Текст книги "Ольга, королева русов. Вещий Олег"

Автор книги: Борис Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава седьмая

1

Повеление конунга было, выше закона для любого воина варяжской дружины. Неисполнение его каралось смертью, а если неисполнивший, устрашась, решался на побег, его ожидала беда, сходная с отсрочкой казни или медленной смертью. Один, лишенный боевых товарищей в чужой, неведомой стране, клятвопреступник мог прибиться к другому отряду, к иному конунгу, скрыв истинную причину своего одиночества. Но стоило этой причине всплыть, стоило кому-то из случайных встречных или новых сподвижников опознать его, как неписаный закон вступал в силу, и любой конунг в непременном порядке исполнял то, что и обязан был исполнить:

– На мечи!

Об этом знали все, кто вступал в боевое братство варягов. Знали об этом и те два стражника, которые своевременно не доложили Рюрику о бегстве Клеста, понимая, что казнь их всего лишь отложена и что спасти их может лишь голова палача, брошенная под ноги конунга. Тем более что оба были скандинавами, и звали их – пора уж познакомиться поближе – Дитмаром и Виттом. Дитмар был постарше, поопытнее, похитрее, зато Витт обладал медвежьей силой, и в паре они всегда дополняли друг друга.

Князь Рюрик не указал точных сроков исполнения не по забывчивости, а из расчета. Палач знал, что его ожидает, наверняка постарался исчезнуть, раствориться, найти сильных покровителей, и обнаружить его было нелегко. Требовалось и время, и свобода действий, и Рюрик предоставил Дитмару и Витту как то, так и другое.

– Я откладываю казнь. Но если вы не исполните повеления до того, как конунг Олег увезет моего сына Игоря в Смоленск, карающие мечи найдут вас, где бы вы ни были.

Идти напрямую в Полоцк было опасно: Дитмар это отлично понимал. Опасно было и попадать к рогам с какими-либо торговыми людьми: Дитмар никогда не доверял купцам. После некоторых размышлений и осторожных расспросов сведущих людей он решил пробираться в столицу рогов тайными тропами, а там попытаться либо поступить в стражники к Рогхарду, либо найти иной путь к тайному убежищу Клеста. Витт тут же согласился с ним – он всегда с ним соглашался, – и друзья лесами двинулись к пограничному Изборску, надеясь незамеченными проникнуть в земли рогов. Они счастливо избегли новгородских разъездов, обогнули Псков, а в лесах, окружавших выморочный Изборск, вздохнули с облегчением, уверовав, что первые трудности позади. Они даже позволили себе переговариваться, идя сквозь густой березняк, когда вдруг с шумом распрямилась склоненная береза и тяжеловесный Витт взлетел в вышину на тонком сыромятном аркане.

– Дитмар!.. Дитмар, на помощь!..

Он висел вниз головой, береза упруго раскачивалась, и варягу никак не удавалось изогнуться, чтобы ухватиться за ремень и перерезать его ножом. Дитмар бросился к нему, и тут же из кустов с шорохом вылетел еще один аркан. Петля его упала на голову Дитмара, скользнула мимо плеч и резко затянулась, намертво прижав обе руки к телу. Тут же последовал рывок, варяг упал и вдруг исчез в кустах.

– Дитмар! Дитмар!.. – кричал Витт, раскачиваясь на пружинящей березе. – Дитмар, я не могу дотянуться…

Витт замолчал, потому что из кустов вышел Дитмар, крепко связанный арканом. Следом появился могучий кряжистый старик, стриженный по-славянски «в кружок», в кожаной безрукавке, надетой на серую домотканую рубаху, подпоясанную ремешком, на котором висел длинный охотничий нож. Он толкнул Дитмара так, что варяг упал как раз возле дергающихся ног подвешенного приятеля, подошел к Витту, снял с него меч и нож и спокойно уселся в тени.

– Кто это? – с испугом спросил Витт.

– Славянин, не видишь, что ли? – раздраженно ответил Дитмар. – Наверное, охотник.

– Спроси, что ему от нас надо. Спроси, Дитмар, ты лучше говоришь на их языке.

– Я заговорю его, а ты попробуй освободиться.

– Как? Я не могу дотянуться до ремня.

