Текст книги "Цвет сакуры красный (СИ)"

Автор книги: Борис Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Груша принялась хозяйничать: накрыла стол свежеприобретенной льняной скатертью, по краю которой разместились аляповатые ярко-красные петухи, расставила миски, расписанные странными существами таких цветов, что у Волкова невольно возникла мысль о фильмах ужасов и взрыве на малярном складе, разложила ложки, выставила грузди, соленые огурцы, разделанную, залитую маслом и засыпанную луком селедку…

В этот момент вернулся младший Всеволод. Он выставил на стол две бутылки водки, бутылку сладкого вина "Шемаха", небрежно бросил пару шоколадок и фунтик с пряниками, а из кармана своих галифе вытащил три граненые стопки.

– Папань, а надо бы и нормальной посуды присмотреть, – заметил он, с содроганием взирая на расписные миски и деревянные ложки. – А то ведь вот так…

Закончить ему не дал свирепый взгляд отца. К счастью, Аграфена ничего не заметила: именно в этот момент она гордо выставляла на стол чугунок со щами. Старший Волков оглядел стол, и вдруг резким тоном поинтересовался:

– А почему на столе только две тарелки? В чем дело?

– Ой, а вы когось еще ждете? – заволновалась Груша. Ее волнение было понятно: вдруг еды не хватит на всех? Неужто она мало сготовила?..

Но тут же ее волнения были развеяны словами младшего Волкова. Правда, они же послужили причиной для новых переживаний…

– Груша, а ты, что, с нами обедать не будешь?

Девушку кинуло в жар. «За стол зовут, еще вина взяли… Сейчас подпоят, а потом охальничать примутся, – мелькало у нее в мозгу. – Вот когда лишний червонец боком-то станет…» Она хотела сказать, что прислуге негоже сидеть за столом вместе с хозяевами, но старший Всеволод усмехнулся и предположил, что она, верно, собралась их отравить, потому и не хочет есть вместе с ними. От такого предположения Груша задохнулась, и не успела опомниться, как уже сидела за столом перед новой миской, наполненной до краев ароматными, густыми щами.

Старший Волков ловко содрал сургуч с водочного горлышка и плеснул в обе стопки, а младший завозился с винной пробкой, пытаясь выковырять ее без помощи штопора. Наконец, пустив в ход охотничий нож, ему это удалось, и он наполнил стакан девушки.

– Та-а-ак-с… – Всеволод-старший взял ложку, попробовал щи и закатил глаза, – Обалдеть можно! Как говаривала моя жена: ум отъешь, до чего вкусно. Грушенька, вы – кудесница, волшебница, чародейка! Мелкий, ешь, пока не остыло. Ну, и за новую хозяйку дома!

Стопки и стакан весело звякнули, и снова замелькали ложки.

– Классные щи, – заметил Всеволод-младший. – Только, Груша, а мясо-то где?

– Так мясо завсегда потом подают, – удивилась девушка. – Ой, а больше-то мне и не надо, – снова начала отнекиваться она, увидев, что парень доливает ей в стакан вино.

Но Волковы не обратили внимания на ее протесты. Следующий тост выпили за Революцию, потом – за золотые руки повара, потом – за социализм вообще, и за Красные державы в частности…

Груша захмелела. Ей стало хорошо и тепло, словно дома. Всеволод Николаевич своими спокойствием, добротой и какой-то непонятной мудростью вдруг напомнил ей покойного деда, разве что был много моложе. А младший Всеволод казался не то братом, не то – ухажером. «Мелкий, – хихикнула она про себя, услышав в очередной раз обращение старшего к младшему. – Ежели эдакая орясина – мелкий, то ктой-то ж крупным станет?» Она снова выпила вина, и неожиданно подумала, что если этот «мелкий» вдруг начнет «охальничать», так она не будет очень уж против. Да и если старший решиться – тоже…

Младший Волоков поднялся и подошел к радиоприемнику. Щелкнул тумблером, и в комнате грянул «Марш Авиаторов».

