Текст книги "Государственный Тимка"
Автор книги: Борис Раевский
Жанры:
Детская проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Борис Раевский
Государственный Тимка
Товарищ Богдан
ВОСЕМЬ ПРУТЬЕВ
1. Господин НеизвестныйВо владимирской тюрьме в первый же день Бабушкина привели к начальнику.
– Значит, господин Неизвестный? – сказал тот, с любопытством оглядывая нового арестанта. – Имя, фамилию – забыл? Откуда родом – забыл? Где живешь – забыл?
– Все забыл, – подтвердил Бабушкин. И чуть усмехнулся, одними глазами: – У меня, ваше благородие, с детства память хилая!
Ух, как взорвался после такой же фразы жандарм, арестовавший его в Покрове! Но у начальника владимирской тюрьмы нервы, очевидно, были покрепче.
– Ничего, голубок! Мы тебе память вправим, – бодро пообещал он. – У нас на сей счет – профессора!..
Бабушкина провели в соседнюю комнату. Заставили раздеться.
Тюремщик, невысокий, толстенький, сел за стол и на листе бумаги сверху крупно написал: «Приметы господина Неизвестного». Другой тюремщик, помоложе, с усиками, подошел к Бабушкину и, обмеряя его рулеткой, как портной, стал диктовать:
– Рост два аршина четыре вершка, длина ног – аршин с вершком, длина рук – четырнадцать вершков с половиною, телосложение среднее…
Толстяк за столом быстро записывал.
– Форма головы, – продолжал усатый, – удлиненная. Форма ушных раковин – правильная; цвет волос – русый, прическа – косой пробор с левой стороны; глубина глазных впадин – в норме, цвет глаз – серо-голубой…
Он диктовал долго. Как дотошный ветеринар о лошади, описал подробно все «статьи» Ивана Васильевича. Указал, что усы – широкие, без подусников, бороду бреет, очков не носит; нос – прямой, переносица с небольшим выступом…
«Ишь ты! – Бабушкин с удивлением ощупал пальцами свой нос. – И впрямь выступ…»
А тюремщик диктовал дальше. Сообщил, что господин Неизвестный имеет привычку щуриться, заставил Бабушкина пройтись по камере и отметил, что походка у господина Неизвестного «тихая, спокойная» и весь он производит «обманчивое впечатление человека кроткого».
Потом толстяк провел черту и записал: «Особые приметы». Жирно подчеркнул эти слова красным карандашом.
«Значит, чем я отличаюсь от других людей? – подумал Бабушкин. – Интересно, чем же?»
Усатый внимательно оглядел Бабушкина и продиктовал:
– Первое: припухлые, красноватые веки…
«Так, – подумал Иван Васильевич. – И тут мне купеческое наследство подпортило».
Да, с детства, с тех пор, как он чуть не ослеп, работая в лавке у купца, – слишком тяжелые ящики и бочки таскал на голове, они «на мозг давили», сказал врач, – с тех пор на всю жизнь сохранились у Бабушкина воспаленные веки. И очень мешали ему. Слишком уж заметно…
Усатый тюремщик заставил Бабушкина открыть рот и продиктовал:
– Второе: сломан нижний левый крайний коренной зуб.
Потом на Бабушкина нацелил свой аппарат маленький суетливый старичок фотограф. Снял его и в профиль и анфас.
«Одну бы карточку матери послать, – подумал Бабушкин. – Все бы толк!»
Как сокрушалась мать, когда они виделись последний раз! Уговаривала хоть сфотографироваться. Чтоб портрет на память остался.
Ивану Васильевичу очень хотелось тогда хоть чем-то порадовать мать. Ведь так редко он видит ее. И так мало хорошего в ее жизни. Все стирает белье на чужих кухнях. Но он отвел глаза.
«Нет, – сказал матери. – И не проси…»
Фотографироваться подпольщику нельзя. Суровы законы конспирации. Фотография может попасть в руки сыщиков, облегчит им поиски…
Бабушкина увели в камеру.
Но перед тем начальник тюрьмы сказал ему:
– Вы у нас в «неизвестных» долго не походите! Сделаем известным! На всю Россию!
Начальник велел напечатать триста листков с «приметами» господина Неизвестного и шестьсот фотографий его: триста – в профиль и триста – анфас. На каждый листок с приметами наклеили по две фотографии и в конвертах со строгой надписью «совершенно конфиденциально» разослали по всей России.