Тем временем могучий славянин достал из сумки кусок дичины, лепешку и начал невозмутимо закусывать, отрезая ножом куски. Он не прислушивался к их разговору и явно никуда не торопился. Дитмар покосился на него, задал вопрос с неохотой:

– Что тебе нужно, славянин? От нас мало проку.

– Куда идете?

– В Полоцк.

– От кого?

– Сами идем. Мы – вольные люди.

– Варяги вольными не бывают.

Дитмар молчал, размышляя, как половчее ответить. Старик со вкусом продолжал завтрак, не обращая на них внимания.

– Что же ты замолчал, Дитмар? – закричал Витт. – У меня уже шумит в ушах!..

– Он может спросить, кто нас послал. А потом спросит, зачем послал.

– Скажи ему, все скажи, Дитмар! – взмолился Витт. – Что ему до Клеста?

Славянин закончил трапезу, уложил остатки в сумку. Ткнул ножом в Витта.

– Он умрет первым. Много крови, она закапает скоро. Сначала из носа и ушей. Плохая смерть. Правда, твоя тоже не легче: здесь много лис, и когда я уйду…

– Что он говорит? – с отчаянием крикнул Витт. – Я плохо понимаю…

– Мы – дружинники князя Рюрика, – начал Дитмар, не обращая внимания на крики Витта. – Рюрик повелел…

– Одно слово лжи, и я уйду, – предостерег славянин. – Скоро на тебя начнет капать кровь подвешенного, а в сумерки придут лисы. Вы погибнете не от меча, и вам не видать костров Вальхаллы.

– Скажи ему все! – кричал Витт. – Скажи ему все, Дитмар!..

– Палач Клест сбежал к рогам. – Дитмар понял, что славянин не шутит. – Рюрик повелел принести его голову.

– Что еще нового в Новгороде?

– Скажи ему все!.. – хрипел Витт. – Скажи ему, что Олег перехитрил Рюрика и спрятал Игоря!..

– Рюрик отдал свое золото конунгу русов Олегу. Конунг решил выступить против Аскольда.

– Говори то, чего я не знаю, варяг. Не теряй зря времени, твой приятель уже хрипит. Кто такой Игорь?

– Сын князя Рюрика. Олег захватил его хитростью и спрятал где-то на болотах.

– Значит, у старого Рюрика появился сын?

– Совсем младенец. Его увез к Олегу воспитанник Рюрика, сын Трувора Белоголового.

Славянин странным долгим взглядом смотрел на Дитмара. Потом спросил:

– Чей сын воспитанник Рюрика?

– Трувора Белоголового. Его зовут Сигурд.

Старик молча поднялся, подошел к Витту и, поддержав тело, ножом перерезал аркан. Затем опустил измученного варяга на траву.

– За добрую весть.

– Пить… – прохрипел Витт.

– Воду получишь после клятвы.

– Ты говоришь на нашем языке? – вздрогнул Дитмар.

– А ты говоришь по-фински?

– Говорю. Финны жили в нашем краю.

– Роги не доверяют варягам. Скажете, что вы – финские знахари, от всех болезней лечите наговорами. Это даст время найти палача. А теперь – на колени.

– Зачем? – Дитмар насторожился.

Славянин, не отвечая, сам поставил варягов на колени и только потом развязал руки. Затем обнажил их мечи и воткнул в землю перед каждым.

– Клянитесь мне, что, выполнив повеление конунга, вернетесь этой дорогой и здесь, у этой березы покажете мне голову палача.

– Клянемся, – вразнобой ответили варяги, положив руки на перекрестья мечей.

– Тогда и получите свои мечи. – Славянин взял оба меча. – Финским знахарям они не нужны.

И, подхватив сумку, исчез в кустах, бесшумно ступая огромными лаптями.

2

– Вот ты и стал побратимом Урменя, – холодно улыбнулся рус. – Мы исполнили повеление Хальварда оба.

– Я исполняю только повеления князя Рюрика и конунга Олега.

– Не гневайся, Сигурд, я имел в виду только нас, его людей.

– Вятичи тоже были людьми Хальварда?

– Конечно.

– Зачем же ты требовал их смерти?

– Иначе они убили бы тебя.