– Севка, ты допился или просто охренел? – поинтересовался отец. – Мы что строем тут ходить собрались?

Тот хмыкнул и принялся крутить верньер, яростно шаря по эфиру. Но ничего подходящего для застолья не находилось…

И тут вдруг Груша запела. Пела она какую-то совсем простенькую песенку, но у девушки оказались хороший слух и неплохой голос. Волковы дослушали до конца и даже поаплодировали. После чего младший Всеволод сел к фортепьяно:

Прожектор шарит осторожно по пригорку,

И ночь от этого нам кажется темней.

Который месяц не снимал я гимнастерку,

Который месяц не расстегивал ремней.

Есть у меня в запасе гильза от снаряда,

В кисете вышитом – душистый самосад.

Солдату лишнего имущества не надо.

Махнем, не глядя, как на фронте говорят.[5]

Он собирался повторить припев, но тут отец внезапно резко поднялся и хлопнул его по плечу:

– А пойдем-ка, мелкий, покурим, а то мы тут так уже надымили, что хоть топор вешай.

Груша хотела сказать, что они и выкурили всего-то по одной папироске, и дома у нее тятенька своей махоркой куда большую вонищу разводил, но Волковы уже вышли. И тут же из-за двери раздался недовольный голос Всеволода Николаевича. Она прислушалась…

– …молодец! Хорошую песню выбрал! «Солдат» – уже прекрасно, а как ты собираешься с «гвардейским корпусом» распутываться? Нет, мне просто интересно: как?

– Папань, – виноватый голос Всеволода-младшего, – ну а солдат-то чем не угодил?

– Тундра неэлектрифицированная! Серость непроцарапанная! «Солдат» сейчас – слово старорежимное. Это у капиталистов и буржуев солдаты, а в Красной Армии – бойцы. Запомни, неуч!

И они уже снова сидят за столом. Вернее, за столом сидит один Волков-старший – младший-то снова за инструмент уселся. А у старшего в руках – гитара…

Несколько коротких аккордов, красивый перебор, и отец и сын дуэтом запели «Темную ночь»[6], потом «Землянку»[7], «Эх, дороги»[8], а после – красивые, протяжные песни на смутно понятном, но точно не русском языке…

Девушка слушала и даже всхлипнула, услышав: «До тебя мне дойти не легко, а до смерти четыре шага». Долго утирала слезы после слов: «Край сосновый, солнце встает. У крыльца родного мать сыночка ждет» и «Тамо ми спалише цркву, у којој венчах се млад»[9]. От сладкого вина и негромких проникновенных голосов ей стало удивительно уютно, и она даже не заметила, как закрыла глаза и провалилась в сон.

Утро преподнесло ей новый сюрприз. Во-первых, она проснулась в собственной постели, хотя совершенно не помнила: как она туда попала? А обнаружив себя раздетой, Груша всполошилась, но тщательно прислушавшись к собственным ощущениям и внимательно осмотрев постель, выяснила, что девичья честь не понесла ни малейшего урона. И в этот момент раздался веселый стук в дверь:

– Груша! – бодро позвал Всеволод-младший. – Вставай, завтрак готов. А то нам уже на работу пора…

На завтрак оказалась вчерашняя каша, которую она просто забыла подать. Волковы залили ее молоком и все трое с аппетитом позавтракали. После чего хозяева ушли, и только тут девушка сообразила, что у нее никто так и не спросил про деньги…

[1] Хин сэн току (Товар высшего качества) – лейбл на японской продукции межвоенного периода, аналог Советского Знака Качества.

[2] Приказом НКВД РСФСР № 190 от 6.01.1928 г. для милиции была введена новая унифицированная форма одежды и новые знаки различия. Форма была черного цвета, и только летние гимнастерки – белого. Это же касалось и верха фуражек.

[3]Help yourself (англ.) – «помогайте сами себе» – выражение, означающее «угощайтесь», «не стесняйтесь».

[4] Убоина – расхожее название мяса (обычно – говядины) в сельской местности.

