Текст книги "Робин Гуд с оптическим прицелом. Путь к престолу"

Автор книги: Борис Орлов

Глава 7
О пользе праздных размышлений или «Спокойной ночи, малыши»

Герольд с сопровождающими его лицами удалился передавать наше пожелание своим хозяевам, а я отправился в чудом неразграбленную ратушу и, от нечего делать, завалился на постель. Штурма не будет – это и ребенку ясно. В армии короля Дании и еще чего-то там всего-то тысяч шесть-семь воинов. Это я на глаз определить могу. У меня – немногим меньше. После дикой свалки на берегу и всех потерь, понесенных в городе при штурме и грабеже, под моими знаменами ровно четыре тысячи девятьсот двадцать человек. Больше всех умудрился потерять синешалый тесть – двести пятьдесят три убитых и еще семьдесят раненных так серьезно, что они не то, что в бой не годятся, а вообще не ясно – выживут ли? Остальные – более-менее ничего.

Красноармейцы Паулюса потеряли сорок два человека, валлисцы Энгельрика – тридцать, ветераны – четверых. С учетом потерь гарнизона и городского ополчения Виборга, составивших почти полторы тысячи только убитыми – полный порядок. Потери – один к четырем. Очень неплохой расклад, право же…

– Робин! Твое высочество!

Чего это Джону понадобилось? Герольд ответ привез? Или деньги?

– Что тебе, Джонни?

– Энгельрик тебе щит новый принес…

Интересно, а чем Энгельсу мой старый не угодил?..

– Вот…

Де Литль протягивает мне щит. Мой собственный, старый щит, на котором теперь нарисован какой-то зверь невнятной породы с секирой в лапах. Тело его покрывают широкие красные и узкие желтые горизонтальные полоски, а посередине – там, где у нормального животного грудина – на зверюге красуется ремешок с подвесками. Остальная часть щита размалевана в красную и зеленую вертикальные полосы, а в верхних углах зачем-то приляпаны ромбы синего цвета. Так, все понятно. Озверевший матрос сражается с матрасом. В общем, ни дать, ни взять: псих разгулялся с малярной кистью. Интересно, это не Ади Хитлера работа? С их семейки станется…

– Замечательно, – с сомнением произнес я. – Знаешь, Джонни, ты его унеси пока, куда-нибудь, а я тут подумаю: что дальше делать…

– Ага! Я его пока над входом повешу?

– Валяй-валяй… – поживу пока под щитом. – И посылай всех подальше: Чапай думать будет…

Кстати, подумать Чапаю и впрямь необходимо… Чего-то я сам себе нравится перестаю в последнее-то время. Нет, я и раньше был не подарком, если по чести, по совести, только теперь я уже совсем… Сколько трупов наворотил, а все для чего? Английский престол понадобился, надо же? Тоже мне, принц Уэльский и жена его Диана… Да и, если разобраться: ну какой из меня король? Как там пелось в старом фильме? «…Он славный был король, любил вино до черта, но трезв бывал порой…» Вот это прям про меня… А в четырех городах из-за такого «славного короля» кровью умылись по полной программе. А я еще Олега порицал за его бандитский бизнес… Сам-то, сам-то – грабитель с большой дороги, причем натуральный!..

«А за то за евреев заступились, народу облегчение дать собираемся и вообще – не свирепствуем без нужды, – сообщил мне голос рассудка. – Не так уж и плохо…»

«Ага, – тут же вмешалась старуха совесть. – Не так уж? Охренеть. А пятьдесят последних защитников Штейнфурта, которых повесили на крепостной стене? А гамбуржцы, которых били копьями в спину твои рыцари? А помнишь молодого парня из войска Паулюса? Его твои солдаты на копья подняли, и ты его стрелой… чтоб не мучился? Это вот твое «неплохо»? А «плохо» тогда что? Когда валлисцы в Виборге монашек до смерти изнасиловали?..»

«Да?! А я что должен был сделать?! Сказать: «Не вешайте их, ребятушки, они – хорошие»? После того, как они чуть тестя моего не ухлопали?..»