– Но я же мог освободить Урменя тогда, когда их там не должно было быть?

– Мог. Но тогда вряд ли стал бы его побратимом. Урмень недоверчив.

– Грязная работа.

– Ты защищал свою жизнь. Тебе не в чем упрекнуть себя, Сигурд.

Сигурд промолчал, и они разошлись. Эта пара и впрямь была знатоками перевалочного дела: Хальвард не рисковал по мелочам. Они постоянно пропадали на волоке, и Сигурд их не видел. Но на сердце было неспокойно, хотя умом он понимал, что никакой личной вины у него нет: вятичи были опытными воинами, и он всего лишь оказался удачливее, защищая собственную жизнь.

Урмень тоже не сидел сложа руки. Под его начатом ватага прорубила две просеки по обе стороны волока для конных дозоров и начала устройство завалов и засек на боковых тропах, когда неожиданно, не оповестив гонцом, сверху пришел Олег с дружиной под началом Зигбьерна. Хотел нагрянуть вдруг, застать врасплох, был непривычно суров, но, осмотрев работы, заметно смягчился. А Зигбьерн, улучив минуту, шепнул Сигурду:

– Скажи побратиму, чтобы готовил добрый пир. Гнева не будет.

На пиру, о котором позаботился Одинец, Олег впервые улыбнулся и поднял кубок во здравие княжича Урменя. Казалось, стал прежним: шутил, советовал молодым есть побольше веприны, но Сигурд понимал, что конунга что-то гнетет, чувствуя не столько перемену, сколько начало этих перемен. Казалось, будто по-молодому веселый конунг русов впервые ощутил непомерную тяжесть взятых на собственные плечи забот, не привык к ним, еще прилаживался, примеривал, прикидывал, как должен вести себя вождь огромных сил, а не конунг затерянного в лесах маленького племени русов. И встал из-за стола раньше, чем обычно, позвав с собою Зигбьерна и Сигурда.

– Рассказывай.

Сигурд откровенно рассказал все, что позволило ему побрататься с атаманом Урменем. И отдельно – последнюю свою беседу с человеком Хальварда.

– Опять – Хальвард, – усмехнулся Зигбьерн. – Куда ни шагнешь, везде натыкаешься на его руки.

– Хальвард обеспечивает мою мощь больше, чем вся твоя дружина, – сухо заметил Олег.

И это было новым. Олег и Зигбьерн дружили с детства, во многих битвах меч Зигбьерна спасал Олега, а щит Олега прикрывал Зигбьерна. В конунге что-то менялось, но Зигбьерн только молча поклонился, выразительно глянув при этом на Сигурда.

– Я иду в Смоленск, – сказал Олег. – К концу лета туда подтянутся все мои силы. Ты вернешься в Старую Русу.

– Ты не возьмешь меня с собой, конунг? – спросил Сигурд, наивно пытаясь скрыть нахлынувшую на него радость.

– Тебе следует быть поближе к княжичу Игорю. И – к Неждане: у нее очень малая дружина.

– Вряд ли один меч Сигурда усилит ее, конунг, – осторожно произнес Зигбьерн.

– У нас нет сил. Ты это знаешь.

– Повели княжичу Урменю сопровождать Сигурда.

– Урмень – сын князя Воислава. Я не могу отдавать повеления славянам. Пока – не могу.

Это «пока» прозвучало столь значительно, что все замолчали. А слово продолжало звучать, и чего в нем было больше – угрозы, тайного намека или простого хвастовства, – Сигурд понять не мог. И сказал, чтобы только избавиться от возникшего в нем недоброго предчувствия:

– Если позволишь, я попрошу побратима Урменя сопровождать меня в Старую Русу, конунг. У него – четыре десятка молодых, но бывалых воинов.

– Здесь эти четыре молодых десятка едят дичину, а в Старой Русе их придется кормить запасами конунга, – сказал Зигбьерн. – Как посмотрит на это Ольрих?

– Так, как скажу я, – буркнул конунг. – Сигурд передаст ему мое повеление.

– Ты уверен в своем славянском побратиме? – спросил Зигбьерн.

– Он считает, что я спас ему жизнь.

– Ты в самом деле спас его.

– Все было подстроено, Зигбьерн. Я рассказывал, как именно.