[5] В Баснер, М. Матусовский, песни из к/ф «Щит и меч»

[6] Н.Богословский, В.Агатов, песня из к/ф «Два Бойца»

[7] К.Листов, А. Сурков. Другое название песни – «В землянке»

[8] А.Новиков, Л.Ошанин, песня написана вскоре после окончания Великой Отечественной войны

[9] Слова из народной сербской песни «Тамо далеко»

Глава 7

Нас зовет рабочая эпоха

Не боимся в мире ничего

Нам в эпоху эту жить неплохо

Просто здорово!

Е. Евтушенко

На заводе Волковых ценили и уважали. Директор ценил инженера Волкова за то, если он говорил: «Сделаем», можно было быть уверенным: все будет сделано точно и в срок. Если же Всеволод Николаевич говорил, что сделать что-то к сроку невозможно или невозможно в принципе – стоило немедленно начинать искать другой путь решения. А мастера Волкова он ценил за то, что парень просто никогда не говорил «Нет». Казалось, что он вообще не знает этого слова и, если надо, мог пропадать на заводе целыми сутками.

Секретарь партийной ячейки ценил коммуниста Волкова за то, что тот никогда не проявлял «барственности», эдакого чувства превосходства к рабочим и к тем, кто меньше его понимал в химии нефти, чем грешили все остальные инженеры, даже коммунисты. Он ни разу не отказался прочитать лекцию в рабочем клубе, всегда с готовностью помогал в работе ячейки и Куприянов уже не раз думал: как бы это половчее ввести нового человека в состав ячкома[1], да так, чтобы районный комитет не придрался? Ведь Волков и приехал совсем недавно, и выговор у него за утерю партбилета, хотя и без занесения…

А вот сын его, Всеволод Всеволодович Волков – вот тут все просто и понятно. Еще годик поработает и можно будет рекомендовать парня в партию. И это замечательно! Растим, растим собственные кадры!

Рабочие относились к инженеру Волкову без особой любви – строг, но уважали его за то, что тот никогда не наказывал без вины, а всегда во всем разбирался. И все на заводе – от последнего кочегара, до седых мастеров и начальников смен знали: если есть за что премировать – Волков самого товарища Власова – директора Константиновского завода до самых печенок достанет, но премию тем, кто заслужил – выбьет! Причем, не всегда деньгами: вон аппаратчику со второго куба Семену Рамзину – комнату пробил. А Семену комната – ой, как нужна была! Потому как семейство у Рамзина большое: он сам, жонка его, трое мальцов, две дочки, да маманя старая. Волков месяц ходил, ругался, товарища Куприянова к себе присоединял, грозился в ЦК ВКП(б) написать – и пожалуйста! Дали к Октябрьским Рамзиным комнату.

Младший Волков тоже заслужил уважение своих товарищей. И тем, что прекрасно разбирался в технике, и тем, что однажды вечером, когда несколько молодых рабочих решили «проучить всезнайку», здорово отделал пятерых молодцов. А на следующий день подошел к ним и сообщил, что в милицию заявлять не станет, но если подобное повториться – синяками они не отделаются.

Один из побитых пригрозил, что в следующий раз могут компанию и побольше собрать, на что Всеволод приятно улыбнулся, и пообещал в таком случае позвать на помощь отца.

– И будут в Тутаеве массовые похороны, – добавил он уже без улыбки.

Ему поверили. Безоговорочно. И, посовещавшись, вместо отмщения предложили крепкую мужскую дружбу, вполне благосклонно принятую. Так что теперь в доме Волковых частенько бывали гости. То собиралась шумная компания молодежи, то к старшему захаживали инженеры, да и рабочими старшего возраста хозяин не брезговал. А иногда сходились и две компании разом.