Способ давно проверенный. В каком-либо из городов таинственного арестанта опознают. И по инструкции сразу сообщат во владимирскую тюрьму, кто этот «господин Неизвестный».
«Да, – подумал Бабушкин. – Не удастся мне долго морочить головы тюремщикам».
Так оно и вышло. Дежурный в екатеринославской охранке, получив запечатанный сургучом секретный пакет и взглянув на фотографию, чуть не подпрыгнул на стуле от радости. Так вот где беглец! А они-то искали его и в Смоленске, и в Питере, и в Москве.
Тотчас была отстукана телеграмма: «Неизвестный» – это «особо важный государственный преступник» Бабушкин.
Начальник владимирской тюрьмы приказал привести его к себе.
– Так-с! – улыбаясь, сказал начальник. – Всегда приятно, когда неизвестное становится известным. В этом и заключается познание мира. Не так ли… – и, торжествуя, добавил: – Господин Бабушкин?!
Иван Васильевич промолчал.
– А мне даже жаль с вами расставаться, – любезно продолжал начальник. – Крайне редко в нашей глуши бывают «особо важные». Все больше мелюзга, шушера всякая.
– Мне тоже жаль расставаться, – в тон ему любезно ответил Бабушкин. – Я уже обмозговал план побега из вашей симпатичной тюрьмы – и вот… – он развел руками.
Начальник побагровел. Но сдержался. Не обругал, не затопал ногами. Позвал тюремщика.
– Отправить в Екатеринослав. По месту надзора. И усилить конвой. Да-с, – повернулся начальник к Бабушкину, – два года назад вам удалось оттуда улизнуть. Но теперь не выйдет! Дудки!
2. Старый другВ екатеринославском жандармском управлении ротмистр Кременецкий, польский дворянин с холеным, красивым лицом, шутливо воскликнул:
– А, снова свиделись! Понравилось на царских хлебах жить?!
Потом вдруг совсем другим, хриплым голосом остервенело заорал:
– Теперь ты, сволочь, от меня не отвертишься! В Сибирь закатаю! Агитируй там волков да медведей!
Бабушкина поместили в общую камеру, где сидело восемнадцать политических.
И вот радость: среди узников Иван Васильевич увидел огромного плотного мужчину с могучими плечами и широкой – веером – бородой. Хотя глаза арестанта были скрыты темными стеклами очков, Бабушкин сразу узнал его:
– Василий Андреевич!
Да, это был Шелгунов, его старый друг еще по Питеру, участник ленинского кружка.
Они обнялись, расцеловались.
– Что у тебя с глазами? – тревожно спросил Бабушкин, подсев на нары к Шелгунову и глядя на темные стекла его очков.
– Плохо, Ваня, – ответил тот. – Слепну…
– А врачи?..
– Врачи говорят – лечиться надо. Долго, систематически: год, а может, и два. В больницах, на курортах. Ну, а как подпольщику лечиться? – Шелгунов усмехнулся. – Из тюрьмы да в ссылку, из ссылки – в тюрьму… В тюрьме, правда, тоже строгий режим, питание по часам – три раза в день, и спать рано укладывают, а все-таки тюрьма и курорт маленько отличаются друг от друга!
Заметив, что Бабушкин погрустнел, Шелгунов хлопнул его по колену и бодро сказал:
– А в общем, унывать не стоит! Вот грянет революция – потом полечимся![1]1
Шелгунов действительно дожил до Великой Октябрьской революции. Его стали лечить лучшие врачи, но было слишком поздно, он уже ослеп, вернуть зрение ему не смогли.
[Закрыть]
Бабушкин и Шелгунов наперебой расспрашивали друг друга о партийных делах, о товарищах по Питеру, о ссылке.
Как давно они не виделись! Подумать только! Почти семь лет. С тех пор как Шелгунова арестовали вместе с Лениным в морозную декабрьскую ночь. Оказалось, Шелгунов пятнадцать месяцев просидел в одиночной камере петербургской «предварилки». Потом был выслан на Север, в Архангельскую губернию. После ссылки в столицу не пустили, стал жить под «гласным надзором» здесь, в Екатеринославе…
– В Екатеринославе? – перебил Бабушкин. – А я как раз незадолго до того уехал отсюда!..
– Да, я знаю, – улыбнулся Шелгунов. – Меня тут так и называли: заместитель Трамвайного.
…В тюремной камере медленно тянулись день за днем. Друзья подолгу шепотом беседовали. Будто чуяли: скоро придется расстаться.