– И ты думаешь, что люди Хальварда оставили бы Урменя в живых? – усмехнулся конунг. – Кто метит сразу в двух зайцев, не попадает ни в одного.

И это Сигурду было неприятно слышать. Им играли, как шахматной пешкой, и то, что пешке удалось выйти в ферзи, – всего лишь случайность. Тот таинственный рус ни разу не видел, как Сигурд ведет бой, но хорошо знал о его искалеченной руке.

– Было бы куда проще свалить нас топорами вятичей поодиночке, конунг.

– Кто знает глубину замыслов Хальварда, – улыбнулся Олег. – Я – не знаю и не хочу знать. – Он помолчал. – Ты привезешь княжича Игоря в Смоленск под защитой Урменя и твоих варягов.

– Я не знаю дороги в болотах, конунг.

– Луна в полнолуние указывает путь, если держать все время на нее. – Конунг внезапно замолчал. – Впрочем, к тебе придет проводник.

– Когда мне его ожидать?

– Когда умрет князь Рюрик.

Сердце Сигурда сжалось от боли. На лбу вдруг выступил пот, язык скорее пролепетал, чем произнес:

– Моя клятва, конунг. Ты обрекаешь меня на бесчестье?

– Рюрик стар, слаб и болен, Сигурд. Я имел в виду только это, и ничего иного.

– Благодарю тебя, мой конунг.

– Мне нужны твои внуки, Сигурд. – Прежняя открытая и теплая улыбка появилась на лице Олега. – Ешь побольше веприны, в Киеве мы справим твою свадьбу.

3

Олег был убежден, что держит в руках все нити, что знает все концы. Но он знал только то, что ему сообщали, облекая известия в такую продуманную вязь, что у конунга создавалось впечатление истины, исчерпанной до дна. Не потому, что сознательно стремились обмануть: так уж сложилось. Сильный и проницательный отец Ольбард Синеус, отрочество, проведенное в заложниках у Рюрика, удачливая молодость, уверенность в себе и своих друзьях – все вместе исключало представление о придворных шепотках, связях, скрытности, недосказанности, а то и лукавстве. Нет, никто вроде бы и не пытался плести свои сети: просто окружение жило привычной, давно сложившейся жизнью, полагая – кто искренне, а кто и своекорыстно, – что безопасность наследственного конунга не требует исчерпывающих обстоятельных докладов. У каждого были свои заботы, свои хлопоты и свои тайны, но все вместе работало, как давно отлаженный механизм. Так, например, самоуверенный и убежденный в точности своих расчетов Олег был бы неприятно поражен, узнав, что вездесущий Хальвард давным-давно, еще с первой горячей юношеской ночи, не только знал об Альвене, но и частенько навещал ее, делая это куда более осторожно, чем его молодой конунг.

Они не были любовниками: Хальвард ни при каких условиях не рисковал доверительным расположением Олега. Но испытывали друг к другу весьма теплые чувства: Альвена никогда не забывала, что именно Хальвард осторожно и ловко сблизил ее с юным конунгом, а суровому боярину искренне нравился ее острый, по-женски проницательный ум и до сей поры нерастраченное чутье дозволенности. Беседы с ней всегда доставляли ему удовольствие и множество мелких, но чрезвычайно важных сведений, которые он выуживал хорошо продуманными вопросами.

– От войн больше всего страдают женщины, – разглагольствовал он за легким ужином. – Мужчины только переселяются в иной мир, а женщинам остается тоска и бесприютная старость. Ты веришь в иной мир, Альвена?

– Душа покидает нас раньше погребального костра. Старый обычай, когда жену сжигали вместе с погибшим супругом, был более милостив.

– А что берет душа в свой прощальный полет? Может быть, нашу память?

– Это было бы слишком жестоко.

– Почему, Альвена? Память – единственное утешение вечного молчания.

– Утешение тогда, когда дает человеку силу. Но сила – в теле, душа ею не обладает, Хальвард. Наши песни и саги – тоже память, но они вдохновляют воинов и утешают вдов.

– Память. – Хальвард неторопливо, с видимым наслаждением проглотил кусок мяса и запил его вином. – Мы едим молочную телятину, а наши соплеменники в далеких селениях радуются угодившей в силки белке. Любопытно, вспоминают ли они при этом, как пировали их далекие предки.