Уже к концу второго месяцу своего пребывания в двадцать девятом году Волковы вдруг ощутили некий дискомфорт. Нет, в плане жизни все было сносно. Зарабатывали они очень прилично, да и трофейных денег осталось еще преизрядно, даже при том, что валюту они пока не трогали. Бытовые условия несколько напрягали, но, в общем, могло оказаться и хуже. Водопровода в доме нет? Зато сортир теплый и в самом доме – не надо во двор бегать. Душ отсутствует? Ничего, можно на кухне из ковшика облиться, а если вымыться – в баню. Тутаев – городок невеликий, до бани идти всего ничего, и пиво там – мое почтение! В двадцать первом веке такое если и достанешь, то за очень отдельные деньги. Здесь с продовольствием вообще все великолепно: продукты натуральные, в самой распоследней столовке готовят вкусно и с душой, а на, то что в магазинах и на рынке продают можно хоть весь день смотреть и облизываться! В их прошлом-будущем они такого и не видели. И стоит все, ну если и не совсем гроши, то вполне доступно. А то что хлеб по карточкам – так это и пережить можно.

Беда подкралась оттуда, откуда не ждали: скука и информационный голод. Темп жизни начала двадцатого века никак не мог удовлетворить людей начала двадцать первого. Им казалось, что все вокруг ползут, словно черепахи, никак не желая понять, что все нужно делать быстрее, успеть побольше, ведь жизнь-то – не вечная! Всеволоды несколько раз вынуждено пускали в ход кулаки – даже старший оскоромился, когда увидел четверых слесарей, заворачивавших ОДИН болт. Собственно, заворачивал его, разумеется один из них, а остальные, сгрудившись вокруг, давали советы и ценные указания. Когда же Волков-старший спросил, почему они не занимаются своими делами, ему ответили, что все успеют и вообще – торопиться некуда: до конца смены еще далеко. И посоветовали заниматься своим делом, а к рабочему люду не цепляться – не те уж времена. Разумеется, все реплики пролетариев были густо пересыпаны фольклорными эпитетами и русскими народными оборотами. Результатом столь содержательной беседы стали три выбитых зуба, два вывихнутых плеча, порванное ухо и товарищеский суд. На котором инженер предоставил расчет: чего и сколько недосчиталась Советская Власть от таких вот неторопливых работников. Представитель районной парторганизации за голову схватился, услышав итоговую цифру: «Двадцать тысяч рублей ежемесячно».

Волкова оправдали, лентяям дали по шапке, товарищу Власову поставили на вид[2], но практически ничего не изменилось. Разве что, заметив приближение старшего Всеволода, рабочие мгновенно прекращали болтовню, перекуры и старательно изображали кипучую деятельность. В основном поменялось что-то лишь на участке младшего Всеволода, где собрались бригады, состоявшие по большей части из молодежи. Эти взялись за дело так рьяно, что мастер Волков В.В. постоянно упоминался в сводках не только по заводу, но иногда его фамилия присутствовала и в бумагах ВСНХ.

Но работа не до конца помогала в борьбе со скукой и уж никак не спасала от недостатка информации. Репертуар Ярославского театра Волковы пересмотрели весь, кино было еще немым, а это, выросшим на цветном и широкоэкранном, казалось просто какой-то карикатурой. В некотором смысле помогали пресса и радио: отец и сын выписали «Правду», «Известия», «Большевик»[3], «Daily Worker»[4], «Workers' Life»[5], «The Communist»[6] и «Сэкки»[7]. Разумеется, получали они и отраслевые издания, но… они-то как раз им были не слишком интересны: многое там трактовалось неверно, а некоторые теории вызывали просто смех…

И они постоянно слушали радио, причем не только Советское, но и зарубежное: англоязычные передачи позволяли лучше понять картину происходящего. А понять требовалось многое…

В 1921, вернувшись из заграничной поездки, принц Хирохито стал регентом Японии вместо своего постоянно болеющего отца. В недобрый час принял он власть: в Стране Восходящего Солнца все сильнее и сильнее разгорался огонь социалистической революции. Прошло чуть более полугода с этого назначения, когда разрозненные марксистские, анархические и другие леворадикальные организации объединились в Коммунистическую партию Японии и взяли курс на присоединение к Коминтерну. А уже на Четвертом Конгрессе Коминтерна Японскую Компартию представляла внушительная делегация, сопоставимая по численности с делегацией из Германии.