«Ой-ой-ой, какая была бы потеря! – в голосе совести появились ехидные нотки. – Без этого гения человечество откатилось бы в своем развитии лет на триста назад, не меньше! Он кто, тесть этот? Ученый? Полководец? Поэт? Писатель? Может, хотя бы известный художник? Тоже нет? И вообще: кто это не так давно собирался повесить этого самого Мурдаха на могиле разбойничьего атамана? Не знаешь? Ну-ну…»

«Мало ли чего я собирался! – голос рассудка чуть не сорвался на визг. – Зато скольким крестьянам помог?! Сколько крестьян меня благословлять готовы?! И, уж если на то пошло: тестя – человеком сделал! Он вон теперь знает, что вешать своих без суда нельзя. И грабить напропалую – нельзя!..»

«Да, своих убивать нельзя, – неожиданно согласилась совесть. – Давайте будем убивать чужих. И, побольше, побольше, они ведь – не люди! Какая хорошая позиция! Нелюдей можно грабить, убивать, насиловать! Они же – нелюди!..»

Рассудок еще пытался сопротивляться, что-то жалобно пища про то, что все так делают, что война – это война, а не воскресная школа… Но совесть мордовала его новыми аргументами: сколько детей погибнет от голода из-за тотального ограбления чужих земель? Сколько крестьян надорвется на своих тощих полях из-за того, что феодалы поднимут налоги, чтобы возвратить отнятое мной? А вдруг чума начнется? Я где-то читал, что чума в Европе началась из-за большого количества не похороненных трупов убитых в боях…

Окончательно раздавленный аргументами сварливой старухи, я круто повернулся на скрипнувшей кровати и встал. Так, баста! Надо пойти прогуляться, а то это рефлексирование меня до суицида нафиг доведет! Расчуствовался, понимаешь…

Я подошел к двери и уже было хотел ее распахнуть, когда сообразил: там ведь родичи де Литля. Караул несут, душу их… И погулять в одиночестве не выйдет: подчиненные Сержанта-ат-Армее от меня не отцепятся даже под угрозой смертной казни, ибо что бы я им не пообещал и чем бы не пригрозил – Маленький Джон все равно устроит что-нибудь похуже. А он строго-настрого наказал своим, чтобы не смели меня одного отпускать. И что же делать?..

А вот что… Окно. Хотя и узенькое, но достаточное, чтобы пролезть. Ну-ка, ну-ка, что у нас под окном? Карниз? Очень хорошо… Вылезаем… Ах, черт! Ну вот, руку ободрал… Вылезли… Два шага по карнизу вправо… Еще… Еще одно окно. Вот в него-то мы и влезем…

Итак, отделавшись от сопровождения, я выбрался в город. Ну пойдем-ка прямо. Пока улица не завернет…

– … Джон, а скажи: принц наш – он ведь, и впрямь, судьбою отмеченный? Вона как ему везет! Города на раз берет, в бою ему равных нет, из лука – да так сам дьявол стрелять не сможет…

– Дура-а-ак! – протянул бас Маленького Джона и следом раздался звук подзатыльника.

– Как есть дурак, – согласился голос Статли. – Принц – он ведь не потому принц, что воин великий, или там города брать может. Принц – он потому принц, что сердцем за людей страдает. Вот ты, Мэйси, сейчас сидишь, окорок жрешь, эль прихлебываешь, а принц…

Я стоял возле дома и, замерев, слушая рассуждения своих соратников…

– А чего сразу: «жрешь», «хлебаешь»?.. Чай, он тоже, с голоду не пухнет?!

Теперь звук был уже не подзатыльника, а полновесной оплеухи. Причем, как бы не двух…

– За что?!!

– Да за то, что скотина ты, Мэйси, неблагодарная. Ты-то думаешь, чем свое брюхо набить. И какой бы девке присунуть, а принц… Принц думает: как бы это так сделать, чтобы Мэйси Тэтчер мог к своей ненаглядной Маргарет вернуться? Живой, здоровый, да чтобы денег ему и на свадьбу хватило, и на домик, и на корову… даже на двух. И не об одном тебе, muflone dolbanutom, принц печется, а обо всех, кто в войске его, да кто дома остался. Чтобы сэр Вингли жив остался, чтобы богат был, и чтобы тебя и прочих голозадых не притеснял и не обижал…

– Тока плохо принцу будет, коли мы ему спину закрывать не станем, – вмешался де Литль. – Добрый принц, аж страшно инда делается… Евреев защищает, попусту обижать никого не дает… Епископ вон тутошний… Уж какими тока словами его не лаял. Принцу бы нашему повесить смутьяна, а тот…

– Что?..