– Мы стали болотными людьми, – вздохнула Аль-вена. – Мы разучились пахать землю и разводить скот. Телятина, которая так нравится тебе, куплена у новгородских торговых людей. А ведь когда-то было наоборот.

– Наоборот никогда не бывает. Бывает иное. Лучше или хуже. Наш конунг знает саги наизусть, что делает ему честь.

– Знания делают честь тому, кто претворяет их в действия. На сундуке с сокровищами можно проспать всю жизнь.

– У тебя не женский ум, Альвена.

– Возможно. – Альвена подавила вздох. – Возможно, потому, что я не знаю женского счастья.

– Можно ли в это поверить? Надежда на счастье питает душу женщины точно так же, как надежда на победу питает душу мужчины.

– Моя надежда – счастье моего народа, погибающего в трясинах, болезнях и бесконечных стычках за лодью византийского гостя. У нас нет будущего, потому что нет своих торговых путей. Даже у рогов они есть, а у нас – нет. Разве это справедливо, Хальвард?

– Торговый путь, на котором мы грабим караваны, когда поблизости нет варягов, имеет два замка. На севере он заперт Господином Великим Новгородом, на юге – Киевом. Может быть, конунгу Олегу удастся сбить хотя бы южные запоры?

– Может быть? – насторожилась Альвена. – Почему ты сказал: «может быть», Хальвард? Ты не уверен в великом походе?

Хальвард пригубил кубок, долго молчал. Потом встал, прошелся и остановился возле узкого оконца, глядя сквозь мутное ноздреватое стекло.

– Большие замыслы требуют больших надежд, а надежд воинов хватает только на победу. Добившись ее, они сразу же начинают грабить и спешат удрать с награбленным добром. Вот почему я сказал: может быть. – Он вдруг резко повернулся к Альвене. – А может и не быть, если все русы вручат вождю свои надежды.

Альвена молчала, со страхом глядя на него. Ей вдруг показалось, что Хальварду известен ее последний разговор с Олегом. Но ведь она поклялась памятью матери, что беседа шла только о соловьях. Только о соловьях!..

– У нашего народа уже не осталось надежд, – тихо сказала она.

– А разве народ не высказал самое затаенное твоими устами, женщина? – Голос Хальварда вдруг посуровел. – Разве не ты с горечью только что говорила, что он вымирает в болотах, разучился пахать и сеять, выращивать скот? Что его мужчины редко доживают до тридцати, а женщины слепнут от слез у холодных очагов? Зачем ты мне это говорила?

– Я говорила о своей боли.

– Это – общая боль русинок, Альвена, а значит – боль народа, потому что матери передают ее детям.

– А разве у тебя нет этой боли, Хальвард? Там, в сердце, затаенной и постоянной?

– Я – воин, а воины не любят слушать о боли, она обессиливает их, – негромко сказал Хальвард. – А у конунга Олега нет матери. Но ты породила в юноше мужчину, и Олег слушает тебя. Киев нужен не славянам – их земли и так не имеют концов. Киев нужен нам, русам. И ты будешь говорить об этом конунгу каждый вечер, как бы он ни сердился. Зарази его своею болью, Альвена, и о тебе сложат песни благодарные потомки.

Сердце Альвены восторженно забилось. Нет, Хальвард ничего не знал о ее последней беседе с Олегом. Ничего, но почти повторил ее. Ей очень хотелось признаться, что она уже заронила тлеющий уголек в готовую разгореться душу конунга, но привычная осторожность вовремя удержала ее.

– Ты дал мне мудрый совет, Хальвард, но мудрые советы почему-то всегда опаздывают. Я с радостью исполнила бы его, если бы конунг не запретил мне появляться в его войсках.

– Запретил? – Хальвард нахмурился, размышляя. – Я найду возможность обойти этот запрет, не вызывая гнева конунга. К цели ведет много дорог, надо только выбрать самую неожиданную. И я выберу ее, Альвена, потому что отныне у нас – одна цель. Я рад сегодняшнему вечеру. – Он усмехнулся. – Телятина была превосходна.

И, поклонившись, вышел из покоев.