На пленуме Исполкома Коминтерна был поднят вопрос о расширении советской помощи зарубежным коммунистическим партиям, с целью свершения социалистических революций. Делегаты говорили и о надвигающейся опасности фашизма: буквально за неделю до Конгресса Коминтерна в Италии состоялся знаменитый «поход на Рим»[8].

Особенно жаркие прения разгорелись при выборе точки приложения сил. Тут мнения разделились. Троцкий, Радек[9], Зиновьев[10] и, разумеется, делегаты немецкой Компартии стояли за скорейшую организацию восстания в Германии. Их поддержал делегат от польской Компартии Прухняк[11], требовавший попутно и советизации Польши. Ленин, Куусинен[12] и Шмерал[13] возражали, доказывая, что Франция и Англия никогда не отдадут Германию коммунистам. «Не за то они воевали, чтобы вот так взять и за здравствуйте отдать!» – отметил в своих записках Дмитрий Мануильский[14]. Именно тогда впервые прозвучала робкая просьба Сэн Катаямы, о предоставлении помощи молодой, но вполне боевой японской Компартии. Однако тогда на эту просьбу практически никто не обратил внимания…

В сентябре 1923 г. Исполнительный комитет Коминтерна принял окончательное решение о восстании в Германии. Планировалось вооружить от пятидесяти до шестидесяти тысяч рабочих в Саксонии и Тюрингии. В качестве главной угрозы восстанию рассматривались крайне правые силы в Баварии, позиция же Рейхсвера предполагалась скорее нейтральной. В Германию было послано оружие и валюта на сумму более четырех миллионов долларов США. Военная комиссия ЦК РКП(б) разработала план мобилизации Рабоче-крестьянской Красной Армии на случай вооружённой помощи германскому пролетариату и создания для этой цели двадцати новых дивизий.

Дату выступления неоднократно переносили, что и стало одной из причин провала. Из-за несогласованности связи в нескольких городах не были получены приказы об очередном переносе даты. Произошли разрозненные выступления, достаточно быстро подавленные армией и полицией. Германская революция, на которую троциксты возлагали столько надежд, провалилась.

Так же закончились и коммунистические выступления в Болгарии, где позиции Коминтерна считались очень сильными. И в 1924 году, на V Конгрессе Коминтерна делегаты уже более внимательно прислушались к призывам о всемерной помощи Компартии Японии. Тем более, что к тому были серьезные основания…

…Двадцать седьмого декабря 1923 года Наследник трона и Регент Японии Хирохито направлялся на открытие очередной сессии парламента. Карета остановилась между дворцом Акасака и зданием Парламента, но не успел Хирохито выйти из кареты, как нему бросился хорошо одетый юноша. Принц удивленно поднял брови: на лице молодого человека читалась такая горячая ненависть, что не будь он членом Правящего Дома и Наследником Престола, он бы испугался.

Юноша одним прыжком подскочил к Хирохито, оттолкнул камердинера и, вырвав из-под пальто короткий меч, нанес отчаянный удар. Голова принца, на лице которого сохранялось удивленное выражение, еще падала на землю, когда обратным движением юноша поразил клинком второго принца – Ясухито[15], сопровождавшего брата. Тела принцев еще не успели осесть наземь, когда юноша упал на колени, распахнул пальто, и вспорол себе живот тем же клинком.

Никто не успел ничего предпринять. Внезапно рядом с истекающим кровью убийцей возник офицер в парадном мундире. Сохраняя на лице маску ледяного спокойствия, он выхватил из ножен свой клинок и, согласно обычаям сэппуку[16], отрубил юноше голову.

Все замерли, словно булыжники в саду камней. И лишь спустя несколько минут охрана Парламента схватила офицера. Тот не сопротивлялся, а на допросе показал, что вчера вечером его друг Дайсуке Намба[17], студент университета Васэда – одного из двух самых престижных частных университетов Японии, сын постоянного члена Имперского Парламента, внук генерала, награжденного императором Мэйдзи за отвагу и решительность, проявленную в войне Босин, сообщил ему о своем намерении совершить сэппуку. Юный Дайсуке сказал, что не может пережить стыда за казнь императором Мэйдзи, которому верно служили его дед и отец, прекрасной коммунистки Канно Суга и ее мужа Сюсуй Котоку.