– Что «что»? Приказал не трогать, да еще охрану к нему приставил, – Джон перечислил еще несколько подобных случаев, а потом тяжело вздохнул. – Пропадет он, ребята, через свою добрость, вот сердцем чую! Обманут, прикинуться, и…

– Так а мы-то, мы-то на что?! – хор возмущенных голосов. – Не дадим! Костьми за него ляжем!

– Примас Тук… ну, Адипатус, прямо так и сказал, – вмешивается Статли. – У отца его, сердце, мол, и впрямь, звериное, а этого нам господь послал в утешение за отцовы прегрешения. Ибо сердце у нашего принца доброе, наихристианейшее…

С этими словами Статли отправил опустевший кувшин в окно. Возьми он на пару пальцев левее и у обладателя «наихристианейшего сердца» возникли бы серьезнейшие проблемы со здоровьем. Я немедленно отошел и двинулся к крепостной стене. Ну их на хрен, доброхотов этих. Еще прикончат невзначай…

… «Ну, что, старая пила? – ликовал голос рассудка. – Съела?! Плохой, говоришь? А хороший тогда кто?..»

Совесть пыталась отбиваться, но явно неубедительно. Скоро она замолчала вовсе, а я, сам не заметив как, оказался прямо на городской стене…

– Пароль?

– Сталин. Отзыв?

– Ленин гад… то есть, Ленин рад… тьфу, пропасть! И откуда только это высочество такие слова выкапыва… Простите, принц. Не признал…

– Спокойно, солдат. Все нормально. А слова такие, чтобы врагу не произнести, понял?

– Так точно!

Я прошел по стене подальше от часового, и задумался, облокотившись о бруствер. Оказывается уже совсем стемнело? Дела… А меня мучает один вопрос: а что если датчане не отдадут двадцать тысяч марок? Опять грабить?..

Ничего хорошего в голову не лезло, и, чтобы развеятся, я тихонько замурлыкал старую-престарую колыбельную, которую помнил от бабушки. Бабуля, бабуля… Как ты там, без меня?..

 
Баю-баю-баюшки,
Скакали горностаюшки.
Прискакали к колыбели
И на Рому поглядели.
И сказал горностай:
«Поскорее подрастай!
Будешь в золоте ходить,
Чисто серебро носить…
Я к себе тебя снесу,
Покажу тебе в лесу
И волчонка, и зайчонка,
И на топи лягушонка,
И на елке кукушонка,
И под елкою лису.
Спи, малыш, засыпай,
Скорей глазки закрывай!
Спи со Ангелями,
Со Архангелями,
Со всей силушкой,
Со Небесною…
 

– Э-эй! Э-эй, братко!

Я чуть было не подскочил от этого шепота. Окликавший говорил по-русски…

– Э-гей, братко! Что, спужался?

– Тебя, что ли? – спокойно, спокойно. Где он тут у нас? – Ну ты страшный, аж жуть!..

– А что? Напужать могу. И кой-что ишо…

Ага, вон он, притаился. Спрятался в тени бруствера – сразу и не углядишь… Ого! Да он там не один!..

– Все вместе пугать станете, или по очереди?..

– Хо! Зорок, – в голосе говорящего появились нотки уважения. – Новаградец, аль плесковский?

Это он про что? А-а, в смысле, откуда я родом?..

– С… Локтевский я…

– Ростовский, что ли? Знаю я там Локтево, – говорящий поднялся. – А звать тебя как, отрок?

Вообще-то представляется первым гость, но ладно уж… Уважим соотечественника…

– Роман. Роман Гудков. А ты кто будешь?

Но вместо ответа незнакомец делает шаг вперед. Теперь и я могу его рассмотреть. Мужик лет под сорок, крепкий. И двигается так, что сразу понять можно: подготовка какая-никакая имеется. Не спецназ, конечно, но кое-что явно может…

– Так ты старому Гудку сын что ли? – мужик подходит поближе. – Знавал я Гудка, знавал… В Полоцке вместе роту князю держали… Слыхивал я, что он к франкам отъезжал, а опосля у суздальцев огнище взял… Должно, и водимую себе нашел… А ты, значит, сын ему? Похож, похож… А тут что деешь?..