4

Повеление конунга, даже если оно было высказано в форме совета, оставалось повелением, не исполнить которое было невозможно. Так рассматривал Сигурд брошенные Олегом словно бы мимоходом слова взять с собою в Старую Русу для защиты Нежданы ватагу Урменя. Поначалу оно очень обрадовало его, потому что он привык к изгою-княжичу и верил ему, но куда более радостным было прямое распоряжение немедля отправляться в путь. Правда, его несколько озадачили слова конунга о свадьбе в Киеве, поскольку в самую затаенную мечту свою он верить не решался, но не мог и не верить, пребывая в странно волнующем его смятении. Допускал ли вдруг ставший озабоченно суровым Олег саму возможность женитьбы безродного варяга на своей воспитаннице или намеревался предложить ему иную девицу, Сигурд никак не мог понять. С одной стороны, намеков было достаточно, но в то же время молодой варяг никогда не забывал обещание Олега лично выбрать ему жену. Сказано это было еще до того, как Неждана стала врачевать его изуродованную десницу, когда конунг – да и вообще никто! – не мог предполагать, как сложатся отношения между молодыми людьми, поскольку именно меч Трувора Белоголового пронзил сердце Вадима Храброго. Сигурд все время ломал голову над этой загадкой, так противоречащей общепринятым обычаям мести, то до жара веря, что под будущей его женой Олег подразумевал свою воспитанницу, то с отчаянием представляя, что этого не может быть и потому, что он – без роду и племени, и потому, что меч есть меч, а обычай есть обычай. Конунг обещал сыграть в Киеве его свадьбу, но даже не намекнул, какую славянку он намеревается выбрать ему в жены. Да, в Киеве единовластно правил Аскольд, но там оставалась и природная знать полян, и ради укрепления связей с ними конунг вполне мог желать породниться с полянской знатью, выдав им в заложники пестуна княжича Игоря и своего первого боярина. После прощального свидания с Нежданой в подклети, где жил медвежонок, когда-то подаренный им, Сигурд уверовал в любовь и счастье, но слова Олега о грядущей свадьбе вернули смятение в его душу.

А тут еще предстояло объявить Урменю, что он должен оставить привычный волок, родную землю, знакомое дело не по велению собственного отца и князя, а по зову побратима. Сигурд знал законы побратимства, понимал, что в соответствии с этими неписаными законами Урмень не откажет ему в просьбе, но терзался по иной причине. Если бы княжичу-изгою выпала необходимость прибегнуть к его помощи первым, он со спокойной душой попросил бы его об ответной услуге, но получалось так, что это он первым должен был напомнить Урменю о долге побратимства. Да, он спас атаману жизнь, в глазах всей ватаги и прежде всего ее вождя его требования не могли вызвать каких-либо сомнений и пересудов, но он-то сам отлично знал, кто и ради чего расставлял силки. И это знание тяжким грузом лежало на его совести.

Но совет Олега оставался повелением конунга, и, пометавшись без сна ночь, Сигурд утром пришел к Урменю.

– Ты выглядишь озабоченным, брат, – приветствовал его атаман. – На твоем лице – печать беспокойства.

– Я и вправду в большой тревоге, брат, – вздохнул Сигурд. – Из Старой Русы ушли дружины и рати, и… Помнишь, я рассказывал тебе, что воспитанница конунга Олега спасла мою десницу?

– Дочь Вадима Храброго Неждана?

– Она осталась с малой и неопытной стражей. На волоке уже нет опасностей, начали подходить войска и… Я прошу помощи у тебя и твоих воев.

– Помощи в Старой Русе?

– Да.

– Я обязан встать и тут же отправиться вместе с тобою, брат. Но подари мне три дня. Потом мы наляжем на весла, сократим стоянки и прибудем в срок туда, куда ты укажешь. Прости, что прошу о даре.

– Я благодарен тебе.

– Эти три дня мы проведем вместе, Сигурд, – улыбнулся Урмень.

Сигурд полагал, что атамана обуяла страсть поохотиться на прощание в родных лесах, но сразу же после утренней трапезы Урмень и Одинец стали тщательно готовиться к дальней дороге, посоветовав то же самое сделать и ему.