Офицер также сообщил, что Дайсуке взял с него клятву оказать ему честь и стать его кайсяку – другом, отрубающим голову для прекращения страданий при обряде сэппуку. И он эту клятву выполнил.

Офицера арестовали и поместили в Токийскую тюрьму, но уже через пять дней, во время следования на допрос, группа вооруженных неизвестных отбила арестанта, и он исчез.

Гибель регента и его брата потрясла Японию. Ставший Наследником Трона Его Императорское Высочество Принц Тэру[18] был еще слишком молод – ему не исполнилось и девятнадцати лет. Он учился на втором курсе Военно-Морской академии, и вряд ли мог взять на себя обязанности регента. Но и император Ёсихито[19] не мог справляться со своими обязанностями: тяжелая болезнь окончательно уложила его в постель. Поэтому Имперский Парламент, скрепя сердце, был вынужден предложить титул Регента Японии Нобухито. Который уже почти год состоял в Коммунистической партии. Впрочем, члены парламента об этом даже не догадывались…

Когда Волковы узнали об этих событиях, сын изумленно вылупился на отца:

– Папань, а у нас?.. Ну, я, в смысле: у нас почему такого не было?

Тот озадаченно почесал нос:

– Да, понимаешь, у нас вроде что-то такое тоже было… Покушение на Хирохито точно было, вот только у нас, кажись, в него стреляли…

– А остальное?

– Черт его знает, Севка. Япошки – они ребята боевитые, факт. И Компартия у них там активной была. И знаешь, что? – Старший Волков снова задумчиво почесал нос и закурил – Мне как-то попалась информация по одному коммунистическому кружку… в Токио, кажется… Так вот: в этом кружке состояли дети миллионеров, сыновья каких-то крупных чиновников и даже – Токийский судья![20] Во как!

– Да уж, – озадаченно протянул младший Волков. – Как же так вышло, что у нас эти ребята власть не взяли?..

Оба замолчали, переваривая новые знания. Наверное, они так бы и просидели до самого рассвета, если бы не пришла Груша и не утащила их пить чай.

Груша совершенно обжилась в доме и Волковы все чаще называли ее «домоправительница». Иногда, правда, они именовали девушку «фрекен Бок», чем вгоняли ее в ступор. Откуда жительнице деревни было знать о похождениях маленького толстяка с пропеллером за спиной и кнопкой на пузе, если Астрид Линдгрен не то, что не задумывалась о писательской стезе, а и Линдгрен-то еще не стала, оставаясь пока скромной фрёкен Эрикссон[21]?

Груша озаботилась дровами, которые пришельцы из будущего просто не сообразили купить заранее, приобрела полный набор разнообразной кухонной утвари, создала «запасы на зиму – а как же?», и теперь каждый день баловала Волковых то настоящей кальей[22], то пирогами, то еще каким-нибудь шедевром сельской кулинарии.

Отец и сын не остались в долгу. После первой же «недели разносолов», невзирая на слабые протесты девушки, они утащили ее в Ярославль, где полностью переодели в модную, «городскую» одежду. Они задарили Грушу подарками, каждый выходной таскали ее то в театр, то в кино, то на концерт, а если ничего такого не подворачивалось – устраивали домашний музыкальный вечер с песнями и даже танцами. Вот только Груша никогда не знала: будут сегодня гости или нет? Так что приходилось угадывать, и, надо отдать должное, она почти научилась. Вот прямо с утра появлялось чувство: сегодня обязательно кто-нибудь придет…

В один из таких дней, когда Груша бегала, точно оглашенная, по базару, стремясь прикупить самое вкусное для возможной «вечорки», ее окликнули:

– Гражданочка! А не вы ли будете Груша Плотникова?..