О как! Остальные двое тоже поднялись и уже обходят меня с двух сторон. Ишь ты! У одного вроде нож в руке? Ну, мальчики, это вы попутали! Я вам что: придурок из начинашек? Мечей при вас вроде не видно, а на ножах я вам и сам класс показать могу…

– Слышь, дядька, ты скажи своим орлам, чтобы стояли, как стоят, а не то у вашей компании похороны наметятся, – я чуть выдвинул из ножен ятаган. – Потом, ты бы назвался, а то нехорошо выходит: ты меня знаешь, а я тебя – нет. И вообще: это что вы тут делаете? Я-то – здешний, а вот вас я что-то не припомню.

– Как есть – Гудково семя, – усмехнулся тот, что заходил слева, но шаг назад все же сделал. – Смотри, Чурын: един супротив троих, а грозит…

– Спокойно, глуздырь, погоди войничать. Кровь-руду пустить завсегда успеем, а до той поры, мож, миром сговоримся? – Тот, что меня окликал, успокаивающе показал пустые руки. Затем проникновенно произнес, – Что тебе здесь, а, Роман, Гудков сын? Почто на людей одного языка с ножом скакнуть готов? Наша княгиня, дочь Менского князя, а мы ее бояре. Из старших воев, стал быть. Кому б ты здесь роты не дал, наш поп грех отмолит. А гривен всяко-разно поболе отсыплют. Чуешь?..

Ишь ты! Так тут наших много? Пожалуй, именно таких бойцов мне и не доставало… «Поп грех отмолит», говоришь? Так батька Тук не то, что грех отмолит, а еще и святым объявит… Может, попробовать?..

– Занятно. Слушай-ка, воин, а ваших… ну, то есть, наших у вас много?

– Дак, почитай, десятка три полных, – сообщает тот, что назвал меня «глуздырем».

– И еще четверо, – добавляет тощий.

Он, кстати, самый опасный из всей честной компании. Жилистый, с узким, хищным лицом и холодными глазами. Если что – буду его первого валить…

– Тридцать четыре, значит… Так-так… А ежели я, к примеру, вам по три марки на человека сразу предложу, а потом еще добавим, с добычи – пойдете ко мне?

– Да ты, кто будешь-то, чтобы таким местом серебра бросаться? – вскидывается крепыш, но тут худой что-то зашептал ему на ухо. Тот недоверчиво хмыкнул, а потом спросил, – Это тебя, что ли принцепсом Робером именуют.

– Да, – на всякий случай я отступил еще на шаг назад и снова положил руку на рукоять ятагана. Кто его знает, что «землячкам» может в голову стукнуть?.. – Не похож?

– А я что говорю?! – взорвался жидистый. – Гудок – тот еще блудень удатный был! Должно, слюбился с какой, а та рексовой женкой и окажись… Вот и вырос такой витязь… А про три марки – не лжешь ли?

– Вам – хоть сейчас дам, остальным – коль придут…

– Ты вот что, Гудкович… – Жилистый делает шаг вперед. Похоже, что командир – именно он… – Мы за прочих тебе слово сказать так не можем, но коли подождешь – завтра поутру ответим. Прощевай, пока…

С этими словами он подходит к стене и перемахивает через бруствер. Остальные следуют за ним. Твою мать! Да у них тут веревка на крюке! А я и не заметил. Во, блин…

Глава 8
О репе, пользе паломничества и деве Эверильде или «спасибо за сыночка!»

Утро сегодня солнечное, но на душе у меня хуже, чем в самый ненастный день… Еще недавно шутка с тамплиерами казалась мне очень остроумной. Но шло время, и на душе с каждым днем становилось все тревожнее. От Ричарда – ни слова. От его матушки – тоже. И это странно. Ни за что не поверю, что им ничего не известно, и, более того, не удивлюсь, что им донесли обо всем мои же придворные. Утверждать, конечно, не стану, но прошедшие годы научили меня не доверять никому. Уж кто-нибудь, да скажет, уж как-нибудь, да донесет. Не придворные – так сами тамплиеры. А не тамплиеры – так еще кто-нибудь. Слухи, особенно такие, распространяются слишком быстро. Но в ответ – тишина. Я ожидала чего угодно – гневных писем, развода, пострижения в монахини… но только не безразличия. И это гнетет меня более всего. А в такое прекрасное утро – тем более.