– И не забудь надеть кольчугу под рубаху, – сказал Одинец.

После спасения княжича-изгоя он стал относиться к Сигурду по-иному. Называл его только по имени, был предупредителен и заботлив, выделял среди остальных членов ватаги, а вот улыбаться так и не научился. Он улыбался только своему вождю и другу, но столь редко, что улыбки эти можно было перечесть по пальцам.

Отправились сразу после обеда. За волоком ожидала легкая однодеревка, которой ловко управлял Одинец. К вечеру свернули в затоку, долго пробирались в камышах, пока не пристали к густо заросшему берегу. Молча выгрузили на берег немногочисленные припасы, Одинец тщательно спрятал лодку. Разобрали поклажу и в густеющих сумерках долго шли через лес вслед за Одинцом, безошибочно находившим дорогу в нехоженых пойменных дебрях. Шли молча, настороженно, и Сигурд вспомнил слова Одинца, что в этих краях и меря пошаливает, и вятичи появляются.

Так они добрались до приземистой полуземлянки, обнесенной высоким частоколом. Залаяли было цепные псы, но грубый мужской голос тут же заставил их примолкнуть, и в ответ на условный стук Одинца открылась почти неприметная калитка. – Тихо? – спросил Одинец.

– До сей поры никто не беспокоил, – ответил кряжистый старик, пропуская их. – Здрав буди, княжич.

Больше он не проронил ни слова. Провел в жилище, указал, где сложить оружие, где умыться, вздул огонь в очаге. Угощал ужином, к столу не садился, молча подавая еду и убирая опустевшие миски.

– К завтрашней заре готовь четверку добрых коней, – приказал Урмень.

Старик лишь поклонился. «Строго Урмень людей держит, – подумал Сигурд. – Оно и понятно, жизнь изгоя никто не защитит, кроме него самого».

Выехали с зарею. Долго вели лошадей в поводу по набрякшему росой густому березняку, промокли по пояс, пока выбрались на глухую заросшую тропу. Здесь сели в седла – четвертую лошадь, нагруженную поклажей, Одинец вел за собою в поводу, – ехали без остановок, порою переходя на рысь.

Эти места уже не были такими глухими. Кое-где виднелись поля, редкие селения, но всадники даже не придерживали коней, хотя и Урмень, и осторожный Одинец явно чувствовали себя уже в безопасности. К вечеру их остановила вооруженная пиками застава, но, узнав Урменя, лишь низко поклонилась ему и пропустила без вопросов. Начался совсем уж обжитой край, и к заходу солнца они въехали во двор небольшой огражденной крепким тыном усадьбы, где к ним сразу бросилась обрадованная дворня, а на скрип ворот и людской гомон из дома вышла стройная молодая женщина. Сигурд принял ее за боярышню, усмехнувшись про себя цели их поездки, но Урмень, рванувшись к ней, опустился на колени и негромко сказал дрогнувшим голосом:

– Здравствуй, светлая матушка моя.

Потом было знакомство, вручение даров, которыми была нагружена заводная лошадь, застолье на четверых, и Сигурд впервые услышал, как громко смеется его побратим.

Но больше непривычного для хмурого изгоя почти детского веселья Сигурда поразила строгая спокойная красота матери, едва достигавшей груди своего сына. Она была похожа на сестру куда больше, чем на мать, не столько потому, что была по-девичьи стройна и в черных волосах ее, выглядывающих из-под дорогого уборочья, не было заметно ни одного седого волоска, сколько по живости и непосредственности ее разговора, смеха, отношения к ним, друзьям ее сына. У Сигурда сложилось полное впечатление, что пируют они почти со своей ровесницей, о чем он и сказал Одинцу, когда шли в отведенную им опочивальню.

– Четырнадцать лет между ними, разница небольшая, – улыбнулся Одинец. – Они ведь и вправду, как брат с сестрой.

А когда укладывались спать, добавил неожиданно:

– У каждого витязя есть свое мягкое звено в кольчуге, Сигурд. Теперь ты знаешь, где оно у Урменя.

Чего в этих словах было больше – заботы или предупреждения, Сигурд не вслушивался. Он улыбался, почувствовав вдруг, что впервые в своей жизни ощущает себя в семье. В настоящей семье, которую не помнил. И уснул с улыбкой.