И вправду – вскоре «особо важного государственного преступника» Бабушкина перевели в четвертый полицейский участок.
3. СтудентМассивная железная дверь захлопнулась с лязгом, тяжело, как дверь несгораемого шкафа.
Бабушкин огляделся. В новой камере он был не один. На нарах сидел худощавый, болезненный на вид юноша с огромной лохматой шевелюрой и свалявшейся бородой. Парень раскачивался из стороны в сторону, и губы его шевелились, словно он шептал какие-то заклинания или бормотал наизусть стихотворения. Рядом валялась синяя студенческая тужурка.
На Бабушкина он не обратил никакого внимания, даже не поднял головы.
В камере было грязно, пол не подметен, на нарах разбросаны дырявые, скомканные носки, носовые платки, одеяло сползло на пол.
Бабушкин, ни слова не говоря, снял пиджак, стал подметать.
Лохматый парень по-прежнему сидел на нарах, раскачивался и что-то бормотал.
«Молится? – подумал Бабушкин. – Или больной?»
Попросил у надзирателя ведро воды, тряпку и стал мыть щербатый каменный пол.
Студент поднял взлохмаченную голову, несколько минут удивленно наблюдал за Бабушкиным. Ехидно спросил:
– Выслужиться хотите? Заработать благодарность от начальника тюрьмы?
Иван Васильевич пропустил мимо ушей злую иронию студента.
– Жить надо по-человечески! Всегда и везде, – спокойно ответил он, продолжая мыть пол.
Два дня заключенные почти не говорили друг с другом. Бабушкин недоверчиво приглядывался к лохматому студенту. Не шпик ли, нарочно подсунутый охранкой к нему в камеру? Хотя… Такого чудного вряд ли станут подсаживать.
– Кто вы? – однажды спросил Бабушкин студента. – За что сидите?
– Исай Горовиц, – студент шутливо щелкнул каблуками. – Задержан за участие в манифестации.
– Горовиц? – недоверчиво переспросил Бабушкин. – А у вас сестры нет?
– Как же! Есть! Она сама недавно из тюрьмы.
– А как ее зовут? – все так же недоверчиво продолжал допрашивать Бабушкин.
Он знал подпольщицу Густу Горовиц. Когда-то они вместе работали в Екатеринославе.
– Сестру зовут Густа Сергеевна, – ответил студент.
«Так», – подумал Бабушкин.
Все как-то очень гладко сходилось. Это настораживало. Бабушкин пристально, в упор поглядел в глаза студенту. Стал дотошно расспрашивать: какая из себя Густа, как ходит, как говорит.
– Экзамен! – засмеялся студент. – Пожалуйста! Не возражаю!
Он подробно описал наружность сестры, сказал, что у нее привычка: когда слушает, барабанит ногтями по столу.
– А какое ее любимое словечко?
– «Принципиально»! – усмехнулся студент. – У Густы все «принципиально». По-моему, она даже воздухом дышит «принципиально».
Все было правильно. Бабушкин обрадовался.
– Надо передать ей записку.
– А как? Сквозь стену?
Бабушкин не ответил. Постучал кулаком в железную дверь.
– Ну? – заглянул в «глазок» надзиратель. – Чего буянишь?
– Послушай, старина, – сказал Бабушкин. – Хочешь заработать?
– Это смотря как…
– Да очень просто: передай записочку. Вот его сестре.
– Это смотря чего в записочке. Ежели про политику – и не заикайся.
– Какая тут политика?! – воскликнул Бабушкин.
Протянул тюремщику клочок бумаги. Всего несколько слов.
«Мы живы, здоровы. Горовиц. Бабушкин».
– Ну, живы-здоровы – это ладно, – сказал надзиратель.
С тех пор Иван Васильевич стал подолгу беседовать со студентом. Бабушкин узнал, что Горовиц – совсем еще неопытный, «зеленый» новичок, впервые принявший участие в студенческих «беспорядках».
– Хотите бежать? – однажды неожиданно спросил он студента.
– Что вы, что вы! Как отсюда убежишь? Невозможно!
Бабушкин улыбнулся:
– Один умный человек меня учил: нет таких тюрем, из которых нельзя бежать. Нужно лишь желание, настоящее желание!
На всякий случай он не сказал, кто этот умный человек. Прикрыл глаза, и память тотчас вырвала из темноты высокий лоб, чуть прищуренные глаза, острую бородку. Как давно он не видел «Николая Петровича»! И сколько еще не увидит?!