Прогуливаясь по монастырскому саду, я стараюсь отвлечься от грустных мыслей, вызывая в воображении картины моего будущего аббатства. Но это мало помогает, все равно я то и дело сбиваюсь на тревожащие меня раздумья. Шедшие рядом две мои дамы уже не надеются развлечь меня легкой болтовней. Сочувствую, им приходится нелегко… Но что поделать – такова жизнь. Поэтому я так спокойно отношусь к тому, что под разными предлогами двор мой с годами редеет, и с легким сердцем отпускаю дам и немногочисленных кавалеров в родные поместья, разрешаю вступать в брак или отправиться в путешествие. Мне не нужна пышность, да и чем меньше будет кругом чужих людей, тем лучше. И на сегодняшний день рядом со мной осталось не более двадцати человек. Ничтожная свита для королевы Англии, скажете вы? Возможно. Но меня это устраивает.

Сама не знаю, как оказалась на монастырском огороде – раньше я сюда не забредала. Вокруг ни души, и только среди ухоженных грядок копошится тоненькая фигурка. Склоненная голова под белым покрывалом, тонкие руки, перепачканные землей… При моем приближении она поднимает голову, и я вижу, что лицо ее – незнакомое мне, детское, в россыпи веснушек – мокро от слез.

– Почему ты плачешь, дитя? – не могу я удержаться от вопроса.

Она молчит и лишь испуганно таращится на меня. От испуга она даже плакать перестала.

– Что случилось? – спрашиваю я более настойчиво.

– Ничего, Ваше величество… – она вскакивает, на ходу оправляя одежду.

Ну, хотя бы разговаривать она умеет, уже неплохо. Я оглядываюсь на моих спутниц – они стоят, ковыряя носками туфель землю и позевывая от скуки. Делаю им знак рукой, чтобы оставили меня одну. Они с видимым облегчением удаляются.

– От «ничего» не плачут такими слезами… Поверь мне, дитя, я знаю это. Так что не пытайся меня обмануть, и расскажи все, как есть.

В ответ всхлипывание и шмыганье носом.

Я стараюсь, чтобы голос мой звучал мягко:

– Ты в чем-то провинилась перед матушкой?

Она тяжело вздыхает и что-то шепчет, но так тихо, что и слов не разобрать.

– Что – что? Говори громче!

Она пугается еще больше, но все-таки выдавливает из себя со всхлипыванием:

– Я… хочу… домой… – и, не сдержавшись, опять начинает плакать. И сквозь слезы рассказывает мне свою немудреную историю: мать умерла, отец женился во второй раз, да прожил с новой женой меньше года – сгорел от лихоманки, и мачеха, у которой на руках еще пятеро, принудила ее уйти сюда, в монастырь, и скоро ее ожидает постриг… Да, невеселые дела. И домой-то ей не вернуться – мачеха отправит назад, и тут оставаться нет сил.

– Как тебя зовут?

– Жозефа, Ваше величество…

– Так ты не хочешь быть Христовой невестой? – спрашиваю я, хоть и понимаю, что глупо спрашивать подобное. Вот и она, видимо, думает также, и только молча смотрит на меня.

– Все как-нибудь образуется, дорогая моя, поверь… Господь укажет тебе верный путь! – я ласково треплю ее по щеке и собираюсь уходить. А на душе от собственного лицемерия еще тяжелее, чем раньше. Потому что знаю – никуда ей не деться, и она так и проживет всю свою жизнь в этой обители, вспоминая о родном доме и плача по ночам.

– Ваше Величество! – она вдруг кидается к моим ногам и принимается целовать подол моего платья, выкрикивая: «Спасите меня, умоляю! Спасите!»