Участковый надзиратель Василий Семенович Козельцов

Работы чертовски много. И, главное, интересно отметить – больше всего работы у нас, у милиции как раз тогда, когда все прочие граждане отдыхают. Вот хотя бы последний случай взять: на общей кухне одна несознательная гражданка затеяла в выходной день шестидневки приборку. И во время этой приборки плеснула водой на другую несознательную гражданку. Та же, будучи в рассуждении, что вода может попортить ей новые выходные туфли, отобрала у прибирающейся швабру и чувствительно этой шваброй ее пихнула. А та ей за это на голову полбутылки постного масла вылила, натурально перепортив тем самым первой гражданке платье, туфли, прическу и настроение. Ну та кричать, и на кухню одновременно прибегают оба мужа. И такой между ними начинается разговор, что в результате одного мужа отправляют в больницу, а второго – в исправдом[23]. А обе жены после этого бегают к нервному врачу, и жалуются друг на друга в суд.

Или вот еще. Как который заболеет – завсегда к врачу побежит. А доктора потом жаловаться приходят и обратно же нас – милицию вызывают. Потому как ежели врач, к примеру, болезни никакой отыскать не может, то больной удивительно сильно обижается и очень на врача наседать принимается, прямо чуть не за горло хватать. Одно слово: несознательный народ.

Я вот как раз в таких рассуждениях по осени на пристани дежурил. Конечно, пристань – место весьма бойкое, и народу там, прямо скажем, очень много. Особенно, как пароход приходит. Натурально все сразу же бежать принимаются. Те, которые приехавши – с пароходу, а те, которым только уезжать – на пароход. И очень от этого становится много всяческого хамства, и разных слов, которых приличному человеку даже знать некрасиво, не то, чтобы, к примеру, слушать или произносить.

Как раз пришедши пароход «Товарищ Рыков». И с этого парохода народ так валом и валит. И навстречу им – тоже. Я двоих бузотеров слегка поутихомирил, одного так и пришлось в участок сопроводить. Личность у него после сшибки с приятелем была… прямо сказать: не личность, а форменное бордо. Потом старушке корзинку поднял с земли, а то по ней сапогами уже несколько граждан здоровенных таких протоптались. Та в крик, старушка, то есть, что она, дескать, в этой корзинке привезла для любимой внучки яйца, а теперь у нее один сплошной гоголь-моголь получился, который внучка ее совершенно не любит, и она, старушка, то есть, требует, чтобы милиция, то есть я, немедля задержала того вахлака, что корзинку у нее из рук выбил, и тех, которые по неосторожности или, может, по умыслу с какой-нибудь целью по корзинке этой ходили своими ногами. И пусть задержанные ей немедля возместят стоимость яиц, чтобы она могла купить их на рынке. И отнести своей любимой внучке.

Я ей объясняю, что поймать и задержать я могу, вот только кого? Пусть она идет в участок, подаст там заявление и подробно опишет: кто у нее корзинку выбил, и кто ее топтал. Как выглядели, сколько лет, во что одеты, борода там, али усы. А еще говорю, бывает, что кривой, к примеру, или зуб со свистом, или еще какие приметы, чтобы ловчее значит задерживать-то было. А она в крик: «Я жаловаться пойду! До самого главного дойду, до товарища Менжинского! До самого товарища Калинина!» Пустая бабка, несознательная.

А как народ схлынул, смотрю – стоит. Она. У меня прямо сердце так и застыло. И даже оторвалось и провалилось куда-то. Молоденькая такая. Глаза опустила, ровно ищет на земле чего, а в руках только узелок мнет, да сундучишко у нее еще – вовсе дрянь, обтрепанный, обшарпанный. А сама такая, такая…

Чувствую я, будто внутри у меня словно праздник какой начался – сейчас демонстрация пойдет. Нет, смекаю, так нельзя просто стоять – надо быстро знакомиться и все такое, потому что ежели, к примеру сказать, она сейчас уйдет, так я всю жизнь себя за это корить стану.

Подошел, представился, и оказалось, что девушка эта приехала к своей тетке – та обещалась насчет места ей похлопотать. Имя я ее вызнал, да и помог до тетки её добраться. Сам же места себе найти не могу: как же так? Живет совсем рядом от меня, а я ее не вижу совсем.