Да, надо обязательно бежать. И пробраться за границу, к Ленину. Не такое сейчас время, чтоб рассиживать в тюрьмах! У партии каждый человек на счету. Бежать. Непременно!
– Нужно лишь настоящее желание, – повторил Бабушкин.
Он с нетерпением ждал ответа от Густы Горовиц.
Вскоре узникам передали записку. В ней была всего одна фраза:
«Добейтесь разрешения на передачи».
Бабушкин ликовал.
– Строчите нижайшую просьбу начальнику полицейского участка, – весело сказал он студенту. – Я бы сам написал, да у меня здесь родных нет. А впрочем, мне бы все одно не разрешили.
Через два дня Горовицу сообщили распоряжение начальника:
«Дозволяется получение питательных предметов, как-то: колбасы, сала, хлеба; а также подушки, штанов и исподнего. До выдачи заключенному означенных вещей производить тщательный досмотр».
4. НевестаСпустя несколько дней надзиратель, отворив в двери железную «форточку», через которую узникам передавали пищу, сказал:
– Горовиц! Готовьсь к свиданью! Невеста пожаловала.
– Невеста? – изумленно воскликнул Исай. – Какая?
Бабушкин, крепко стиснув ему локоть, шепнул:
– Молчите…
– Какая! – передразнил надзиратель. – Обнаковенная. Видать, соскучилась…
Форточка со скрежетом захлопнулась.
– Это недоразумение! – сказал Бабушкину студент. – У меня нет никакой невесты. И никогда не было!
– А теперь будет! – усмехнулся Бабушкин.
Он усадил взволнованного студента на табурет.
– Эту девушку, очевидно, направил комитет партии, – сказал Иван Васильевич. – Вероятно, на воле хотят установить с нами прочную, постоянную связь. И передачу «невеста», наверно, принесла…
– Но почему обязательно «невеста»? – раздраженно воскликнул Исай, вскочив с табурета. – Могла бы эта женщина назваться тетей, сестрой. Ну, на худой конец – племянницей! «Невеста»! Выдумают тоже! Ведь на свидании присутствует надзиратель. А с невестой любезничать надо! Чувства проявлять! Нет, не могу!
Он бросился на нары и отвернулся к стене.
– Успокойтесь, Исай, – сказал Бабушкин. – Комитет поступил правильно. Выдать себя за вашу тетю или сестру эта девушка не могла. По паспорту и другим документам тюремщики сразу обнаружили бы обман. А невестой любая девушка может быть. Не придерешься!
– Но как же я буду беседовать с моей горячо любимой «невестой»? Ведь даже имени ее не знаю! – схватился за голову Исай. – Позову: «Таня»! А она вовсе Маня! Надзиратель сразу поймет: дело нечисто.
– Ничего, – успокоил Бабушкин. – Называйте ее почаще «милая», «дорогая», а по имени не зовите…
Исай лег на нары. Так, молча, пролежал несколько минут. Бабушкин исподтишка наблюдал за ним. Кажется, успокоился. Вот и хорошо!
Но вдруг студент вскочил.
– Все равно не пойду! А если в комнате для свиданий окажутся две женщины? – нервно выкрикнул он. – Одна – ко мне, а другая – еще к кому-нибудь. К какой же мне обратиться? Кошмар! Жених перепутал свою невесту! Нет, не пойду!
– Спокойней, юноша, – сказал Бабушкин. – Надо схитрить. Когда вас введут в комнату, вы так у порога и стойте. Вперед не идите. Если там окажутся две женщины, то ваша «невеста» сообразит и даст вам какой-нибудь знак. Чтоб вы ее с чужой не перепутали. Все будет отлично!
Исай постепенно успокоился.
Вскоре надзиратель провел его в тюремную канцелярию. Исая предупредили: свидание дается на двадцать минут, говорить можно только на личные, семейные темы.
«Хоть бы там оказалась только одна женщина! Только бы одна!» – не слушая тюремщика, мысленно твердил Исай.
– О политике беседовать запрещено, – строго сказал тюремщик и повел Исая в комнату для свиданий.
«Хоть бы одна! Одна!» – на ходу повторял про себя Исай.
Как и договорились с Бабушкиным, он, войдя, стал на пороге.
Комната была большая, почти зал. Посреди, от пола до потолка, – две решетки. Между ними – узкий коридор, по которому неторопливо прогуливался тюремщик.