Дурацкая ситуация, что и говорить. Чем я могу ей помочь? Мне бы кто помог… Но она не отпускает меня, так крепко ухватив за ноги, что я того и гляди упаду, как сноп. Может, она припадочная? Надо будет узнать у настоятельницы…

– Тише, дитя мое, тише… – приговариваю я, одновременно пытаясь оторвать ее руки от моего платья. – Нас могут услышать!

– Но вы же королева, вам все можно! – тоненько всхлипывает она, но от платья все-таки отцепляется. И очень вовремя – на дорожке, ведущей к огороду, показываются мои дамы. Наверное, их привлек поднятый послушницей шум. Только зрителей мне не хватало!

– Мы молились, – говорю я, предвосхищая расспросы. – И юной Жозефе было откровение… Вы, думаю, и сами слышали, как звала она спасителя нашего, Иисуса Христа. Так давайте же вместе вознесем молитвы Господу!

Я встаю рядом с Жозефой на колени и принимаюсь горячо молиться. Девчушка, оказывается, не настолько глупа, как я уже было подумала: она быстро пристраивается рядом и складывает руки в молитвенном жесте.

Как же я все это ненавижу! И сколько уже лет живу именно так… «Вы королева, вам все можно»… о, если бы! «Все можно» королевам бывает только в сказках, да еще, пожалуй, в мечтах таких вот глупышек, как малютка Жозефа. А вот мои дамы уже прекрасно знают, что из себя порой представляет королевская жизнь. И они от этого не в восторге, определенно. Вместо турниров и пиров они вынуждены находиться рядом со мной, безмужней женой, кочевать из чьего-нибудь замка в монастырь, из монастыря в замок, и везде быть чем-то средним между гостьями и приживалками. Да, аббатство – это мое спасение! Вот уж где я буду у себя дома и сама себе хозяйка. Правда, сомневаюсь, что кто-нибудь из них последует за мной… но там, в моем мире, они мне не очень-то будут и нужны, так что я с радостью избавлю их от своего общества. Ведь из тех, кто прибыл со мной семь лет назад из Наварры, рядом не осталось никого. А те люди, что окружают меня сейчас, мне безразличны. Вот Джоанна – другое дело, но она теперь замужем и так далеко от меня. А те, кто рядом – чужие, совсем чужие, и ни одной близкой души рядом нет…

Вот еще одно условие королевской жизни, малютка Жозефа – жить рядом с десятками людей и не доверять ни одному из них.

… Но что это мы замечтались, пора заканчивать с религиозными откровениями. Я встаю, отряхиваю подол платья, мои дамы бросаются мне на помощь. Девчушка тоже поднимается с колен.

– Молись! – горячо восклицаю я. – Молись, и Господь укажет тебе верный путь!

Незаметно сую ей в ладошку пару монет и, придав лицу подобающее королеве выражение, медленно и с достоинством продолжаю свою прогулку.

Дамы следуют на пару шагов сзади и о чем-то шепчутся. Наверное, о своей религиозной фанатичке – королеве… Ну, это не самое страшное.

Вечером я довольно быстро покидаю их и затворяюсь в своей келье. Вот за что люблю монастыри – так это за возможность остаться одной. Нигде, ни в одном замке, ни при одном королевском дворе подобное невозможно. А в монастыре, да еще при определенной сноровке – легко. Так что в последнее время я часто предоставляю возможность своим придворным развлекаться без меня. И они, надо полагать, не сильно огорчаются этому обстоятельству. Поначалу – да, это было странно. Некоторые все пытались остаться рядом, думаю, больше из привычки, чем из желания выслужиться, но я быстро поставила их на место.

– Но как же вы будете одна, Ваше величество? – посмели они все же высказать мне этот вопрос.

Своим ответом я раз и навсегда пресекла все дальнейшие разговоры на эту щекотливую тему, потому что произнесла единственно возможную в такой ситуации фразу:

– Я – не одна, я вместе с Господом…

Так что в последнее время у меня появилось гораздо больше времени на то, чтобы поразмышлять, повышивать, да просто посидеть, зная, что никто не ловит твой взгляд, не следит за малейшим поворотом головы. Вот такая вот радость. Знала бы об этом бедняжка Жозефа, вот бы удивилась! Какая она маленькая и худенькая, как птичка… Птичка-невеличка… Как знать, может быть, я куда охотнее жила бы ее жизнью – пусть бедной и нелегкой, но полной надежд. Пела бы псалмы и пропалывала репу. А надоело бы – так взяла бы, да и убежала, куда глаза глядят! Ведь когда не боишься своим поведением опорочить несколько королевских семей разом, все несколько проще…

Я не заметила, как задремала. И в полудреме мне привиделось лицо дорогого моего супруга, славного короля Ричарда. И оно было таким взбешенным, что и сомнений не оставляет – знает, все знает! И, как это ни странно, вся тревога моя вдруг разом утихла, будто не в грезе, а наяву я увидела, что мой удар достиг цели.