5

С той поры, как Орогост начал бурную деятельность по очистке Полоцка от возможных лазутчиков русов, крысиная жизнь Клеста наполнилась столь дорогим ему смыслом, что он и сам с трудом верил в это превращение. Орогост с присущим ему усердием не по разуму хватал всех подряд, пыточные клети и порубы были переполнены стонами и хрипами истязуемых, а прилюдные казни для устрашения стали любимым народным развлечением. Клест работал в поте лица, мастерство его оценили по достоинству, и весьма быстро он дорос до прибыльной должности городского палача. Однако ему ума хватало, и он поставил три непременных условия:

– Личину, красную рубаху и охрану дома.

Полоцк лежал ближе к западным землям и странам, чем иные города и племена Восточной Европы, где покуда еще и слыхом не слыхивали о подобной городской должности, обходясь пыточными и казнями на княжеских подворьях. А здесь Орогост убедил Рогхарда в преимуществе европейского образца, в соответствии с которым Клесту был пожалован домишко у городской черты, рабыня для утех и обслуживания и туповатый мужик для охраны и помощи, и жизнь палача зацвела багровым цветом устрашающей таинственности. В случаях надобности – а таковая возникала часто – его предупреждали заранее, к назначенному сроку подкатывала черная телега, запряженная парой вороных, в которую Клест грузил то, что требовалось в соответствии с приговором Орогоста: топор или петлю для казни, ременную плеть или пыточные клещи для наказаний, если повинному даровалась жизнь, платой за которую служило публичное наказание. Клест надевал личину, полностью скрывающую лицо, красную рубаху и красные сапоги и ехал в повозке стоя, а его помощник – весь в черном – вел вороных под уздцы через весь город к месту казни.

Работа была не просто знакомой, но и весьма прибыльной. Голову можно отсечь быстро, а можно и мучительно медленно; повесить можно живого, я можно и уже мертвого, отработанным и незаметным рывком сломав ему шейные позвонки в тот момент, когда надевается петля; плетью можно убить на пятом ударе, а можно и просто оставить устрашающие следы на голой спине, не повредив ничего серьезного. Клест был мастером большой руки, не делал из этого тайны, и родичи приговоренных не только к бичеванию, но и к смертной казни потоком несли ему дары. Никто в испуганно воодушевленной толпе зрителей ни разу не видел его лица, и Клест был твердо убежден, что при таком строго отработанном порядке да еще в устрашающей личине его никогда не узнает ни один соглядатай Рюрика. Но все же открыто появляться опасался, и дары от просителей принимала безгласая раба, запуганная Клестом до полусмерти.

Она вела тихие переговоры с тем, кого пропускал верный помощник в прихожую, а пропускал он всегда только одного человека – неважно, мужчину или женщину. Здесь с глазу на глаз излагалась просьба и вручались дары: сам Клест никогда не появлялся, но слышал каждое слово и видел каждый подарок сквозь заранее прорубленную и хитро скрытую щель из личного покоя.

– Завтра нашего Тойво мучить будут, женщина. К плетям его приговорили. Двадцать пять ударов. Попроси самого, чтоб парня в живых оставил, дети у него, жена молодая.

Говоривший был в капюшоне, скрывающем лицо, но так поступали все мужчины, и Клеста это не удивляло. Судя по говору и имени приговоренного к плетям, проситель был финном, дар – стоящим, и палач, как было условлено, стукнул в стенку. Раба молча приняла дар, поклонилась, и посетитель вышел, торопливо бормоча слова благодарности.

На следующий день утром от окраинного домика палача двинулась мрачная черная повозка, запряженная неторопливыми, словно осознающими печальную торжественность выезда вороными. Клест в красном наряде и личине стоял неподвижно, пока не прибыли на площадь, уже запруженную народом, весьма охочим до таких зрелищ. При виде черной повозки говор смолк, все поспешно расступились, и палач подъехал к помосту, в центре которого высился пыточный столб. К нему уже был привязан молодой финн: без рубахи, в одних потертых кожаных штанах. Клест неторопливо, с чувством собственного достоинства поднялся на помост, держа в руках свернутый в кольцо бич из сыромятной кожи с туго витым концом.