К счастью, во второй половине комнаты оказалась лишь одна девушка. И, видимо, неглупая и решительная. Когда Исая ввели, она сидела на скамье, отделенная от него двумя решетками. Смущенный студент не успел еще даже толком разглядеть ее, как девушка вдруг вскрикнула, бросилась к решетке, вцепилась в нее обеими руками:
– Исай, милый, как ты похудел! И оброс весь!..
Это и была «невеста».
– Не волнуйся, я вполне здоров, – пробормотал студент, хотя ему было очень неловко обращаться на ты к незнакомке.
Помня совет Бабушкина, он, правда с запинкой, даже прибавил:
– Дорогая…
Понемногу успокаиваясь, он разглядел «невесту»: невысокая, миловидная, с длинной русой косой. Она тоже волновалась, но это выглядело ничуть не подозрительно: ведь так долго не видала «жениха»!
Между решеток, заложив руки за спину, важно прогуливался тюремщик. Он слышал каждое слово.
«А о чем говорить-то? С невестой?» – подумал Исай.
В самом деле: о чем беседовать с человеком, которого видишь впервые в жизни?
«И молчать неловко, – нервничал Исай. – Вот так жених! Как пень!»
Он заторопился. Как назло, ничего умного не приходило в голову. Эх, была не была! Исай брякнул:
– Как поживает тетя Маша?
Авось невеста сообразит, что ответить!..
Невеста, и в самом деле, не растерялась. Затараторила быстро-быстро:
– Тетя Маша-то слава богу. У нее ужасные мигрени были. Теперь прошли. Чудесные порошки доктор прописал. А вот с дядей Колей – беда…
– Беда? – переспросил Исай, стараясь голосом передать крайнее волнение.
– Совсем плохо, – махнула рукой невеста и стала рассказывать длиннющую историю о том, как этот мифический дядя Коля полез на крышу своего домика, там ветром кровлю оторвало, ну и свалился, сломал два ребра и ногу. Теперь вот в больнице…
– Ай-яй-яй, – качал головой Исай.
Пока все шло хорошо. Тюремщик, бродя меж решетками, слышал, как они беседуют.
«Про дядю и тетю. Это пожалуйста, это дозволено».
«Умница!» – с нежностью подумал Исай о своей «невесте».
Только одно беспокоило его: в руках у «невесты» ничего не было.
«Так и будем толковать про дядю Колю и тетю Машу? – нахмурился Исай. – А передача где? Почему руки пустые?»
Исай был молод и неопытен. А Бабушкин забыл предупредить его, что в тюрьме нельзя просто из рук в руки передать пакет с продуктами. А вдруг в передаче что-нибудь запретное?
Тюремщики берут передачу на досмотр и, только тщательно проверив, отдают ее заключенному.
Невеста, очевидно, заметила беспокойные взгляды Исая.
– Передачу я принесла, – сказала она. – Тебе скоро вручат. Там много еды, есть даже колбаса. Очень вкусная. Целый круг!
– Спасибо, – обрадовался Исай.
Кормили в тюрьме плоховато, и передача была очень кстати.
– А как моя сестра? – спросил Исай.
– Густа Сергеевна хотела прийти, но должна была срочно уехать, – сказала «невеста».
Заметив на лице Исая тревогу – не арестована ли Густа? – она поспешно добавила:
– Нет, нет, вполне здорова…
Потом опять заговорила о передаче, перечислила все продукты в ней и опять похвалила колбасу.
«Вот заладила», – подумал Исай, искоса поглядывая на тюремщика.
За три минуты до конца свидания надзиратель сказал:
– Время истекает. Прощайтесь.
Невеста словно только и ждала этого сигнала. Сразу заплакала. И здорово – слезы так и полились.
…Исай вернулся в камеру.
– Ну, как невеста? Понравилась? – шутливо спросил Бабушкин, когда захлопнулась дверь за надзирателем.
– Да ничего. Подходящая невеста, – ответил Исай. – И толковая, видать. Прямо актриса. Про дядю Колю художественно изобразила. И слезу вовремя пустила. Только вот в конце… Оплошала… Невесте про любовь положено, а она – про еду да про еду…
5. ПередачаВскоре в камеру принесли передачу: маленькую корзинку, полную продуктов. Там был и пышный пирог с капустой, и толстый розовый кусок сала, и сахар, и яблоки. И целый круг колбасы. А на самом дне корзинки – пара белья.