За ужином настоятельница-аббатиса пожаловалась, что сегодня на ночлег попросилась такая орда паломников, что всем едва хватило места. Но тут же принялась расписывать, в какое далекое путешествие они собрались. Не только пойдут посуху, но и поплывут по морю, и все ради того, чтобы поклониться благодатным мощам святой девы Эверильды…

Не могу сказать, что наслышана о ней, хотя имя вроде бы знакомое. И хотя мне не так уж и интересны подробности ее праведной жизни, я все же задаю вопрос:

– Имя ее мне знакомо, но не напомните ли, чем же так знаменита эта святая?

– О-о-о… – мать-настоятельница вздымает руки, не в силах выразить свои чувства словами, – …это воистину замечательная история! Дева Эверильда из Уэссекса была настоятельницей женского монастыря и много лет служила Господу в святости, чистоте и молитве, заботилась об инокинях и подавала им пример своей жизнью. Хоть до Англии путь и не близкий, но я наслышана, что к ее мощам вот уже пять веков стекаются паломники, а особенно паломницы, со всего света! Ведь святая Эверильда помогает будущим матерям и роженицам… Говорят, что она благословила всех женщин Эвен… Эвер… ох, ну что за названия у этих англичан, и за какие прегрешения дал же им Господь такой язык!.. одним словом, деревни рядом с монастырем, и с тех пор ни одна мать в этой деревне не умерла при родах! Представляете, Ваше Величество – ни одна! Мало того, тем женщинам, которые никак не могут понести – тут аббатиса к моему удивлению покраснела, – она помогает зачать дитя… Вот что значит слово ангельское перед Господом! Вот все эти женщины – она махнула куда-то в сторону, очевидно, подразумевая то крыло обители, в которой разместили паломников, – и торопятся припасть к мощам девы Эверильды и заодно омыться в святом источнике, который, поговаривают, забил неподалеку от монастыря сразу же после ее кончины.

– И многим женщинам удалось родить после омовения? – мне на самом деле становится интересно.

– Говорят, что многим… очень многим…

– О, эта дева воистину достойна восхваления! Кто более нуждается в чуде, чем женщины, отчаявшиеся подарить своему супругу наследника… – отвечаю я, стараясь попасть настоятельнице в тон.

И тут вдруг настоятельница бледнеет и замирает на полуслове. Что такое?

– Ваше Величество! – шепчет она вне себя от непонятного мне страха, – простите меня, умоляю вас, простите… язык мой – враг мой, и лукавый всегда рядом, чтобы смутить нас и заставить произносить недостойные речи… поверьте, у меня и в мыслях не было напомнить вам о вашем горе…

Так она обо мне? О, нашла о чем переживать… В моем случае никакой источник, подозреваю, не помог бы. Разве что миру был бы явлен еще один случай непорочного зачатия, в чем я очень сомневаюсь.

Ночью мне не спится… В голову лезут разные мысли: то Жозефа, то репа в огороде, то любимый супруг, то неизвестный нахал, назвавшийся его сыном… А, может, и правда – сын? Посмотреть бы на него, даже интересно, что за человек… Ну уж явно не хуже моего муженька, хотя наглец порядочный. Но где он, а где я? Разве что привет передать с паломниками, раз уж они в те края направляются? А что, это мысль… Очень красиво получится – вот тебе, сынок, от матушки благословление и сердечный привет!

Сказано – сделано. Написать пару строк – дело нехитрое. Надеюсь, что читать по-французски он умеет, все-таки королевский отпрыск. Хотя, если пошел в отца, то и стихи должен сочинять… На всякий случай повторяю те же слова на латыни, и, подумав, добавляю несколько слов по-наваррски – пусть изучает «родной» язык… и запечатываю пергамент. Ну вот, дело сделано, осталось только поговорить с паломниками.

