Иначе, как через это самое крайнее ожесточение, ее не достичь. Самоотвержение несовместимо с эмоциональностью. Любовь – бесстрастие, зовам сердца человеческого она не отвечает, а наоборот, им препятствует.

– Но ведь старцы учат аскетизму не ради любви, а ради спасения от гибели.

– Спасение – раскрытие того истинного внутреннего "я", в котором и есть источник любви, очищение его от наслоений, ей мешающих. Стремления уберечь внешнего человека от внешних неблагоприятных воздействий здесь нет. Этим человеком как раз и жертвуется.

– Но ведь спасаться, как бы там это понятие не облагораживать, вынуждает человека страх. Может ли чего-то бояться возвышенный творец?

– А как же! Разве не страшно рассеять самое драгоценное в себе – искру Божью – в бурлящем меняющемся потоке страстей? Мир сам по себе любовь убивает, заменяет ее иллюзорной имитацией. Страх Божий – это страх потерять из виду источник истинной любви и остаться один на один со страстью. Он противопоставлен эмоциональному страху страданий.

51.

– Не гибели следует страшиться, а низости. В этом правильная отрицательная ориентация, соответствующая высшему достоинству человека. Чему же учит христианство? Не погуби свою душу, дрожи за нее. Что может быть более унизительным?! Струсил человек, испугался ответственности за грех и согласился жить без творчества, без полета, за каменной спиной церкви. Ужас гибели угасил в нем искру Божью.

– Ты не тот смысл закладываешь в слово "гибель". Христиане другое имеют ввиду. В страхе погубить душу нет ничего общего со страхом за земную жизнь. Это и есть страх низости. Гибель души и есть гибель человеческого достоинства. Творчество, противопоставленное "дрожанию" за душу так или иначе имеет логическим завершением "дрожание" за тело. Лишь усилением и разжиганием греха чревата постановка иной цели, кроме освобождения, пусть самой благородной. Нерадение о спасении души в итоге всегда кончается именно низостью и потерей человеческого облика.