Ездил я к ее тетке, она мне, как милиционеру адрес-то новый и сообщила. Груша моя, оказывается, в домработницы к инженеру одному нанялась. Я к инженеру тому приходил, а ни его, ни его сына, ни Груши моей нет. Спрашиваю домохозяина, а он и отвечает, что уехали они все втроем, а вот куда – они ему не докладывали.

Я так, честно говоря, даже затосковал и два раза в пивной крепко выпил, хотя мне, как кимовцу это вовсе и не пристало. Но тут меня в участковые назначили, с месяц я никуда ни ходить, ни ездить не имел никакой возможности: дел много, да и Октябрьские праздники на носу. А уж в праздники у нас дел, против обычных выходных – всемеро! Но какие бы дела ни были, что ни прикажут, а у меня перед глазами все одна она стоит. Груша. И ведь понимаю, что мне, как сознательному члену Молодежного Интернационала, не положено бы так-то вот разрюмиться, а ничего с собой сделать не в силах. До смешного дошло: на собрании в помощь японской коммунистической молодежи выступающий спрашивает: цветок какого дерева символом у японских кимовцев содержится? И на меня так внимательно смотрит. А я хоть и знал, что это вишня ихняя, сакура которая, а возьми да ляпни: «Груша». Смеху было – не сказать. Как еще в нашей зале потолок не осыпался?

Но только все одно: рано ли, поздно ли, а делам завсегда конец бывает, и случился у меня натуральный отпуск. Раздышался я, да постановил сам себе: все, дорогой товарищ Козельцов, завтра же с самого утра езжай-ка ты в Тутаев, да найди-ка там Грушу Плотникову. И спроси у нее серьезно так: что она себе думает в вопросах любви, брака и общественно-политически верной совместной жизни? А не то, ты, товарищ Козельцов совсем в дурачка превратишься.

Сказал так себе, да и поехал в Тутаев. И – здравствуйте, я ваша тетя: тут же почти встречаю Грушу на базаре. Только теперь она одета по моде, прямо заправская горожанка: пальтецо у нее новенькое, на голове беретка пунцовая, ботики на меху. Ходит по базару, съестное выбирает.

Подошел я, интересуюсь: не вы ли, гражданочка, будете Груша Плотникова? А она меня увидела – покраснела вся, и отвечает:

– Именно я. А не вы ли будете Вася Козельцов?

Имя мое запомнила. Я как это услышал – прямо словно взлететь готов. Но взлетать не стал, а только взял ее за руку. И начал с ней вежливый разговор: как живется, да не забижают ли хозяева. И тут она мне такое рассказала – я даже не верил сперва. Хозяева ее оказались люди совершенно удивительные: за прислугу ее вовсе не считают, а живет она с ними, ровно одному – дочь, а другому – сестра родная. Я интересуюсь: сестра ли? А она вспыхнула, да как принялась меня честить – на силу ее успокоил. Оказывается, нет ни у отца, ни у сына к ней любовного интересу. А вот, однако ж, дрова ей колоть не разрешают, воду сами в дом таскают, приодели её, в театр, в музей, в кино водят. Говорят, что не правильно это, если у них домашняя хозяйка плохо одета да совсем не образована. Это, говорят, позор для них большой.

Удивляюсь я такое слушать, но ведь понимаю: если жить по-советски, так ведь так и надо. Спросил Грушу: хозяин-то у нее партийный? Она мне рассказывает, что не просто партийный, а очень даже близкую дружбу с секретарем их заводской ячейки водит, и что иногда спорят они – только до драки не доходит, а в дому у них газеты выписывают: «Правду», «Известия», журнал «Большевик», и еще один журнал и две газеты на иностранном языке, но тоже – партийные.

За разговорами дошли до дома, где она теперь проживает. Груша мне:

– Зайдите, – говорит, – товарищ Вася Козельцов, к нам. Я пока обед готовить стану, вы у меня посидите.