Очень кстати, что мои дамы уже спят… Как они устают со мной, бедняжки! Две из них, как и положено, почти у самых дверей, но спят они так крепко, что мне удается проскользнуть незамеченной. Во дворе монастыря деловито снуют паломники – они уже собираются отправляться в путь. В предрассветной дымке все фигуры кажутся безликими. Сколько тут женщин, подумать только! И все скоро будут уже далеко отсюда… Надеюсь, доберутся до источника и наплодят своим мужьям вскорости ребятишек. Свет фонаря вдруг выхватывает из темноты знакомое лицо – малышка Жозефа, ну и ну! Да она никак собралась сбежать? Вот уж не ожидала такой прыти – оказывается, она гораздо храбрее, чем мне представлялось утром! Глупая, конечно. И молодая. Слишком молодая. Но будь мне столько лет, сколько ей, я бы, по чести сказать, поступила бы так же.

Что-то так грустно стало, что даже письмо дорогому сыночку передавать расхотелось. Казалось, все вокруг, даже глупышка Жозефа, могут отправиться куда захотят. Все, кроме меня. А я так и буду только выполнять чужие приказания… И тут вдруг – назовите, как хотите, Божья ли благодать на меня сошла или наоборот, подстерегло дьявольское искушение, но я бросила пергамент в огонь, метнулась в свои покои, и уже совсем скоро шагала по дороге в толпе других женщин. Как кстати подвернулся под руку чей-то старый потертый плащ и другая немудренная одежда, развешенная у догорающего очага! Дай им Бог здоровья… Обувь у меня, конечно, будет побогаче, чем у большинства, но я очень ловко измазала ее в первой же луже. Капюшон на глаза, в руках торба, и вперед. Подхватываю Жозефу под руку:

– Решила отправиться в дальнюю дорогу?

Если бы не моя рука, девчушка бы упала тут же, как подкошенная… Глаза вытаращила, губами шевелит, а сказать ничего не может…

– Вот что, – говорю я ласково. – У тебя своя тайна, у меня своя. Но если проболтаешься кому – убью. Поняла?

Она молча трясет головой.

– Ну, вот и хорошо. Идем!

Мы продолжаем путь дальше, а на душе легко и приятно. Вот и я отправляюсь в паломничество. Других детей просить не буду, но за недавно обретенного сыночка спасибо деве Эверильде непременно скажу.

Мы без приключений добираемся до очередной деревни, но тут вдруг я вижу, как по вытоптанному двору около харчевни в тревоге мечутся мои придворные. Понимаю, что боятся не за меня, а за себя – что случись, не сносить им головы. Все-таки я хоть какая ни какая, но королева… Да и куда они денутся без должностей и денег, которые я им плачу? Ведь остались только те, кому пойти и вправду некуда. Вот и бросились вдогонку…

Ну, что ж, Беренгария, вот ты и сходила в паломничество, вот и сделала, что хочешь… Никуда, видно, мне от них не деться, так что придется придумать другую историю.

Выхожу вперед, благодаря Бога за то, что кругом стоит шум и суматоха, и паломникам не до меня, и сбрасываю капюшон. Придворные кидаются ко мне с криками, но я тут же приказываю всем молчать.

– Слушайте меня внимательно. Я отправляюсь в Англию. Путь неблизкий. Тем, кто откажется сопровождать меня, я разрешаю остаться в монастыре и дождаться моего возвращения. Но, главное, если не хотите пострадать от гнева моего супруга – никому об этом ни слова. Вы живы, пока сохраняете тайну. Проболтаетесь – мой муж вздернет вас на первом же суку, будьте уверены. Так что…

Свита в замешательстве – я никогда не говорила с ними в таком тоне. Ну, ничего, пусть привыкают!

– И запомните, что сейчас здесь, на постоялом дворе к паломникам присоединиться высокородная дама… высокородная дама… – в голове, как нарочно, ни одного имени! – хм… Беатриса… де Леоне. А наша добрая королева Беренгария продолжает возносить молитвы за стенами обители. Всем ясно?

Ответом мне служит почтительная тишина.