Тюремщики все тщательно осмотрели. На это они были мастера! Пирог разрезали на несколько кусков: не запечено ли внутри что-нибудь запретное? Сало тоже разрезали пополам. Голову сахара разбили. А в белье все швы прощупали: не зашита ли записочка?
– Ну, Иван Васильевич, сейчас попируем! – радостно потер руки отощавший на жидких тюремных харчах студент.
– Попируем, но не сейчас, – сказал Бабушкин. – Станьте к двери, закройте «глазок».
Исай пожал плечами: это еще к чему? Но послушно подошел к двери и головой заслонил «глазок».
Бабушкин выложил из корзины все продукты на стол. Взял аппетитный румяный кусок пирога и стал ручкой ложки резать его на мелкие клочки. Ножа узникам не дают. Кусочки капусты посыпались на стол. В камере вкусно запахло.
«Интересно! – встревожился Исай. – Как же потом есть?»
Рот у него сразу наполнился слюной.
– Иван Васильевич, вы все будете так? Кромсать? – спросил он.
– Ага.
«Нет, – подумал Исай. – Это не дело».
Шагнул к столу. «Что бы съесть?» Увидел колбасу. Вспомнил, как нахваливала ее невеста. Взял круг и вернулся к двери. Заслонил «глазок» затылком, а сам стал жевать колбасу. От целого круга.
– Осторожно! – предупредил Бабушкин.
– Что – «осторожно»? – не понял студент.
Какая-такая нужна осторожность, когда ешь колбасу?!
Вдруг как вскрикнет:
– Ой, зуб!..
– Я ж говорил, – Бабушкин забрал у студента колбасный круг, содрал кожуру и переломил. Из разлома торчал острый конец маленькой, тоненькой, как проволока, стальной пилочки.
Через два дня в камеру вновь вошел надзиратель.
– Заботливая у вас невеста, – сказал он Исаю, кладя на нары объемистый сверток.
Теперь Исай уже не хватал ни колбасу, ни печенье. Отошел к двери, заслонил «глазок». Бабушкин снова стал кромсать и крошить продукты. Из буханки хлеба извлек пилочку.
– Английская, – сказал Бабушкин, внимательно осматривая ее.
Исай тоже повертел в руках пилочку. Такая маленькая, тоненькая, такая хрупкая на вид… Неужели Бабушкин намерен двумя такими крохотными пилочками перерезать решетку? Смешно! Вон прутья в ней какие: восемь штук, и каждый в палец толщиной!
На столе теперь вместо продуктов возвышалась лишь гора крошек, кусочков.
– Унылая картина, – Исай печально оглядел это месиво. – Давайте все же закусим.
– Закусим, – согласился Бабушкин. – Но раз уж вы заслонили «глазок», постойте там еще минутку.
Бабушкин сел на нары, снял с ноги сапог, сунул руку в голенище и стал аккуратно отдирать стельку.
Исай расширенными от удивления глазами следил за каждым его движением.
«Сам ведь еще вчера хвастал своими сапогами: добротные, хромовые. А теперь рвет?!»
Стелька поддавалась медленно.
– Давайте помогу?! – шутливо предложил Исай. – Пока вы калечите правый сапог, я изорву левый!
Бабушкин не ответил.
– А может, это какой-нибудь фокус? – не унимался студент.
– Вот именно! – сказал Бабушкин. – Ну, глядите! Опля! – и он, как заправский фокусник, вдруг выдернул из-под стельки еще одну, третью пилку.
– Собственного производства, – сказал Иван Васильевич. – Мастерил на совесть…
– Ничего не понимаю, – втянув голову в плечи, развел руками Исай. – Откуда у вас в сапоге пилка? Вы же говорили, что вас арестовали неожиданно, на собрании. Так вы что – всякий раз, как идете на собрание, запихиваете пилку в сапог?
– Революционер всегда должен быть готов к аресту, – ответил Бабушкин. – Так меня учил один мудрый человек. А как подготовиться к тюрьме? Я думал-думал и решил – очень может пригодиться пилочка. Сам сработал ее, сам закалил. Но как пронести в камеру? В пиджак зашить? Найдут. В рубаху? Тоже прощупают. Вот я и надумал: оторвал стельку, уложил пилочку и снова стельку приклеил. Так и топал целый год, с пилкой в сапоге.
– И не мешала?
– Нет. Пилочка тоненькая. Улеглась там, под стелькой. Я постепенно про нее и забыл. А когда арестовали, жандармы уж как обыскивали. Да не нашли.
